Психушка от психушки — там и здесь — мало чем отличается: те же пустые холодные стены, та же казенщина, те же искусственные цветы на подоконниках и элегантные замки с цепочкой на оконных ручках. Ну разве что в наших спецзаведениях они не такие элегантные. Две двухместные комнаты в боксе, один туалет, один душ. В одной лежит старушка, почти все время спит. Или медленно умирает. По сути все мы умираем: кто медленно, кто в одночасье, а кто, даже не успев осознать, получает удар по голове винтом взбесившейся дельтаптицы и падает на землю, в живые фиолетовые цветы, одновременно устремляясь в излюбленные небеса... и попробуй дотянись...
Персонал внимательный и ласковый — так положено, но за этой должностной обязанностью и сквозь твою чистейшую благодарность ужасающе просвечивает их полное равнодушие и твое понимание этого, им плевать, что будет с тобой после, когда непримечательно выкрашенная дверь закроется за твоей так и не распрямленной спиной. Однако многолетняя уверенность в том, что никому до тебя нет дела, не оставляет даже шанса обидеться или возмутиться очевидному факту — ни-ко-му до тебя нет дела... Только дети твои, внутренне затаившись, ждут: то ли ты окончательно сбрендишь, то ли наконец умрешь. Они уже не верят, что ты можешь быть нормальной, не говоря уже о счастливой, они только вынуждены, из чувства самосохранения, хотеть избавиться от тяжелой ноши.
Вчера тебя окликнула женщина: «здравствуйте!» Ты ей обрадовалась как единственно родной душе в замкнутом мире больничных стен, на фоне которых колышутся обессмысленные контуры больных и проплывают профессионально теплые улыбки персонала. Причем мимо.
Она предложила поговорить с ней и спросила о твоей жизни. Это невероятно — она действительно расспрашивала, как это было с тобой еще тогда — давным давно, уточняя даже детали! Это чертовски важно наконец-то выговорить вслух кому-то, проговорить твою проклятую кем-то и зачем-то жизнь. Конечно ты не верила в искренний интерес, может быть это нужно ей для работы, но тебе все равно. Ты только спрашивала время от времени не устала ли она, не надоело ли ей.
Ты воодушевилась и заговорила так, будто книгу читала, да еще и с выражением — она это отметила. А ты думала: «вот тебе и успокоительные — ничерта не работают, очередная фаза накрыла, слабенько, но все же ощутимо». Она оборвала тебя на половине, ты еще даже не дошла до работы в легендарном... а впрочем, какая разница как оно называлось.
Ужин. Мать его так... Во время которого она помогала в столовой. Спросила, что мне подать, и, не меняя тона, предупредила, что нам оказывается нельзя разговаривать, потому что она только практикантка тут и не имеет права сближаться с больными.
Вот это нафик сила шведского психлечения! Если ты совершенно один в чужой стране и некому даже принести тебе вшивую пятикронную шоколадку для кофе, ты не можешь выйти сам, потому что боишься всего и всех (заблудиться к примеру и не найти путь назад, кто-то будет что-то спрашивать, а ты не поймешь о чем и растеряешься как последняя сволочь), ты не знаешь языка, чтобы общаться хоть о чем попало с больными или персоналом, ты не можешь как следует объяснить доктору свои проблемы, и видение большого пиzдеца никак не рассеивается ни перед тобой, ни позади тебя, ни по сторонам — и при этом всем дерьме ты не имеешь fucking right сблизиться с человеком, кто единственный говорит на твоем языке и понимает тебя лучше гребаного шведского психиатра?!
Вселенское Одиночество сдвигает пространство вокруг тебя до размеров могильного ящика. Даже в нем ты чувствуешь себя неловко, потому что это их ящик, а ты никто и ничто — не гражданин и не беженец, а всего лишь презрительно отвергнутый гражданином недочеловек. Вернее недоженщина, позорно не справившаяся с почетной обязанностью "самбы" гражданина.
*****, заработал нейролептик. Начало процесса, когда мозги в виде аккуратного овощного натюрморта медленно вплывают в алюминиевый раструб и выползают оттуда пюреобразной массой — она колышется слегка, изображая жизнедеятельность, но сотворить что либо стоящее не в состоянии.
Накатила плотная волна жара и ты даже осмеливаешься спросить у персонала, можно ли выйти подышать. Разрешили. Но идти самостоятельно — на это смелости уже не хватает. Ты ж не знаешь ни этажа, ни выхода... собственно как и в жизни... Соседка по палате номер 4 (у нее 4/1, у тебя 4/2 у окна) выходит покурить, и тебе предлагают пойти с ней. Но она не говорит по-английски! «Скажите ей, что я просто постою рядом». Бедная особь, задуманная изначально быть женщиной, легко согласилась.
По дороге ты раздумываешь, пытаясь оценить степень ее адекватности: а вдруг уйдет в неизвестном направлении? А вдруг захочет завершить убогую жизнь подколесным кайфом? А кто сказал, что те колеса хуже этих? И те и другие делают тебя всмятку.
Пока ты рассуждаешь, лифт останавливается, вы выходите на улицу. Ты конечно же не успеваешь даже подумать, чтобы запомнить местоположение лифта и выхода — картинка мгновенно схлопывается за твоей спиной. Зато ты исподволь рассматриваешь соседку — до чего ж природа бывает хитра на выдумку. Некрасиво в ней буквально всё — бесформенная фигура на нетвердых косоватых ногах, скукоженный до холмообразного вида позвоночник... (все, я спать, мысли путаются... пора мой друг, пора...) руки с полуобломанными ногтями дрожат, пытаясь засунуть добротный окурок в пачку.
Ты очень хочешь помочь, но она отказывается, упорно заталкивая бычок и не отдавая себе отчета в том, что в коробке нет места, потому что туда уже складировано энное количество недокуренных сигарет. Она автоматически тычет и тычет, чертыхается и пытается снова и снова.
Позже она скажет вероятно (на шведском), что все-таки получилось — ты поймешь это по скупой улыбке победителя. Ты смотришь на нее и отмечаешь, что небрежно подстриженные на подбородке, торчащие в разные стороны седые волосы вовсе даже не кажутся чем-то безобразным на общем фоне невзрачности и запущенности. Волна жалости и нежности к душе, упакованной чьей-то странной волей в грубую, отвратительно слепленную обёртку переполняет тебя. Хочется обнять ее и сказать что-то ободряюще ласковое, но нельзя. Нельзя приучать и привязываться...