У Татьяны Самуиловны были два ученика с почти одинаковыми фамилиями: один – Кинебас, другой – Конебас, соответственно Геня и Женя. Она их вечно путала, потому что помимо схожести фамилий и однозвучности имён у них была и феноменальная физическая схожесть: оба коренастые, даже не коренастые, а какие-то кряжистые – как Медведь-гора, что под Ялтой. Этакие, знаете ли, крепыши, в анатомический фундамент которых природа-мать вбухала зачем-то немереные силовые ресурсы. И теперь эти ресурсы так и пёрли из них во все концы, так и пёрли, исключая разве что верхний конец. Кстати, этому тоже есть своё объяснение (читай чуть ниже).
Парни уродились одной масти, если можно так говорить про человеков. Простоволосые, белобрысые, с зализанными вбок чёлками, с невыразительными, постными физиономиями, тронутыми вульгарными прыщами, так называемыми хотенчиками. Кинебасовская чёлка была зализана вправо, конебасовская – влево. Вот и вся разница.
Тела их были раздаты вширь, но не ввысь – видно, слишком рано начали заниматься акробатикой. От этого, нет ли, парни казались ниже, чем были на самом деле. Более того, у них отсутствовала та телесная утончённость, которая лежит в основе юношеской элегантности. Поэтому оба – и Кинебас и Конебас – выглядели как вполне половозрелые дядьки. Им присвоили общую кличку – Два Ебаса. Как же без клички! Без клички и Кизияр не Кизияр. У одного и другого мышцы так рельефно выступали, что хоть миологию по ним изучай. Особенно хорошо контурировалась обычно малозаметная musculus serratus anterior (передняя зубчатая мышца).
Многие думали, что они близнецы. Ну, если не близнецы, то, по крайней мере, просто родные братья. А когда узнавали, что они не близнецы и вообще никакие не братья, не верили и продолжали твердить своё: «Ну, хорошо, пусть не родные, но уж двоюродные или троюродные так это точно. Потому что не может быть такой схожести без родства». Но Кинебас и Конебас не были братьями – ни родными, ни двоюродными, ни троюродными, ни даже стоюродными.
Между собой Ебасы не дружили, скорее наоборот, враждовали – именно из-за внешней схожести. Им было неприятно, что они – извините за затасканное сравнение – как два огурца на одной грядке. При встрече воротили физиономии и морщили носы – гнушались друг друга. Может, потому и гнушались, что были аж никакие на вид, включая без толку накачанное мясо. Были бы красивы и пропорциональны – как Аполлоны, например – глядишь, и не гнушались бы. Или хотя бы чуточку родства имели, чтобы знать ради чего несёшь весь этот крест. Так нет же – совсем чужие люди!
Вместе парни старались без крайней необходимости не ходить – стеснялись. Порой взаимная антипатия доходила до такой степени, что если один говорил «да», то другой обязательно говорил «нет», даже если и осознавал, что тот говорит правильно и по-порядочному следовало бы тоже сказать «да». Или просто промолчать. И уж ни в коем разе не выпаливать это дурацкое «нет».
Есть один философский постулат, который в вольном пересказе гласит: никогда не говори «нет», не будь столь категоричен, ибо в жизни всяко бывает, и может случиться так, что о своём «нет», брошенном походя, сто раз пожалеешь!
Подтверждением этому может служить нижеследующее событие школьного масштаба. Настал конец мая, пора экзаменов. На экзамене по истории вышла незадача: Кинебас сдал на пятёрку, Конебас – на двойку. Тот любил историю, этот – не любил, называл её «наука общения с мертвецами». Под свою нелюбовь к истории Конебас подвёл благородную почву: тревожить, мол, покой усопших – пусть и мысленно – выше его сил. Потому так и вышло. Он (Конебас) не знал даже того, что в Бахчисарае, в ханском дворце, до сих пор хранится кровать Екатерины Великой, на которой царица отдыхала, когда приезжала в Крым. Ничего его не интересовало, что касалось истории.
Двоечнику Конебасу грозил «второй год». Тем не менее, «отцы» школы – директор и завуч – не стали окончательно топить его (спортсмен всё же), дали шанс, назначили пересдачу. Наивные люди эти учителя! Хоть бы подумали: ну, что можно выучить за несколько дней после целого года ничегонеделания! За несколько дней базовых знаний не наберёшься. Все даты перепутаются (это же история!), все события расплывутся, все границы существовавших некогда государств размоются, все царствовавшие особы окажутся на одно лицо – короче, будет даже не каша в голове, а сплошное месиво. А получать второй раз двойку – нельзя. Ещё одну пересдачу никто не позволит, педсовет заартачится. В крайнем случае – осенью. Но не смешите кур: до осени он вообще всё перезабудет, выветрится даже то, что знал.
После недолгих раздумий Конебас решил: «Надо идти к Кинебасу и кландать о помощи». (Кландать – униженно клянчить). И, отодвинув в сторону гонор, поплёлся. Не хотелось, правда, но что поделаешь, коли надо, тут уж не до гонору. Он пришёл, вызвал Кинебаса на улицу, чтоб тет-а-тет, «без родительских морд», и там, на улице, в околотротуарной канаве, между ними состоялся разговор.
Каким-то противным, заискивающим голосом Конебас сформулировал просьбу, суть которой заключалась в том, чтобы он, Кинебас, сдал экзамен по истории за него, Конебаса.
– Я же знаю, Генька, тебе сдать историю – что два пальца обоссать, – сказал Конебас Кинебасу. – Так сделай, пожалуйста, доброе дело. Татьяна Самуиловна не разбирается, кто из нас кто, опасаться тут нечего, на этом и надо сыграть. А я отдам тебе балалайку, что на речке нашёл. А если балалайки мало – не пожалею и портсигара, что с инкрустацией. И будем квиты. Мне хорошо и тебе польза.
Видя, как тот волнуется, как прячет от стыда глаза, как ломает себя, что называется, через колено, Кинебас нисколько ему не сочувствовал. Наоборот, наслаждался унизительным положением своего двойника, прокручивая в голове всякие подлые мыслишки: «Ну-у-у… парниша. Что-то ты совсем сдулся, прям как гондон спущенный, когда его предварительно надувши... Что так? Нужда заставила, да? Испугался перспективы второгодника? Пересрал до такой степени, что даже к моей помощи вздумал прибегнуть? Так вот, оказывается, как оно бывает, когда приходится вузлом до гузна! То-то же. Ничего, тебе полезно – хоть спесь с себя сгонишь. Будешь знать, каково другим. Теперь вот и сам стоишь, сникший как лопух в засуху, и умоляешь о спасении своего реноме».
Получив от созерцания раздавленного Конебаса моральное удовлетворение, он подобрел, не стал выкобениваться – лежачего у нас не бьют – и почти сразу согласился на сделку, ехидно спросив:
– А чего ты со мной говоришь каким-то не таким голосом, как неродной?
– Каким не таким? – нервозно встрепенулся Конебас, уже поймав за кончик хвоста догадку, что то, чего он боялся, начинает, пожалуй, сбываться, а именно: своим «не таким» голосом он выдаёт внутреннее волнение.
– Да каким-то севшим, что ли. В общем, не своим.
– Да нет, я бы не сказал, что не своим, голос как голос, – слукавил Конебас: он был согласен на все сто процентов, что голос действительно сел, но не хотел признаваться в этом, дабы не выказывать своего ущербного душевного состояния. Он представил, как жалко смотрится со стороны, и от этого презирал себя. Ему было особенно противно, что из-за боязни, что Кинебас откажет, он дрогнул, а настроение упало как у последней девки. И что это заметно со стороны.
Но фортуна, спасибо ей, сделала благосклонный разворот – Кинебас согласился. Договорившись в принципе, парни тут же перешли к обсуждению деталей «операции». С этой минуты ими всецело завладел юношеский азарт, который, как известно, сродни наваждению: пока замысел не воплотится во что-то реальное, покоя не будет. Идея облапошить Татьяну Самуиловну затмила всё, став чуть ли не главной целью их жизни (по крайней мере, на ближайшие дни). Общий интерес стёр острые углы, и вражда между ними отступила на задний план, а потом вообще исчезла.
– Прежде всего, тебе надо что-то делать с чёлкой, – сказал Конебас. – Так, как она растёт у тебя, не пойдёт. Её надо свернуть с привычного направления и приучить лежать в другую сторону, чтоб была как у меня, а то на этой мелочи можно запросто погореть. Потому что вдруг Татьяна Самуиловна где-то когда-то приметила эту особенность – что чёлки у нас в разные стороны смотрят. Потом об этой особенности, конечно же, забыла – в суматохе дней. А сейчас возьмёт да и вспомнит, чисто машинально, от нечего делать. А что! Не исключено. Оно всегда так бывает: когда надо – ни за что не вспомнишь, а когда не надо – само на ум лезет. Закон подлости. Задняя память включается, что ли? – Конебас прокручивал варианты, прощупывал подводные камни, осмысливал риски, в случае если план потерпит фиаско.
– И накроется, Геня, твоя пятёрка огромным медным тазом, таким же круглым, как и сама пятёрка, – невесело усмехнулся он. – А меня вообще лишат права пересдачи – оставят на второй год, да и дело с концом. И это в лучшем случае, в худшем – выпрут из школы вон, под зад коленкой и с волчьим билетом в зубах. Поэтому мы должны знать, на что идём.
Чёлочная тематика ещё долго не сходила с уст парней. И это понятно: для Кине- и Конебаса чёлка действительно была камнем преткновения.
– Но главное – не в чёлке: с чёлкой можно справиться, если приложить руки, – переключился Конебас на другую тему. – Главное в том, что повторные экзамены Татьяна Самуиловна принимает не сама, с нею сидит одна ассистентка, редкая зараза. Задаёт дополнительные вопросы, причём такие каверзные, что даже сам Степан Лалаевич не может ответить. А если Степану Лалаевичу не под силу, что говорить нам? Кстати, большинство дополнительных вопросов – по текущему моменту. Представляешь что это такое? (Степан Лалаевич – учитель физкультуры, жалевший двоечников и помогавший им, чем мог.)
– А кто такая эта «зараза»? Как её фамилия? Наша учительница? – заинтересовался Геня Кинебас.
– Да я толком не знаю. Говорят что наша, но лично я видел её всего несколько раз. И то на каких-то демонстрациях, если не ошибаюсь. А фамилия… Горбыль или Горбань… В общем, что-то наподобие.
– Ну, фамилия, положим, мне ни о чём не говорит, тем более что ты не знаешь, Горбыль или Горбань… Опиши-ка тогда её наружно. Как она выглядит извне? – домогался Геня. Конебас долго, тщательно живописал ассистентку «извне», даже эскиз набросал, но Кинебас так и не понял, кто бы это мог быть.
Тогда тот сказал просто:
– Вот если взять мышу (мышь) и скрестить её с крысей (крысой), а потом разделить пополам – как раз и получится то, что надо.
И, представьте, Геня догадался:
– А-а-а, знаю! – воскликнул он. – Так бы сразу и сказал. И никакая она не Горбыль и даже не Горбань, а Грабарь. Надикта Виссарионовна Грабарь. Где-то в партийных кругах подвизается. Говорят, страшно горда тем, что имеет отчество как у Сталина – Виссарионовна.
Но жребий, увы, брошен; никакая чёлка, никакая Надикта Виссарионовна и вообще никакой чёрт-дьявол не могли уже заставить ребят отказаться от принятого решения и дать задний ход – не те это были ребята, чтобы отказываться от такого заманчивого азарта. Решив «чёлочный» вопрос с помощью сахарного сиропа, Геня пришёл на пересдачу. Как всегда когда не надо, с пустым ведром встретилась уборщица тётя Маруся.
– На икзаминты? – строго спросила она и, не дождавшись ответа, указала: – Воначки туды ступай, у крайний класс.
Кинебас пошёл, куда было велено. Вошёл, представился как Евгений Конебас, вытянул билет, сел готовиться. «Всё чин чинарём», – подумал он. Подошла очередь – стал отвечать. Татьяна Самуиловна нарочно отвлекала внимание Надикты Виссарионовны, рассказывая ей про экстракт из каких-то жуков, который помогает от всех болезней. Она делала это инстинктивно – как птица отводит опасность от своего птенца. Поэтому ответы Конебаса (точнее Лжеконебаса) так называемая экзаменационная комиссия слушала через пень-колоду. Более того, обрывала экзаменуемого на каждом вопросе – так бойко он чеканил ответы. По Татьяне Самуиловне было видно, как она приятно удивлена. Пошептавшись с Надиктой Виссарионовной, Татьяна Самуиловна произнесла короткую назидательную речь.
– Вот видишь, Женя, можешь, оказывается, когда хочешь. Мы с Надиктой Виссарионовной ставим тебе твёрдую четвёрку. Поставили бы пятёрку, но после двойки нельзя, сам понимаешь.
Итак, экзамен сдан. Всё время пока он сдавался истинный виновник торжества (то есть настоящий Конебас) прятался в зарослях сирени за школьным корпусом – ждал и переживал. Когда разыскавший его там, среди веток, Геня огласил «приговор», тот в телячьем восторге кинулся на него верхом, как оглашенный, и стал тянуть домой чтобы рассчитаться – отдать балалайку. О портсигаре умолчал. Они ушли через забор, чтобы их не засекли вместе. Геня не стал брать балалайку в качестве мзды, не говоря уже о портсигаре. Он сказал:
– Жека, уже «Майка» поспела, на подходе «Жабуле» (ранние сорта черешни). Давай-ка рванём в Москву. А хочешь, куда-нибудь подальше – в Пермь, скажем, или в Нижний Тагил, если, конечно, довезём до Тагила. Потому что «Майка» и «Жабуле» потечь могут – фрукта нежная, сочная, быстро портится, может не выдержать. Это тебе не «Чёрный орёл»... И даже не «Франц»... Тогда хотя бы до Горького... Ну а лучше всё же в Москву – чтоб с гарантией было, что довезём в целости и сохранности. Москва намного ближе. Да и дядька у меня там, Владимир Иванович, мамкин брат. Если что – есть, где заночевать. А? Как ты на это смотришь, махнём? Вдвоём веселее. Помогать будем друг другу, силёнок нам не занимать. В Москве сейчас черешня на вес золота, бешеных денег стоит, ещё бы – первая! Сорвём куш, пока другие не ринулись и не сбили цену. Надо пользоваться моментом. Руки теперь у тебя развязаны – историю сдал...
Прочитав в глазах Конебаса немой вопрос, Кинебас добавил:
– А что касательно балалайки… Или того же портсигара… Так у меня на этот счёт такое мнение есть: играть я не играю, курить не курю... Оставь их лучше себе.
И они засобирались.
----------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2017/06/10/1509