Седьмого ноября 1979 года мои родители – Перель Розенштрах и Леонид Фурман (на восемьдесят втором году жизни, каждый), отправились «на постоянное место жительства в Израиль. Собственно, полное имя мамы было – Полина Моисеевна, а девичья фамилия – Розенштраух. Но, при переводе еврейской фамилии «Розенштраух» с украинского на русский, была потеряна буква «у». A в период борьбы Советской власти с «космополитизмом» в конце сороковых годов, при очередной смене паспортов, были «вскрыты» соответствующими органами подлинные имена мамы и её отца, записанные в 1898 году в метрике – Перель Мошковна. По прибытии в Израиль, в аэропорту им. Бен-Гуриона, маме была изменена фамилия на Фурман, т.к. в то время в Израиле не понимали, как могут быть у мужа и жены разные фамилии.
Репатриация в Израиль – это было их самостоятельное решение, поддержанное мной. За несколько недель до этого со мной встретилась их многолетний участковый врач – друг семьи, еврейка, к тому времени – зав. отделением поликлиники. Она предупредила меня: «…у мамы рак прямой кишки в последней стадии. Из-за возраста, тяжёлой болезни сердца и диабета, операция по удалению опухоли совершенно невозможна. Она должна предупредить меня, что, из-за непрохождения кишечника, мама может не вынести дорогу в Израиль».
Болезнь не была секретом для родителей, и это только укрепило наше решение о скорейшей репатриации в надежде на чудо израильской медицины.
Было ещё одно обстоятельство, которое подталкивало родителей к скорейшему отъезду – они не хотели оказаться тормозом для моей семьи. Дело в том, что незадолго до них подала документы на выезд в Израиль религиозная семья нашей дочери Лены Шнейдер с мужем Мишей и годовалой дочкой Эстер.
Мы не считали возможным подавать документы на выезд одновременно с ними, т.к. в случае отказа (у меня была вторая форма секретности) и последующего увольнения с работы (что было нормой) все бы мы оставались без средств для существования.
Сразу после их репатриации, в декабре 1979 года мы вчетвером: я, Неля, наш сын Саша и Нелина мама – Татьяна Захаровна (Тойба Зеликовна) Каневская подали документы в ОВИР для выезда на ПМЖ в Израиль.
Неле предложили закончить тему и уволиться с работы, что она и сделала. Меня же, к моему удивлению, не тронули, и я продолжал свою работу главного конструктора завода – начальника конструкторского отдела. При этом я два месяца в году исполнял обязанности главного инженера завода, когда директор или главный инженер уходили в отпуск.
Разрешение на выезд мы получили в конце февраля 1981 г., а шестого апреля наша семья (четыре поколения) воссоединилась в Иерусалиме.
В 1982 г. умерла от инфаркта моя мама, в 1985 г. умерла мама Нели, в 1987 г. умер мой отец. Они похоронены в Иерусалиме.
В эти же восьмидесятые годы умерло всё предыдущее поколение нашей родни: братья мамы в Одессе и Николаеве, тётя и дядя Нели в Киеве, тётя Нели в Нью–Йорке.
Наше поколение стало старшим, а мы с Нелей – наиболее осведомлёнными о наших корнях, об ушедших.
Я никогда не был сионистом, но с большим интересом и сочувствием следил за боями почти безоружных евреев с арабами после провозглашения по решению ООН еврейского Государства Израиль.
Сталин в то время надеялся, что это еврейское государство станет его сателлитом, и в советских газетах печатались статьи с явным сочувствием к борьбе евреев.
И все это на фоне оголтелой антисемитской кампании против евреев внутри страны.
После смерти Сталина я уже не верил в марксистскую идеологию, а после войны 1967 года старался не пропускать ни одной передачи «Радио Израиля», «Немецкой волны» и «Свободы», благо я купил прекрасный японский транзисторный приемник, привезенный дальней родственницей Нели из Америки.
После победы в Шестидневной войне переселение в Израиль стало моей мечтой.
Реально же я это себе не представлял даже в отдаленном будущем, ведь Неля даже слышать об этом не хотела, а у меня была на работе вторая форма секретности.
Моя мечта не была связана с сионистскими воззрениями, и об Израиле я ничего не знал. Тысячелетиями произносимая евреями фраза «В будущем году в Иерусалиме!» стала мне знакома совсем недавно, поскольку ни родителями, ни бабушкой она никогда не произносилась. До замужества Лены я ни разу не был в синагоге. Даже в Еврейском театре я был всего один раз незадолго до убийства Михоэлса. Мама мне переводила с идиш на русский.
Но я не был равнодушен к еврейской музыке и к литературе о еврейской жизни. Я перечитал полные собрания сочинений Шолом-Алейхема, Фейхтвангера, Томаса Манна.
Я гордился Голдой Меерсон, когда она была послом в Москве и ею же, но уже Голдой Меир, когда она же стала главой правительства Израиля.
Так получилось, что наши с Нелей друзья были либо евреями, либо людьми, как-то связанными с евреями. Но в работе у меня никогда не было никаких предпочтений, кроме деловой квалификации работника. Моими заместителями был вначале русский – Евгений Сапцов, а последним - полукитаец – Валерий Пань. Они были моими друзьями и часто бывали у нас с Нелей в гостях.
Мое, тогда иллюзорное, желание репатриироваться в Израиль было связано только с одним – я хотел, чтобы мои дети и внуки жили в стране, где они не будут вторым сортом и сумеют продвигаться по жизни исключительно в соответствии со своими способностями в равной конкурентной борьбе.
Если это сионизм, то я был сионистом.
В 1977 году мечта начала становиться реальностью.
В мае этого года наша Лена вышла замуж за Мишу Шнейдера, с которым в одной группе закончила институт, они оба получили специальность «математик-программист».
Миша, с его слов, стал религиозным еще в тринадцать лет.
Oн отождествлял себя с хасидами-хабадниками, и поэтому послал запрос в Америку Любавичскому ребе о том, куда ему ехать: в Америку или в Израиль.
Получив указание ехать в Израиль, он обратился ко мне с просьбой дать им с Леной письменное разрешение на выезд. Я сказал, что дам разрешение после того, как он в течение двух лет покажет, что как обычный человек сможет работать и содержать семью. Лена запротестовала, но Миша принял мои условия.
По распределению в институте Миша, как молодой специалист, вышел на работу в какое-то учреждение в отдел антисемитов «коммунистического труда» (слово «антисемитов» – это я добавил). В один из первых дней его работы там, в обеденный перерыв, когда он читал какую-то редкую религиозную книгу на иврите, на него набросился начальник отдела, вырвал силой эту книгу и, в борьбе за нее, разбил Мише очки. Попытки Миши добиться через райком партии возврата книги не увенчались успехом. Миша уволился и с тех пор стал работать сторожем.
Понимая опасность такого состояния для них, я уже сам хотел, чтобы они как можно скорей покинули эту страну.
Как только они и, почти одновременно с ними, мои родители подали документы за разрешением на выезд в Израиль, я письменно подал директору своего завода заявление с просьбой снять с меня секретность и документы с грифом «секретно» на мое имя не направлять.
Одновременно я предупредил всех своих сотрудников-евреев, что я сам тоже собираюсь подавать документы на выезд в Израиль.
Миша считался в Москве в религиозных кругах знатоком Торы, и незадолго до отъезда с ним встретился сотрудник МГБ, который три часа уговаривал Мишу отказаться от отъезда. Он обещал, что Мишу пошлют в Америку для повышения квалификации, а затем, возможно, он станет главным раввином Москвы (или России). Отказ Миши очень огорчил его. Главным раввином был вскоре назначен Шаевич из Биробиджана.
После того, как 7 ноября 1979 года мои родители и семья Лены с полуторагодовалой Эстер покинули Союз, мы подали документы для получения разрешения от властей на выезд в Израиль.
Об Израиле мы знали очень мало. Я уже отмечал, что до нас в 1973 году, туда из Ленинграда репатриировалась семья Блюминых: мамина двоюродная сестра Хая, ее сын Яков с женой Аленой.
Это Алена всем нам выслала вызовы на репатриацию и опекала там моих родителей до нашего прибытия. В письмах на мои вопросы она отвечала, что у меня в моем возрасте очень мало перспектив устроиться на работу по специальности. Максимум, что я смогу получать – это 350-400 долларов в месяц.
От папы мы получали письма с просьбой выслать лекарства для мамы, почтовые конверты и бумагу для писем. В одном из своих писем он просил купить для них разные сорта чая в магазине Чайуправления на Кировской. Но к тому времени чай в Москве стал дефицитом, и в указанном магазине прилавки были пусты. Лена писала свои письма на каких-то обрывках бумаги, частично авторучкой, частична карандашом.
У нас сложилось искаженное представление о том, что нас ждет, о стране и о возможности нашего устройства на работу. Не было ясности и в том, где нас поселят, – в то время деньги на съем квартиры не выдавались и мы зависели от того, в какой центр абсорбции нас направят.
Второго апреля 1981 года мы с Нелей и почти шестнадцатилетним Сашей отбыли в Израиль. Вместе с нами переселялась и мама Нели.
Репатриация осуществлялась через Вену. Там сразу выяснилось, что из семидесяти человек наших попутчиков, лететь в Израиль собираются только семеро, а остальные нацелены на эмиграцию в Америку.
Кроме нас в Израиль направлялся одинокий старик-парикмахер, которому заочно сосватали невесту на юге страны, и женщина со странным великовозрастным сыном, которому она сразу же по прибытии в Израиль стала подыскивать невесту.
Шестого апреля 1981 года мы приземлились в Израиле в аэропорту Бен-Гурион.
В аэропорту нам выдали деньги на карманные расходы и отвезли в центр абсорбции в шести километрах от Иерусалима. Нас поселили в двухэтажном четырехквартирном домике на втором этаже в трехкомнатной квартире. Квартира была обставлена очень скромно, но имелась вся необходимая для нашей семьи мебель. Все оказалось гораздо лучше, чем мы ожидали, черпая сведения из писем папы и Алены. Войдя в предоставленную нам квартиру, Неля сразу сказала, что готова в ней прожить всю оставшуюся жизнь. Мы буквально обалдели от изобилия продуктов, войдя в крохотный магазин в центре этого поселка.
Рядом с нашим домом, но в глубине поселка в одноэтажном четырехкомнатном домике жили мои родители. В этот домик их поселили вместе с семьей нашей дочери, но, поскольку мама систематически нарушала кашрут, семья Лены вынуждена была покинуть это жилье.
Они сняли квартиру в очень религиозном районе Иерусалима. 22 мая 1980 года Лена родила сына, которому дали имя Цви-Герш, по-русски – Гриша, в честь Мишиного деда.
К нашему приезду Гриша, которому был почти год, не только не стоял, но даже не мог самостоятельно оторвать голову от кроватки.
Семья испытывала большие денежные трудности, поскольку Лену, с ее с двумя малыми детьми, на работу по специальности никто не брал, и они жили на мизерную стипендию из иешивы, которую получал Миша.
К моменту приезда в Израиль мы с Нелей уже немного знали иврит, ведь больше года по воскресеньям занимались в Москве у подруги Лены, находившейся в отказе. Поэтому могли себе позволить сбегать по очереди через день с занятий по ивриту в ульпане для того, чтобы нянчить Гришу. Эсю отводили к няне из соседнего дома, к жене раввина. Вначале Лена собиралась нам за это платить, но выяснилось, что для этого у нее нет денег, и мы стали довольствоваться тем, что она возвращала нам деньги за проезд на автобусе к ней и обратно.
Выходя в центре города из автобуса, чтобы пешком пройти в религиозный район, где они снимали квартиру, я чувствовал себя счастливым, я радовался, что все мы здесь, в этом городе, в этой прекрасной стране. Ощущение счастья, что мы здесь, меня не покинуло ни разу за двадцать восемь лет.
Мне не нравится засилье религиозных, совсем не нравится теперешнее правительство, в особенности, его русскоязычная часть, не нравится еще многое, но я люблю эту страну, и она все эти годы отвечает мне взаимностью.
Когда мы приехали в Израиль, в стране была дикая инфляция, и она увеличивалась непрерывно до 1984 года, когда достигла 450% за один год. Но это были «еврейские штучки», ибо все выплаты были привязаны к индексу цен, и инфляция почти совсем не отражалась на нашем бюджете. Нужно было только быстро потратить деньги до их обесценивания или положить в банк на программу сбережений, привязанную к индексу цен. Тогда-то и появились в Израиле холодильники с огромными морозильными камерами.
С инфляцией удалось справиться только в 1985-86 годах, когда главой правительства национального единства стал Шимон Перес, а министром финансов – Дан Меридор.
В связи с инфляцией, все серьезные финансовые расчеты велись в долларах с пересчетом на израильскую валюту того времени. И я все свои расчеты вел в долларах.
Мы на троих первые шесть месяцев получали стипендию как учащиеся в ульпане в размере около 140 долларов. Потом мне оформили пособие по безработице в размере 120 долларов, но при этом Неля дополнительно получала какую-то стипендию, т.к. начала учиться на повышенных курсах иврита.
Мама Нели стала с первого месяца нашего приезда получать в виде пособия по старости 125 долларов в месяц. Тогда доллар был, приблизительно, в 2,5 сильнее по своей покупательной способности, чем сейчас. Спустя десять лет, когда приехала Лима, это пособие составляло триста долларов, а спустя двадцать восемь лет, в 2009 году, социальное пособие по старости одинокому репатрианту старше восьмидесяти лет составляет 600 долларов, и это без учета доплаты для съема квартиры.
В октябре 1981 года нам предложили постоянное социальное жилье – трехкомнатную квартиру на третьем этаже в новом прекрасном доме. Несмотря на то, что у нас было право на отдельную квартиру для нас и однокомнатную квартиру для мамы Нели, мы тут же согласились. До нас от этой квартиры отказались аналогичные семьи, приехавшие раньше, еще и потому, что гостиную портил стоявший в ней посредине несущий столб. С помощью чешских книжных полок, которые мы привезли с собой, я обыграл этот столб, и у Саши образовалась отдельная комнатка.
В этом же новом районе Иерусалима жили в центре абсорбции приехавшие сразу после нас Стелла с дочкой и внуком. Там же, недалеко, жили в предоставленной им трехкомнатной социальной квартире все Блюмины: тетя Хая, ее сын Яша и невестка Алена, приехавшие в Израиль в 1973 году.
Несмотря на то, что я прибыл в Израиль в возрасте пятидесяти трех лет, я был уверен в своих силах, не нервничал и спокойно искал работу. Я вел переговоры в разных местах и, наконец, договорился с совладельцем одного из предприятий о начале работы. Фактически на одной территории этого предприятия размещалось два завода: один – по выпуску медных профилей, другой – по выпуску алюминиевых профилей. Численность рабочих была в медном – свыше ста человек, а в алюминиевом – свыше четырехсот. Профили изготавливались на американских автоматических прессах методом продавливания через фильер заготовок, нагретых до пластического состояния. Для удобства транспортировки профили нарезались прутками длиной по шесть метров. Каждый из заводов возглавлялся одним из инженеров – двоюродных братьев, совладельцев предприятия.
К проходной этого предприятия меня привел мой троюродный брат Яша Блюмин, который снимал помещение для своей мастерской рядом с этими заводами. Там мы услышали русскую речь, и этот незнакомый нам человек отвел меня к владельцу производства медных профилей. Тот, после пятиминутного разговора со мной, согласился взять к себе инженером.
Но все сорвалось: на следующий день началась война в Ливане, и он, офицер-резервист, был призван в армию.
В связи с тем, что мое устройство в качестве инженера откладывалось, а деньги на жизнь заканчивались, я устроился на работу на соседний алюминиевый завод в качестве рабочего-контролера с минимальной зарплатой. На предприятии производственными рабочими были, в основном, арабы с территорий, а в инструментальном отделении бригадирами на прессах электриками и т.д. работали местные квалифицированные кадры или репатрианты. Контролерами работали пять-шесть инженеров из России. Каждый работал с двумя-тремя парами упаковщиков-арабов, проверял вначале размеры и качество изготовленных профилей, а затем – правильность их упаковки.
Двадцатого января 1982 года я вышел впервые на работу. Цех не отапливался, и по нему гулял холодный зимний ветер, т.к. ворота с двух сторон часто открывались для проезда транспорта. Сидеть ни контролерам, ни рабочим не разрешалось, поэтому я впервые целый день простоял на ногах.
После этого мы с Нелей поехали общественным транспортом встречать семью брата Нели. У меня был настолько изможденный вид, что Этточка испугалась. На представленном им бесплатном транспорте нас и их поздним вечером довезли до центра абсорбции, где раньше жили и мы.
В нашей новой квартире Неля приготовила прекрасный ужин, но у нас не было денег на такси, чтобы привезти их из центра абсорбции к нам домой. Впервые с предыдущей весны начался дождь, перешедший вскоре в ливень. Мы их оставили на попечение наших приятелей, а сами на автобусах с пересадкой отправились домой.
Я продолжал работать контролером, но в марте меня вызвал к себе хозяин завода. Ему кто-то сообщил, что его двоюродный брат до мобилизации хотел меня взять к себе на завод на работу инженером. Он мне предложил в порядке испытания разработать сложное полуавтоматическое устройство и, после его изготовления и успешного внедрения в производство, в конце мая перевел меня на должность инженера к себе в отдел.
Я работал в качестве «думающего инженера», должен был находить причины технических неполадок и расшивать узкие места на заводе. Я подчинялся только хозяину и был единственным, кроме хозяина, инженером на заводе. Хозяева, два брата, лично заказывали оборудование в Америке, своими руками его монтировали и лучше всех разбирались в механике и электрооборудовании всего, что имелось на заводах. В случае неполадок, с которыми не могли справиться соответствующие службы, хозяин сам включался в устранение неисправностей. Сотрудники знали, что, если хозяин приходит на работу в чистом костюме и при галстуке, значит, у него назначена какая-то важная встреча на стороне.
Предсказания Алены не оправдались, и я, уже в возрасте почти пятидесяти четырех лет, начал работать с июля 1982 года инженером. Если моя зарплата первые пять месяцев на должности контролера составляла в среднем 400 долларов в месяц, то после перевода на работу инженером сразу была поднята до 600 долларов в месяц.
В августе 1982 года умерла моя мама, и мы папу забрали к себе. Папа мне одолжил недостающую сумму, и я купил свою первую машину – новенькую японскую «Субару».
С большим трудом нам удалось преодолеть бюрократическую неповоротливость системы и добиться обмена нашей трехкомнатной квартиры общей площадью 90 кв.м и квартиры, выделенной родителям, площадью 60 кв.м, на четырехкомнатную квартиру площадью 94 квадратных метра. Все три эти квартиры были социальным жильем, предоставляемым государственной организацией в пожизненное пользование.
Я успешно работал и периодически требовал повышения зарплаты. Хозяин шел навстречу моим требованиям, и последние пять месяцев перед увольнением в августе 1983 года моя месячная зарплата в среднем составляла 850 долларов.
На мое очередное требование о повышении зарплаты хозяин ответил отказом. Я предполагал, что он меня не захочет отпустить, а он, очевидно, думал, что в моем возрасте я никуда не уйду. Но у меня была возможность устроиться на военный авиамоторный завод, и в конце августа 1983 года я уволился.
В это время военная авиационная промышленность Израиля приступила к разработке своего нового самолета «Лави» на базе американского истребителя «F-16». Мы с Нелей, наряду с другими инженерами, были приняты на этот завод в связи с набором под этот проект. Из соображений секретности мужа и жену нельзя было принимать в одно и то же подразделение завода, поэтому Неля была принята инженером-конструктором в отдел проектирования оснастки, а я – инженером-технологом по металлообработке в технологический отдел. С учетом предыдущего опыта в Союзе нам была присвоена высокая категория квалификации и, соответственно, заработной платы. Мне – на одну ступень ниже самой высокой, а Неле – на две ступени. Начальники подразделений работали по индивидуальным договорам, и сетка по оплате на них не распространялась.
В этот период 60% акций завода принадлежали нашему Министерству Обороны, а 40% – крупнейшей американской моторостроительной кампании Pratt & Whitney.
На заводе была очень сильная профсоюзная организация, входящая в состав единого профсоюза Израиля, поэтому, кроме высокой зарплаты, у работников было большое количество социальных льгот, оговоренных договором с руководством завода. У меня были водительские права и машина, поэтому моя зарплата сразу возросла почти на 40% по сравнению с Нелиной. При этом я машиной для транспортировки на работу не пользовался, всех работников завода привозили из их домов на завод и обратно на прекрасных междугородних автобусах. Автобусы собирали работников в радиусе до ста километров, а после доставки нас на завод к семи часам утра меняли номера и снова становились рейсовыми.
В ноябре 1983 года мы переехали в новую квартиру. Квартира находилась в другом новом районе, гораздо ближе к центру Иерусалима. Считалось, что эта квартира имеет четыре с половиной комнаты, т.к. в ней рядом с кухней располагается отсек гостиной с большим окном, называемый уголком для приема пищи. Этот уголок легко мог быть превращен в пятую изолированную восьмиметровую комнату, что мы с Сашей и осуществили своими силами.
В том же районе, недалеко от нас, Лена и Миша купили на льготную для репатриантов ссуду крохотную трехкомнатную квартиру на последнем этаже пятиэтажного дома. В этой квартире родилась Перла. Лена, сдав экзамен на вождение, стала активно пользоваться моей машиной, благо посреди недели она мне была практически не нужна.
На заводе я сразу зарекомендовал себя, как квалифицированный специалист, и вскоре под мое руководство была передана группа инженеров-технологов. При этом мне не увеличили зарплату, и я через месяц отказался от руководства ими, о чем поставил в известность начальника отдела.
Еще через месяц, когда выяснилось, что без меня они не справляются с работой, меня вызвал к себе начальник отдела кадров, гроза всех на заводе. Разговор шел на повышенных тонах. Он орал на меня, но я на своем слабом иврите возражал, что я не в кибуце и с уравниловкой не согласен. Я был уверен, что если он меня уволит, я сумею вернуться на прежнюю работу. В конце концов, он сменил тон, сказал, что мне поднимут категорию до максимальной, а, следовательно – и зарплату на 15%, но я об этом никому не должен говорить.
В 1985 году состоялась свадьба Саши с Олей. Ему еще не исполнилось двадцать лет, а Оле – девятнадцать.
Тридцать первого января 1988 года у Саши с Олей родился сын, которому дали имя Йоэль (еврейское имя моего отца, по мнению Саши), а шестого апреля 1989 года – дочь Даниэль-Това (Това – в память о маме Нели).
В 1986 году Саша после получения первой степени в Иерусалимском университете и прохождения офицерского курса получил первое воинское звание и стал служить в штабе военно-воздушных сил по своей специальности программиста.
В этом же году мы с Нелей совершили двадцатидвухдневную организованную автобусную экскурсию по странам Европы от Рима до Лондона.
В 1987 году умер папа, и я, оправившись после обширного инфаркта, решил выкупить нашу квартиру. Мы в ней уже жили как в социальном жилье, и квартира была нам продана за полцены – за тридцать восемь тысяч долларов (в начале 2010 г. наши соседи по дому продали свою, аналогичную нашей, квартиру за триста шестьдесят пять тысяч долларов).
В мае 1988 года бригада из трех специалистов с нашего завода была командирована в Америку на один из заводов фирмы «Pratt & Whitney» для того, чтобы освоить у себя выпуск высокоточной и сложной продукции, передаваемой нам на производство по кооперации.
В бригаду входил мой начальник отдела, который свободно говорил по-английски, начальник отдела контроля и я – основной исполнитель работ. На обратном пути, в Нью-Йорке, я посетил всех киевских родственников Нели, которые эмигрировали туда к этому времени. После возвращения я успешно обеспечил технологическую поддержку производства этих изделий, и до сих пор завод выпускает их в качестве запчастей для истребителей «F-16».
В связи с тем, что Америка перестала финансировать проект «Лави», завод стал испытывать большие финансовые трудности. Работа над проектом была прекращена.
В 1988 году началось поэтапное увольнение сотрудников. Профсоюз дал согласие на увольнение первой группы только после того, как забастовкой удалось добиться повышенной компенсации увольняемым. Наша бурная забастовка проходила у министерства финансов, сопровождалась взломом дверей министерства, поломкой компьютеров и была подавлена полицией с применением слезоточивого газа. Неля в это время с группой забастовщиков дежурила у дома министра. В числе других была уволена и Неля с выплатой повышенной компенсации. Последний день она была на работе в четверг, двадцать пятого августа.
26 августа 1988 года, на следующий день, вечером в пятницу погиб Илья, брат Нели.
Еще утром в этот день он посетил нас, а вечером на своей машине отправился отдохнуть у моря. Проплыв небольшое расстояние от берега, в неспокойном в этот вечер Средиземном море, он потерял сознание и утонул. Все это произошло на глазах жены и тещи. Врачи констатировали смерть от сердечного приступа. Ему было сорок девять лет.
С Ильей и Этточкой мы были дружны в Москве, вместе праздновали и вместе отдыхали с детьми в Подмосковье, в Пярну, в Соколовке под Киевом, но особенно мы сдружились здесь, в Израиле. Илья был абсолютно предан своей семье и нам. Это был наш надёжный друг, на помощь которого всегда можно было рассчитывать. Была полная уверенность, что этот человек никогда не подведёт.
Трагическая гибель Ильи потрясла нас, и боль от его утраты не прошла по сей день.
Наша Лена родившемуся в октябре этого же года мальчику в память о погибшем дяде дала имя Илья. Илья Шнейдер родился уже в новом двухэтажном коттедже, который купили Лена и Миша в нашем же районе. К этому времени они стали религиозными сионистами и ушли от движения «Хабад». Миша пошел в армию и проходил сокращенную (по возрасту) службу в качестве сапера.
Я успешно продолжал работать, был ведущим работником завода, но завод стал убыточным, и велись активные переговоры о его продаже в частные руки. Всех работников, независимо от занимаемой должности, достигавших пенсионного возраста, переводили на пенсию и немедленно увольняли. В июле 1992 года завод был продан в частные руки, и по договору о продаже должно было быть уволено больше половины оставшегося состава с выплатой повышенной компенсации. Мне оставалось десять месяцев до пенсии, и я попросил руководство включить меня в список увольняемых. Главный инженер вызвал меня, выразил сожаление, что я хочу уйти, но понял мои мотивы и дал согласие на мое увольнение.
Девятнадцатого июля 1992 год я прекратил работу на заводе, но мне еще два месяца платили зарплату, и только десятого октября завод со мной полностью рассчитался, выплатив мне повышенную компенсацию. Еще восемь с половиной месяцев государство платило мне пособие по безработице, чуть меньше моей последней зарплаты, а с августа 1993 года я стал получать производственную пенсию в размере 30% от основной зарплаты.
Суммарно при увольнении мы получили под расчет более ста тысяч долларов.
Неля, которая состояла в пенсионом фонде всего пять лет, осталась без производственной пенсии. Накопленный ею пенсионный фонд мы изъяли, и он вошел в сумму, полученную ею в связи с увольнением. Большую часть полученных при увольнении денег мы потратили, как на выкуп своей квартиры, так и для единовременной помощи Лене и Саше в покупке их квартир.
1992 год, помимо того, что я прекратил работу, был годом значительных событий в жизни всей нашей семьи:
Мы с Нелей, впервые после репатриации, летом посетили Москву по приглашению Толи и Веры Лейнов, встретились со всеми друзьями и родственниками.
Саша демобилизовался из армии в звании капитана ВВС для того, чтобы завершить докторскую диссертацию в Иерусалимском университете, и вся его семья переехала из Тель-Авива в Иерусалим.
Семья Лены переселилась в купленный ими четырехэтажный дом в маленьком прекрасном городке на «территориях» в семнадцати километрах от нашего дома и там у них родился Ирмик (Ирмиягу). Там же, спустя четыре года, родился Беня (Биньямин).