НА КРЫЛЬЯХ ЛЮБВИ К ЗАСНЕЖЕННОЙ ВЕРШИНЕ.
И я полдня просидел с Галей, разговаривали между собой по-немецки (разумеется, с помощью словаря). Мы много шутили и смеялись. На душе было светло и радостно. Но когда я предложил встретиться ещё вечером после захода солнца, она отказалась от встречи, потому что пойдет в районный дом культуры, где ученикам десятых классов будут вручать аттестаты зрелости и после торжественного собрания будут танцы.
Она сказала: «Нет». И мне стало так больно, как в романсе, который с таким очарованием поет она:
«Мне сегодня так больно…
Слёзы взор мне туманят.
Эти слёзы не вольно
Я теряю в тиши.
Сердце вдруг встрепенулось
И тревожно забилось,
Всё былое проснулось…
Если можешь, прости».
Эту ночь я не мог уснуть, меня мучил один проклятый вопрос: «Неужели наши судьбы разойдутся, неужели мы не будем вместе». Воистину, «когда б мы знали, как ужасно, томиться жаждою любви».
Каждый день на страницах своего дневника я запечатлевал «страдания молодого Вальтера» и убеждал себя , что надо забыть Галю, так как «насильно мил не будешь», но делал всё, чтобы снова и снова привлечь её внимание к себе. Время тянулось в томительном ожидании. Ни яркое солнце, ни голубое небо, ни благоухание садов не радовали меня.
27 июня я записал в дневнике: «Всё кончено, о ней надо забыть. Не хочет со мной дружить – не надо. Как горько, что все мои мечты о друге жизни, рухнули. Но я тебя не забуду никогда. Но я всегда готов выполнить любую твою просьбу встать на защиту тебя. Мне горько и больно, но печаль моя светла. Она полна одной тобой, тобой одною.… А ведь только два месяца назад, когда цвели сады, мы «поспорили», что через три года я догоню её по учебе (она учится на класс впереди меня). Значит, в 1955 году я выиграю или проиграю «американку». Не понимаю, чем околдовала она меня».
Село Сталинское (после 1956г. переименовано в Беловодское) как я уже писал, вместе с другими селами (Александровка, Садовое, Петровка, Полтавка, Алексеевка) лежит на трассе Ташкент – Джамбул – Фрунзе (Бишкек) – Алма-Ата по середине Чуйской долины в 10-15 км от предгорий Киргизского хребта Тянь-Шанских гор. Каждую весну перед праздником 1-го мая мы ходили в «горы» за цветами тюльпанов и воронца. За первыми увалами высоко в голубое небо возвышалась снежная вершина горы под названием Джаман-Ичке. Когда мы ходили за цветами, эта вершина скрывалась за увалами, но хорошо была видна из села. Её острый каменный пик вонзался в парившие на нем белые облака, а у подножья его, отражая лучи солнца, блестел постоянный ледник, с которого, очевидно, брала свое начало речка Ак-Суу.
Эта гора манила своей высотой. Не знаю, кого она манила к себе так, как меня. У меня появилось желание покорить эту высоту и тем удивить Галю. Я все время кружил вокруг да около дома, где жила она. И встретив на мостике, я сказал ей: «Вот видишь эту гору? Я завтра буду на её вершине и принесу тебе эдельвейсы!» «Зачем?» — спросила она равнодушно, безразлично пожав плечиками.
4 июля на крыльях любви я совершил этот поход напролом, не ведая пути, безрассудно. Я сказал, что принесу эдельвейсы, и надо было это сделать. Как это было, я записал в дневнике на следующий день.
Толчек в бок. Мгновенно просыпаюсь, открывая с удивлением глаза: «В чем дело?» В ответ слышу вопрос мамы: «Разве ты не идешь в горы? Уже утро». Вспоминаю, что я просил маму разбудить меня по раньше, потому что собрался сходить в горы. Мысленно: «Не поздно ли? Какая погода?» Выскакиваю во двор. Утро только наступает, бледно-голубое небо чистое, ни облачка. Свежее дыхание уходящей ночи. Солнце ещё за горными хребтами, но его невидимые ещё лучи осветляют синеву неба. По всему чувствую, что будет хороший, прекрасный солнечный день, можно идти в горы.
Захожу в дом. На часах ровно пять. Нормально. Складываю в котомку нехитрый харч (бутылку молока и лепешки), складной нож в карман, палку в руки и в поход.
Солнце сияющим диском уже выкатилось из-за горных хребтов. Зеркальный блеск его ещё какие-то мгновения не слепит глаза, но затем, ослепительно засияв, оно поплыло по небосводу все выше и выше, поднимаясь над снежными вершинами далеких гор.
Я быстрым шагом иду по пыльной улице Калина, ведущей к базарной площади на южной окраине села. Улица безлюдна. Село только просыпается. В отдельных дворах поют петухи, слышно мычание коров.
За базаром в нескольких сотнях метров высокая насыпь с железнодорожным полотном. Фрунзе – Луговая. Строительство железной дороги было завершено в 1930-31 годах. За железной дорогой раскинулись колхозные поля. (Кто бы мог хотя бы подумать, что пройдут года, и я буду работать на этих полях в качестве зам. Председателя колхоза «Красный Октябрь»).
Поля на протяжении десяти километров простираются к подножью гор с заметным подъемом. Вот поле пожелтевшей пшеницы, а это поле скошенной люцерны, за ним сильно засоренные поля хлопка (Возделывание хлопка в Чуйской долине не получило своего развития), за ним снова поле пшеницы, потом опять люцерна.
Где-то через 3-4 километра пашня кончается и начинается ещё не освоенная целина, заросшая разными травами, бурьяном, но особенно белой полынью. После полевой дороги к горам уже вела пешеходная тропа.
Через два часа непрерывного марша я подошел к первому перевалу, к так называемой «рыбьей горе». Подъём на неё затруднителен из-за крутизны склона, на который приходилось карабкаться на карачках. Преодолев подъём на рябую гору, дальше тропа шла по затяжному подъему к вершине первой гряды, за которой начиналось обширное плоскогорье, насаждениями садов и небольшими посевами эспарцета. Преодолев первый перевал, после затяжного спуска я оказался в лощине, по которой струился небольшой ручей с прозрачной холодной водой.
В 11ч.50 мин. на бережку этого ручья я сделал первый короткий привал, чтобы перекусить. Солнце вовсю сияло ещё не высоко над горами по левую руку. В густых зарослях высоких трав, словно соревнуясь между собой, стрекотали кузнечики и цикады. В кустах цветущего шиповника, чабреца и душицы гудели пчелы. Свежий горный воздух со своим особым ароматом бодрил. Скинув с плеч рюкзак-котомку с нехитрой провизией, я упал на теплую землю, вытянулся с хрустом в суставах, зажмурил глаза и полежал несколько минут, полной грудью вдыхал аромат пряного цветами воздуха, наслаждаясь прелестным чувством одиночества в окружающем меня беспредельном мире. Потом поднялся, ополоснул лицо холодной водой торопливо бегущего ручья. Перекусил. И вновь пустился в путь, без всякой дороги, наугад намечая маршрут движения по прямой. Однако вся сложность пути заключалась в том, что все время, поднимаясь все выше и выше с одного хребта на другой с низу в верх, не видно, что ждет тебя впереди.
Так, только поднявшись на очередной хребет, я увидел, что перед очередным хребтом снова спуск в глубокое ущелье, из которого вновь надо подниматься на ту же высоту, на которой уже стоишь. Пока спускаешься вниз, чтобы перейти с одного хребта на другой, где заросли становятся густыми, погружаешься в неподвижную духоту, с отвратительным запахом смрада. Но как только вновь начинаешь подниматься по противоположному склону, на очередной хребет, появляется свежий ветерок, приносящий с собой свежесть и аромат цветущих трав. После очередного спуска и перед новым подъемом путь мне преградил бурный поток. Он бежал с юго-востока по дну ущелья, круто поднимающегося к средней вершине горы Джаман-Ичке. Я нашел брод и перебрался на левый берег, так как сама вершина горы оставалась у меня по праву руку. Сначала я пошел вверх вдоль берега, пробираясь сквозь густые заросли. Течение кристально-чистой воды в ручье стремительное и шумное. Преодолевая на своем пути каменные пороги, она кипит и бурлит в водоворотах. Яростно ударяясь о камни, она разбрасывает фонтаны брызг. Капли воды в лучах солнца мерцают бриллиантами. Я постепенно по косой забираю вправо, с каждым шагом поднимаясь все выше и выше, удаляясь от ручья. Шум воды становится все тише, а когда я спускаюсь в очередную седловину, он совсем пропадает. И только где-то там позади, вверху над головой слышен какой-то шепот. Но за тем, когда снова поднимаешься на очередной взгорок, шум ручья слышится вновь, напоминающий звук от движения железнодорожного поезда, удаляющегося вдоль по рельсам.
Два с половиной часа напряженного марша выматывают силы и заставляют сделать привал для короткого отдыха. Едва восстановив дыхание, я вновь пускаюсь в путь, время не ждет. В горах нет прямых путей. Двигаться хоть вверх, хоть вниз можно только по извилистым серпантинам, тропинкам, выбитым скотом. Чем круче склон горы, тем длиннее серпантины с одного косогора на другой по наилучшему углу подъема. Поэтому, чтобы подняться вверх на один метр, надо прошагать в десятки раз больше, идти приходится зигзагами, то вправо, то влево.
Вскоре закончились колючие заросли шиповника и барбариса. Выше начинался более крутой склон, поросший невысокой травой. На нем большим белым пятном, медленно двигаясь поперек склона, брела отара тонкорунных овец, которые походу, не поднимая голов, беспрерывно щипали траву. В след за медленным, но беспрерывным движением отары шел чабан – пожилой киргиз, с длинной палкой в руках, рядом с ним не спеша брела большая лохматая собака – кавказская овчарка – волкодав.
Когда я поравнялся с чабаном, он меня спросил: «Кайда котты? (Куда идешь)»
– Джаман-Ичке барамыс,– ответил я, показывая на белевшую из-за гряды перевалов, вершину горы, – Снег кушать.
– О,баранчук, баранчук! (О, мальчик, мальчик) – покрутил он головой.
Я, не останавливаясь, ускорил шаг, обходя отару правой стороной, вскоре достиг вершины этого склона, за которым начинался новый спуск перед подъемом на очередной склон, который простирался уже к каменным осыпям самой вершины. Здесь на моем пути повстречалась вторая отара, которую пас чабан молодой карачаевец.
В горах безлюдно и потому безопасно. Зло людям приносит не природа, а сами люди.
Он удивленно спросил меня: «Ты откуда?»
– Оттуда, – ответил я, показывая рукой на далекий горизонт, где чернело полосой село.
– Один? – удивился он.
– Один, – твердо ответил я.
– Не знакомое место, а ты один! – снова удивился он. – Я уважаю смелых.
Не задерживаясь для продолжения разговора, я продолжаю путь вперед и выше, иногда сокращая серпантины, переступая с тропки на тропку по прямой, как по лестничному маршу. Чабан не зря удивлен, он просто понять, не может, зачем и ради чего вот так просто лезть на пустую гору, где у тебя нет никакого дела, и где тебя никто не ждет. Но я знаю, что я лезу на эту гору, чтобы покорить вершину её и тем самым дать себе урок мужества, укрепить волю к преодолению трудностей, но самое главное доказать ей единственной, что я не трус и что если я сказал, то и сделал.
Час дня. Солнце в зените. Его лучи палят нещадно. Никакой тени, где можно было бы укрыться для отдыха. С каждым шагом все труднее переставлять ноги, которые необходимо сгибать и разгибать в коленях. Стараюсь дышать полной грудью, но дыхание затруднено, что-то сдавливает грудную клетку. Сердце учащенно стучит, даже отдавая в ушах: тук-тук, тук-тук.… Делаю короткие остановки. Едва отдышавшись, шаг за шагом поднимаюсь вверх. Уклон явно больше 45°. Где особенно круто, карабкаюсь вверх на четвереньках. С пригорка на пригорок, особенно утомительны вынужденные спуски между ними. Отары овец остались далеко внизу. Здесь склоны оголены, становятся каменистыми, почва с них смыта дождями и только из расщелин между камнями эфемеры с мелкими желтыми цветами. Дальнейший подъем двигаюсь по самому хребту все выше и выше, стараясь не делать спусков. Лезу, как по ступенькам, уже по гранитным камням, выступающим из-под общего грунта. Так даже становится подниматься легче.
К 14 часам я, наконец, выползаю к основанию самой вершины. Передо мной обнаженный конус, словно египетская пирамида. Достигаю нижней кромки залежалого снега. Он не обычный, а зернистый, будто соль крупного помола. Из-под толстого пласта этого снега тихо сочится талая вода, сначала растекаясь тонкой пленкой, вовсю ширь, а затем ниже в неровностях собираясь в отдельные говорливые ручейки.
Поднимаюсь ещё выше. Сил больше нет. Все тело пронизывает дрожь. 15 часов по полудню. Делаю последний привал. Доедаю остатки пищи. В пустую бутылку из-под молока запечатываю записку: «Здесь, 3 июля 1952 года был я – Макаров Вова. Поход посвящен Гале. Да здравствует дружба и любовь». Обложил бутылку камнями. Затем за отсутствием эдельвейсов собрал букетик желтых подснежников, несколько кварцевых бело-розовых камушков, я двинулся в обратный путь. Спуск вниз легче и приятен, но также сложен, как и подъем. Приходится напрягать все физические силы, чтобы кубарем не скатиться вниз. Одно хорошо, что сверху вниз лучше видно и можно наиболее рационально на глаз намечать направление спуска. Это позволило выбрать кратчайший путь и избежать не нужных спусков и подъемов. На спуск я затратил 5 часов непрерывного движения.
После перехода через плато мне снова пришлось подниматься на рябую гору; но уже, так сказать, с тыльной стороны, а затем снова спускаться. На самой вершине этого хребта я попал в полосу густого тумана от сползающего вечернего облака и к началу заката солнца за горными вершинами далеко на западе, я был уже на равнине. Довольно прямая тропа все время идет под уклон. Ноги гудят от усталости, но останавливаться отдыхать некогда, время не ждет, Земля вертится, отворачивается от солнца. Снова начинаются колхозные поля, я шагаю по проселочной дороге. Вот снова переезд через железную дорогу, базарная площадь, за ней улица Калинина. Солнца уже нет, оно скрылось за горами, но ещё светлые сумерки. В 22ч. 15мин. я смертельно уставший переступаю порог дома, в изнеможении валюсь на кровать и прошу пить. Начинаются вопросы и допросы, но я очень устал, не хочется ни о чем говорить. Я лег спать и тот час же уснул. Проснулся я на следующий день после десяти часов. И так я сказал и я сделал. Поход мой длился 16 часов 30 минут. 14 часов я был в постоянном движении и за это время преодолел сорок, если не все пятьдесят километров и поднялся на высоту не менее 1500-2000 метров.
Итак, за 16 часов я прошел более сорока километров и поднялся на высоту более двух тысяч метров, где летом постоянно лежат ледники. Вот уж воистину: захочешь и на гору вскочишь, а не захочешь, и с горы не спихнут.
Я с нетерпением ждал вечера. Едва солнце начало опускаться за дальние горы, я встретил Галю на мостике через арык у конторы «Дорстроя», сжимал в ладони левой руки заветные камушки бледно-розового кварца, которые я принес с вершины горы Джаман-Ичке. Она встретила меня спокойно и равнодушно.
Я протянул к ней руку и сказал: «Вот, смотри, что я принес тебе».
– Что это? – спросила она, с недоумением смотря на раскрытую ладонь.
– Это с вершины Джаман-Ичке. Я покорил её в твою честь.
– Да-а-а? – удивленно - равнодушно переспросила она.
– Возьми их себе на память… – сказал я, перекладывая камешки со своей руки в её маленькую, узкую, с изящными пальчиками, бесконечно милую и нежную ладонь. (У неё и сейчас в её 70 лет удивительно красивые руки, всё с такими же изящными пальчиками.)
– Хорошо, – ответила она просто и обыденно. Никакого удивления, восторга и торжества. Солнце в очередной раз скрылось за горной грядой на западе. Ещё какое-то время его невидимые лучи веером из-за потемневших вершин пронизывали застывшие в высоте облака, потом и они угасли. Нас по-прежнему разделяла невидимая стена отчуждения и равнодушия с её стороны. И мне ничего не оставалось делать, как молча удалиться в гордом одиночестве.