Ладо Асатиани (Вахтанг Буачидзе) / Проза.ру

   Наверное, в обычный январский день сотню лет назад звёзды в небесном пространстве над славным городом Кутаиси расположились в необычном, особом порядке. Эти загадочные светила всегда располагаются по-иному, не как всегда, ежели под ними, внизу на земле происходит из ряда вон выходящее событие. Правда, молодой учительнице Лиде Цкитишвили было не до небесных знамений. Вряд ли всматривался в ночное небо и её муж, Мелкиседек Асатиани. Супруги ждали появления первенца. И когда мама разродилась мальчиком, откуда было знать носившему редкое библейское имя папе, что простенькое мирское имя их отпрыска – Ладо – будет навеки вписано в скрижали грузинской поэзии.
   Предпосылки к этому позднее свершившемуся историческому факту, надо заметить, в семье имелись. Родители Ладо Асатиани были педагоги-словесники. Отец преподавал грузинскую литературу, мать – русскую, так что с шестнадцатисложником Руставели и пушкинским ямбом мальчик Ладо познакомился в безмятежном отрочестве. Прошло оно в лечхумском селении Барднала близ Цагери. Душе и сердцу милый топоним поэт вынес в заглавие чудного стихотворения. При случае, уважаемые стихоманы, прочтите «Бардналу», - и вы, уверен, ощутите полный эффект присутствия в этой живописном местечке.
   Сегодня деревня полуобезлюдела и оживляется лишь раз в году на «Ладообу»: съезжаются гости, кланяются дощатому родительскому дому, читают стихи поэта, удивляются, как это зоркая пролетарская цензура не вымарала из «Бардналы» упоминание имени его деда. Зажиточного сельчанина дворянских кровей Гуджу Асатиани новые хозяева жизни сочли кулаком-мироедом, раскулачили, отобрали пахотные земли, лесную делянку, а в доме разместили колхозную контору. Старик не выдержал потрясения и вечером того же дня умер.
   Второй удар советской репрессивной госсистемы по семье Асатиани был ещё безжалостнее. Случился он в мрачные тридцатые годы, когда организованное доносительство, или проще сказать, стукачество расцвело пышным цветом, на смену революционным заветам пришли дьявольские наветы и количество «врагов народа» день ото дня росло в геометрической прогрессии. Чем могла провиниться перед страной Лида Цкитишвили?! Скорее всего, кто-то из завистливых коллег по учительскому цеху удумал присовокупить к своему жалованью её скромную почасовую ставку. В 37-ом мама Ладо Асатиани бесследно исчезла в гулаговской среднеазиатской трясине, а он сам автоматически примкнул к бессчисленному множеству обездоленных «чсировцев».
   Накрепко внедрённая в речевой обиход того времени аббревиатура «ЧСИР» расшифровывалась просто: член семьи изменника родины. За мнимую измену матери родина изгнала сына из кутаисского пединститута и отказала в приёме на будь какую нечёрную работу. Спустя год изгнаннику вернули студенческий билет, но Ладо так и не сдав выпускные экзамены, перебрался жить в Тбилиси.
   Столицу своей настоящей, несоветской Родины поэт любил почти сакральной любовью. Именно такая полумистическая любовь в стихотворении «Маки Крцаниси» преобразовывает чувство сопричастности поэта к грозовым моментам грузинской истории в негасимую память о подвиге трёхсот героев-арагвинцев. Возведённый в их честь мемориал известен всем тбилисцам. Но не всем известно, что выбитая на 23-метровой стеле поминальная надпись начинается с элегического двустишия Ладо Асатиани: «За Родину здесь храбрецы полегли // Во имя священной грузинской земли».
   В неприкаянной судьбе Нико Пиросмани поэт находил схожесть с негладким сюжетом собственной жизни. Трепетное отношение к художнику-самородку в стихах Ладо неотделимо от преклонения перед городом, на улицах которого они с незримым ежеутренним постоянством встречают друг друга. «В Тбилиси мой, и в Пиросмани // Не знаю я, за что влюблён» - писал Ладо Асатиани. С наиглавнейшей любовью – к женщине – поэту всё же повезло больше, чем Никале. Муза для творца важнее еды и питья. Тут главное – не ошибиться в выборе. Вскружит голову какая-либо попрыгунья типа небезызвестной актрисы Маргариты и всё – пиши пропало! А если к тому же, как в шлягере про Пиросмани, «в ночь её поезд увёз» - совсем беда! Тогда поэту остаётся лишь смотреть вслед поезду да считать кровоточащие в душе раны.
   Душу Ладо Асатиани ровным светом любви осветила Анико Вачнадзе. Этой тбилисской девушке строгой красоты и мягкого внутреннего обаяния выпало счастье стать не только музой замечательного поэта. Взаимное притяжение молодых людей завершилось браком и рождением дочери Мананы. Браки, как известно, заключаются на небесах, но жизнь новобрачных продолжается на земле, и часто в условиях, далёких от идеальных. Молодая пара поселилась в съёмной комнатушке на улице Дзержинского. Безоконное обиталище в десять квадратных метров восторгало супругов только своим местоположением: рядом шумел проспект Руставели, и Ладо мог подолгу мерить шагами его широкие тротуары. Он неизменно останавливался возле раскидистого платана напротив оперного театра, и прислонившись к белокорому стволу, в мечтательной задумчивости продлевал радость общения с главной тбилисской улицей, словно предчувствуя скорое исчезновение радости из своей жизни. Но пока она тревожно пульсировала в каждой стихотворной строке:
            Не отторг Господь бы милость эту:
            Шествовать проспектом Руставели
            В звании грузинского поэта
            И не прерывать моё веселье.
            Скибки хлеба да вина пиалы
            Мне всегда хватало через край.
            Если не довольствоваться малым –
            Не найти тропы в подлунный рай.
            Только бы глаза мои умели
            На Кашветский храм порой смотреть.
            Лишь бы по проспекту Руставели
            Бог позволил мне бродить и впредь.
   Не внял Всевышний просьбам поэта. Беда подступила нежданно-негаданно. Ладо затемпературил. Участившийся кашель местные медики поначалу приняли за простудный и даже признали призывника Асатиани вполне годным к армейской службе. Он вкусил её суровые прелести в пехотной части города Острогожска под Воронежем. Служил Ладо недолго. Военные врачи обнаружили в его лёгких туберкулёзную палочку Коха и немедленно комиссовали из армии. Последний период жизни Ладо провёл в тяжкой борьбе с разраставшимися кавернами. До изобретения стрептомицина чахотку лечили мёдом, барсучьим жиром и чистым горным воздухом. Подышать целебным озоном Ладо выезжал в Абастумани. После кратковременной ремиссии процесс распада лёгких ужесточался вновь.
   Чахотка, увы, имеет заразную склонность перебрасываться на окружающих, и в том, что окружение больного страдальца резко редеет, нет ничего удивительного. Обречённого на самоизоляцию Ладо поддерживали несколько верных друзей да преданная супруга Анико. Силы поэта убывали. Подниматься наверх по улице Дзержинского становилось всё труднее. Пришлось искать новое жильё. Семья сняла номер в гостинице «Ориент» - ниже и легкодоступнее для её недужного главы.
   Окна комнаты с тыльной стороны здания выходили на дом Ладо Гудиашвили. Тёзки были хорошо знакомы друг с другом. Ладо-поэт очень хотел издать книгу, оформленную Ладо-художником. И такой единственный прижизненный сборник стихов в 1940 году действительно увидел свет, но к его оформлению приложил руку другой тёзка – Ладо Авалиани. А гудиашвилевская обворожительная графика появилась уже в посмертно изданной книге поэта.
   Смерть Ладо Асатиани ускорила – это надо признать открыто – крайне нелицеприятная критика отдельных собратьев-писателей и заидеологизированных партийных функционеров. Первые настоятельно советовали идти в ногу с рифмовосхвалителями сталинского социалистического новостроя, вторые пошли ещё дальше: велели на корню уничтожить переданную в типографский набор книгу стихов «Предки». «Не до предков сейчас. Война». – осуждающе отрезюмировала цензура и варварски искромсала ножницами уже отпечатанные сигнальные экземпляры стихотворного сборника. В прямом, заметьте, смысле…
   Рискну предположить, что сам Ладо Асатиани не попал под гильотину массовых репрессий лишь благодаря всё тому же распроклятому туберкулёзу. Шаткий баланс между жизнью и смертью вот-вот должен был соскользнуть в небытие. Заплечных дел мастера из наркомата внутренних дел, предвидя заранее известный неотвратимый итог, просто не вмешивались в роковой ход событий. Чахотка безостановочно вгрызалась в лёгкие поэта. Он противопоставил ей неистребимую волю к жизни и творил наперекор судьбе. В стихах Ладо не было драматического пафоса, не было надрыва, казалось бы, ожидаемого и абсолютно естественного для смертельно больного автора. Была мужественная грусть расставания, - с землёй, с друзьями, с любимой женщиной. Многие стихи Асатиани иначе как шёпотом читать не следует, настолько глубока их камерная лирическая суть.
   Стихотворениям другого, почти трибунного склада не чужда громкая, полнозвучная интонация. Яркий тому пример – удивительно оптимистическое стихотворение «Салагобо» . В первоначальном варианте оно называлось «Асатианури» - не заглавие даже, а именное авторское клеймо! Да, это только он, поэт Ладо Асатиани перед лицом злого фатума мог напитать строчки взрывной энергией жизнеутверждающего максимализма : «Девятью копьями враги пронзят мне сердце // И девять раз назло врагам я усмехнусь»! Только он мог, приравнивая прекрасный образ жены к прекрасному образу Отчизны, тем не менее желать им обеим ещё более прекрасной доли:
            Я хочу, чтоб жена стала краше.
            Чтобы Грузия краше была.
            И бессонные лёгкие наши
            С нескончаемой песней свела!
   Лёгкие двадцатишестилетнего поэта выработали свой ресурс и мирно уснули летом 1943 года. А песня его звучит по сей день. В ранних дневниках совсем ещё юного Ладо Асатиани есть запись, исполненная пророческого смысла: «Детство моё началось со стихов, и стихами я должен закончить свою жизнь».
   Жаль, что жизнь оказалась такой короткой. Но ценим мы её, как и стихи Ладо Асатиани, за содержание.