сhapter 1
Шипровый аромат премиум класса, который он навязчиво распространял вокруг себя, наводил на неявную мысль о классике, стабильности, тихой гавани, полной чаше и подлинной роскоши. Вот такой мужчина способен сделать тебе новую глянцевую жизнь, дорогуша, подумалось лениво. Следующая мысль, более резвая, метнулась стрекозой и развеселила – именно так наверное думают почти все женщины всех возрастных категорий, которым выпадает случай рассмотреть внимательно этого мужчину лет сорока этак с небольшим.
…Когда я ворвалась в купе СВ, как всегда, практически за минуту до отправления поезда, сдувая вспотевшую челку и толкая впереди себя пузатую дорожную сумку, он слегка повернул голову и широко улыбнулся, обнажив монолит жемчужных зубов. Его бледные ухоженные руки покоились на крошечной откидной столешнице, а джинсы и свитер выглядели, как смокинг. Он был, что называется, без сучка и задоринки. Я выдохнула необязательное "здасьть", плюхнулась на застеленную очень белым бельем полку и стала разматывать стометровый шарф, с любовью связанный всего за два года бывшей к этому времени свекровью. Глядя на меня, не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что в СВ я оказалась только потому, что билетов в плацкартный вагон не оказалось, а ехать надо было край. Нужно было срочно попасть в родной город к маме, которой предстояла операция, не сложная, к слову, но она блажила и призывала к одру чад и домочадцев, до которых смогла дотянуться трагическими звонками с намеками на скорую кончину.
Когда я, наконец, совершила все необходимые манипуляции - растолкала свой скарб по надлежащим закромам, антресолям и кармашкам, взбила подушку, сбегала помыть руки, покурила в тамбуре и вернулась, снова плюхнувшись на свою полку - он помолчал, соблюдая приличную ситуации паузу, и изрек: «Позвольте представиться, Венедикт» (твою ж дивизию, конечно, Венедикт, как еще-то…). Я привстала, совершила чопорный поклон, поразмышляла секунду, что подавать руку для поцелуя будет перебором и молвила, понизив голос: «Юлия». Юмора моего искрометного он не оценил, но с выражением крайней заинтересованности неспешно кивнул и продолжил разглядывать меня открыто и дружелюбно. Помолчали. Я стала смотреть в окно, хватала глазами проплывающие мимо перекошенные пригородные дачи, прицеливаясь к вехам своей поездки – я села, я лягу, я проснусь, я приеду…
- Вы не голодны?
(ну елки-палки, учитывая манеру Венедикта знакомиться, можно было ожидать этого вопроса, но если бы не знала точно, что мы одни в купе, обязательно стала бы озираться. Так...не ржать).
- Чаю бы выпила, Бе..Венедикт. Его, думаю, скоро принесут.
- Ну что такое чай? Если мое предложение не покажется вам неуместным, пойдемте поужинаем в вагоне-ресторане. Не возражаете?
Я не из тех, кого приходится долго уговаривать отужинать в ресторане на халяву, если только подобное предложение не пахнет галимым съемом. Выбирала мысленно между ответами «отнюдь» и «пожалуй», не будучи до конца уверена, что «отнюдь» вообще из этой оперы.
…После котлеты по-киевски и трех рюмок какого-то правильного коньяку, я без обиняков спросила чудного Венедикта в лоб, какого рожна он такой манерный.
- Я собираюсь тебя убить сегодня ночью, а предварительно очень тщательно изуродую, - вдруг развеселившись сообщил он, потирая пальцами гладкий голубоватый подбородок.
- А за что? – подперев щеку ладонью, я прислушалась к коньячному теплу в желудке и приятной пустоте в голове.
- Ну…люди, убивающие по конкретной причине, скучные и бездарные подонки. У меня нет причин убивать тебя. Здесь речь не о персоналиях. Ты купила билет. И этот билет решил твою судьбу. Фатум. Рок. Неизбежность.
- А зачем было меня кормить?
- Ты забавная. Хотелось познакомиться поближе.
- Хочешь, я расскажу тебе про твою жизнь? – спросил он, всматриваясь через окно в гнавшуюся за поездом черноту.
- Вряд ли. Про это почти все знаю. Лучше расскажите про свою.
Я заметила, что он перешел на «ты» без своих напыщенных политесов, что означало скорее всего, что мой попутчик не такой плоский и однозначный, каким показался вначале. Но "тыкать" в ответ не торопилась, что-то не пускало.
- Отмечу, что ты не первая, кто интересуется моей жизнью, но тебе, пожалуй, расскажу парочку историй. А ты оценишь их по пятибалльной шкале заинтересованности, - он сдвигает с запястья рукав свитера и мельком смотрит на дорогущие, не иначе, часы. - Время есть у нас еще.
- А зачем вам моя заинтересованность, Венедикт? Если к утру я буду мертвой и искромсанной в куски?
- Говорю же, мне нравятся твои реакции. Но сначала вопрос – когда ты поняла, что такое смерть?
«…Я поняла, что такое смерть в шесть лет. Умерла прабабушка и меня зачем-то поволокли на похороны. В квартире перед выносом гроба толклось множество незнакомых людей. И меня заставили целовать бабушкин лоб. Она неподвижно лежала в длинном, великоватом ей, ящике, в обрамлении облака кружев, маленькая и вытянутая в струнку. Я ужасно боялась целовать ее, но была послушным ребенком, поэтому вытянула губы в трубочку и торопливо ткнулась в бабушкин лоб. И вдруг поняла, что она мертвая. Зачем этот опыт был нужен шестилетнему ребенку, мне не ясно до сих пор. Мои родственники – идиоты…»
«…А у меня было так. Играл с котятами на крыльце, рядом стояло ведро с водой. Я их троих в ведро по очереди опустил и смотрел, как они на дне возятся и пищат на разные лады. Потом затихли. Вытащил их, положил на травку. Хотел дальше играть. Пришла кошка и стала вокруг них ходить, лапой их трогать, шевелить с боку на бок, мяукать жалобно. Вот тогда я и понял все. Разревелся могучим ревом. Жаль стало и котят, и кошку, и себя, и маму. Не могли меня успокоить очень долго. Мне было три года, а котятам недели две...»
- Так я котенок? – в голове у меня ни с того, ни с сего зазвучала скрипичная тарантелла, издалека, очень тихо, но с нарастающей настойчивостью и отчаяньем захлебывающихся в ведре котят.
- Ну что ты... Тобой я буду заниматься кропотливо и с благодарностью. Ты поистине нежнейший цветок, милочка, мне сегодня повезло…
- Вот спасибо. Приятно, что хотя бы перед смертью кто-то оценит меня по достоинству.
…Если бы кому-то вздумалось понаблюдать за нами в это время, мы вероятно походили на отца и дочь, встретившихся во взрослом возрасте, и теперь исподволь изучающих друг друга с тайной заинтересованностью, ведущих необязательный ироничный разговор, вплетая в него скудные воспоминания из далекой прошлой жизни давно распавшейся семьи…
chapter 2
…Тем временем я допила колыхавшийся коньяком маленький пузатый графинчик и, находясь уже во вполне легкомысленном расположении духа, пришла к окончательному выводу, что этот холеный чудик просто упражняется в разработанном лично варианте пикапа. А поскольку чудики в жизни мне встречались не раз и не два – один даже вполне аргументированно утверждал, что он из параллельного мира, предъявляя измятый тетрадный листок в клетку с их, стало быть, алфавитом, закодированном в двоичной системе для упрощения коммуницирования с нами, дебилами – то даже мимо виска не пронеслась мысль: «Вдруг, правда, порешит к чертовой матери». Он смотрел на меня с той неуловимой иронией во взгляде, которая действует на женщин как маятник гипнотизера. И я, приняв эту забавную игру, выступала, как мне казалось, чутким партерном.
- А когда все начнется, Венедикт? С двенадцатым ударом часов, возвещающих полночь, когда карета обратится тыквой?
Он снова заглянул под манжету свитера и зажмурился от удовольствия:
- Через 35 минут приступим, детка, через 35 минут. Пойдем, чаю попросим в купе?
- Годится.
- Давай так. Ты расплатишься пока, а я в уборную. И сразу же вернусь за тобой, - мой галантный кавалер потянулся к заднему карману джинсов и выложил на скатерть затейливое кожаное портмоне, вероятно, стоившее, как чугунный мост. После чего кивком призвал скучающую официантку, встал и направился, покачиваясь, в конец вагона-ресторана.
Я повертела в руках сокровище, разомкнула кнопку, опасаясь неосторожно рассыпать горстку мелких бриллиантов, которые наверняка лежат там для сдачи. Внутри, аккуратно рассортированные по своим отсекам, покоились купюры разного достоинства, а самой мелкой была наша тысячная. Фантики евро чужеродно выглядывали из своего кармашка. За прозрачным пластиковым окошком – фото девочки лет пяти, со взрослым злым лицом и густой челкой до бровей. Я сглотнула мысль о том, что аккуратно уложенное содержимое портмоне будто бы слишком новое, ненадеванное, бутафорское. Ничего, рассказывающего о хозяине, ничего, намекающего на его повседневную жизнь, ни мятого клочка бумажки с наскоро записанным номером телефона или адресом кого-то важного, ни визитки, ни монетки. Будто об этих атрибутах жизненной суеты хозяину ничего неизвестно, и бутафорские деньги и чужое фото были помещены сюда непосредственно перед поездкой, как подсмотренные в чужом кошельке.
Официантка в белом фартуке подплыла дирижаблем. Мы улыбчиво рассчитались. Она пожелала мне счастливого пути, а я ей спокойного рейса. В тот момент, когда я поднималась из-за стола, меня здорово качнуло, и вагон-ресторан вдруг потерял резкость очертаний, расфокусировался, поплыл. Я старалась удержать взглядом расплывшееся пятно удаляющегося зада официантки.
- Кто-то слишком много выпил, - напомнила я себе.
- Кто-то слишком тощий. Точно рассчитать дозировку для такого тельца всегда трудно, - Венедикт появился ниоткуда и подхватил меня под локоть, крепко и дружелюбно.
- В смысле дозировку коньяка для дам разных комплекций никак не освоите?
Я повернулась к нему вполоборота. Фокус неожиданно вернулся. Мы стояли, покачиваясь, в проходе между столешницами и рассматривали лица друг друга, будто решая, то ли поцеловаться, то ли похлопать друг друга по плечам…
- Ну так что, идем? – бодро спросил Венедикт, уничтожив следы возникшей интимности.
Я кивнула, и мы синхронно потанцевали к выходу, исполняя вагонную ламбаду под стук колесных кастаньет. Покурили в тамбуре, я зашла в кабину туалета, он подождал меня, и мы снова посеменили в конечную точку, в наше купе. Он сел напротив, подложив под себя ладони, чуть подался вперед, рассматривая меня в сумраке. Я сказала, что, пожалуй, разуюсь, хочется прилечь. Наклонилась, чтобы расшнуровать ботинки. И поняла, что не могу. Пальцы не слушались, я не могла ухватить шнурок. Он ускользал и вырывался. И опять все вокруг плясало и уплывало. И смех и грех.
- Тебе помочь? - его голос булькал, как будто из-под толщи воды.
...Длинная спица боли блеснула коротко, со скрипичным хичкоковским визгом проткнула левый висок и вышла из правого...
chapter 3
…(занавес медленно отъезжает в кулису). Я вижу свои ноги, освещенные тусклым светом бра на пластиковой стенке. В ботинках. Один расшнурован. Ноги симметрично уложены на плоской вагонной подушке. Чуть правее черный экран окна. Значит, я лежу головой к двери. Руки обнаруживаются на груди, перевитые пластиковой стяжкой, ладонь к ладони - будто для молитвы. Скорее всего я оглохла, потому что не слышу стука колес. Осторожно поворачиваю голову вправо и натыкаюсь глазами на своего соседа. Венедикт сидит, откинувшись на спинку дивана, руки в спокойном ожидании сложены на груди в замок. Внимательно наблюдая мое недоуменное возвращение из контузии, он приподнимается и наклоняется ко мне. Поверх свитера надет синий рабочий халат, застегнутый на все пуговицы. Крошечные мокрые котята в ведре слабо пищат у меня в голове. В этот момент поезд натужно стонет, рывком толкает вагоны вперед, протяжно выдыхает пар. Поехали. Венедикта качнуло, он уперся руками в мои плечи.
- Голова болит?
- Нет
- Хорошо. Готова?
- Уже началось, убиваете?
Он поморщился, как режиссер на неточную реплику артиста:
- Давай договоримся сразу. Ты еще не поняла ничего, у тебя шок. Скоро ты придешь в себя, заболит голова, станет страшно, ты захочешь сопротивляться, будешь пытаться закричать. Не стоит этого делать. В противном случае я буду тебя калечить, и ты не сможешь слушать внимательно. А это важно. Важно, чтобы ты была предельно внимательна. Я не заклеил тебе рот, как ты заметила. Потому что ты должна будешь задавать мне вопросы, когда будет что-то не ясно в моем рассказе. Договорились?
Я отрицательно мотнула головой. Закричать. Он нависал и покачивался надо мной, шипровый теплый дух вполз в ноздри. Рывком схватила воздуха в легкие для визга… Короткий точный удар в лицо. Из носа хлынул горячий поток. И внутрь. И наружу.
- Так понятнее? – он выпрямился и терпеливо помолчал, - кивни, если поняла. Тебя никто не услышит, глупая, вагон полупустой.
- А когда станет страшно, вы вроде обещали? – пробулькала я через пузыри крови, погружаясь в липкую жижу ужаса, и сарказмом своим только выдавая себя с головой. Я ощущаю, как волнами заплывает, набухает лицо от удара. Но мне не больно. Щелочь ужаса вытравила боль до слепящего белого блеска.
- Черт, я тебе, кажется, нос сломал, детка, - Венедикт озабоченно трогает мое лицо. Прикосновения, как и боли, я тоже не чувствую.
Я не отрываясь, слежу за его движениями. Он вернулся на свое место. Разгладил ладонью складку на пододеяльнике, сел очень прямо, положил руки на колени. Смотрит перед собой. Репетиция? Я вижу, как он шевелит губами, будто вспоминает и проговаривает беззвучно какой-то забытый текст. Отрывок из своей страшной пьесы?
- Можно, я сяду? – говорю, дождавшись паузы в его немом бормотании.
- Хватит болтать! – он вдруг рявкнул. – Спрашивай. Заканчивай свою браваду и спрашивай. Не дай бог, вопрос будет неправильным. Поняла меня, тварь?
Сердце ухнуло, я поджала пальцы в ботинке и закрыла глаза от его неожиданного перехода в состояние бешенства:
- Вы дали мне свой кошелек. Хотели, чтобы я увидела фото, правильно? Кто эта девочка?
Венедикт остановил меня, выставив ладонь вперед:
- Стоп-стоп-стоп, не тарахти. Один вопрос – один ответ. Неправильный вопрос – надрез на твоей коже, - он явно смягчился. - Знаешь, была такая смертельная пытка в древнем Китае –тысячью надрезами. Не пугайся, тысяча тебе не потребуется. Быстрее управимся.
- Я тут из-за этой девочки? – я задала этот вопрос скорее для того, чтобы захлопнулась приоткрывшаяся в моем сознании дверь, за которой я лежала в черном от крови купе СВ с открытыми стеклянными глазами, тысячекратно надрезанная.
- Вопрос уместный. Это моя дочь. И ты совершенно права, именно она причина происходящего с тобой.
Он вопросительно и заинтересованно глядел на меня, ожидая продолжения. Но меня убивали, и мне было настолько наплевать на эту чертову девочку, что придумывать вопросы казалось чудовищной глупостью.
- Как ее зовут?
Почти неуловимое движение в мою сторону. Я успела увидеть хирургический скальпель, тускло блеснувший, будто заляпанный жирными руками. Кожу на щеке обожгло и я почувствовала, как пластилиново разошлась кожа.
- Спрашивай важное, детка. Ты умная. Соберись.
- Да, простите меня, сейчас, - невесомым перышком на лоб опустилась мысль, что от той девочки на фотокарточке в портмоне зависит моя жизнь. Но что важного можно спросить, когда вы лежите с надрезанной щекой в купе летящего поезда и уже подставили другую для следующего надреза?
- Она жива?
Венедикт кивнул. Я инстинктивно повторила его движение, силясь понять, что это означает – то ли задала вопрос из правильных, то ли он ответил, и необходимо ползти на пузе через колючую проволоку дальше, в надежде не задеть привязанные к ней звонкие консервные банки. Не снижая темпа я ринулась в сторону смерти.
- А где ее мать?
- И ее мать жива. Обе живы. Но иногда я думаю, что лучше бы они умерли. Много лет я живу в бессилии. Это самое ужасное, что может произойти с мужчиной, который любит свою семью. Я непременно хочу поделиться с тобой своим бессилием. Ты ведь сейчас в полной мере ощутила, что это такое, верно? Но не будем отвлекаться. Спрашивай.
- Ваша жена знает, что вы больной человек? – я почти точно знала, что последует за таким вопросом. Он, оказывается, пытается объяснить мне, каково ему. Раскаленная добела ярость полыхнула так неожиданно, что я не успела додумать ужас последствия.
Венедикт вздохнул, привстал и наклонился надо мной. Я зажмурилась и почувствовала, как от ключицы наискосок и вниз, разрезая водолазку, задумчиво пополз клюв скальпеля. Закончив надрез, мой палач еще раз вздохнул и вернулся в исходное положение. Как-то очень отстраненно подумалось, что крови могло бы быть и побольше.
Он еще немного помолчал, давая мне возможность осмыслить, что, несмотря на реальную угрозу - я в игре, я еще могу побороться, у меня есть шанс, если я буду задавать вопросы, которые ему нравятся.
(продолжение следует)