Псу Жорке, породой гриффон, городская жизнь летом невмоготу. Поэтому он прислушивается к тому, о чем говорят ему дома человеческие друзья. Если он слышит слово «деревня», то это слово обязательно становится для Жорки волшебным и приводит его в волнительный восторг. И он, забегая под ноги своим хозяевам, пялит пуговки глаз на них, как бы выспрашивая, когда же, наконец, поедут они в те места, где так много воли, травы, зарослей и всяких запахов, которыми вдоволь не надышишься.
В деревне Жорка преображается. Будучи по природе своей добрым и ласковым, он требует того же и к самому себе. Он знает, что ему в деревне позволяется многое, кроме самостоятельных, своевольных прогулок за пределами огороженной усадьбы. Но усадьба с огородом весьма обширны, и ему есть, где разгуляться во всю полноту его собачьей воли.
В непролазных зарослях флоксов, лилий и вовсе незнакомых ему цветов весь день копошились и гудели шмели. Иногда со страшным гулом они вырывались из цветников и с размаху бились о голову, путались в бороде и в оттопыренных усах пса. С гулким звоном, будто радуясь, что напугали невиданного зверя, шмели вздымались ввысь и внезапно, и неведомо как растворялись в воздухе. Жорка только приседал, прижимая хвост и прядая ушами. Но шмели не мешали ему гоняться без устали за бабочками-капустницами. Они трепыхались над ним белыми с легкой голубизной крылышками, никак не давались ему в передние лапы, а на задних ногах он невольно совершал танец, очень похожий на вальс.
У высокого дощатого забора всё лето висит пузатый пластиковый умывальник, ослепительно белого цвета. Его всегда старались держать в этой белизне, но всё равно умывальник имел иногда замурзанный вид, за что его, наверно, незаслуженно, обозвали «Васей». Когда Жорку приглашали в дом, то прежде говорили ему: «Идем, Жорка, к «Васе», лапки помоем». Поэтому Жорка не любил «Васю» и часто, проявляя неуважение, лаял на умывальник, если тот громко капал из плохо закрытого крана в жестяной таз тяжелыми каплями. Под этими каплями всегда недвижимо, как изваяние, сидела лягушка. Она могла сидеть в тазу почти весь день и глядеть, не моргая, на мир и пса выпученными глазами.
Однажды хозяева Жорки зазевались, и он ловко и бесшумно ускользнул за калитку. Кинулись его не скоро, и он успел добежать по прокошенной тропе до ручья.
У плотины сидел на задних лапах и хвосте бобёр. Передними он неистово скреб грудь. До блеска ухоженная шерстка на нем лоснилась, а он всё скреб и скреб, пока не увидел необыкновенное для него существо со смешными бородой и усами. Бобер недовольно фыркнул и исчез под водой. Жорка не понимал, что он сильно рисковал: бобер мог вмиг перекусить его на две части.
Зато по дороге домой произошла та встреча, которая запала в его собачью душу навеки. На тропе, опустив голову и свесив язык, лежала Ася. Он не знал, как её зовут, но эта была та соседская собака, которую отпускала хозяйка стеречь в ручье утиное стадо, огороженное металлической сеткой. На стадо нападали куницы, коршуны, лисицы, но Ася стерегла свое хозяйство преданно и с такой бдительностью, что хозяйка не стала её держать на цепи. Жорка слышал её лай, привык к нему и отвечал Аське таким «мужским» басом, что обитатели усадьбы диву давались. Теперь собачки встретились воочию и полюбили друг друга. Жорке нравились её глаза: в них были тысячи веселых серебряных искорок. Собаки игрались долго, пока их не кинулись искать хозяева. Хозяевам не хотелось их разлучать. Но делать нечего: у каждого своё жилье и свои обязанности. К тому же, это была явно неравная любовь: маленький смешной дуралей Жорка и огромная белая дворняжка Ася.
Наступило для Жорки то время, когда о душевном равновесии не могло быть и речи. Он не находил себе места и всё вглядывался в проем калитки, не пришла ли к нему на свидание Ася. Его удивляло теперь всё, и он жил необъяснимой для него изумленной жизнью.
Особенно изумляли Жорку августовские серебряные ночи. Серебро исходило от бесчисленных над ним звезд. Они были рассыпаны по огромному темно-бархатному блюдцу, перевернутому вниз. Жорка лежал на открытой террасе и смотрел на серебряные искорки. Он был уверен, что это искорки Аськиных глаз. Ему не хотелось лаять или скулить. Он только вздыхал, как вздыхает ребенок, который мечтает о дивной радости, которую ему пока не удалоь постичь.
Этой радостью была дворняжка Ася