Язычники

Александр Багрыч 2
"Глава 18.ВСТРЕЧА С БОГДАНОЙ."

 


Настоящая любовь ничего не домогается, она ничего не хочет, кроме себя самой, ни о чем, кроме себя самой не думает. Осмотритесь вокруг, поглядите на людей внимательно. Везде следы любви! Любовь – это чудо!

С помощью архиепископа Иллариона, с которым у меня установились доверительные отношения, я отыскал след Богданы. Оказалось, ее монастырь находился всего в десяти верстах от Царьграда, куда я срочно выехал. Для себя я давно решил, если девушка оттолкнет меня и в этот раз, то я разом покончу с мирской жизнью, крещусь, а затем уйду в монастырь. Наверное, я так бы и сделал.

Греческие монастыри и порядки в них весьма занятны. Там действуют свои законы и правила. Как только солнце скроется за горизонтом, стрелки всех башенных и келейных часов переводятся на цифру 12, откуда начинается счет времени суток. Таким образом, ночь наступает для монахов и монашек на несколько часов раньше, чем для всех. По здешнему обычаю, через три года после похорон монаха или монашки, их кости извлекаются из могилы и складывают на стеллажах в длинных коридорах монастырских подземелий. Лишь краткие надписи, сделанные на черепах, указывают имя покойника, год его смерти и совершенные им «подвиги». Надпись на стене подземелья, довершая мрачную его обстановку гласит: «Мы были такими, как вы. Вы будете такими, как мы».

В здешних мужских монастырях нет ни детей, ни женщин, а в женских – мужчин. К примеру, представители гражданских властей и стражники в мужских монастырях – холостяки. Даже рабочий скот тут только мужского пола. Хотя эти архаические порядки выглядят, по меньшей мере, странными, их и не думают отменять. Более того, несколько лет назад, греческие императоры подтвердили этот древний обычай, издав специальный закон по которому женщина, вступившая на территорию мужского монастыря, карается заключением сроком от шести месяцев до двух лет. Подобное происходит и в женских монастырях.

С большим трудом и только благодаря протекции архиепископа Иллариона, мне удалось попасть на территорию женского монастыря и встретиться с настоятельницей, матушкой Софьей: высокой и стройной женщиной, лет сорока, с томными глазами. Она была красива и излучала доброту и доверие. Я высказал ей цель свое прибытия и желание повидать свою соотечественницу и племянницу моего лучшего друга. Мать Софья с недоверием посмотрела на меня, но разрешила это свидание. Она вышла из кельи и оставила меня одного. Вскоре, в дверь постучались, и вошла худенькая монашка. Я с трудом признал в ней Богдану. Увидев меня, она оторопела. Явно, матушка не предупредила ее о моем прибытии. Она попыталась броситься к двери, но потом остановилась и еле слышно сказала:

- Вот, как вы заботитесь, сударь, о спасении моей души. Разве вы не знаете, что я дала обед мадонне больше вас не видеть, я его нарушаю сегодня во второй раз. Если я сейчас вас выслушаю, то совершу большой грех. Жизномир, прошу вас, уходите и не тревожьте мою душу, которая, наконец, нашла здесь успокоение.

Ее слова меня горько ранили, мне хотелось высказать все, что у меня на душе, поблагодарить за мое спасение, но я боялся бурного порыва ее гнева, и что она может убежать из комнаты. Мы молчали, но вскоре самообладание вернулось ко мне, и я осторожно подошел к ней сзади и положил руку на ее плечо:

- Богдана, моя милая Богдана, - с дрожью в голосе сказал я, - поговори со мной! Богдана долго молчала, потом сказала:

- Если я правильно поняла, вы пришли повидаться со мной и узнать, как я поживаю? Все у меня хорошо! Я полагаю, вы скоро уезжаете? Она повернулась ко мне лицом, и я увидел, что она была совершенно спокойна. Мы стояли лицом к лицу так близко, что я ощущал ее дыхание. Мой восхищенный взгляд еще раз пробежал по ее красивому лицу, изящной фигуре, которую не портило даже монашеское одеяние. И опять наступило молчание, настолько тягостное, что на ее глазах снова выступили слезы. Еле сдерживая себя, я выпалил:

- Богдана, зачем вы делаете меня и себя несчастными? Это так глупо!

- Видно такова наша судьба… - сказала она с вымученной улыбкой, - и ничего уже нельзя изменить. Мне показалось, что она издевается над моими чувствами. Я склонил перед ней голову в почтительном поклоне и собрался уходить. Она внезапно встрепенулась и проговорила:

- Вы уходите? Значит ли это, что… мы больше не увидимся? Я ничего не ответил. И тут услышал ее возглас:

- Жизномир!

- Да? – непроизвольно ответил я, поворачиваясь.

- Не хотите ли вы, раз мы не увидимся никогда, поцеловать меня, прежде чем уйти? Она думала, что я сейчас же брошусь к ней. Охвативший меня порыв был зримый, почти осязаемый, но я сдержался:

- Вы так ничего и не поняли, сударыня…- процедил я сквозь зубы. – Как только я коснусь вас, то через несколько минут вы станете моею, а я вашим рабом навеки. И когда я покину эту келью, то потеряю всякое уважение к самому себе, к вам и своей любви и, тем самым, потеряю вас навсегда. Услышав эти слова, Богдана закрыла лицо руками и сказала твердым голосом:

- Тогда уходите! Уходите поскорее, ибо я сейчас заплачу. Я не хочу, чтобы вы видели мои слезы. Она выглядела такой беспомощной, такой жалкой, что я, шагнул к ней в тот момент, когда она просила меня уйти.

- Богдана, любимая!

- Нет. Умоляю, уходи, если ты действительно, хоть немного меня любишь. И тут она крикнула в гневе:

- Да уйди же, чего ждешь!?- Взбешенный я выбежал из кельи. Даже не попрощавшись с настоятельницей, я покинул монастырь. Как позже рассказывала мне сама Богдана, когда она услышала удаляющийся стук моих сапог, она закрыла глаза и дала волю так долго удерживаемых слезам. В тот миг она отчетливо поняла, что мы действительно любим друг друга и, что именно в тот момент она не испытала бы не стыда, не угрызения совести, если бы даже отдалась мне прямо в келье. Разве не глупо, считала она, было прощаться на веки, именно в тот момент, когда мы, наконец, оба осознали, что любит друг друга. И разве не комично, что ее Жизномир – этот бабник и ветреник, предпочел бегство вместо физической близости. Без сомнения, ей было бесконечно лестно. Тайная власть над сердцем любимого и завидное положение непрекословного божества тешило ее женское самолюбие. И тут Богдана сказала сама себе, что она предпочла бы в этот момент больше страсти и меньше поклонения с моей стороны.

Ее мысли прервала матушка София, которая тихо вошла в келью. Увидев плачущую послушницу, она принялась успокаивать и расспрашивать ее о том, что случилось и почему она плачет, хотя Софья и так все поняла, что в этом деле замешана любовь, но не подала виду.

- Ох уж эти мужчины, грубые и грязные скоты! Я понимаю, как тебе больно и тяжело на душе. Ты такая нежная и милая,- грустно протянула настоятельница, – и с тобой так жестоко обошлись.
- Вы правы, матушка, но я его еще так сильно люблю, - почти прошептала она.

- Зачем тебе он нужен, коль ты решила стать невестой Бога? Вот, вот уже и твой подстриг. Мужчины - грубые люди и нас, женщин, никогда не поймут, – ласково увещала настоятельница Богдану, поглаживая ей волосы.

- Тебе, милая, нужен близкий человек, который бы о тебе заботился, поддерживал в трудные минуты, - хрипло прошептала матушка-искусительница.

- Возможно, – с дрожью в голосе сказала девушка, и ее плечи вздрогнули от рыдания. Матушка Софья привлекла к себе Богдану, и начала успокаивать.

- Ну, вот видишь, опять плачешь.- И тут, как в каком-то неистовом порыве, матушка начала осыпать лицо девушки влажными поцелуями, в то время как ее руки шарили по всему телу и сжимали грудь. Богдана отпрянула от нее, совершенно потрясенная:

- Тебе уже лучше?- спросила матушка, участливо, как ни в чем не бывало.

- Мне намного лучше, – пролепетала Богдана.

- Ну и хорошо, детка! Настоятельница подтолкнула молодую послушницу к кушетке, села рядом и прижалась к ней губами и всем телом. Она извивалась в полном экстазе, в то время, как Богдана нервно ерзала и испытывала дискомфорт и смущение. Матушка Софья, нежной, но твердой рукой залезла к ней под платье, сняла панталоны, затем, раздвинув ноги послушницы, принялась работать языком. Богдану распирали неведомые ей ощущения.

- Сладенькая, миленькая, я так хочу тебя! - выдохнула настоятельница. Грудь Богданы взволнованно вздымалась, тело изгибалось и пульсировало от страсти, от ощущений одновременно новых и в тоже время странно знакомых, когда князь Владимир навалился на нее всем телом. Богданой овладела безумная жажда любви, желание пронизывало каждую клеточку ее тела.

Матушка Софья продолжала лизать и целовать девушку. Богдане, казалось, что она цепляется за тоненькую веточку и вот, вот сорвется в бездну. Так и случилось: веточка обломилась, и она впервые в жизни испытала оргазм. И это было восхитительно! Так восхитительно и ново, что она не сдержалась и заплакала. Слова настоятельницы вернули ее на землю.

- Господь всем повелел любить друг друга!- назидательно произнесла матушка и тут же вышла.

Взгляд Богданы невольно упал на икону Божьей матери, стоявшей на столе, и ей показалось, что в нем было осуждение. Богдана стала перед иконой и начала усердно молиться.
Три дня и три ночи девушка ничего не ела и не пила, а только молилась в своей келье. Ее нашли утром на четвертый день почти не дышащей, распростертой на полу пред святым распятьем. Настоятельница приказала отнести ее в келью и хорошо за ней ухаживать, но Богдана, прейдя в себя, отказывалась пить и есть, угасала на глазах.

Прошло четыре дня после моего отъезда из монастыря, как я получил письмо от матушки Софьи, в котором она извещала меня, о тяжелой болезни Богданы. Я немедленно отправился в монастырь, прихватив двух лучших придворных эскулапов.

Мою любимую Богдану я застал лежащей в постели. От нее остались одни горящие глаза, ее было не узнать. Она была так слаба, что не могла пошевелить рукой. Жизнь еле трепетала в ее груди. Эскулапы сразу же стали поить ее какими-то снадобьями, которые она принимала только из моих рук. Два дня я ни на шаг не отходил от любимой. Почти ежечасно прикладывал я свое ухо к ее груди, чтобы уловить едва слышимое дыхание. Вскоре, кризис прошел, и первое, что я услышал от Богданы было:

- Любимый, увези меня отсюда.

- Ты жива! – вскричал я как безумный, бросаясь на колени перед ее ложем.

- Ты жива, ты жива…- шептал я как сумасшедший, - ты снова вернулась ко мне. Я дал ей еще бесценного снадобья и приказным тоном сказал:

- Спи, отдыхай. Не одного слова более! Держа меня за руку, она умиротворенно опять заснула. Проснулась она только через девять часов и первыми ее словами были:

- Хочу кушать!

Она хотела встать, но тут же, от слабости упала навзничь на кровать. Силы быстро стали возвращаться к ней и через три дня мы уже прогуливались с ней по монастырскому саду. Вскоре она совсем окрепла, и мы оставили монастырь. Матушка Софья нас благословила.

Пока мы ехали к Царьграду, я не сводил глаз с моей любимой. Охваченный страстью и теплым дыханием ее чудесной красоты, я обнимал и целовал ее руки, при этом шептал, как безумец:

- Богдана, моя любимая Богдана, я так люблю тебя! Люблю первый раз в жизни. Она увертывалась от моих объятий, нежно улыбалась и, шутя, говорила:

- Ты любишь меня? Откуда я знаю, что ты меня любишь? Подобные слова ты, наверное, говорил всем своим девушкам.

- Нет, нет, любимая, - твердил я, - этих слов я никогда никому из женщин не говорил, клянусь, ты первая. Ни одной женщины я так не желал, как тебя, мое чудо. Полюби меня, Богдана и будь верной мне. Раньше я был болван и гуляка, простой и слабый человек, не постоянный в своих поступках, но теперь я другой. Я никогда тебя не обману и не изменю тебе. Скажи, милая, можешь ли ты полюбить меня? О, если сможешь, я буду самым счастливым человеком! Пока я говорил, она смотрела на меня своими удивительными глазами. Меня поразило выражение искренности и правды на ее лице.

- Я тебя полюбила, сказала она проникновенно, с первой нашей встречи, но я боялась признаться себе в этом. Ты не знал, и никогда не будешь знать, как я мучилась и как была одинока, когда ты покинул Новгород. Я ждала, что ты вспомнишь обо мне, напишешь или приедешь, но этого не произошло. Я никого не любила, кроме тебя. Возьми меня в свои объятия, и поклянемся, дадим великий обед любви, такую клятву, которая не может быть нарушена до конца нашей жизни. Слушай, мой Жизномир, и теперь и навсегда я даю тебе верность и свою любовь. Теперь и на веки я твоя и принадлежу только одному тебе. Клянусь пред Господом Богом! Я взял в свои руки, руки Богданы и сказал:

- Богдана, любимая, я клянусь тебе в верности и любви. Я буду принадлежать только тебе и в радости и в горе. Клянусь тебе своими языческими богами! И чтобы быть с тобою равным перед твоим Богом, я немедленно крещусь, и мы с тобой заключим перед всевышним Господом Богом, наш брак. Мы бросились в объятия друг другу, и наши тела слились в одно целое.

Не успели мы с Богданой прибыть во дворец, как императорская семья выразила желание скорее взглянуть на мою невесту, ради которой я совершил столь опасное и героическое путешествие со своей родины.

- Ну, что, - сказал император Константин,- обращаясь к своему семейству, - мог ли наш друг сделать лучший выбор? Нет, - отвечал ему император Василий, - они достойны друг друга; не сомневайтесь, что их союз будет наисчастливейшим!

Одним словом, все рассыпались в похвалах моей невесте. И если она заслужила одобрение в простеньком монашеском платье, то привела в восторг всю монаршискую семью, когда появилась в более пышном наряде на ужине. Так благородна была ее внешность, непринужденны манеры, что казалось, будто она никогда ничего другого не носила.

Вскоре императоры меня крестили и бракосочитали с моей любимой Богданой. Буквально через неделю я вынужден был просить великих императоров о том, чтобы они позаботился о моей жене Богдане, которая еще слаба и, не сможет выдержать длительного путешествия на родину, и, за которой я скоро вернусь, а сам со своими друзьями и с верой в Господа Бога отправился на далекую родину.