Баллада о странниках. Часть 2. Athos

 Начало: "Баллада о странниках. Англия."
               
"Возведох очи мои; в горы, отнюдуже приидет помощь моя."
                Псалом 120

Судно швыряло по волнам как ореховую скорлупку. Февральский шторм бушевал так, что, казалось, наступает конец света. Эгейское море, такое спокойное летом, сейчас, под конец зимы, словно взбесилось. Ветер рвал снасти, корабль скрипел и дрожал, как в лихорадке. Волны заливали палубу каждый раз, когда корабль, подхваченный волной, словно с горы скатывался в чёрную бездну. Паруса были убраны и «Св. Тереза» оказалась полностью во власти ветра и волн, а вместе с ней двенадцать членов папской миссии - один кардинал, три аббата, пять пресвитеров и четыре простых монаха.
  Плавание этой пятой по счёту  миссии Ватикана в Константинополь вообще можно было назвать крайне неудачным. Началось всё с того, что после выхода из Венеции на судне началась эпидемия кишечной болезни, и пришлось пришвартоваться в Спалацце. Пока участники путешествия выздоравливали, таинственным образом были похищены драгоценности, которые везли в Константинополь, с дипломатической целью (то бишь подкупа заинтересованных лиц). Однако это не остановило его преосвященство монсеньора Палуцци и «Св. Тереза» подняла паруса, продолжая свой фатальный путь в Константинополь.
Уже семь лет минуло с тех пор, как заключена была Лионская Уния с византийскими схизматами, но дело распространения истинной христовой веры среди еретиков продвигалось туго. Тогда семь лет назад, в 1274 году византийский император Михаил VIII пообещал папе добиваться примирения церквей из политических и экономических соображений — чтобы получить на Западе займы для ведения войн. Соединение церквей на Лионском соборе получило полное одобрение католических епископов и посланцев императора. Константинопольский патриарх Иосиф Галесиот, который противился объединению, был смещён, и на его место назначен поборник унии  Иоанн XI Векк.
  Однако всё оказалось непросто – уния встретила яростный отпор со стороны греческого духовенства. Особенно усердствовали в этом монахи горы Афос – их духовный авторитет, как оказалось, был  выше авторитета самого Константинопольского Патриарха и Императора. Стоило кому-нибудь из афонских старцев предать того или другого анафеме – повсюду храмы пустели, вспыхивали бунты, изгонялись священнослужители. Против Афоса велась борьба – монастыри Святой горы сжигались и  разорялись, монахи погибали или разбегались, но спустя малое время упорно отстраивались и собирались вновь.
 И вот уже 1277 г. по инициативе Иоанна I Дуки был созван синод в Фессалии, на котором противники унии, высланные из Византии, отлучили от Церкви патриарха Иоанна XI Векка. Хитрые греки опять попросили денег, чтобы усмирить строптивую провинцию. Четыре папских миссии было отправлено в Константинополь, но результатов не достигли. Греки соглашались, кивали, ссылались на упрямство невежественного народа и просили денег.
  Эта, пятая по счёту миссия, должна была подвигнуть  императора Михаила VIII на решительные и жёсткие действия в отношении еретиков. Кардинал Палуцци должен был поставить вопрос ребром – или Восточная церковь объединяется с Западной, или Запад объявляет новый крестовый поход на схизматов.
  Утром, 20 февраля 1281 года «Св. Тереза», наконец вышла из Спалаццы в направлении Константинополя. Следующая остановка была сделана в Афинах, где пополнили запас провианта и пресной воды. До пролива Дарданеллы оставалось пара дней пути. Но в час отплытия мореплавателей ожидал неприятный сюрприз – исчез рулевой. Пока искали другого в срочном порядке – ветер посвежел. Бывалые моряки стали поговаривать о надвигающемся шторме, явлении нередком в этих местах зимой.
  Однако Палуцци был неумолим – он отслужил мессу о благополучном плавании и дал команду выйти в море. И вот теперь, члены делегации, в которую входили монашествующие трёх католических орденов взывали ко Господу посреди развёрстой морской пучины.

Брат Доминик прибыл в Венецию из Рима в конце декабря 1280 года. Он прошёл курс обучения в Оксфордском университете и был рекомендован кардиналу Палуцци  для восточной миссии в качестве грамотного картографа, знающего несколько европейских языков.
  В Ватикане он окончил специальный курс катехизации и был принят в число братии ордена францисканцев. Пышность папского двора ошеломила молодого монаха. По сравнению с Ватиканом даже Вестминстерское аббатство казалось жалкой провинцией, что уж говорить об Фаунтези в котором прошло его отрочество. Особенно поразили его царившие здесь нравы – пиршества, расточительность, многочисленные метрессы не считались чем-то недостойным, напротив, аскетов здесь не жаловали. Незаконнорожденные отпрыски кардиналов и аббатов расхаживали повсюду в золочёных одеждах, ничуть не стесняясь. И, конечно, везде была политика, бесконечные подковёрные интриги, заговоры, разоблачения. Словом, папский двор не отличался ни чем от двора какого-либо влиятельного европейского государя.
  По правде говоря, Доминик, привыкший к более скромному образу жизни и более простым отношениям с людьми, чувствовал себя, не в своей тарелке и всё чаще задавался вопросом – за тем ли он пришёл, того ли искал?
  Он не решался открыто осуждать здешние нравы и, сперва, остерегался им следовать, однако, вскоре молодость взяла своё и эта разнузданная жизнь увлекла и его.
  Прикинув, что нищенствующий орден вряд ли послужит его карьере, Доминик перешёл под протекцию своего небесного покровителя став членом доминиканского ордена. Domini canis - псом Господним.
  Так, незаметно, понемногу, он погрузился в то, что раньше считал пучиной греха, проводя время на пирушках с такими же, как и он сам, правда, поначалу брезгуя продажными женщинами. Но всё когда-то случается в первый раз, понемногу и ночные утехи стали частью его жизни. Однако, по утрам его всё ещё мучила совесть, поэтому распоряжение направиться в Венецию, в монастырь  Сан-Франческо дель Дезерто, где уже проживали другие участники миссии, он воспринял как избавление.
Венеция встретила его радушно – после суровой и чопорной Англии эмоциональность местных жителей тоже, поначалу, казалась ему в диковинку, но быстро утомила и стала раздражать своей навязчивостью. Он по-прежнему был нелюдим, но спустя некоторое время, всё же постепенно сошёлся с братом Марио, уроженцем Генуи.
  Это был скромный, миловидный  юноша из состоятельной семьи генуэзских купцов. Он получил хорошее образование, был начитан, писал стихи в подражание Вергилию, хорошо музицировал. Он был настолько благостен и полон добродетели, а бархатные оленьи глаза его смотрели так печально и кротко, что Доминику казалось, будто Марио сошёл с какой-нибудь фрески, изображавшей ангела. Разве что, крылья отсутствовали.
  Они были почти ровесники, но за плечами Доминика в его двадцать лет уже были три года бурной студенческой жизни, семейная распря, а шрам на виске красноречиво свидетельствовал о том, что не всегда его жизненные проблемы решались мирным путём. Рядом с Марио Доминик чувствовал себя если не старше, то сильнее и опытнее, впрочем, так оно и было.
  Марио сторонился каких-то чересчур бурных увлечений, его не привлекала охота, сражения его пугали, он не брал в руки оружия и вспыхивал румянцем, когда речь заходила о женщинах.
  Доминик, кстати сказать, по старой привычке носивший за голенищем сапога нож, порой казался сам себе грубоватым мужланом, провинциалом по сравнению с утончённым Марио. И немного завидовал его красивой внешности, чёрным завиткам волос, изящным движениям, учтивым манерам, умению говорить певучим бархатным голосом и располагать к себе людей.
  Сам-то Доминик был далёк от изящества – его соломенного цвета волосы торчали в разные стороны, движения были резки, он не любил много говорить и редко улыбался, а его прямота и упрямство могли порой просто вывести из себя любого, даже самого терпеливого человека.
  Но было и то, что настораживало Доминика в отношении брата Марио, какая-то тайная печаль, переживание непонятной  душевной муки, словно что-то тяготило молодого человека, но не давало открыться. Чересчур гипертрофированным  казалось Доминику и чувство вины, которое с готовностью испытывал его новый знакомый. Вызывали непонимание его покорность и уступчивость. Причины этого странного поведения вскоре обнаружились.
 Накануне отплытия из Венеции брата Доминика пригласил к себе в покои аббат Раньо. Про этого человека ходили грязные слухи, что он удовлетворяет свою похоть с молодыми братьями.
  Однако, Доминик не был склонен верить слухам и с удовольствием принял приглашение. Аббат Раньо слыл человеком учёным, интересным, сведущим в вопросах богословия и философии, к тому же, поговаривали, что к нему благоволит сам Папа Григорий X.
  Аббат встретил Доминика в роскошно убранной комнате изысканно накрытым столом с перепелами и дорогими винами. Доминика немного смутило такое почтение, оказываемое его скромной персоне, но аббат поспешил заверить его, что привык позволять себе немного роскоши в качестве послабления. Обстановка располагала к непринуждённой беседе и спустя некоторое время Доминик освоился и они с аббатом принялись оживлённо обсуждать  вопросы, касающиеся инкубов и суккубов в человеческом обличье и способы соблазнения ими людей.
  Внезапно, Доминик почувствовал, как аббат под столом тайком попытался погладить его колено. Он убрал колено и незаметным движением  вытащил из-за голенища нож. Аббат отпрянул в ужасе, увидев остро отточенное лезвие, блеснувшее в опасной близости от его лица.
- А для инкубов у меня есть вот такая вещь – с ухмылкой сообщил Доминик, ловко крутанув в пальцах нож перед самым носом опешившего аббата, - Ей легко можно инкуба… переделать в суккуба.
Раньо покрылся испариной – улыбка на лице брата Доминика никак не вязалась с холодным и недобрым взглядом его голубоватых глаз.
Доминик спрятал нож, резко поднялся из-за стола, шумно отодвинув резной, чёрного дерева стул, и, больше не говоря ни слова, вышел вон из комнаты.
Аббат Раньо был в бешенстве – до сих пор ему не смели отказывать, а этот  англичанин не просто отказал, а ещё имел наглость угрожать ему. Однако открыто интриговать против брата Доминика аббат не решился – тот чем-то приглянулся кардиналу Палуцци, поэтому Раньо решил дождаться удобного момента.

Брат Доминик был потрясён не меньше аббата, хотя и не потерял самообладания. Его друг Патрик, с которым он подружился в Оксфорде, рассказывал ему о таких явлениях в монашеской среде, но воочию с этим столкнуться было совсем другим делом.
- Ты ему отказал? Боже, что ты натворил?! – воскликнул брат Марио, воздев свои белые руки, после того как Доминик коротко изложил ему всё, что с ним приключилось в келье аббата. – Это страшный человек! Он обязательно отплатит тебе! Боже! Ты не знаешь, с кем имеешь дело, – и брат Марио понизил голос до шёпота, щёки его зарделись румянцем. – Я тоже не хотел, я сопротивлялся, клянусь. Ты не представляешь, как мне было противно. Но он угрожал мне, обещал обвинить в ереси, подвергнуть пыткам. Он преследовал меня. Я не смог, понимаешь, не смог это переносить каждый день!- Марио закрыл лицо руками и глухо зарыдал.  – Я позволил ему сначала только трогать меня, - продолжал он, вытирая слёзы. А потом пустился выплёскивать всё, что у него в душе накопилось, рассказывая самые омерзительные подробности.
Доминик слушал молча его сбивчивые признания, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Когда тот успокоился, закончив рассказывать, он спросил своего приятеля, - Почему же ты не сообщил кардиналу?
- Ты думаешь, Палуцци ничего не знает? – с жаром ответил Марио, - Знает. И все всё знают. Но Раньо никто не трогает, потому что за ним Папа.
- А Папа что? – Доминик запнулся, сглотнув комок в горле,  - …
тоже ...этот?
- Тшш! – брат Марио закрыл ему рот ладонью – Я тебе этого не говорил.
- Я убью аббата, – тихо сказал Доминик, - Хочешь?
Брат Марио в ужасе посмотрел на него своими оленьими глазами – Что ты? Что ты? Это же грех. Ты что принял монашество только для того, чтобы сгубить свою душу и вечно гореть в геенне огненной?
- А ты забыл про то, что «мужеложники Царства Божия не наследуют»? Или как ты надеешься выкрутиться? Будешь вечно заниматься… этим?
- Он сказал, что возьмёт мой грех на себя. Понимаешь? Это послушание – он так сказал. А послушание  - высшая монашеская добродетель. Послушание искупает грех, понимаешь?
Доминик побледнел и оттолкнул от себя брата Марио – приступ тошноты  сжал его внутренности, вокруг всё поплыло.  Он бросился к открытому окну кельи, но не успел – его вырвало прямо на подоконник. Потом его рвало всю ночь, и брат Марио отпаивал его солёной водой с разбавленным вином.
Отплывали из Венеции на следующий день. Этот день первого в своей жизни настоящего морского путешествия (пересечение Ла-Манша не в счёт) брат Доминик представлял себе совершенно по-другому. Тошнота отпустила, но начался озноб и жар, а живот скручивало так, что темнело в глазах.
Брат Марио принёс ему отвар из гранатовых корок. Доминик поблагодарил юношу за заботу, но попросил оставить его в покое.
- Ты извини, - сказал он брату Марио, - но я не понимаю, как можно быть таким…такой… ладно - он махнул рукой, - Просто так нельзя. Я так не могу. Спасибо конечно, но лучше не подходи ко мне больше. Хорошо? Я никому про тебя ничего не скажу, не бойся.
У брата Марио затряслись  губы. Он поспешно отвернулся и заторопился уйти.
- Да, и если захочешь что-либо изменить – обращайся, – добавил Доминик ему вслед. Ему было паршиво и физически и духовно. Вспомнился друг Патрик, с которым он расстался в Англии и Доминик впервые, за эти несколько месяцев, вдруг осознал, что ему его очень не хватает. Вся эта кутерьма из новых лиц, новых людей, городов какое-то время забавляла и отвлекала, но теперь приелась, примелькалась, и снова накатывало знакомое уже одиночество. Он подумал о том, что таких,  как Патрик действительно очень немного, а таких друзей, наверное, вообще больше и нет и не будет.
«Св. Тереза» уходила в море, и пока сказочная Венеция растворялась в тумане – Доминик трясся в лихорадке, стараясь находиться на корабле рядом с отхожим местом. Его бледность и измученный вид не укрылись от взгляда аббата Раньо, и тот восторжествовал, приняв недомогание молодого монаха за страх и раскаяние.
  Однако на следующий день признаки заразы появились у других членов экспедиции, а к концу третьего дня полегли  почти все на судне, включая матросов. Поэтому, решено было остановиться в Спалацце, поправить здоровье и набраться сил.
  Спалацца очаровала Доминика своей провинциальностью. Впрочем, это было неудивительно  - всё-таки окраина империи. Эта провинциальность пронзительно напомнила ему его родную Англию. Особенно сейчас, зимой, здесь было также сыро и туманно. Он быстрее всех оклемался от болезни и с упоением бродил в одиночестве по узким улочкам древнего города, нанося их на карту.
 «Надо же, - думал он, - стоило так далеко забираться, чтобы увидеть всё тоже самое».
Впрочем, его одиночество было весьма условно. С братом Марио Доминик не общался и поспешно отворачивался, когда натыкался на умоляющий взор его оленьих глаз. Но два других молодых монаха вполне годились для того, чтобы составить компанию. Брат Марко из Флоренции отлично готовил, его взяли в состав миссии в качестве личного повара кардинала, который страдал катаром желудка.
  С братом  Андреасом Доминик познакомился ещё в Риме. Андреас, далматинский грек, охотно помогал Доминику совершенствовать греческий язык, и был знатоком особенностей богослужения, обычаев и обрядов Восточной церкви. К тому же, как уроженец этих мест он знал наперечёт все местные таверны и бордели, что придавало ему особую значимость.
  Эти двое – шутники и острословы, неустанно кого-то высмеивали. Особенно доставалось от них бедняге Марио, не щадили они и кардинала Палуцци, и одиозного Раньо. В отношении последнего к ним охотно присоединился Доминик. Аббат не раз был свидетелем того, как молодые люди при его появлении внезапно замолкали, едва сдерживая смех, а когда он удалялся, то до его слуха доносились сказанные сквозь хохот не всегда пристойные эпитеты. Раньо скрипел зубами от ярости и ждал удобного момента, чтобы отплатить шутникам.
  Тем временем, прошло Рождество и кардинал, наконец, приказал готовиться к отплытию. Однако тут обнаружилась пропажа драгоценной церковной утвари, которую вёз в своей каюте аббат Винченцо, казначей экспедиции. Злоумышленники похитили ключ от каюты и под покровом ночи вынесли ценности.
  Доминик в это время был в городе и про шумиху с ценностями ничего не знал. После череды пасмурных дней выглянуло солнце и ему пришло в голову подняться в горы, полюбоваться окрестностями, а заодно, сверить карту этой местности с видом сверху. Весь день он провёл в горах и на закате, спускаясь к морю, наткнулся на сельскую церквушку.
  Он зашёл внутрь. Было темно, только теплились огоньки лампадок. Шла служба. На клиросе пел один мужчина. Заунывный распев, по- восточному витиеватый то закручивался вверх, то по спирали спускался вниз, словно плелось кружево. Службу вели на местном наречии. Этого языка Доминик не знал. Андреас объяснял ему, что хорватский язык по написанию похож на греческий, но по звучанию и по грамматике совсем другой.
  Молящихся в храме было мало, и Доминик, чтобы не привлекать к себе внимание, скользнул за колонну.  То, что он там увидел, чрезвычайно поразило его. Со стены, подсвеченное лампадкой, смотрело изображение Иисуса Христа. Изображение было сделано на большой доске – Доминик уже знал, что в местных церквях такие изображении – иконы предпочитают статуям и фрескам, более привычным для католических храмов. Это был не тот страдающий, кроткий, благостный Христос, которого Доминик привык лицезреть в римских церквях. С иконы на него, словно пронзая взглядом, насквозь сурово смотрели очи Бога под нахмуренными бровями. Ему стало не по себе – Бог смотрел на него, словно вопрошая:
«А ты кто такой?» Не затем ли, чтобы потом произнести: «Отойди! Я не знаю тебя!?»
И Доминику вдруг пришло в голову, что Бога то и нет  в его жизни. Есть БОГОсловие, БОГОслужение, БОГОмолье, БОГОлепие. А самого БОГА как не было, так и нет. Не это ли заставляет его чувствовать себя одиноким среди людей?
Песнопения плели своё кружево, Господь взирал со стены своими суровыми очами. Доминик не выдержал этого взгляда и в смятении отвёл глаза.
 «Зачем вообще мне это всё? Эта миссия зачем? Что плохого сделали нам  люди, которые также веруют во Христа, пусть несколько иначе? Кто мы такие, чтобы утверждать свою правоту огнём и мечом? И есть ли среди нас, двенадцати, собранных по числу апостолов хоть один, кто имеет право учить истине остальных? Хотя бы один. Кто? Мужеложник Раньо? Фанатик Палуцци? Кто? Все остальные не лучше – пьяницы, прелюбодеи, блудники, стяжатели, лицемеры и гордецы. Гордецы, все как один, уверенные в своей исключительной значимости, в нужности этой самой их миссии. А нужно ли это Богу? Уверены ли они, что нужно?».
  Вопросы в голове Доминика множились, точно роящиеся пчёлы. Зачем он стал доминиканцем? Ведь изначально душа его тяготела к ордену Св.Франциска. Нет, ему показалось, что доминиканцам проще добиться успеха и власти. Его не привлекала перспектива скитаться по свету просто ради милосердия и проповеди – ему хотелось вершить настоящие дела, управлять судьбами многих. Ради чего? Не ради того ли, чтобы доказать, что он чего-то стоит? Кому доказать? Ей или ему. Или им обоим? Патрику и Инге, бывшей свей невесте. Стать таким как Томас Аквинат или Альберт Кёльнский. Тщеславие и гордыня – вот, что двигает им на самом деле, вот его истинное, подлинное намерение.
 Когда закончилась служба, и священник прочитал отпуст, уже совсем стемнело. Доминик вышел из церкви, обуреваемый противоречивыми чувствами, и стал торопливо спускаться по тропке вниз, в город. 
  С моря задувал сырой промозглый ветер, накрапывал дождь. Доминик направился в таверну, где его должны были поджидать  Андреас и Марко.
  Таверна «У моря» пользовалась славой самого лучшего притона в Спалацце. Тут были и игорные столы, и уединённые комнаты для встреч с  женщинами лёгкого поведения.  Участникам миссии полюбилось это заведение, где можно было скрасить скучные зимние дни до отплытия  и они тайком друг от друга и от кардинала туда захаживали.
  Впрочем, кардинал знал обо всём, так как, таясь друг от друга, братия точно также друг на друга доносили. Однако он закрывал глаза на их прегрешения, тщательно собирая на всех компромат, чтобы потом использовать эти факты в своих целях. Таким образом, он держал за ниточки страстей каждого из членов миссии, и мог, дёргая за них управлять сложным механизмом человеческих отношений.
  Андреаса и Марко  Доминик  в таверне не обнаружил. Зато за игорным столом присутствовал аббат де Вентре – неглупый и приятный в общении человек, однако ужасно падкий до азартных игр. Ходили слухи, что однажды он чуть не проиграл в  карты целый монастырь. У аббата тряслись руки, на спине было мокрое от пота пятно, несмотря на то, что в зале было прохладно. Увидав Доминика, де Вентре молитвенно сложил ладони и бросился к нему.
- Брат Доминик, дружище, выручай, займи два флорина. Проигрался в пух, понимаешь? Двадцать флоринов спустил, не везёт, хоть убейся. Я отыграюсь сейчас и отдам.
- Я заплачу двадцать флоринов, но, ваше преподобие, ты больше не играешь, - выдвинул условие Доминик.
- Нет, брат, ты не понял. Всего два флорина, поставить на кон. – аббат де Вентре схватил Доминика за рукав, губы его тряслись, - Я тут же отдам с выигрышем.
- Я плачу двадцать – ты уходишь отсюда, - твёрдо сказал Доминик, отводя его руку.
За игорным столом поднялся шум. Стали требовать продолжения игры, но Доминик сказал, как отрезал.
- Он больше не играет!
Игроки за столом притихли – было что-то в этом молодом монахе, что отбивало охоту противоречить. Доминик отсчитал двадцать флоринов, и отдал выигрыш, потом крепко взял аббата де Вентре за локоть и проводил до двери. Уже у порога аббат, видимо придя в себя,  стал невнятно и горячо благодарить его,   - Надеюсь, этот инцидент останется между нами? – спросил он, заглядывая в глаза Доминику.
- Можешь быть спокоен, ваше преподобие, -  ответил тот.
- Ты, это… будь осторожней, - предупредил де Вентре,  - аббат Раньо что-то замышляет против тебя, я сам слышал.
Доминик хотел расспросить его поподробнее, но тут в таверну ввалились Марко  с Андреасом и де Вентре заторопился уйти, оставив Доминика в компании братий.
Вино полилось рекой. Развязные девицы тут же пристроились рядом. Братия оживлённо разговаривали, а Доминик слушал их рассеянно, вливая в себя кружку за кружкой, стараясь забыть глаза Бога, виденного им сегодня в хорватской церкви. Однако, чем больше он пил, тем сильнее терзали его сомнения.
- Я не знаю, правильно ли мы поступаем с этой миссией? - наконец произнёс он, спихивая одну из девушек с коленей.
Братия прервали обсуждение особенностей местных продажных женщин и удивлённо посмотрели на него.
-Так ли необходима эта уния, чтобы её так э-э… навязчиво насаждать? – продолжал Доминик. – Какая в сущности разница, на каком языке молятся эти схизматы? Они так же как и мы веруют во Святую Троицу, а «filioque» не более, чем результат лингвистического казуса.
- Вот поэтому, язык священнодействия должен быть один – латынь, дабы не возникало казусов. – возразил брат Андреас, считавший себя  более учёным, нежели другие.
-  Чем больше паствы у Римской церкви, тем больше денег, чем больше денег, тем больше власти. Что нам забот до каких-то дикарей? Пусть молятся как хотят, но денежки пусть несут в Ватикан. – добавил более прагматичный Марко, ещё крепче обнимая пышнотелую красотку.
- По-моему, мы живём, как свиньи, а ещё называемся «псами Господними». Мы просто псы. Похотливые и алчные. Какая к чёрту из нас миссия? – воскликнул Доминик.
Марко и Андреас расхохотались. – А ты покайся, исповедуйся аббату Раньо, он тебя выслушает и отпустит грехи! Через задний проход!
- Можешь исповедаться мне! – добавила похожая на цыганку девушка, снова садясь к Доминику на колени. – Я обожаю грешников.
- У меня было что-то похожее, - Андреас дружески похлопал Доминика по плечу, - но, когда перестаёшь грешить, впадаешь в такую гордыню, что уж лучше пить вино и спать с женщинами, чем вроде нашего кардинала Палуцци мнить себя десницей Господней.
Под утро, возвращаясь на корабль, брат Доминик уже не думал ни о схизматах, ни о грозных очах Бога. Он силился вспомнить со сколькими женщинами провёл эту ночь, а перед глазами маячили смуглые груди цыганки. Он сознательно допустил своё падение от отчаяния, понимая, что вступил не на тот путь, ошибся в выборе, и теперь не знал, что дальше делать.
  На рассвете «Св. Терезу» стали готовить к отплытию, но Доминик, кинув вещи в каюту, завалился в свою койку и беспробудно заснул. От Андреаса и Марко он уже знал, что с корабля пропали ценности. Казначей, аббат Винченцо, обнаружил пропажу церковной утвари из золота и серебра. Злоумышленники похитили ключ от его каюты и вынесли добычу, вероятно уже сбыв её в Спалацце. Однако, Доминика это мало взволновало, так как он к событиям этим никак не был причастен и ни чем не мог помочь в поисках.
Ему и в голову не пришло, что аббат Раньо уже проявил необычайную осведомлённость, сообщив, что некоторые из братьев надолго отлучались накануне отплытия, а Доминик притом ещё и заплатил за аббата де Вентре в таверне большую сумму денег.
Кардинал приказал устроить в каюте у братии обыск. Сонного Доминика вытащили из койки два дюжих матроса и заломили руки за спину, а казначей принялся вытряхивать содержимое его дорожной сумки. 
- Что происходит? - Доминик  безуспешно попытался вырваться из крепких матросских рук, потом окинул взглядом собравшихся, с надеждой получить разъяснения.
  Вот кардинал в стороне со скрещенными на груди ладонями, на лице высокопреосвященства сарказм и недоверие. Рядом аббат Раньо с плохо скрываемым торжеством в глазах, за его спиной бледный как смерть Марио. Аббат де Вентре беспомощно разводит в стороне руками – мол, он ничего не рассказывал. Лицо его выражает крайнее удивление. Андреас и Марко, бледные и перепуганные, наперебой врут о том, что Доминик у них всегда одалживал деньги, а вчера вдруг разбогател, – «Скоты! – промелькнуло у него в голове,  - Это же я им одалживал! С самой Венеции!»
Он уже собирался заявить об этом во всеуслышание, но в это время на пол из его сумки вывалился серебряный подсвечник с изумрудами, тот, что числился в числе пропавшей утвари. Кругом все ахнули.
- Это как у тебя оказалось? – кардинал нахмурив брови в упор посмотрел на Доминика.
Тот, ошеломлённый, ещё не совсем проснувшись, нашёлся только проблеять – Н-не знаю.
- Обыскать  его! – коротко приказал кардинал. Аббат Винченцо обшарил одежду Доминика и извлёк из его кармана небольшой медный ключик.
- А вот и ключ от моей каюты! – торжествующе заключил он.
- Что и требовалось доказать! – воскликнул аббат Раньо. Вслед за аббатом Винченцо он ловко подскочил к Доминику, нагнулся и выхватил у него из голенища сапога маленький кинжал. – Ну вот, теперь больше не будешь кусаться.
- Ах, ты! Крыса! Это всё ты подстроил! – Доминик не выдержал и рванулся изо всех сил к аббату Раньо, и матросам пришлось повиснуть у него на плечах, чтобы удержать.
- Молчать! – рявкнул Палуцци, лицо его побагровело от гнева. – Выйдите все отсюда вон, чего столпились?
Монахи нехотя потянулись к выходу и стали подниматься на палубу.
- Ты где был вчера вечером? – спросил он, обращаясь к Доминику, которого всё ещё матросы держали за руки.
- Ходил в горы, сравнивал карты с рельефом местности, вносил поправки, - стараясь не глядеть в лицо кардиналу, отвечал тот.
- А ночью ты чем занимался? Тоже поправки вносил, а? Отвечай! А то я не знаю, какие вы поправки, кому и куда вносите.
Доминик молчал, глядя в пол, признаться в том, что ночь провёл в борделе, у него не хватало духу.
- Где остальные ценности? – снова спросил кардинал.
- Я не брал ничего, клянусь, – мотнул головой Доминик, - За де Вентре я свои деньги отдал. А эти – он кивнул в сторону удалившихся  Андреаса и Марко –  сами у меня одалживали.
- Ладно, пока заприте его в трюме. – кардинал махнул рукой, -  А с пропажей ценностей я разберусь лично! Не миссия, а разбойничий вертеп, чёрт знает что развели!  - добавил он в сердцах, повысив голос, видимо для того, чтобы его услышали посторонние.
  Доминика заперли в трюме, среди пустых бочек и ящиков. Странное дело, но в душе он не чувствовал ни обиды, ни боли от предательства приятелей, только странное облегчение. До этого момента  события жизни казались ему неправдоподобными, ненастоящими, но вот он снова попал в переделку, и всё будто бы встало на свои места. Доминик рассмеялся сам себе – теперь можно с уверенностью сказать, что больше он не принадлежит к этим людям, не имеет с ними ничего общего. Он опять воскресил в памяти Божий взгляд из хорватской церкви и внезапно его осенило: «Неужели Он вспомнил обо мне!» Доминик не мог объяснить, почему этот арест явился для него знаком промысла Божьего, но уверенность в этом была настолько сильна, что заглушила все остальные чувства. Вместо того, чтобы терзаться, продумывать планы  и искать пути ко спасению, Доминик устроился поудобнее на лежащих в трюме канатах и заснул безмятежно, сном праведника, всецело поручив свою судьбу высшим силам.
  Тем временем корабль обогнул Балканский полуостров, войдя из Ионического моря в Коринфский пролив, и вскоре на горизонте замаячили белые постройки Афин. Кардинал стоял на носу корабля, глядя, как форштевень вспенивает пенящуюся зеленоватую волну, словно полководец армии, одержавшей только что победу над неприятелем.
- Прекрасное утро, ваше высокопреосвященство, - воскликнул подошедший аббат Раньо, кутаясь в подбитый мехом плащ.
- Мне всегда не по себе, когда вы подходите сзади, аббат, - мрачно ответил Палуцци, но Раньо сделал вид, что пропустил эту колкость мимо ушей. Он устроился рядом с кардиналом, держась за канаты.
- Что вы собираетесь сделать с этим вором? С братом Домиником? – спросил аббат Раньо, нарочито равнодушным тоном.
- Что сделать? Хм. Пока не знаю. Довезу его в Константинополь, а там посмотрим. За кражу по их законам полагается телесное наказание бичом или палкой.
- Это не просто кража. Похищены церковные предметы, а значит…
- Намекаете на святотатство, ваше преподобие? – усмехнулся Палуцци, зная, что по византийским законам за кражу священных предметов полагается смертная казнь, – Жаждете крови?
Он пристально взглянул на аббата, между бровями его залегла глубокая морщина, глаза сверкнули. – Я про вас многое слышал, аббат, – тон его стал серьёзным, -  Да, многое. Я знаю кто вы и чей вы. Но учтите вот что! Это моя миссия, я шёл к ней целых шесть лет! Я никому не позволю помешать мне исполнить Божью волю. И ещё. Я ни на йоту не верю в виновность этого юноши!
Аббат хотел возразить, но кардинал жестом велел ему замолчать, - Не надо, Раньо! Я не вчера родился и немного разбираюсь в людях. Заметьте, я не спрашиваю вас, куда делись сокровища, как не спрашиваю о том, что вы не поделили с этим Домиником,  - Палуцци прищурил глаза, пытаясь разглядеть оттенки чувств на лице аббата, но тот лишь отстранённо смотрел на воду.
- Мы не ссорились с братом Домиником, это насчёт того, если вы считаете меня предвзятым в отношении его, но воровство и святотатство должны быть наказаны, не так ли? Дабы не вводить в соблазн остальных. – Раньо испытующе посмотрел на кардинала, высокомерно поджав уголки губ.
- Мне нужен этот мальчишка, Раньо. Он мне нужен. Понимаете? Он прекрасный чертёжник, знает языки и к тому же ловкий и наблюдательный. Короче говоря, мне нужен подробный план императорского дворца. Самый подробный, с потайными ходами, хранилищами и системой коммуникаций. На случай…
- …Если император окажется несговорчив или не сможет проявить достаточно политической воли, - подхватил аббат Раньо. -  Я понял это, понял. Но неужели нельзя просто купить такой план у греков?
- Я не верю грекам, дорогой аббат. С ними нельзя иметь дело, увы, это опыт. Здесь лучше довериться своему человеку.
Аббат ухмыльнулся, неприятно оскалившись, – Я вижу, ваше высокопреосвященство, и у вас есть любимчики.
- Ах, не надо только подгонять меня под вашу извращённую логику, ваше преподобие.  – отмахнулся Палуцци, - Да, мне по сердцу этот юноша. Он умён, хладнокровен, жесток, честолюбив. Он напоминает мне меня в юности.
- Но почему вы тогда его держите в трюме, если считаете невиновным? – спросил аббат Реньо.
- Это послужит ему уроком. Негоже доминиканскому монаху шататься по злачным местам, - отвечал Палуцци, - Посидит, озлобится, сделает выводы, и, можете мне поверить, станет со временем отличным…
- …псом господним! – поспешил закончить Раньо.
- Даже не псом, ваше преподобие, а волком. Волком Господним! – кардинал поднял вверх указательный палец. – Тем волком, который уничтожает больных и отбившихся от стада овец, во избежание заражения всего остального стада. В назидание, так сказать.
- Своеобразная трактовка библейских образов, святой отец, но я уяснил вашу аллегорию, – ответил аббат Раньо, пряча улыбку.
Кардинал так и не понял – сумел он договориться с аббатом или тот продолжит свою опасную игру.
В Афинах на «Св. Терезе» пополнили запас пресной воды и провизии.
  Опасения кардинала Палуцци  оказались не напрасны – в тот же день аббатом Раньо в представительство римской церкви с посыльным было передано подробное донесение о деятельности самого кардинала, где упомянута была и история с пропажей ценностей. К  тому же перед отплытием выяснилось, что пропал рулевой. Кардинал Палуцци подозревал, что пропажа кормчего как-то связана с похищенными ценностями.  С этого момента присутствие аббата Раньо в составе миссии стало вселять в кардинала страх. Он понимал, что Раньо неподконтролен ему, но отделаться от этого человека не представлялось возможным.
  В это же время Палуцци получил известие, что сарацины вновь напали на Константинополь и император взывает о помощи к католическому Западу. Момент был самый подходящий для миссии, чтобы заставить императора, наконец, продвинуть непопулярные в народе церковные реформы.
  Отплывать было решено немедленно. До пролива Дарданеллы оставалось чуть более двух суток пути, но найти  нового рулевого оказалось нелёгкой задачей. Греки указывали на небо и отрицательно качали головой. Небо было затянуто мутной, грязно-жёлтой дымкой, которая указывала на возможность внезапного и свирепого шторма, столь обычного явления в этих местах зимой. Палуцци же боялся упустить время, поэтому, положившись на Божью волю, назначил кормчим одного из опытных матросов и приказал выходить в море.
 
Доминику снилась Гора. Огромная, возвышалась она над ним, и он карабкался вверх по её крутым склонам, пытаясь отыскать верную тропу. Вдруг, ноги его соскользнули, и он полетел вниз, больно ударившись о камни. Сон ушёл, но боль была реальной – его швырнуло о стоящие друг на друге пустые ящики. В трюме была кромешная темнота, корабль скрипел, трещал, волны с грохотом бились о борта, откуда-то сверху проливалась вода. Через мгновение Доминика снова швырнуло теперь уже в другую сторону – он  закрепился между шпангоутами, стараясь двигаться телом в такт качки.
  Сколько времени это продолжалось, сложно было сказать, но буря судя по всему только усиливалась .
«Не хватало ещё потонуть вместе с кораблём», - пронеслась у него в голове неприятная мысль.
  Вероятно, судно попало в шторм и теперь в суматохе все просто  позабыли про арестованного. Он попытался отследить движения корабля и с ужасом понял, что они хаотичны. Значит, судно уже не слушалось руля и двигалось по воле ветра и волн. Доминик ощутил себя запертым в деревянный ящик, точно Иона во чреве китовом, посреди ревущей пучины. Его охватил ужас – он представил, как вода хлещет внутрь через сломанные доски бортов и заливает трюм до самого верха… Потом агония, попытки ухватить остатки воздуха…
Доминик принялся колотить в запертую дверь трюма, в отчаянии понимая, что это бесполезно и его  никто не услышит сквозь рёв ветра и волн.  Тогда, уцепившись за дверь, он принялся молиться и, внезапно, в темноте перед ним всплыл суровый лик Бога из хорватской церкви.
- Спаси меня! Спаси и я вечно буду служить тебе! - воззвал Доминик в отчаянии.
- Разве ты уже не клялся  вечно служить мне? И что стоит твоя клятва?  - услышал он ответ внутри себя.
- Господи! Ну, прости, прости меня! Выведи из тьмы, проведи меня своими путями, я готов идти за тобой, куда укажешь! – Доминик припал лицом к двери, судорожно вцепившись пальцами в её кованую ручку. Сверху раздался страшный треск, грохот и удар, Доминика отбросило вглубь трюма, на канаты. Юноша уже подумал, что корабль разваливается на части, но судно всё ещё продолжало нестись по  волнам. Внезапно дверь трюма распахнулась, и прыгающий свет масляного фонаря высветил в дверном проёме фигуры брата Марио и аббата де Вентре. В руках аббата был железный лом. Доминик бросился к ним.
- Слава Богу, брат, ты в порядке! – воскликнул аббат де Вентре, отбрасывая лом. - Ты на меня не думай,  я про деньги ничего не говорил. И я не верю ни на секунду, что ты ценности мог украсть.
- Спасибо, аббат. Но зачем же вы это? Вас же накажут! – сказал Доминик.
- Не имеет значения. – махнул рукой де Вентре – Корабль гибнет.  Мачта рухнула, когда мы пытались поставить хотя бы один маленький парус, чтобы дойти до маяка. Руль при таких волнах – бесполезен. Нас несёт на скалы и в любую минуту судно может разбиться и затонуть.
- Ты хорошо плаваешь, брат, у тебя есть шанс доплыть до берега, – подхватил Марио.
Они взобрались по лестнице на верхнюю палубу и тут у Доминика душа ушла в пятки. Вокруг была ревущая, бушующая тьма. Их тут же окатило водой. Вода была всюду: хлестала сверху, вздымалась чёрными горами над головой, билась о доски палубы.  Отовсюду слышались вопли, ругань, стоны. Люди в панике метались в кромешной темноте. 
- Гляди! – пытаясь перекричать грохот бури крикнул де Вентре Доминику в ухо, простирая руку, - Вон берег! Маяк видишь? Мы пытались дойти до него, но нас, скорее всего выбросит на скалы гораздо раньше.
Доминик вгляделся и действительно, впереди, чуть правее тьма была неподвижна и монолитна, а где-то далеко в этой тьме, то вспыхивала, то гасла искорка маяка. Он попробовал оценить расстояние – пятьсот футов, может более  - в темноте легко было ошибиться.  Вода была ледяная, долго находиться в ней не получится, но выбора не оставалось. Если корабль разобьётся выбраться из хаоса брёвен и досок будет гораздо сложнее, а если уцелеет -  его ждёт жестокая расправа на берегу.
- А ты? – прокричал он, обернувшись к аббату.
- Нет, я плохо плаваю! Что пользы, если оба утонем!– отозвался тот.
- Неважно! В солёной воде трудно утонуть, главное не захлебнуться. Давай, я буду рядом! – уговаривал Доминик.
- Иди один, не теряй время,  -  покачал головой де Вентре – Даст Бог – спасёмся!
- Марио! – воззвал Доминик  к Марио, стоящему внизу на лестнице.  - Давай ты со мной!
Марио  поднялся на палубу, – Нет, Доминик. Прощай, брат! Прости меня!
- За что же, Марио? – Доминик встряхнул юношу за плечи, пристально вглядываясь ему в лицо.
Марио отрицательно покачал головой, отводя взгляд.
- Ну что ж! Прости и ты! – вздохнул тогда Доминик.
Он скинул подрясник и сапоги, оставшись в одном нижнем белье. Потом легко вспрыгнул на перила, уцепившись рукой за ванты, мгновение задержался и бросился в нависшую над кораблём огромную волну.
Ледяная вода обожгла, как кипяток, дыхание сразу перехватило. Какое-то время его крутило в водовороте, он грёб наугад, не понимая где верх, где низ, не говоря уже о направлении к берегу. Вода казалась густой, словно ртуть или расплавленное олово и разгребать её становилось всё труднее и труднее. Доминик вынырнул на поверхность, пытаясь разглядеть берег, но не успел, его снова накрыло толщей воды.
  Внезапно он вспомнил, как ещё мальчишкой ловил рыбу и свалился в бурную реку. Тогда его спасла соседская девчонка, ставшая впоследствии его невестой. Тогда также в ледяной воде начали неметь ноги и руки, также непонятно было, куда надо двигаться, также плыли зелёные круги перед глазами. Всё это было. Но потом его невеста ушла с его лучшим другом. И нет теперь больше ни друга, ни этой рыжей девочки, ни реки и его самого больше нет… Только суровые глаза Бога в чужом храме. Это последнее, что уйдёт вместе с ним. Во тьму. Навечно.
  Воздух неожиданно оказался внизу, там, где ноги. Доминика перевернуло и швырнуло  обо что-то твёрдое лицом и коленями. Едва не потеряв сознание от удара, он уцепился занемевшими руками за это твёрдое, оказавшееся подводным камнем. Вода отхлынула, дав возможность сделать вдох, и Доминик увидел уже совсем близко перед собой чёрную громаду берега. Понимая, что через мгновение на него обрушится новая водяная гора и расплющит о камень его тело, юноша из последних сил рванулся в сторону берега. Его снова накрыло, потащило вперёд, но Доминик теперь был осторожен, плыл, выставив перед собой ладони и следующий удар об камни был уже не так сокрушителен. Когда Доминик, наконец, почувствовал под ногами каменистое дно, на его теле не осталось живого места.
  Он выполз на скалы и забрался в расщелину, подальше от беснующегося прибоя, скорчившись, принялся растирать занемевшие от холода босые ноги. Его трясло в ознобе, зубы выбивали барабанную дробь – воздух, показавшийся вначале тёплым после ледяной воды, быстро вцепился в его мокрую одежду липкими холодными пальцами. Двигаться по скалам, куда-то наугад в темноте было бессмысленно, да и сил не осталось.  Голова кружилась от удара, колено ныло и не желало сгибаться. Доминик забился поглубже в расщелину, спрятавшись от пронизывающего ветра, и решил дожидаться рассвета.
  «Слава Богу, я жив!» - подумал он, постепенно чувствуя, как уходит напряжение последних часов и наваливается тяжкая дремота.  Временами ему казалось, что рёв бури и вой ветра складываются в стройную мелодию, похожую на ту, что слышал он в хорватском храме. Доминик вздрагивал, просыпался, растирая озябшие руки и ноги, но пение не прекращалось, словно кто-то невидимый в скалах выводил этот заунывный мотив. Он снова погружался в дремоту, но голос словно вёл его во мраке не давая уснуть и погибнуть от холода. Сами собой в голове у Доминика слова стали складываться в псалмы. И что удивительно не на латыни, к которой Доминик привык с детства, а на родном, англо - норманнском наречии.
  ...В камине жарко пылает огонь  - это камин в его замке, с которым связано столько нерадостных воспоминаний. Но у камина тепло и уютно, лежит волчья шкура такая мягкая-мягкая. В дубовом кресле сидит человек и играет на лютне, что-то тихонько напевая. Тёмные кудри упали на  его лицо, мелодия карабкается вверх, потом опять вниз…
 И снова неведомый голос выталкивает Доминика из тепла в ледяной холод. Сколько времени это продолжалось, сложно было сказать, ему стало уже казаться, что рассвет вообще никогда не наступит. Наконец, он снова задремал и, когда, вздрогнув, очнулся, то заметил, что тьма вокруг стала прозрачней, тускло-серого света. Неужели рассвет? Он дожил до рассвета? Постепенно, расправляя затёкшие руки и ноги, Доминик выбрался из расщелины.
  Солнца ещё не было видно, но небо на горизонте стремительно светлело, серебря поверхность воды. Море поутихло и на его поверхности стало видно то, что осталось от «Св. Терезы» - множество обломков. Доминик напряжённо вслушивался и вглядывался в надежде, что хоть кто-то уцелел, уцепившись за  останки корабля. Между тем всходило солнце, и картина кораблекрушения  в его свете становилась всё ужаснее. Среди обломков плавали тела людей. Доминик боялся узнать среди них тела Марио и аббата де Вентре, но до погибших было далеко и сверкающая морская рябь не позволяла в точности их разглядеть.
  Мало-помалу Доминик  осознал, что он, пожалуй, единственный, кто выжил из всей папской миссии и команды корабля. Фанатичное стремление кардинала Палуцци подчинить греческую церковь Ватикану обернулось гибелью для него самого. Мужеложники, пьяницы, игроки, прелюбодеи, стяжатели, интриганы, убийцы, предатели  – каждый из плывущих на этом злосчастном корабле шёл к  гибели своим путём.
 «Почему именно я? - подумал Доминик, - Чем я лучше этих людей?» Внезапно он подумал о том, что спасся только потому, что единственный из всех хотел выжить.
  Сердце его сжалось от горя, при мысли о брате Марио и аббате де Вентре – в последний момент они спасли его, а сами погибли.  Доминик вовсе не был  жестокосердным, как считал кардинал Палуцци, он умел горячо любить и теперь искренне оплакивал людей, которых ещё не успел оценить по достоинству. Он горевал, вспоминая маленького, всегда суетливого и поэтому смешного аббата де Вентре, как мужественно и спокойно держался он перед лицом смерти, оставляя ему шанс на жизнь. Он всё просчитал, что вдвоём им не уцелеть в ледяной воде, поэтому не пошёл за ним. И снова, вытирая слёзы, Доминик  вглядывался в свинцовую рябь волн в надежде увидеть его, уцепившегося за обломки.
  Перед глазами вновь и вновь всплывало виноватое лицо Марио и его последнее «прости, брат». За что «прости»? Ведь это Доминик отвернулся от него, посчитав его грех самым постыдным, а свои грехи более благородными, что ли, если, конечно, можно так выразиться. Внезапно юноша понял, за что просил прощения Марио – это он похитил ключ от каюты казначея и украл сокровища, выполняя волю своего господина, аббата Раньо. Это он подбросил ему злосчастный подсвечник. Вот почему брат Марио отказался вместе с Домиником уйти с корабля – он в последний момент попытался исправить ошибку, но не смог бы жить дальше с этим предательством. 
  Дрожа от холода, босой, ободранный, Доминик сидел на скалах и выл от горя. «Зачем? Ну, зачем?  - повторял он, - Да простил бы я тебя, дурака, конечно бы простил. Я вытащил бы тебя из этого проклятого моря, надавал бы по шее за этот проклятый подсвечник и простил. Господи! Ведь я и не такое прощал! Почему не схватил я тебя за шиворот и не швырнул  в воду!? Если б я только мог знать, если бы ты успел  рассказать мне!?»
  По большому счёту никому из бывших на корабле, не желал Доминик гибели: ни предателям Андреасу и Марко, ни кардиналу Палуцци, который отказался верить в его невиновность, ни матросам, которые ради забавы избили его накануне вечером, ни даже аббату Раньо.
 Так сокрушался Доминик по тем, кого считал достойными лучшей участи и постепенно ему открывался весь ужас его падения. Его желание служить Господу изначально было лживым, и строилось на тщеславии и жажде приключений. Он ничего не приобрёл, покинув родную Британию, и потерял самое главное – Бога. Он, даже не задумываясь о последствиях, согласился вмешаться в судьбу чужого народа, не имея на это никакого морального права.
  Ему вспомнился последний его разговор с другом Патриком. «Сначала попытайся понять, а потом уже менять», - сказал тот ему. И ещё «Не очень там миссионерствуй!» - это были последние слова, сказанные им на прощание. Не затем ли Господь смилостивился над ним, чтобы дать ещё одну попытку начать жизнь заново, с чистого листа? Слёзы подействовали на Доминика благотворно, и хотя на душа его была всё ещё охвачена скорбью, он почувствовал, что из него вышла какая-то скверна и стало немного легче.
  Мутное зимнее солнце тем временем взошло над горизонтом, ветер теперь дул с берега, унося в открытое море остатки кораблекрушения. А доставшаяся такой ценою  жизнь требовала от убитого горем Доминика решения новых задач, а именно поиска воды и пищи. Зверский голод и жажда навалились на молодого человека неожиданно и одновременно. Вверх громоздились неприступные скалы, взобраться на которые, нечего было и думать. Ни малейшей тропки, ни признаков пребывания человека на этом диком берегу видно не было.
  В трюме корабля было всё время темно и сложно отсчитывать время. Но он помнил, что не далее как позавчера корабль стоял, и команда сходила на берег. Значит, это были Афины. На Дарданеллы окружавшая его действительность никак не походила. Доминик, припоминая карты, предположил, что корабль разбило у  скалистых  и безлюдных берегов Халкидики.
  Он решил пробраться вдоль берега, в ту сторону, где предположительно находился маяк. Разбитое колено распухло и сильно болело, мешая двигаться. Голова кружилась теперь уже от голода. Доминик оторвал подол от рубахи и туго замотал коленный сустав. Ковыляя, он побрёл в заданном направлении, но очень скоро понял, что скалы тут упираются в море, образуя нечто вроде мыса.
  Маяк же, по-видимому, находился за следующим мысом. Лезть снова в ледяную воду, пытаясь вплавь обогнуть каменную стену было неразумно.
  Он побрёл в обратном направлении, но там картина была ещё менее утешительная – скалы понемногу вздымались всё выше и выше, превращаясь в неприступную кручу. Доминик понял, что судьба сыграла с ним злую шутку. Выбраться из каменного плена раненному и ослабевшему человеку было невозможно. Пройдёт совсем немного времени и Доминик станет завидовать  тем, кто остался на «Св. Терезе» и погиб быстро и безболезненно. Его же теперь ожидает мучительная смерть от жажды и голода.
  Он попытался напиться дождевой воды из расщелины, но она почему-то на вкус оказалась горько-солёная. Здесь, возле моря, среди голых скал без следа растительности, всё было просолено морскими брызгами и Доминику казалось, что соль даже застыла коркой на его губах.
  Ужаснувшись перспективе медленной смерти, юноша всё же выбрал путь  по скалам наверх. По его расчетам обрыв должен был когда-либо кончиться и перейти в пологое место. Да и лучше уж было сорваться вниз и разбиться о камни, чем несколько дней корчиться в муках, подумал он. Перед ним снова встал суровый Божий Лик из хорватского храма и Доминик подумал, что не просто так он остался в живых.
«Веди же меня, о Господи! – мысленно попросил он – Куда укажешь, туда и пойду!»
  Превозмогая боль в колене, Доминик начал восхождение. Поначалу подниматься было возможно, перелезая всё выше с уступа на уступ, но каменные ступени становились всё уже, а камни держались всё слабее. С надеждой смотрел Доминик вверх  - не покажется ли край каменистой террасы или уступ пошире, на котором можно будет отдохнуть и закрепиться. Так, постепенно, стараясь не глядеть вниз, юноша поднимался всё выше и выше и, наконец, оказался висящим над пропастью, опираясь только на пальцы босых ног и держась пальцами рук за трещины в скале.
  Он глянул вверх – футах в десяти над ним нависали корни деревьев, а значит, там могло быть местечко поровнее или даже узенькая тропка. Доминик попытался сдать назад, чтобы забраться с другого края, глянул вниз и чуть не сорвался – далеко внизу плескалось о смертоносные скалы беспечное море. Всё его тело дрожало от напряжения, липкий пот катился градом по лицу, несмотря на то, что босые ноги онемели от холода, сердце колотилось где-то в горле. Ободранные в кровь пальцы судорожно вцепились в трещины камня. Шаг назад чреват потерей равновесия и смертельным полётом, шаг вперёд некуда сделать.
  «А вот это уже точно конец», - подумал Доминик и вдруг откуда-то сверху снова услышал то самое пение, которое ему чудилось ночью. Только теперь это было явственно – пел дребезжащий старческий голос на неизвестном языке, и это пение было весьма похоже на пение в хорватском храме. Только мелодия была менее вычурная. Впрочем, Доминику было уже не до этих нюансов.
- Помогите! – заорал он что было мочи осипшим голосом. Потом спохватился и закричал по- гречески, потом по-латыни.
Пение прекратилось, и наступила тишина, нарушаемая только криками чаек и шумом далёкого прибоя. Доминик смотрел как медленно сползают вниз очумевшие от напряжения пальцы, чувствовал, как дрожат мелкой предательской дрожью его колени. Последние мгновения висит он над пропастью, удерживаемый призрачной надеждой на помощь.
- Помогите! – крикнул он в последний раз по-английски, разжимая руки.
  Верёвка, сброшенная сверху, ударила его по щеке как раз в тот момент, когда тело уже начинало свой последний полёт. Доминик схватился за неё руками, даже не задавая вопрос, выдержит ли она его и повис над пропастью. Медленно, опираясь о каменную стену здоровой ногой, полез он вверх, перехватывая верёвку руками и зубами. Там уже, добравшись до края, Доминик почувствовал, что чья-то рука схватила его за ворот рубахи и втаскивает наверх. Стукнувшись напоследок разбитым коленом, отчего потемнело в глазах, Доминик оказался наконец на узкой горной тропинке и повалился лицом на землю возле старческих босых ног в деревянных сандалиях.
  Очнулся Доминик сидя возле узловатого кипариса, чьи корни он разглядел ещё снизу. К толстому стволу кипариса была привязана верёвка, по которой он видимо и забирался. Возле него на корточках сидел старик в черной длинной одежде с островерхим капюшоном на голове и в безрукавке из козьего меха. Белоснежная борода старика паутиной опутывала его грудь, глубокие морщины бороздили тёмное исхудавшее лицо. Старику, по всей видимости, было уже очень много лет, но светло-голубые его глаза из - под кустистых бровей ,смотрели всё ещё пристально и ясно.
- Ты откуда взялся здесь? – спросил он по-гречески. Доминик неопределённо махнул рукой в сторону моря.
- Имя твоё? – снова спросил старик. Доминик сразу не понял, почему он спрашивает его об имени, и какое в данный момент это имеет значение.
- Назови своё имя. – настойчиво попросил старик теперь уже по-латыни.
Доминик сам не зная почему, возможно плохо соображая, назвал своё прежнее имя, данное ему ещё при рождении.
- Дэвис, - произнёс он.
- Дэвис? – старик ещё несколько раз повторил его имя на разные лады, меняя ударение, - Давид? – уточнил он.
Дэвис кивнул. Ему было всё равно. Монашеское имя, к которому он уже успел привыкнуть за год с небольшим, вдруг потеряло для него смысл, стало чужим, словно утонуло вместе с кораблём.
Брови старика удивлённо поползли вверх, он что-то пробормотал себе под нос, потом стянул с себя меховую безрукавку и укутал ей плечи Дэвиса.
- Давай, вставай, пойдём, – снова на греческом языке сказал старик помогая ему встать на ноги. Руки у старика оказались неожиданно крепкими. Он обхватил юношу за пояс  одной рукой, а второй оперся на свой узловатый посох. Так, потихоньку, держась друг за друга, они стали снова взбираться наверх по узкой каменистой тропе.
  К счастью, жилище старика оказалось совсем рядом. Это было  даже не жилище, а пещера в скале, вход в которую закрывался козлиной шкурой. Втащив Дэвиса внутрь пещеры, старик усадил его на ложе из таких же козьих шкур и прикрыл сверху шерстяным одеялом. Внутри пещеры было тепло. Небольшой огонь разогревал сложенные над ним пирамидой  камни очага. Дым выходил в круглое оконце наверху пещеры, оттуда же проникал свет. Сверху на камнях закипала вода в медном котелке. В каменной нише, сделанной в стене, стояли  изображения на досках Девы Марии, Иисуса Христа и другие, незнакомые Дэвису – иконы. Перед ними мерцала лампада, и лежало несколько книг в кожаных переплётах.
  «Это же монах! Отшельник! » - догадался вдруг Дэвис насчёт старика, которого вначале принял за простого пастуха и уже успел удивиться его знанию латыни. Приглядевшись, он увидел, то, что, показалось ему белым орнаментом на его капюшоне и на плаще было изображением крестов и каких-то греческих букв, а узловатая верёвка на руке не что иное как чётки для прочтения «Ave Maria».
Старик плеснул в котелок с горячей водой вина, добавил мёда и щепотку душистых трав.
- Латинянин? – спросил он  Дэвиса, который, оказавшись в тепле, снова затрясся в ознобе. Тот утвердительно кивнул.
- Тогда лучше буду говорить на латыни, хотя, если честно, неважно её знаю, – предложил старик.
Дэвис замотал головой – Говори лучше на греческом, я всё понимаю,  – промолвил он, стуча зубами.
Старик удивлённо посмотрел на него – Надо же, учёный, – он плеснул из котелка в кружку винного варева и протянул Дэвису, - Пей, сейчас согреешься, а то окоченел совсем.
Он присел рядом, продолжая пристально разглядывать Дэвиса - Монах? – снова прозвучал вопрос.
Дэвис опять кивнул, с наслаждением глотая горячую сладкую жидкость, чувствуя, как спасительное тепло разливается по телу. 
- На ромея не похож, - покачал головой отшельник. – Галл что-ли, или германец?
- Британец  я.  – отвечал Дэвис с трудом ворочая языком. Его разморило в тепле, голова отяжелела, очертания кельи стали расплываться.
- Британец? Это куда же тебя занесло, бродяга, - услышал он, напоследок, изумлённый вздох старика, проваливаясь в сон.
  Дэвис проспал остаток дня, весь вечер и всю ночь. Иногда он просыпался от ноющей боли в ноге и, приоткрыв глаза, видел, что старик стоит перед иконами на коленях, перебирает узелки на верёвочке и что-то шепчет на незнакомом языке. Где-то на задворках сознания Дэвис понимал, что нужно подняться, хотя бы из вежливости, но сил не было даже пошевелиться, глаза снова закрывались и он снова засыпал.
  Отлежался он только к утру следующего дня. Проснувшись, Дэвис обнаружил рядом с собой аккуратно сложенную монашескую одежду из грубой холстинной ткани, шерстяные чулки и мягкие кожаные постолы. Он подивился привычке хозяина кельи носить деревянные сандалии на босу ногу, имея более надёжную обувь. Сам отшельник по-прежнему сидел на коленях перед иконами и молился. Дэвис видел, как медленно двигаются чётки в его руке.
  Он потихоньку оделся и, чтобы не мешать молитве, выбрался из кельи. Солнце уже совсем взошло и, вполне ощутимо пригревало, ветер дул слабо. Небо было почти чистым, если не считать нескольких испуганных облачков. Дэвис огляделся вокруг и вдруг застыл в изумлении – вдалеке, упираясь вершиной в небе, возвышалась Гора. Не то, чтобы Дэвис гор вообще не видел, нет, видел, конечно. Но это была та самая Гора, которая виделась ему во сне, накануне кораблекрушения. Удивлённый, он решил ещё раз спуститься к тому месту, откуда его вчера вытащил старик. Колено у него всё ещё болело, но уже не так сильно и, хотя бы, не мешало двигаться.
  Вот и кипарис с привязанной верёвкой. Дэвис глянул с обрыва вниз и снова подивился тому, как вчера смог вскарабкаться на такую высоту практически по отвесной круче. Далеко внизу плескалось море, и Дэвис подумал о том, что всякий раз начало новой жизни связано для него с погружением в воду, словно всякий раз он принимает крещение.
  Он взял в руки верёвку, и его удивила крепость узла, привязанного к дереву немощными старческими руками. Чтобы развязать этот узел, ему пришлось пустить в ход зубы. Отвязав верёвку, Дэвис смотал её через локоть  и вернулся назад к келье. За кельей был пологий склон, с кипарисовой рощицей, а далее громоздились утёсы, над утёсами высилась Гора.
  По склону, откуда-то сверху сбегал ручеёк с прозрачной водой. Дэвис напился из пригоршни – вода была ледяной и приятной на вкус. Однако, хотелось есть. Дэвис заметил на плоском камне у входа в пещеру блюдо с сушёными финиками. Ему было неловко взять финики без разрешения хозяина, тем более, что он и так злоупотребил его гостеприимством, почти на сутки, заняв единственное ложе.
  Дэвис сел у пещеры и стал терпеливо ждать, когда монах закончит молиться. То, что это был монах церкви византийского обряда, он не сомневался, да и католики вряд ли могли встречаться в этих местах. Он снова стал смотреть на гору, чтобы не думать о финиках и вдруг заметил, что сверху, со стороны утёсов до самой пещеры протянуты параллельно две верёвки, а точнее одна верёвка, которая огибала деревянный механизм наподобие ворота. Верёвка подрагивала, механизм вращался и, откуда-то сверху из-за утёсов появилась подвешенная на верёвке корзина. Корзина потихоньку спускалась к пещере. Видимо кто-то наверху, за утёсами вращал похожий механизм, и верёвка перемещала корзину к пещере. Дэвис с любопытством наблюдал, как корзина спустилась вниз и остановилась, уткнувшись в механизм.
- Можешь снять её. – услышал Дэвис за спиной старческий голос. Он обернулся, отшельник стоял на пороге кельи, опираясь на посох. – Отцепи её от верёвки и тащи сюда, - повторил он.
Дэвис снял корзину со специального крючка и подал её старику. В корзине была провизия: хлеб, сыр, сушёные фрукты и бутыль с оливковым маслом. Разложив всё это столе,  старик пригласил Дэвиса разделить с ним трапезу.
- Откуда тебе присылают еду? – спросил Дэвис у старца.
- Из монастыря, – ответил тот.
- Тут неподалёку монастырь? – Дэвису стало немного не по себе. Он слыхал о том, что греческие монахи недолюбливают католиков и чинят им всяческие неприятности. Однако, этот монах отнёсся к нему милостиво, невзирая на то, что он – латинянин.
- Здесь множество монастырей, – отвечал старик.
- А далеко отсюда до ближайшего города? – Дэвис решил, что сперва надо будет отыскать какое-нибудь представительство  римской церкви и сообщить о гибели миссии.
- Уранополис в двух днях пути, – сообщил старец.
- А как называется это место? – поинтересовался Дэвис.
- Афос, Святая гора, – отозвался старец.
У Дэвиса ёкнуло сердце. Вот оказывается, куда его привёл Господь. Афос – рассадник схизмы, самое сердце восточного монашества, край скитов и монастырей, обитель Девы Марии. Выкорчевать ересь на Афосе – было давней мечтой кардинала Палуцци. Собственно и переговоры с императором планировалось начать именно с позиции подчинения унии всех монастырей Святой Горы. Но эти планы потопила буря.
Что ж, Дэвису оставалось только спросить  у старца дорогу до ближайшего поселения.
- А дороги нет, - отвечал старец, и юноше почудилась насмешка в его синих прозрачных глазах.
- Как нет? – не понял тот. – Я имею в виду дорогу отсюда. До монастыря или дальше, до города.
- Отсюда нет дороги, - повторил старец. – Скалы кругом.
- А как же ты…
- В корзине меня сюда опустили – вот я здесь и живу. Уже двадцать годов как живу.
Дэвис не знал что ответить, ему казалось, что это какая-то неудачная шутка.
- Постой, а как же ты здесь живёшь?
- Так и живу. Вода здесь есть, дров немного, пищу из монастыря карулей пересылают, в корзине то есть. Ты видел. Если что срочно понадобится – пишу на пергаменте, или на черепке и обратно в каруле им посылаю. Да мне особо ничего и не надо. – старик махнул рукой.
- И что сюда никто больше не спускается? – стараясь казаться спокойным спросил Дэвис.
- Почему? Спускаются раз в году. На Пасху спустятся, будем заутреню служить. – успокоил его отшельник.
- А ты не можешь попросить их, чтобы они пораньше спустились и меня отсюда забрали? – с надеждой попросил Дэвис.
- Я про тебя в монастырь сообщил, пока ты спал, но заберут ли они тебя раньше Пасхи – не знаю. Чтобы человека спустить или поднять надо большой ворот ставить. Это когда на Пасху с окрестных скитов монахи подтянутся, тогда можно, а так трудно. Да и ещё один момент, сам пойми, с моря сюда кто только не приходит – монастырь всегда лёгкая добыча для желающих поживиться. Кто знает, что ты за человек?
Дэвис тяжко вздохнул и повесил голову – человек он был так себе, хорошо ещё история с похищенными ценностями утонула вместе со «Св. Терезой». Во всяком случае, ему так казалось.
  До Пасхи оставалось более двух месяцев и Дэвису потребовалось немного времени, чтобы смириться с тем, что это время он проведёт здесь, в скиту, как выразился отшельник. В конце концов, что такое два месяца? Главное, что он остался жив.
Старца звали отец Исайя, и он был не простым монахом, а принявшим схимнический постриг.. Как понял Дэвис , это означало особую, высшую ступень посвящения Богу и не имело отношения к церковной иерархии. Кроме того, отец Исайя не был греком. Он пришёл на Афос много лет назад с севера, из неведомой страны под названием Рус. Поэтому язык, на котором он молился Богу был так похож на хорватский. Дэвис попробовал прочитать что-либо на этом языке из книг, бывших у отца Исайи, но славянский язык поначалу показался ему сложным. На первый взгляд внешне он, действительно, походил на греческий написанием букв, как и говорил ему Андреас, но сама структура славянского языка напоминала больше латынь, а способ написания без гласных букв – иврит.
- За что тебе  наказали? – спросил он как-то раз у отца Исайи, и пояснил, когда тот изобразил непонимание, - Ну отправили сюда, на скалы? Неужели не нашлось места в монастыре?
- Наказали? Нет, что ты, это благословение, -  улыбнулся старец, - Отец игумен, Царство ему Небесное благословил меня здесь подвизаться. Сказал служить здесь, пока «море не извергнет царя-псалмопевца».
- И как это понимать? – спросил Дэвис.
- Я тоже много лет не ведал как,  – ответил схимонах, - Боялся, что помру, а так и не увижу. Но теперь всё исполнилось и срок служения моего к концу подходит.
- Это я что ли царь-псалмопевец? – догадался вдруг Дэвис, - Вот, значит, почему ты имя моё спрашивал? А если бы я своё монашеское имя назвал?
Отец Исайя пожал плечами, что означало – «Так не назвал же».
  На третий день пребывания в скиту Дэвиса охватила жуткая тоска. Он переделал всё, что мог по хозяйству: натаскал воды, дров, утеплил вход, даже переложил очаг, чтобы не дымил. Тоска всё усиливалась, и ему нестерпимо хотелось уйти от этого моря, этих скал, этого неба и этой Горы, которая, казалось, давила его своей громадой. Но уйти было некуда. Дэвису даже пришла в голову нехорошая мысль – а не броситься ли вниз, на камни, не покончить ли всё разом. Он обратился за советом к старцу и тот сказал
 – Душа от пустоты тоскует, болеет душа. Грех – это не просто нарушение закона, не просто вина, которую можно искупить. Грех – это болезнь, её лечить надо. Надо Бога в неё пустить, наполнить её Благодатью. Вокруг нас всё пронизано этой нетварной Божественной энергией, но человек, совершив грехопадение, разучился ей питаться, поэтому чахнет, изнывая от духовного голода. Только через непрестанную молитву, покаяние и Таинства можно снова приобщиться Благодати.
- Как мне молиться, на каком языке? – спросил Дэвис.
- На каком языке думаешь, – на таком и молись, - отвечал отец Исайя.
- Я пробовал молиться и на английском и на латыни, – не получается. Музыка стиха не та, ритм не тот и смысл словно теряется. А ты разве всё время молишься?
- Да, непрестанно.
- Даже когда разговариваешь со мной?
- Даже когда разговариваю с тобой.
- И когда спишь?
- И когда сплю, - отвечал отец Исаия.
- Это невозможно!
- Этому учатся не один год, - заверил его старец, - зато теперь молитва заменяет мне всё: пищу, сон, тепло. Без молитвы я не смогу существовать ни дня.
Дэвис послушал и потихоньку начал молиться, как про себя, так и вместе с отцом Исаией, постепенно вникая в особенности суточного богослужения восточной церкви.  Вначале было трудно, так как про себя он молился на своём языке, а отец Исаия частично служил на греческом, частично – на русском, в зависимости от того, какие службы он помнил наизусть, а какие читал по книгам.
  Однако, постепенно, он привык, и языки уже не казались ему какими-то разными и сложными, наоборот, разноголосица, царившая у него в голове, странным образом облегчала понимание незнакомых слов и оборотов речи. Певучесть русского языка чередовалась со строгостью греческого.
  В перерывах между службами они беседовали с отцом Исаией, и перед Дэвисом разворачивалась история той самой неведомой земли, откуда старик был родом. Дэвис знал уже, что его наставник был когда-то в далёком прошлом знатным вельможей при дворе русского короля Даниэля, владыки земли Галицкой. Даниэль тот воевал с татарами за свою землю и просил помощи у Папы Римского. Папа Римский обещал помощь в обмен на подчинение римо-католической церкви и переход народа в католичество. Тогда многие знатные люди  и отец Исайя в том числе были готовы изменить своей вере ради того, чтобы только поквитаться с ненавистными татарами. Папа Римский короновал Даниэля, но войска не прислал и русские хоть и одержали победу, но с большими потерями и до конца татар так и не изгнали со своей земли. Тогда в битве погиб сын отца Исайи, а сам он был тяжко ранен и чудом выжил. Долго ещё служил он своему государю верой и правдой и однажды спас его от смерти, раскрыв заговор среди вельмож. Спустя много лет, раскаявшись пред Господом, отец Исайя постригся в монахи в городе Киеве, а оттуда ушёл подвизаться на Афос.
Дэвис не всё понимал из того, что рассказывал ему старик. Например, ему было не совсем ясно, что такое «ханский ярлык». Очевидно, какая-то унизительная процедура. Или кто такие «холопы». Не совсем понятно ему было, и стремление самого народа сохранить свою веру, иной раз в ущерб очевидной выгоде или военному преимуществу.
- Разве такая уж принципиальная разница кому подчиняться – Папе Римскому или Патриарху Константинопольскому, если речь идёт о спасении государства? – вопрошал он у старца.
- Вера – основа государства, - отвечал тот, - Не станет веры, не станет государства. Но если есть вера, государство, даже если рухнет, то неминуемо возродится. Разница не в том, кому подчиняться, разница в нашем мировоззрении. Смысл нашей православной веры не в соблюдении заповедей и не в этических догмах и не в делах милосердия, и даже не в богословии, хотя и это тоже важно.
- А в чём же?
- В стяжании благодати Святого Духа, в обретении Живого Бога.
Дэвису при этих словах снова вспомнился хорватский храм.
 - Мы разные эсхатологически,  – продолжал отец Исайя, - Мы исповедуем Бога, воплотившегося в человека, а католики исповедуют человека, в которого воплотился Бог.  Вы веруете в то, что муки адовы – это наказание, мы в то, что это естественное следствие поврежденной человеческой природы. Грешный человек не может войти в рай, не потому что он виноват, а потому что рай для него станет хуже ада.
Странным образом, но слова отца Исайи напоминали ему то, что он когда-то давно слышал от Рыжего Уолефа. Вспомнилось ему и то, что Рыжий Уолеф, действительно скитался где-то в этих местах.
Каждое воскресение отец Исайя совершал в своей пещерке литургию. Ошибиться с воскресным днём было сложно – сверху всегда доносился колокольный звон из обители Успения Божьей Матери, которую греки называли Ксилургу. Кроме того, старец вёл свой собственный календарь.
  Дэвис сначала удалялся из пещеры, чтобы не присутствовать на Евхаристии и вдруг не нарушить какие-либо правила, но отец Исаия сказал ему, что в этом нет необходимости.  Приобщение к христианской церкви через таинства Крещения и Миропомазания даёт ему право присутствовать на Божественной Литургии. Единственное, что не мог делать Дэвис, это причащаться Святых Христовых Таин.
  Вокруг вовсю цвела весна, распускались подснежники и нежные крокусы, дни становились всё ярче, всё жарче припекало солнце. Приближалась Пасха. Старик же тем временем всё слабел и слабел, словно исполненное пророчество лишило его смысла жить дальше.
  Напрасно Дэвис убеждал его в том, что вряд ли является тем самым царём-псалмопевцем, о котором было пророчество, по причине отсутствия царства и музыкального слуха, - отец Исаия готовился принять свою кончину. Он практически перестал покидать свою пещеру, всё время или возлежал на своём ложе, изредка вставая на коленях перед иконами, и непрестанно молился. Дэвис ухаживал за ним как мог, стирал и чинил одежду, поддерживал порядок в келье, заваривал травы, размачивал в воде просфоры, присылаемые в каруле и этой жидкостью кормил старца. А больше тот ничего и не вкушал. Пару раз Дэвис, тайком от отца Исайи отправлял в Ксилургу записки, в которых выражал озабоченность его состоянием, но ответа так и не получил.
Отшельник, видя, как он терзается, решил успокоить его.
- Господь послал мне тебя, чтобы облегчить мне мою немощь, - сказал он Дэвису, - Ты ведь мучаешься оттого, что считаешь себя обязанным предотвратить мою кончину, а не оттого, что я умираю. Но это не зависит от тебя и тебе не надо ничего предпринимать. Ты уже ничего не сможешь изменить, да и не надо ничего менять. Поверь, в твоём возрасте это трудно, но ты всё равно поверь - я очень устал жить, и я очень хочу встретиться с Богом. Я жду этого, как избавления, как Пасхи. Поэтому, прошу тебя, просто проводи меня…
После этого разговора душа Дэвиса успокоилась, и он принял как неизбежное предстоящую кончину старца, пообещав соблюсти в точности все, что касается его погребения.
- Я только хочу попросить тебя, - сказал Дэвис, опустив голову и собираясь с духом, - нехорошо, если панихиду по тебе будет служить католик. Я много думал и теперь окончательно решился перейти в греческую веру.
Отец Исайя покачал головой – Если только из-за меня, то не стоит.
- Нет, - решительно сказал Дэвис, глядя прямо в поблекшие глаза старца,- Помнишь, я рассказывал тебе, что впервые встретил Бога в византийской церкви, ещё до кораблекрушения  и Он позвал меня? Уже тогда во мне зародилось это желание, просто я не смог его осознать. Когда Господь вывел меня из морской пучины, я просил его провести меня своими путями. Он привёл меня сюда. С тех пор во мне зрело это решение и теперь я готов. Это и есть мой путь, отче. Что я должен сделать, чтобы совершить переход?
- Покаяться, - ответил отец Исайя, - больше ничего.
- Но я же… монах. – неуверенно произнёс Дэвис.
- Какой ты монах?! - улыбнулся отец Исайя, - Это так, ребячество. Путь в монашество надо начинать сызнова. Рановато пока тебе ещё в монахи. Ты побудь пока в послушании, ещё года три хотя бы, а там, как Господь управит.
Исповедь была долгой. Дэвис старался припомнить все события своей жизни, все чувства, все сомнения, которые когда-либо испытывал, точно вслух читал книгу. Отец Исайя слушал внимательно, только время от времени спрашивал  - Всех ли простил?
Дэвис утвердительно кивал, не особо размышляя над этим вопросом, и исповедь продолжалась.
  Когда Дэвис закончил, отец Исайя спросил в последний раз – Всех ли простил? – и, получив утвердительный ответ, покрыл его голову епитрахилью.
  Приближалась Пасха. На Страстной неделе старец совсем слёг и Дэвис уже было подумал, что он не доживёт до Светлого Воскресенья. Однако, в чистый четверг отец Исайя почувствовал себя лучше и вычитал все двенадцать отрывков из Евангелий. Всю Страстную пятницу они оба непрестанно молились, не смыкая глаз.
  В Великую субботу старец отслужил Литургию, потом повечерие. Дэвис уговорил его поесть кашицы из размоченных в воде просфор, куда влил две ложки вина, чтобы подкрепить силы. Наступил вечер, зашло солнце, близилось время пасхальной заутрени.
  Отец Исайя стоя на коленях перед иконами читал монашеское правило, Дэвис же ненадолго задремал в ожидании пасхальной службы, сидя на полу у стены. И ему приснился Свет. Это был не просто свет – солнечный или лунный. Этот Свет был живой. Он видел, слышал, двигался и был способен понимать - Дэвис был в этом абсолютно уверен. Этот Свет существовал сам по себе, ни чем не излучаемый. Он не слепил глаза и в тоже время был нестерпимо ярок. Дэвис очень удивился, что видит Свет, сидя с закрытыми глазами, потому что во сне чувствовал, что глаза его были закрыты, что сидит он на полу в келье. Ему захотелось увидеть Свет открытыми глазами, но глаза почему-то не открывались, веки, будто налились свинцом. Наконец, ему удалось их приоткрыть. Свет не ослепил его, но померк. Не сразу. Несколько мгновений Дэвис ещё видел это сияние, прежде чем всё стало снова тёмным. В пещере разливался тонкий благоуханный запах, как будто зацвели розы или лилии или какие другие чудесные цветы.
  Отец Исаия по-прежнему стоял перед иконами на коленях, склонив седую голову на грудь. Дэвис хотел спросить его, видел ли он свет, но вдруг заметил, что чётки в руке старца больше не двигаются. Юноша приблизился к старику и осторожно дотронулся до него – схимник был мёртв.
  Дэвис бережно подхватил старца на руки и перенёс на ложе, подивившись лёгкости его тела. Он омыл водою крестообразно его чело, затем руки и ноги, обул новые сандалии, затем надрезал ножом мантию и обвил ею тело покойного. Всё это делал он с любовью и умилением, словно старик был ещё жив и Дэвис заботился о нём. Впервые он видел такую кончину – тихую, мирную, благостную.
  Как и все живущие на земле люди Дэвис боялся смерти, и ему самому всё время приходилось цепляться за жизнь. Он хорошо помнил тот ужас, когда в Ховнингхэме он истекал кровью у Патрика на руках, боясь даже взглянуть другу в глаза, чтобы не прочитать в них  свой смертный приговор. Как тонул в бурной речке и вот снова, совсем недавно, висел над пропастью на скале.
  А здесь - ни трагедии, ни пафоса, ни судорожной борьбы за жизнь, естественный переход человека в мир иной, спокойное завершение земного пути. Лицо старца разгладилось, посветлело и Дэвису показалось, что на бледных губах покойного появилась лёгкая улыбка. Дэвис тоже улыбнулся и закрыл лицо старца куколем. На душе у него было светло, будто в ней поселилась частичка приснившегося ему Света. Проделав всё, что требовалось по обряду погребения, Дэвис осенил крестным знамением голову, грудь и ноги отца Исайи и принялся читать Пасхальный канон. Ему хотелось читать как можно дольше и как можно дольше оставаться свидетелем этого чуда – исхода в Вечность.
На рассвете зазвонили колокола в Ксилурге и вскоре, потом послышались голоса людей. У входа в пещеру появились два монаха.
- Христос анэстис! – воскликнули они по-гречески, остановившись у входа в пещеру.
- Алифос анэстис! – откликнулся Дэвис.
Монахи, один из которых оказался игуменом Ксилургу отнеслись к кончине отца Исайи с благоговейным трепетом. Они взяли тело и все вместе направились к утёсам, где уже были натянуты верёвки для подъёма наверх.
Ксилургу оказался небольшим деревянным храмом с отдельно стоящей звонницей и оборудованными в пещерах кельями монахов. Всего братии было около двадцати человек.
  Гроб с телом отца Исайи поставили посреди храма. Началась пасхальная литургия. Вокруг творился праздник и все, даже покойный, были ему причастны.  И Дэвис поверил в то, что смерти больше не существует, а значит дальнейшая жизнь обретала смысл. Он понимал, что стал свидетелем необыкновенного события – на его глазах человек уходил прямо в Царствие Небесное и он, грешный, был этому сопричастен.
  На следующий день тело схимника перенесли в соседний монастырь  и там погребли в пещере, где погребали остальных монашествующих. После истления плоти от костей отнимался череп и хранился отдельно. Если череп сохранял чистый желтоватый цвет, то это являлось признаком святости и благополучной загробной судьбы усопшего.
  Дэвиса очень удивил этот обычай, но ещё больше удивился он, войдя в монастырский храм. Прямо у входа его встретил тот самый образ Иисуса Христа, виденный им в Спалацце. Он спросил, как называется этот образ и один из монахов ответил ему – Пантократор, Господь - Вседержитель. На этот раз, Дэвис смело поглядел в суровые очи Бога и ему показалось, что тот глядит на него с одобрением.
  После погребения отца Исайи Дэвиса позвали в покои  настоятеля Пантократора – архимандрита Филарета. Это был необычайно подвижный человек с чёрными живыми глазами. Архимандрит был уже немолод, о чём свидетельствовала густая проседь в его чёрной бороде и поредевшие на голове волосы. Однако энергия жизни била из него ключом.
- Христос анэстис! – негромко произнёс Дэвис, входя в кабинет настоятеля.
- Это ты тот самый? Псалмопевец который? – спросил архимандрит, насмешливо прищурив один глаз, сперва ответив на приветствие.
Дэвис пожал плечами. Его обескуражил насмешливый вид настоятеля, и он ещё не понял, как ему следует держаться. Архимандрит улыбался, но пронзительный взгляд его чёрных глаз был серьёзен и словно видел его насквозь. Он пристально рассматривал Дэвиса и тот чувствовал себя прозрачным.
- Мы известили миссию римской церкви в Афинах о гибели судна возле наших берегов и запросили списки бывших на судне членов папской миссии, включая также членов команды корабля, – быстро сказал настоятель, расхаживая по кабинету.
- Отец Дорофей! Отец Дорофей! Да что же это такое! Я же просил!– вдруг возмущённо вскричал он, обращаясь лицом к двери. В дверях тотчас показался маленький плешивый человечек с кривой бородой и протянул архимандриту какие-то бумаги.
- Ага! – удовлетворённо воскликнул настоятель, хватая бумаги, - Так вот! Человека по имени Дэвис в списках не было, – чёрный глаз вопросительно взглянул на Дэвиса.
Дэвис хотел было что-то ответить, но архимандрит не дал ему этого сделать.
- Тогда мы запросили приметы всех членов экспедиции, - торжествующе продолжил он, - и выяснили, что светлые волосы, возраст около двадцати лет и шрам на виске соответствуют только одному человеку, монаху доминиканского ордена по имени – Доминик.
- Да, это было моё монашеское имя, –  с лёгкой досадой сказал Дэвис.
-  Почему не назвал? – вскинулся настоятель.
Дэвис пожал плечами и не нашёлся, что ответить.
- Братья католики нас также известили и о том, что этот Доминик похитил у казначея церковные ценности в Спалацце на сумму. Да, на большую сумму, что по нашим законам приравнивается к святотатству и карается смертью, – строго сказал архимандрит, полыхнув чёрными глазами.
У Дэвиса земля ушла из-под ног. «Ну, вот, теперь казнят!» - обречённо подумал он. Опешивший он смотрел на архимандрита, тот смотрел на него и выжидающе молчал. Дэвису показалось, что прошла целая вечность, хотя пролетела всего пара мгновений. Вдруг обстановка кабинета качнулась, лицо настоятеля поплыло в сторону, стало невыносимо душно. Он схватился за ворот рубахи.
- Э-э, ты чего? – архимандрит кинулся к нему, суровое выражение на его лице сменилось озабоченностью. Дэвис навалился на спинку стула, стоявшего перед ним, чтобы не упасть.
- Да ты сядь, - поспешил предложить Филарет, видя, как молодой человек побледнел, - Досифей! Воды принеси! – крикнул он в открытую дверь.- Не переживай так, тебя никто не обвиняет, - продолжал, спохватившись, архимандрит снова обращаясь к Дэвису.  – Отец Исайя твою невиновность подтвердил, нам бы и его свидетельства хватило, но в Афинах нашёлся рулевой со «Святой Терезы». Он и поведал о том, что видел, кто на самом деле выносил с корабля ценности в Спалацце.
  Дэвис сидел на стуле, закрыв лицо руками, пытаясь остановить головокружение, голос настоятеля был слышен словно сквозь воду. Сказалось напряжение последних дней без сна, без еды. Он уже настроился на кару, а его просто разыграли. Дэвис рассмеялся, потом сквозь смех брызнули слёзы, и вот уже непонятно стало, смеётся он или плачет. Обеспокоенный Филарет поднёс ему воды. Дэвис выпил, стуча зубами о край бокала, потом понемногу успокоился, вытер рукавом глаза.
  Архимандрит присел рядом на стул – Ты прости меня грешного, я перестарался немного. С виду и не скажешь, что ты такой… чувствительный.
Он помолчал некоторое время, потом произнёс, словно размышляя вслух. – Однако, как надо было умудриться, чтобы нажить себе таких врагов. 
Потом покачал головой, поднялся со стула, -  Ладно, иди, пока, отдыхай!
- Мне на Гору надо подняться, – тихо сказал Дэвис.
- На Гору, значит на Гору, - архимандрит размашисто перекрестил его, - Отец Исайя просил не чинить тебе никаких препятствий. Только отдохни сначала, а то ещё свалишься там где-нибудь.
  Наутро, ещё затемно, Дэвис начал своё восхождение. По утренней прохладе идти было легко. Когда же солнце поднялось и стало припекать, Дэвис забрался уже высоко, туда, где воздух был чист и прозрачен. Он переходил вброд речки, перепрыгивал через расщелины – всё внутри него ликовало, пело на всех известных ему языках. Пару раз он садился отдыхать, но вскоре ноги сами несли его дальше, вверх, к вершине Горы Афос.
  Вечером он достиг небольшого каменного храма названного в часть Богородицы – Всесвятая. Здесь он заночевал прямо на каменном полу. И здесь Дэвис впервые вспомнил о своей матери, которую никогда не знал и не видел. Ей тоже было шестнадцать лет, когда она его родила, как и Богородице. Отец однажды показал ему её портрет – испуганная девочка в чепце с огромным животом. Дэвису ужасно не понравился этот портрет, этот полный обречённости полудетский взгляд. За всю свою жизнь он ни разу не вспомнил о матери, ни разу не помолился о ней, даже имя её забыл. Леди Райнвейг – только фамилия и всплыла в памяти.
  Вот что имел в виду отец Исайя, когда спрашивал, всех ли он простил. Не то, чтобы он чувствовал по отношению к матери обиду, нет, это было ещё хуже, чем обида - безразличие.
  Он подумал о том, как, должно быть, страшно ей было мучиться от боли, истекать кровью, цепляться из последних сил за жизнь. Какими были её последние слова? Кто был с ней рядом в последнюю минуту? Ждала ли она его рождения, хотела ли его родить или стал он для неё проклятием, мучением и, в конце – концов, причиной смерти? Ещё Дэвис подумал о том, что она где-то есть, где-то рядом, там, куда ушёл отец Исайя и, возможно, именно её молитвами он ещё жив. Попросить у неё прощения и простить самому – это одно и тоже. А простить – значит полюбить. А значит соединиться, быть рядом. И вот, наконец, тёплое чувство к матери возникло в душе его, проросло словно весенний побег, словно луч солнца согрело его в холодном полумраке каменного храма.
  Проснулся Дэвис  - уже светало. Синий воздух был крепок, как заваренный настой, казалось, его можно было пить. Вершина Горы была совсем близко. Когда Дэвис её достиг – всходило солнце, окрашивая  висящие внизу, под ним облачка оранжево-розовым светом. Сквозь прозрачную дымку просвечивало огромное, раскинувшееся на полсвета  море. А с другой стороны, точно гигантские волны, уходили вдаль холмы и горы, покрытые седоватым туманом.
  Дэвис присел возле деревянного креста, обложенного для устойчивости камнями, и стал смотреть, как восходит солнце. Внезапно ему пришло в голову, что есть не только дорога вдаль, но и дорога наверх и сверху всё кажется гораздо ближе.
  Вон там, за холмом Фаунтезийское аббатство и аббат Брантон обрезает по весне свои розы. А чуть дальше - замок и на крепостной стене Патрик держит какие-то чертежи и что-то объясняет стоящим рядом людям. Ещё дальше домик на изумрудной лужайке и в домике Инге с малышом на руках, на лице её тревога и нежность. Они не где-то на другом конце света, а здесь, рядом, до них даже можно докричаться и они услышат. Потому что земля, как и говорил Патрик, действительно круглая и отсюда это хорошо видно, особенно там, где море становится небом. А сверху, совсем рядом над ними над всеми – Господь.

Дэвис спустился с Горы словно заново рождённый. Он направился было в Пантократор, но архимандрит Филарет, завидев его, замахал руками.
- Ты, говорят, чертежи умеешь чертить? Здания, крепости, сооружения. – закричал он издалека.
Дэвис утвердительно кивнул.
- Иди в Руссик! К русским! Они каменный храм восстанавливают, им чертежи нужны.
Дэвис повиновался - ему, впрочем, было всё равно, куда идти.
- Чудаки к чудакам! – добавил архимандрит про себя, глядя Дэвису вслед и довольно потирая руки.

Продолжение: http://www.proza.ru/2017/11/20/2350