Фото 1950 г.
ИНСТИТУТ (1948 – 1951)
Первые числа сентября 1948 года. Лекции для первокурсников всех факультетов проходят в большом актовом зале института, и меня приятно поражает большое количество еврейских лиц, особенно среди мальчиков. Среди девочек – меньше, а ещё и с хорошей фигурой – всего три-четыре на весь поток (на все группы первого курса).
Я был заворожен Нелей и на всех лекциях искал её глазами. Рядом с ней обычно сидели мальчики с еврейской внешностью, и я со злорадством отмечал, что, кто бы с ней ни сидел, лектор его либо отсаживал за разговоры, либо вообще удалял с лекции. Неле замечаний не делали.
Много лет спустя, когда Неля работала конструктором в Специальном конструкторском бюро (СКТБИ), к ней обратился начальник её группы, колоритный, испуганный прошлыми репрессиями, еврей:
– Нелли, когда вы болели, в этой части комнаты была тишина, все работали, и никто сюда не приходил!
На что Неля ответила:
– Очевидно, я чем-то отличаюсь от пустого места?!
Она не только отличалась от пустого места, но своей красотой и одухотворённостью явно привлекала внимание и студентов и лекторов, а позднее – коллег по работе. На одной из лекций по математике, которую читал сам заведующий кафедрой проф. Сегал, он безуспешно пытался изобразить на доске гиперболоидный параболоид (или наоборот, и даже вращающийся – уже не помню). Неля спустилась к доске и изобразила так, что всем стало понятно о чём идёт речь.
Это был её триумф!
Позже Неля мне рассказала, что, учась в женской школе на Верхней Масловке, рядом с Военно-воздушной академией имени Жуковского, она была совершенно лишена внимания мальчиков. На совместных вечерах девочек старших классов школы с курсантами академии, русские курсанты не интересовались еврейкой, и она вынуждена была либо стоять в одиночестве, либо танцевать с девочками. Поэтому так приятно ей было внимание мальчиков в институте. Прекрасно учась в школе по всем предметам, она шла на получение золотой медали, но на выпускных экзаменах в сочинении по русскому языку и литературе сделала одну ошибку, получила четвёрку и лишилась не только золотой, но и серебряной медали.
При поступлении в МГУ на мехмат её завалили на химии, задав вопрос по курсу органической химии (которая в программу вступительных экзаменов не входила), поставили тройку и, несмотря на очень высокий суммарно набранный балл, в списках принятых она не оказалась. На моё счастье с этими баллами она без проблем поступила в Станкин.
Вскоре после начала учёбы, очевидно по оценкам при поступлении в институт, приказом по деканату я был назначен старостой группы, а Неля – помощником старосты.
Первую сессию и я, и Неля сдали прекрасно: я – на одни пятёрки, а Неля – с одной или двумя четвёрками. По результатам этой сессии мы были кооптированы в комсомольское бюро факультета. Неля была назначена заместителем секретаря бюро и председателем культсектора, а я – руководителем академической комиссии, которая ведала успеваемостью студентов.
Комсомольскую организацию в институте в то время возглавляли студенты старших курсов, очень яркие личности. Секретарём комсомольского бюро факультета был Игорь Полоцкий, заместителем секретаря комсомольского комитета всего института был его двоюродный брат Вадим Полоцкий. Оба евреи – бывшие фронтовики-офицеры, оба – члены партии. Возглавлял комсомольскую организацию института Юрий Климентьев, прекрасный организатор и отличник учёбы, бывший сотрудник «Смерша» (элитные войска КГБ – «Смерть шпионам»).
Все эти люди сыграли положительную роль в тяжёлый момент моей жизни.
В нашей группе, помимо меня и Нели, было несколько заметных фигур, с которыми так или иначе была связана наша жизнь не только в институтские годы, но и в дальнейшем. Это – Наум Флиер; мой самый близкий друг – Толя Лейн и его подруга, а позднее его жена – Гета Иванова (не учившаяся с нами, но всегда бывшая при Толе); мой не очень серьёзный, соперник в ухаживании за Нелей и наш общий друг – Сева Брук. Я ещё не раз вернусь к этим именам.
С первых дней учёбы я вышел вперёд на занятиях, семинарах и экзаменах. Я был безусловным лидером не только по техническим дисциплинам и точным наукам, но на отлично учился и по всем остальным предметам. Неля вспоминает, как я в первые же дни поразил её чёткостью мысли и логическим построением, выступая на семинаре по марксизму-ленинизму. В институте не было случая, чтобы кто-нибудь решился пересдать экзамен по сопромату с четвёрки на пятёрку (тройка была предметом мечтаний для большинства). Я решился и пересдал, несмотря на то, что меня гоняли по всему курсу, вначале – доцент, а затем – профессор, зав. кафедрой.
Я безотказно помогал отстающим. В период подготовки к экзаменам или сдачи проектов, около меня была всегда группа студентов, которые хотели со мной готовиться и получать от меня консультации. Среди них был и Толя Лейн, который при этом говорил своим родителям, что мы вместе с ним помогаем другим. Было бы удивительно, если бы он не отставал в учёбе, т.к. это было время расцвета его романа с Гетой.
Я не только помогал консультациями, но иногда просто за других готовил ответы. Помню, что как-то я сидел в пустой аудитории, этажом выше сдающих, мне посредники приносили условия задач сдающих, а потом возвращали им шпаргалки с готовыми решениями. А я только сидел и решал. Потрясла меня логика одного из сдававших, которого выгнали с экзамена за списывание и поставили двойку.
Состоялся диалог со мной:
– Как он посмел сказать, что я списывал, как он мог такое подумать обо мне?!
– Ваня, но ведь ты действительно списывал, это от меня же тебе передали шпаргалку.
– Да, но он-то об этом не мог знать, он же меня не поймал со шпаргалкой!!!
Логика – хоть стой, хоть падай!
Ваню отчислили за неуспеваемость после первого курса.
Я редко посещал лекции, а когда посещал, редко слушал лектора. Но перед экзаменами мне мои подопечные всегда доставали наилучшие конспекты из параллельных групп, уже сдавших экзамен. Обычно это были конспекты девочек, которые плохо соображали, но компенсировали это внимательным слушанием лекций и тщательным их конспектированием. В этих конспектах, как правило, было много ошибок, и, расшифровывая их, я ещё лучше понимал предмет. Я чётко помнил, на какой странице, и в какой формуле была допущена ошибка, и это несмотря на то, что я считал свою неграмотность следствием отсутствия у меня зрительной памяти. Как это сочетается одно с другим – не знаю.
Неля, будучи замсекретаря факультетского бюро комсомола и председателем культмассового сектора, стала очень заметной фигурой на факультете и во всём институте. И Игорь Полоцкий и его брат Вадим безусловно испытывали симпатию к Неле, и её назначение заместителем секретаря комсомольского бюро факультета в значительной степени определялось желанием приблизить её к себе.
Она организовывала праздничные вечера, сама на них выступала с декламацией каких-то очень заумных стихов под восторженные аплодисменты, заказывала марши и песни, под музыку которых можно было танцевать фокстрот и танго (запрещённые тогда, как буржуазные), приглаcила для выступления известного тогда писателя-сатирика Ардова (а он по дороге перед выступлением пытался её поцеловать).
Девочек из нашей группы она не замечала, вызывая их зависть и неприязнь, а мальчики всегда искали её компании.
К концу первого семестра мне стало заметно сближение между Нелей и Наумом Флиером. Они были неразлучны, он надписал ей первый чертёж – она ещё не освоила чертёжный шрифт – и вообще, взял опёку над ней. Но первую же сессию он сдал с одной или двумя тройками, значительно хуже, чем она.
Неля влюбилась! Наум ухаживал умело. На восемнадцатилетие Нели, 25 марта 1949 года, он подарил ей прекрасную дорогую готовальню. Но их дружба, совершенно неожиданно для Нели (с её слов), внезапно оборвалась, и на первомайскую демонстрацию Наум уже шёл с совершенно невзрачной, но доступной во всех отношениях девочкой из параллельной группы.
Я с болью наблюдал за страданиями Нели, написанными на её лице, но несказанно радовался этому разрыву. У Нели даже оставались билеты, купленные ею для того, чтобы пойти в театр с Наумом, и после разрыва она мне предложила пойти с ней.
Так началась наша дружба, перешедшая вскоре в любовь.
После сдачи экзаменов за первый курс и я, и Неля решили поехать в летний спортивный студенческий лагерь, организованный под Москвой в Шереметьево, где находилось студенческое общежитие нашего института.
Одной из основных задач лагеря была подготовка к сдаче норм на значок «Готов к труду и обороне – ГТО». Я прекрасно сдал зачёты по гимнастике, прыжкам и бегу (я пробежал 100 метров за 12,4 сек, а Сева Брук – за 13,8), но плавать я почти не умел, а нужно было проплыть сто метров, уложившись в норму времени, либо проплыть триста метров без ограничения времени. Ни то, ни другое я выполнить не мог (теперь то я ежедневно проплываю в бассейне 600 метров и не устаю, мог бы проплыть и в два и в три раза больше), и вместо меня руководство лагеря подставило под моей фамилией студента, умеющего хорошо плавать. Я получил значок отличника ГТО. В один из последних дней в лагере появился проверяющий. Я внешне не производил впечатления достаточно физически развитого юноши: высокий, очень худой и сутулый, я смотрелся, как слабак. Но начальник лагеря, аспирант нашего института, знавший мои возможности, подозвал меня и попросил подняться по пятиметровому канату на руках. Я это сделал и, когда я был на верхней точке, попросил меня сделать «пресс», т.е. поднять выпрямленные в коленках ноги перпендикулярно к торсу.
Я и это выполнил и не посрамил лагерь!
Меня радовало, что Неля была рядом в лагере, но и здесь я испытал чувство ревности, когда Неля положительно ответила на предложение студента старшего курса прокатиться с ним на яхте (недалеко на водохранилище был яхт-клуб).
В конце 1950 г. Неля сфотографировалась в ателье на Пушкинской площади, и эта фотография всегда была со мной в период разлуки с Нелей
Закончилось первое полугодие второго курса, мы с Нелей уже неразлучны, хотя ещё не целуемся, готовимся к экзаменам одни у меня в квартире. Раздаётся телефонный звонок. Наум просит разрешения приехать и проконсультироваться у меня по вопросам экзамена. У Нели тут же появляются боли в животе, и она уходит в другую комнату квартиры, отлежаться на диване. После консультации мы с Наумом решили померяться ловкостью – отжиматься на руках на стойке вниз головой у стенки с опорой руками на спинках двух стульев. Я успешно отжался несколько раз, а Наум на втором отжимании сорвался и слегка ободрал себе лицо. Моё злорадство тут же сменилось ревностью, т.к. Науму для лечения травмы требовалось зеркало, а оно имелось только в большой комнате, где находилась Неля. Мужская гордость мне не позволяла пойти туда вместе с ним.
С Наумом у меня складывались сложные отношения. В институт он пришёл из какого-то военного училища. Среднего роста, с прекрасной, хорошо физически развитой фигурой, с красивым еврейским лицом, он легко завоёвывал симпатии девочек. У него был большой опыт сексуального общения с девочками, и его хвастовство этим явилось причиной нашей первой с ним стычки.
Это было ещё в начале первого семестра. Мы с ним стояли в группе трех-четырех мальчиков и он стал с нами делиться опытом секса с подкладыванием под девочек подушки. Я ему сказал, что мерзость это делать, а тем более рассказывать другим. Больше он в моём присутствии на эту тему не распространялся, но с тех пор у нас установились очень прохладные взаимоотношения.
Я начал успешно заниматься в гимнастической секции для начинающих, и был включён в команду на соревнование между факультетами. На тренировке я растянул сухожилие на руке и не мог выполнять упражнение на гимнастическом коне, поэтому меня в команде заменили Наумом. Не занимаясь в секции, без всякой тренировки, он успешно выступил и не подвёл команду.
После второго курса у нас были двадцатидневные лагерные сборы в бронетанковой Кантемировской дивизии под Нарофоминском.
Жили мы в палатках, командиром нашего отделения был назначен Наум. Он совершенно преобразился – это был прекрасный командир и хороший товарищ. Все мы беспрекословно ему подчинялись и были лучшим отделением на сборах.
Он завёл порядок – перед отбоем исполнять без слов гимн нашего отделения, и, хотя большинство среди нас были русские ребята, в качестве мелодии он выбрал еврейскую песню «Хава Нагила» (или «Семь сорок»).
Однако, после возвращения со сборов, в присутствии девочек это был прежний человек: заносчивый, колючий, самовлюблённый.
И Толя с Гетой, и Сева Брук были самыми близкими моими друзьями. Сева, к тому же, был неравнодушен к Неле, и гуляли мы обычно втроём. Иногда мы ночью шли пешком от моей квартиры в Кривоколенном переулке до квартиры Нели на Верхней Масловке, и Татьяна Захаровна – мама Нели, встречала нас в диком волнении в три часа ночи у подхода к дому. Наличие в компании двух мальчиков несколько успокаивало её.
После демонстраций по случаю революционных праздников мы обычно заходили к Севе домой, т.к. комната в коммунальной квартире, которую занимали он с младшим братиком и их мамой, находилась на Котельнической набережной, по пути с демонстрации. Отец Севы умер ещё во время войны, и мама растила детей одна. Это был бедный, но очень гостеприимный дом, и мы с большим удовольствием заходили туда и угощались отваренной в мундирах картошкой с луком и большим количеством подсолнечного масла, обмакивая в него чёрный хлеб, беседовали с этой очень приятной нам женщиной.
Толя с Гетой познакомились в туберкулёзном санатории, и к моменту начала учёбы Толи в институте, они с Гетой уже находились в романтической связи. От военного дела он был освобождён, по крайней мере – от лагерных сборов после второго курса. Гета происходила из очень странной русской семьи. Её отец непрерывно судился с руководством своей бывшей работы и с соседями по коммунальной квартире. Мать – домашняя хозяйка – периодически находилась либо в склоке с соседями, либо в ссоре с мужем. Но Гета совсем не походила на родителей, была человеком высоких душевных качеств, большой доброты и внутренней культуры, и это несмотря на то, что никакого специального воспитания не получила. Она была с очень ранимой психикой. Ко мне она относилась с большой симпатией и теплотой, даже с элементами влюблённости.
Отец Толи занимал какую-то не рядовую должность в одном из оборонных министерств, об этом было известно в институте, и Толя пользовался некоторыми поблажками в учёбе.
В конце третьего или в начале четвёртого курса Гета с Толей официально зарегистрировались и стали мужем и женой. У Толи дома, на праздновании его дня рождения, мы с Нелей познакомились с его соседкой Инной, яркой девушкой, влюблённой в прошлом в Толю. Вскоре после окончания института она стала женой Севы Брука. Толя с Гетой и Сева с Инной оставались нашими друзьями на протяжении многих лет.
Уже на втором курсе я часто стал бывать в квартире Нели, познакомился с её родителями и братьями (младшему Вите было около пяти, а старшему Илье – около одиннадцати). Я уже отмечал ранее, что вся семья ютилась в одной семнадцатиметровой комнате в трёхкомнатной квартире; там жила ещё одна семья из трёх человек, занимавшая две смежные комнаты.
Не имея своего уголка, Неля выполняла все свои чертежи и задания за общим обеденным столом. Она рассказывала, что раньше, когда шла реэвакуация и их квартира заполнялась родственниками и даже не очень знакомыми людьми, она вынуждена была уступать им свою постель и спать в кухне на составленных вместе двух разновысоких столах.
Меня удивляло несоответствие родителей Нели друг другу. Татьяна Захаровна излишне полная женщина, малоподвижная, безынициативная, но скромная и беззаветно преданная мужу и всей семье. И полная противоположность ей Аба Гилевич: худой, стройный, аккуратный и подтянутый (и в своей форме работника Министерства госконтроля СССР, и в штатском костюме), он был мастером на все руки, очень компанейским, любимцем родни и прекрасным собеседником. Неля его обожала.
В начале третьего курса (конец 1950 года) партийное руководство факультета и комсомольская организация института рекомендовали мне подать заявление для приёма в партию. Параллельно моя кандидатура была выдвинута в секретари курсового бюро комсомола.
Я подал заявление о приёме в партию, где обещал: «…отдать все силы без остатка для борьбы за построение...». После прохождения длительного собеседования у инструктора райкома, на заседании бюро райкома комсомола мне решили дать рекомендацию для вступления в партию. Рекомендацию я получил на руки.
В моих политических взглядах преобладало соображение, что бессмысленно бороться с ветряными мельницами. Воспитанный родителями в духе преданности идеям социализма, учению Ленина-Сталина, я разделял эти взгляды. Но все искажения я тоже видел. Ещё в раннем детстве я слышал, как родители что-то намёком говорили об убийстве Кирова, о смерти Орджоникидзе, об арестах наших знакомых, но при этом требовали от нас, детей, никому об этом не рассказывать. Ленин для меня был непререкаем до 1972 года, пока я в командировке в Ленинграде, в гостях у моей родни – Яши и Алёны Блюминых – не прочёл в рукописной копии книгу писателя В.Гроссмана «Всё течёт ...».
Я многое видел, со многим не соглашался, но знал и «правильные» ответы на все вопросы, фальшивил и отвечал, как требовалось. Я видел всю глупость и преступность кампании борьбы с космополитизмом, ужасался решениям сессии ВАСХНИЛ. Я не понимал, почему война с фашизмом до вступления в неё СССР была несправедливой – империалистической, а после вступления – сразу становилась справедливой; не был согласен с теорией Маркса, что автоматизация повышает эксплуатацию рабочего класса, что кризисы капиталистической экономики неизбежны и чётко цикличны; считал абсурдным; не мог принять ответа Сталина в дискуссии по его работе «Вопросы языкознания», что глухонемые – это не мыслящие существа. Я не понимал, почему права и свободы по статьям конституции СССР в жизни не исполняются. Почему нет съезда партии? Когда комсомольский актив выехал в Клинский район Москвы помогать в уборке урожая, я увидел полный развал колхозного хозяйства и крепостную систему в действии. Проходя производственную практику на заводе «Москвич», я узнал, что рабочий не может уволиться по собственному желанию под угрозой ареста.
И всё-таки, я не представлял себе существование страны без Сталина, я не считал его виновником всего безобразия, которое было вокруг. Думал, что он просто не знает.
Я считал, что карьерный рост возможен только, если ты член партии, и что следует вступить в партию, для того, чтобы попытаться исправить положение изнутри