Фото 1925г.
Для наших сверстников обычно вся жизнь делилась на два этапа – до войны и после войны.
Для тех, кто покинул СССР в наши годы, добавилась ещё одна граница жизни – репатриация.
Для нашей семьи добавился ещё период репрессий 1951–1952 годов.
Для поколения наших родителей первой границей явилась Первая мировая война, перешедшая в революцию и гражданскую войну.
СВАДЬБА И ПЕРВЫЕ ГОДЫ ЖИЗНИ.
Леонид Фурман - мой отец - 1898 г.р. Учился и закончил очень престижное Электротехническое училище в Одессе. Ходил в форменной одежде и в этой форме покорил сердце мамы, когда в 1916 г. приезжал в Очаков. К тому времени он, под влиянием Герцля, увлёкся идеями сионизма и вступил в одесскую ячейку еврейской социалистической рабочей партии « Поалей Цион». И, хотя организация распалась к 20-му году, ему это инкриминировали в МГБ в 1952г., обвинили в сионизме и приговорили к 10-ти годам лагерей.
Полина (Перель) Розенштрах в1918 году после успешного окончания гимназии в Очакове была принята в Одесский медицинский институт. Она переехала в Одессу и сняла комнату на Ольгиевской.
Лёня Фурман жил в семье своих родителей на Нежинской. Он в это же время учился в Одесском с/х. институте.
Это был очень неспокойный период для жителей Одессы. В 1918 году вся Украина была оккупирована немецкими войсками, а после их внезапного ухода в 1919 году в Одессе установилось многовластье. В центре города и в порту господствовали деникинцы, на Молдаванке – совет рабочих депутатов, а в других районах города – петлюровцы. На улицах города шла ружейная и пулемётная перестрелка. В 1920 году Красная армия заняла Одессу. Гражданская война закончилась. Начался период военного коммунизма.
В оккупированной Одессе, на фоне гражданской войны, развивалась любовь между Лёней и Полей – моими будущими родителями.
15 марта 1921 года родители поженились.
Мой дед Моисей был против выбора папы, т.к. ему было известно, что мама в юности в Очакове предпочитала дружить с русскими мальчиками, а не с евреями.
После женитьбы моих родителей в 1921 г. он несколько лет не общался с семьёй сына.
Только в 1923 г. после рождения моего старшего брата Саши были налажены его отношения с семьёй моих родителей.
В дальнейшем мама завоевала и его симпатии, и он, как и вся его семья, высоко её ценил.
Т.к. отец папы был против этого брака, скромный свадебный вечер устроили без него в комнате, которую снимала мама.
Отношения молодоженов были настолько непорочны и целомудренны, что даже после свадьбы они какое-то время не вступали в половую связь, не желая опошлить свои светлые чувства. Мама, стесняясь, мне это рассказала уже в зрелом моём возрасте. И всё это происходило в период вседозволенности военного коммунизма!
До самого последнего дня своей жизни мама не позволяла себе спать в одной кровати с папой, руководствуясь гигиеническими соображениями. Уже в последний год жизни, здесь в Израиле, она попросила меня купить им двуспальную кровать вместо двух узких сохнутовских. Но когда мою покупку привезли, мама сказала, что ей стыдно перед уборщицами и заставила меня взять кровать себе.
В 1923 году у них родился сын, которому дали имя Александр, в честь брата папы, погибшего на фронте Гражданской войны.
Мама спросила у ректора института, профессора Громашевского, следует ли из медицинских соображений делать сыну обрезание? Последовал ответ: «...живу же я и миллионы мне подобных...».
Мама неоднократно это вспоминала и считала своей заслугой, что, вопреки еврейскому обычаю, не сделала обрезание ни одному из трёх своих сыновей.
Впоследствии, мой личный опыт показал, что это была неоправданная ошибка. После ссылки, очевидно вследствие пыли фосфоритов, которыми я надышался там, у меня появилась аллергия на резину. Если я надевал резиновую шапочку для купания, тут же на ушах возникали водянистые пузыри. От резиновых перчаток пузыри выскакивали на руках. Естественно, я не мог пользоваться и защитными резиновыми средствами при половом акте. А без этого, у меня почти при каждом сношении надрывалась крайняя плоть. Место разрыва кровоточило, и это было достаточно болезненно. Эта медицинская особенность в простонародье называлась – « короткая уздечка ».
В том числе и поэтому, вскоре после репатриации в Израиль в возрасте 53 лет я в специальной клинике у религиозного специалиста сделал себе обрезание. Выпив положенную стопочку вина, тут же отправился в дом к родителям, чтобы известить маму. Перепрыгнул через перегородку их садика, и..... повязка сползла! И, ничего.
Мама смирилась.
Через две недели сделали «брит» нашему сыну Саше. Теперь мы стали полноценными евреями, и я избавился от ненужных медицинских проблем.
После окончания института родители в 1924 году поехали на работу в Молдавию. Туда их пригласил муж Екатерины Алмазовой. Она была сокурсницей кого-то из моих родителей, а её мужем был профессиональный революционер, рабочий – краснодеревщик, Григорий Иванович Старый, получивший образование на каторгах и в ссылке.
В этот период он был назначен Председателем ЦИКа Молдавии. Он был большим другом Г.И.Петровского – Председателя ВЦИК.
Судьба семьи Кати Алмазовой была трагической.
В конце 30-х годов Г.И.Старый был арестован и, как враг народа, расстрелян.
Катя была осуждена на 10 лет, а затем - к ссылке навечно. Вернулась она только в середине 50-х годов после амнистии в связи со смертью Сталина.
Их дочь все эти годы воспитывалась у няни.
Им предоставили квартиру и персональную пенсию в Кишинёве.
Будучи в Москве, они всегда приходили к нам. Со временем связь прекратилась.
В Молдавии родители проработали три года. После рождения Саши с ними жила мамина мама – наша бабушка - Теоха Амшеевна Розенштраух.
В 1927 году отца пригласили на работу в Херсон на должность заведующего кафедрой организации производства в Херсонский сельскохозяйственный институт. Вся семья переехала в Херсон. С 1927 по 1930-й год он работал доцентом, а с 1930-го по 1932-й год – профессором указанной кафедры.
За это время в Херсоне в 1928 году родился я. Роды были очень тяжёлые, стоял даже вопрос об умерщвлении плода во имя спасения роженицы, но всё обошлось благополучно. Я появился на свет и теперь могу писать историю семьи.
Учитывая пережитое, следующего ребёнка в 1931 году мама решила рожать в Одессе.
Таким образом получилось, что мой старший брат Саша и младший – Владик, родились в Одессе, а я – в Херсоне.
В связи с тем, что в институте начались аресты руководства за «вредительство», отец стал добиваться перевода в Москву. Это ему удалось, и в 1932 г. вся семья переехала в Москву.
Думаю, что в этом ему помогла его сокурсница, друг семьи, Лёля Осликовская. Она к тому времени занимала достаточно большое положение в НАРКОМЗЕМе, а после войны была бессменным Секретарём парторганизации Министерства Земледелия. Она довольно часто бывала у нас, была прекрасной рассказчицей, умницей и слушать её было большим наслаждением.
Осликовские происходили из дворянской семьи польского происхождения. Семья приветствовала Революцию. Родной брат Осликовской – генерал Осликовский - возглавлял кавалерию Красной Армии во время войны 41 – 45 годов. Был консультантом всех послевоенных художественных фильмов, где участвовала кавалерия. Муж Лёли – Чайка – занимал большое положение в руководстве Москвы. Не исключаю, что Чайка в теперешнем руководстве Россией является их потомком или каким-то родственником.
В МОСКВЕ
Комиссией содействия учёным нашей семье была предоставлена небольшая комната в Конюшенном переулке у Никитских ворот. Это была сырая комната – бывшая прачечная. Нам её «удружил» дальний родственник мамы, который был членом этой комиссии. Пользуясь папиными документами профессора, он сам себе организовал прекрасную квартиру, а нас засунул в эту прачечную. Утешал, что это временно.
Из предыдущего периода своей жизни я помню только отдельные фрагменты. Помню пруд в Херсоне, переплетающиеся ужи в обрыве, дикая боль в животе от гудка парохода при переезде в Одессу (боль успокаивалась только тогда, когда папа клал на мой живот свою ладонь), поездка в Одессе на извозчике на дачу и привоз Владика из роддома.
На Конюшковке мы прожили два года, и к какому возрасту относятся мои воспоминания об этом периоде, я затрудняюсь уточнить ( было мне 4 года или 6 лет). Помню, как я вышел из нашего двора на улицу, и какой - то подонок обозвал меня – «... у, жидёнок!». Я в слезах прибежал к бабушке, она меня утешила и сказала, что в следующий раз я могу ему сказать – « ... а ты – кацап ! ». Это была моя первая встреча с антисемитизмом. С ним я потом встречался на протяжении всей моей жизни.
Ещё помню из того же периода, как мы с девочкой одногодкой бежали навстречу друг другу и в середине попадали друг другу в объятья. И это несколько раз со смехом от восторга. Потом её уложили спать во дворе на раскладушке, и я стал кружиться вокруг неё. Заметив, что никто на нас не смотрит, я стал целовать ее, и так украдкой целуя, я дошёл до её трусиков. Целуя край трусиков, я испытал огромное наслаждение.
Это был мой первый сексуальный опыт, и этот сексуальный опыт многие годы не был превзойден. Нет, поцелуйчики были, и, иногда, жаркие, (когда девочек при игре в бутылочку, разогревали более опытные партнёры). Но даже к девичьей груди я не прикасался до встречи с моей Нелей. Хорошо это или плохо, я и сейчас не могу сказать. Может быть, из-за неопытности мы многое потеряли?!
После непродолжительной работы в научно-исследовательском институте папа перешел на работу в Наркомат земледелия – «НАРКОМЗЕМ». Родители неплохо обосновались в Москве. К началу войны папа, несмотря на то, что был беспартийным, занимал должность Главного агронома – Заместителя начальника главка «ЮГОВОСТОК».
Мама до 1934 года работала промышленным санитарным врачом на Московском автозаводе им. Сталина, а затем почти семь лет – Старшим промышленным врачом ЦК профсоюза работников электростанций.
Работа и отца, и мамы неплохо оплачивалась, но требовала частых поездок в командировки. Материальное положение семьи было неплохое и позволяло содержать домработницу и снимать на лето дачу.
НАШ ДОМ В КРИВОКОЛЕННОМ
В 1934 году на нашу семью были выделены две комнаты в трёхкомнатной квартире в центре Москвы, на втором этаже двухэтажного старинного дома № 11/13 на углу Архангельского (в наше время – Телеграфный) и Кривоколенного переулков.
До нас всю эту трёхкомнатную квартиру занимал инженер - академик В.Г.Шухов.
Наша часть квартиры состояла из двух комнат 30 и 20 кв.м. и примыкающего к ним большого коридора. Семья в то время состояла из 6-ти человек: нас трое мальчиков, родители и бабушка – мама мамы. Спальное место нашей домработницы (она была седьмая) находилось за ширмой в непроходной части коридора, примыкающей к нашей большой комнате. Помимо двух комнат на той же стороне коридора далее находились туалет, ванная комната, и в конце коридора – дверь в огромную 20–метровую кухню.
В квартире была ещё одна комната, и её получил врач Верховин с женой. Дверь в комнату соседей располагалась на противоположной стороне кухни. Вход в квартиру располагался тоже в кухне.
Квартира была прекрасная, но долгое время в ней сохранялся специфический запах от большого количества кошек, которых содержала жена академика. По этой же, видимо, причине старинный узорчатый паркет был сильно покороблен водой, которой смывались нечистоты от кошек. У нас этот пол тщательно натирался.
В этом доме я, с перерывами на эвакуацию во время войны (2 года) и на ссылку в Казахстан (9 месяцев), прожил с 1934 года по 1963 год.
До 1952 года дом был двухэтажный. Все окна нашей части квартиры выходили во двор. На противоположной стороне двора стоял ещё один двухэтажный жилой корпус, а справа, вглубь Телеграфного (Архангельского) переулка, стоял двухэтажный особняк, принадлежавший ОСОВИАХИМу (Обществу содействия авиации и флоту).
Хотя посреди двора находился деревянный сарай для хранения дров с отделениями для каждой квартиры, это не мешало нашим дворовым играм (лапта, велосипеды, лыжи и т.д.). Хулиганов у нас во дворе не было, антисемитизм – на уровне взрослых.
В первые годы нашей жизни в этом доме, двор летом представлял собой цветущий сад с узенькими дорожками между газонами. Вдоль забора, отделяющего двор от Кривоколенного переулка, росли две старые, раскидистые липы. Перед нашими окнами в торце сарая возвышалось каштановое дерево. У противоположного особняка – огромный старый клён и кусты сирени. Кусты сирени были и под нашими окнами.
Большую часть нашей детской жизни мы проводили в этом дворе. Когда в 1935 году Владик сломал на Чистых прудах ногу и Саша на руках принес его домой, он почти весь дневной период оздоровления проводил на раскладушке в этом дворе.
Активно работал домовой комитет с драматическим кружком и товарищеским судом.
Постепенно всё сошло на нет. Дворник в пьяном виде погиб под трамваем, ему на смену пришёл татарин, который вообще не знал русского языка и не любил детей. К концу тридцатых годов посадки цветов прекратились, каштан погиб от мороза, сиреневые кусты растащили по дачам, клён сломался при грозе.
СОСЕДИ
Изменился и состав жителей в нашем дворе.
Прежде всего о наших соседях по квартире – супругах Верховиных. Это были персонажи для анекдота. Он – маленький, лысый пухленький человечек с типично еврейским лицом, она – сухощавая высокая русская женщина, заметно старше его по возрасту, некрасивая, с каким-то дефектом в одном глазу. Не знаю его имени, но она называла его – «Ирочка». После принятия ванны она выносила его оттуда на руках, завёрнутого в махровую простыню, и так несла через коридор и холодную кухню в свою комнату.
Мне кажется, что анекдоты, которые я потом слышал, были списаны с них.
Снимая телефонную трубку, он изменённым голосом отвечал и, если просили к телефону его, он отходил на несколько шагов, затем возвращался и отвечал – «доктор Верховин слушает».
Как–то, когда мама купалась в ванной, он вошёл туда. Уборная имела две двери, запирающиеся только изнутри, одна из которых выходила в ванную комнату. Эта дверь обычно не использовалась. На возмущённый крик мамы, он ответил – «подумаешь, что я голых женщин не видел?!».
Родители плохо разбирались в искусстве и, желая украсить нашу квартиру, купили совершенно бездарную гипсовую, покрашенную в коричневый цвет, фигуру спортсменки, метающей ядро. Не прошло и нескольких дней, как Верховины купили себе точно такую же.
Но, в то же время, это были не злые люди, не хамы. Они нам причиняли гораздо меньше неприятностей, чем мы – трое мальчишек – им. Они купили радиоприёмник раньше моих родителей и приглашали меня с Владиком слушать музыку.
Где-то в конце тридцатых годов Верховины получили отдельную квартиру, и вместо них въехала семья сапожника Серова.
Семья состояла из 7-ми человек: глава семьи - один работающий чахоточного вида сапожник; мать, которую в семье очень берегли и пятеро детей – два мальчика и трое девок. Мальчишки – младший на год моложе Владика, а старший - старше меня на два года. Основным продуктом питания в семье был чёрный хлеб. Понятно, какие тёплые чувства к нам они испытывали, принимая во внимание, что кухня была общая и из кухни дверь прямо вела в их комнату.
Но явно ненависть к нам стала проявляться только после нашего возвращения из эвакуации. Они ждали немцев и не очень скрывали это и были очень разочарованы. Во время войны их младшая (на год моложе меня) дочка заболела туберкулёзом и вскоре умерла. Старшая и средняя – вышли замуж и переехала к своим мужьям.
А младший сын явился причиной смерти нашей бабушки Теохи.
Под новый 1950-й год он в тёмном коридоре внезапным криком испугал её, и тут же у неё парализовало половину тела и отнялся язык. Через 20 дней она умерла.
В конце этого же 50-го года, из-за производимой в это время надстройки над нашим домом ещё трех этажей, наша квартира была разделена на две изолированные. Помещение кухни отошло соседям, а у нас кухня совместилась с ванной комнатой.
Так мы избавились от неприятного соседства.
Аналогичным образом менялся состав соседей по двору. В доме напротив умирали или уезжали люди, которые прожили здесь многие годы, и на смену им приходило отребье, вроде наших Серовых.
В доме ОСОВИАХИМа на первом этаже располагались лаборатории и др. служебные помещения, а на втором этаже жили военные специалисты с семьями. Как правило, ими были немцы. В конце тридцатых годов вначале исчезли военные спецы, а через некоторое время и их семьи, в т.ч. их дети – наши сверстники.
И первый, и второй этажи были заселены людьми, которым более всего соответствует слово «быдло». Двор, особенно после нашей реэвакуации, стал совершенно непривлекательным для нас.
Но в доме ещё остались приятные для нас люди. Одна стена нашего коридора граничила с нашими комнатами, а вторая стена отделяла нас от соседей – еврейской семьи Лялиных. Стены в доме были сантиметров 60 шириной, но когда-то в разделяющей нас стене было два проёма, один из которых был превращен в шкаф для нашей квартиры, а с другой – в шкаф для соседей. Так что звуковое общение между нами не вызывало никаких затруднений, стоило только открыть дверь шкафа.
Семья Лялиных раньше нас вселилась и получила отдельную 4-х комнатную квартиру. Семья состояла из супружеской пары и двоих детей: Феликса, который был старше меня на год, и Ани – моложе меня на год. С ними проживала одинокая горбатая тётя – сестра отца. С ними же, занимая отдельную комнату, жили дочь от первого брака главы семьи – Ада и её сын - Борька Денисов.
Ада – красавица, которая в молодости вела богемный образ жизни, родила Борю в 1932 году, когда ей было всего 16 лет. У неё часто бывали в гостях артисты кино. Как-то Борька похвастался, что у них сейчас Жаков (очень популярный артист в то время) лепит пельмени. Уже с 5 -6 лет он, по наущению взрослых ребят, таскал у матери папиросы «Казбек» и мелкие деньги.
Сразу после реэвакуации, он, играя у нас дома с Владиком, украл полный комплект наших хлебных карточек, но припёртый Адой к стенке, вернул их нам.
Вскоре он исчез из дома и стал изредка звонить матери из Прибалтики – стал профессиональным вором. При очередной посадке был убит сокамерниками (или охраной).
Несмотря на то, что мы в последующие годы дружили с семьёй Лялиных и Адой, эту тему мы никогда не затрагивали и подробности его гибели не знаем. Глава семьи (был крупным журналистом) в эвакуации скоропостижно почему-то скончался. По-моему, до войны они были более свободны в средствах, чем наша семья, но более безалаберны, поэтому в конце месяца часто одалживали у родителей деньги «до получки».
Они отдавали предпочтение гуманитарному образованию детей, поэтому Феликс обучался частным образом английскому, а Аня научилась читать с трёх лет.
После реэвакуации семья Лялиных практически осталась без средств. Смерть главы семьи и трагедия с Борей сдружила всех остальных. Фактическим главой семьи стала Ада, которая работала секретарём в военной редакции.
Мама устроила к себе на работу помощником промышленного врача вдову, горбатая тётя стала работать лотошницей, продавая мороженое. Феликс впоследствии стал инженером – строителем.
В 60-е годы я устроил Аню (по специальности – библиотекарь) к себе на работу в качестве ст. инженера по техинформации, что удвоило её зарплату.
Мы дружили семьями и отдыхали вместе в Пирогово под Москвой до самого нашего отъезда в Израиль.
В девяностые годы они эмигрировали в Америку. В 92-м, когда мы с Нелей посетили Москву, я случайно на улице встретился с Феликсом (остальные были на даче) и у меня в память об этой встрече сохранился снимок.
БЛИЗКИЕ РОДИЧИ И ДРУЗЬЯ
Наиболее близкий круг друзей сложился поначалу из тех родственников, земляков и сокурсников по Одессе, которые к этому времени переселились и стали работать в Москве. В моей памяти это были: семья Вольтера и Кати Хухриной (друзья по мединституту), семья двоюродной сестры Брони Хитрик (Волошиной), семья Кати Гайсинер (землячка по Очакову), семья Сёмы Браймайстера. Позже, в конце тридцатых годов, освободился из тюрьмы самый близкий нам человек, двоюродный брат мамы Самсон Волошин.
В это же время мама познакомилась в метро с молодой женщиной, лицо которой показалось маме настолько красивым, что маме захотелось её ввести в свою компанию. Её звали Раиса Яковлевна, и она стала другом семьи на многие годы. История дружбы и разрыва со всеми этими людьми – это лучший показатель характера мамы.
Дом мамы был очень гостеприимный. Все праздники друзья и родные отмечали у нас. Почти каждый выходной день у нас собиралась компания поиграть в домино за стаканом чая. На новый год у нас ставилась огромная ёлка и за столом собиралась вся родня и все друзья с детьми.
В первые годы все сами делали игрушки, т.к. производство их ещё не было налажено, и в магазинах игрушек ещё не было. Всегда было вкусно и весело, но никогда не было пьяно.
С Вольтером и Катей мама дружила ещё в Одессе в мединституте. На коллективной выпускной фотографии, которая есть в альбоме, мама находится в центре во втором ряду, а они – слева и выше, наискосок от неё.
Вольтер смолоду участвовал в революционном движении и позже взял себе в качестве фамилии свой партийный псевдоним. Настоящая его фамилия была Бронштейн, а имя – Самуил. Он возглавлял Студенческий комитет института.
Катя (Екатерина Владимировна Хухрина), наоборот, в юной молодости состояла в черносотенном «Союзе русского народа».
Когда в 1923 году у них родился мальчик, они дали ему революционное дурацкое имя – Карл Липкнехт (дома – Лика).
Это была очень спортивная семья, к нам на съёмную дачу в Малаховку они приезжали на трёх велосипедах, проделав путь в одну сторону более 30 км. Вольтер затевал с нами подвижные спортивные игры. Спали они в тёплые дни на открытом воздухе, укрывшись от жары и комаров мокрыми простынями.
Году в 1939 - 1940 по инициативе Кати семья распалась. Маме она объясняла это тем, что она устала от его слишком частых требований к исполнению супружеских обязанностей. На самом деле у неё в это время был любовник – её начальник и научный руководитель, который помогал ей делать диссертацию.
Оказавшись отвергнутым, и не желая встречаться с Катей, Самуил Вольтер настаивал, чтобы мама выбрала для дружбы кого-то из них.
До этого он предлагал ей покинуть папу и выйти замуж за него.
Катя ни на чём не настаивала.
Мама выбрала Катю и продолжала дружить с ней до конца сороковых годов.
Дружба с Вольтером прекратилась.
Он уехал в Харьков, где получил кафедру в Мединституте. Профессор, доктор медицины, он как рядовой ополченец погиб «в котле» в 1942 году при обороне Харькова.
Во время войны 16 октября 1941 года Е.В. Хухрина эвакуировалась из Москвы и прибыла в Омск, где в то время находились мы. Тёплая дружба продолжалась. В 1945 году она, как врач со степенью к.м.н., была мобилизована и направлена в Берлин в оккупационные войска.
Часто приезжая в Москву, она всегда в нашей семье была любимым гостем. Но, однажды, она имела неосторожность сказать, что в её окружении там « такие противные евреи».
Всё!!! Она для мамы перестала существовать.
Мама ещё раз её встретила, уже как доктора медицинских наук, в начале 50-х годов на конференции врачей, но не захотела с ней общаться, несмотря на попытки последней. К тому времени мама уже знала, что на допросе в связи с арестом папы, Катя подтвердила, что у нас в доме велись националистические разговоры.
Связь c Екатериной Владимировной прервалась окончательно.
К моменту нашего переезда в Москву мужья Брони Хитрик (в девичестве – Волошина) и Кати Гайсинер занимали высокое положение, каждый имел в своём распоряжении персональную машину с шофёром. Я это запомнил, т.к. нас на такой машине возили на день рождения сына Гайсинер, по-моему его звали Марат и он был старше меня на 2-3 года.
Вскоре и у Брони, и у Кати Гайсинер мужья были арестованы, объявлены врагами народа и расстреляны.
Как выяснилось, и мужа Раисы Яковлевны постигла такая же судьба ещё до её знакомства с мамой.
Таким образом четверо семей молодых еврейских женщин из круга друзей моих родителей, оказались жёнами «врагов народа».
Судьба их сложилась по-разному.
Катя Алмазова в Молдавии была репрессирована и освободилась только после смерти Сталина.
Броня Хитрик уехала в Киев и занималась там сурдопедагогикой, была награждена медалью «Знак почёта» и вышла замуж за крупного начальника - Ивана Ивановича, который и добился её награждения.
Позже, в эвакуации в Ташкенте, она защитила (с его помощью) диссертацию, но диссертация почему-то сгорела. По жалобе одной из коллег- еврейки по национальности, её лишили кандидатской степени. Она несколько раз приезжала к нам в Москву, добиваясь восстановления степени, но не преуспела в этом. К тому же Иван Иванович оказался импотентом, и она была сексуально озабочена.
Будучи в Киеве, мы посетили их и познакомились с мужем Ады – её дочери от Хитрика.
Раиса Яковлевна пошла работать агрономом в колхоз в Мытищах под Москвой и снимала там комнату. Работала там очень успешно, её высоко ценили. И до войны, и после ре эвакуации, она была у нас непременным гостем. Она очень помогла нам, выделяя из своих фондов в колхозе картошку. Мы с Владиком тащили её в мешках на своих плечах 40 минут да станции Мытищи и далее на поезде, метро и домой.
Незадолго перед денежной реформой (девальвацией) мама одолжила у неё какую–то сумму денег, а возвращала уже после реформы. Было два тарифа обмена: 1/3 – малая сумма (по-моему – в пределах двух окладов) и 1/10 – всё остальное. Мама отдала из расчёта 1/10, Раиса .Яковлевна обиделась, и дружба прекратилась.
Больше мы с ней не встречались.
Катя Гайсинер через несколько лет вышла замуж за родного брата покойного мужа. В отличие от своего расстрелянного брата, этот человек был серый, и в компании никакого интереса не представлял.
Сын Кати прошел войну и дошёл до Берлина, демобилизовался и возвращался домой в Москву на крыше вагона, т.к. поезд был переполнен. Где-то под мостом он не пригнулся, и ему снесло голову.
Катя с мужем бывала у родителей в гостях до самой их репатриации.
ВОЛОШИНЫ и БРАЙМАЙСТЕРЫ
Самсон Моисеевич Волошин и Самсон Григорьевич Браймайстер (Сёма) были наиболее близки моим родителям из родственников, живших в Москве. Самсон был двоюродным братом мамы, а Сёма - сыном двоюродной сестры мамы – тёти Шендль Волошиной ( в девичестве – Розенштраух). Сёма был на 5 лет моложе моих родителей, а Самсон – на один год старше, но обоих мы с Владиком называли дядьями, добавляя имена, а Саша звал их по имени и отчеству.
Самсон был самым близким нам родным человеком на протяжении многих десятилетий, вплоть до конца 60-х годов. Он и его жена – Фаня были непременными гостями у нас в середине 30-х годов. Где-то в 1937 – 1938 годах Фаня умерла от туберкулёза, и последней женой Самсона стала Розалия Моисеевна Фурер (Розочка). В своё время в Очакове мама давала ей платные уроки для поступления в гимназию. Теперь уже и она вошла в ближайший круг наших родных. Она была очень предана Самсону и очень дорожила дружбой с нами, а к другим родственникам Самсона: к его родной дочери - Иве, к его родной сёстре Хае и её дочери Стелле, относилась враждебно. Она вообще не любила родственников, нуждающихся в материальной помощи. Будучи недобрым человеком, очевидно в благодарность за сватовство и гостеприимство, она к нам относилась хорошо, и я её вспоминаю только добром. Самсон умер после того, как его сбила машина в 1968 году вскоре после ссоры с мамой, а Розочка и после этого периодически связывалась со мной и Нелей по телефону вплоть до репатриации родителей в Израиль в 1979 году.
В последние годы войны началась реэвакуация, и всё движение родных и знакомых происходило через Москву, через нашу квартиру. Часто это были малознакомые люди, которые неожиданно вспоминали о далёком родстве или о прежней дружбе и тёплых чувствах.
Среди действительно близких людей нашей семьи была Хая Моисеевна Блюмина, родная сестра Самсона Моисеевича Волошина, мамина одногодка и двоюродная сестра. Та самая Хаечка из детства в Очакове, которую мама сталкивала с кровати и посылала прочь (из-за отсутствия у неё «денежки» на конфетку) к её «жидовочкам Волошиным».
В маленьком городке под Ташкентом, куда с двумя детьми эвакуировалась из Киева, она, т.к. муж погиб на войне, осталась без всяких средств к существованию. Устроившись работать в госпиталь, она сопровождала после лечения тяжёлых инвалидов-калек к ним домой в деревни (часто там родные не хотели их принимать). Все пути вели через Москву, через нашу квартиру. Я их встречал и провожал, уступал свою кровать. И это было много раз. Хая везла с собой огромные тюки с сухофруктами, которые реализовывала через оптовых скупщиков на московских рынках, чем и жила её семья.
В 1973 году Хая из Ленинграда с семьёй сына репатриировалась в Израиль. Когда в конце 1979 года в Израиль репатриировались мои родители с семьёй нашей дочери Лены, сама Хая, её невестка Алёна и сын Яня трогательно опекали моих родителей.
И мы с Нелей, когда прибыли в Израиль в начале 1981 года, не были обделены их вниманием, опёкой и гостеприимством.
Её дочка - Стелла, близкий нам человек, говорит, что моя мама относилась к Хае, как к «бедной родственнице». Это правда, но не из-за её материального положения, а из-за черт характера. Хая всегда была ведомой. Любила ночевать у всех знакомых, для чего в гости приходила со своей ночной рубашкой, на всякий случай.
Как-то, в начале 60-х годов, после посещения старшего брата в Америке, она пришла в гости к нам. На утро перед завтраком она сообщила нам, что привыкла по утрам пить апельсиновый сок, на что я рекомендовал ей теперь отвыкать.
Маму, которая была тяжёлым гипертоником и страдала от мигреней, раздражало, когда Хая её спрашивала: «Полечка, а что такое головная боль?».
Она была очень добрым и гостеприимным человеком.
Умерла тётя Хая в 1994 г. на 97 году жизни
Сёма Браймайстер и его жена Фаня, а также их дети Оля и Юзя были очень близки нам, но менее, чем Самсон. В тридцатые годы мы иногда вместе с ними снимали дачи под Москвой (Малаховка или Удельная), часто друг у друга бывали в гостях, непременно вместе у нас дома встречали Новый Год.
В начале войны семья Сёмы эвакуировалась в Ташкент. При их возвращении мама послала меня встречать их на вокзал. Мне поручили нести ящик с оконным стеклом, и я до сих пор не могу понять, как мне удалось его донести.
Первое время в Москве после реэвакуации были у них затруднения с деньгами. Всю жизнь работая в артелях промкооперации, он нашёл себе работу по окраске нитрокрасками пуговиц, и это при его болезни (открытая форма туберкулёза).
Желая подкрепить его здоровье, мама взяла его к нам домой и две недели откармливала его диетической пищей (которая нам - детям не доставалась).
Пока мы с мамой были в ссылке, Сёма и Самсон за свой счёт поставили на могилу бабушки Теохи памятник из красного мрамора.
В дальнейшем связь сошла на нет. В 1969 году Сёма умер от воспаления лёгких и был кремирован.
С Олей (её фамилия теперь – Финкельберг) и Юзей мы последний раз встречались, когда посетили их в Москве в 1992 году.
Ещё о ВОЛОШИНЫХ:
В воспоминаниях мамы я нашёл, что папа ещё ребенком, а затем – молодым человеком, когда приезжал в Очаков из Одессы, всегда останавливался в семье Мордки и Хаи Волошиных. Невозможно теперь установить, было ли это родство по линии Фурман – Бронштейн, или просто очень тесная дружба между близкими соседями.
Мордка и Моисей Волошины были родными братьями, а Шендль была родной сестрой отца мамы – Мошко (Моисея) Розенштраух - его двойняшкой.
Мама вспоминала, что когда папа влюбился в неё, Табочка (Татьяна) Волошина была очень разочарована.
Ее сестра Бася (Басюня) была очень близким нам человеком, т.к. она вышла замуж за маминого брата - Давида Розенштраух. У тёти Басюни мы – все трое братьев и наша бабушка гостили летом в Николаеве в 1939 году.
Во время эвакуации они всей семьёй жили у нас в Омске. Были неоднократными желанными гостями у нас в Москве. При этом мама её не ценила, считала размазнёй.
Её дочери – мои двоюродные сёстры Лима и Инна, живут сейчас в Израиле, о чём я писал раньше.
Ева Волошина
– учительница истории, партийная энтузиастка, перед войной была направлена на работу директором школы в Буковину (Западная Украина). От немцев ей удалось бежать чудом в последний момент. Пешком, без документов она добралась до Вознесенска, где встретилась с сестрой Нюсей и матерью. Несмотря на уговоры последних, она отказалась продолжить путь от немцев вглубь страны, а направилась в Одессу, чтобы восстановить свои документы. Из-за наступления немцев она уже не смогла оттуда выбраться и скрывалась в катакомбах.
Ночью она добралась до своего жилья в доме для учителей для того, чтобы взять свою зимнюю одежду, но была выдана своими соседями по дому.
Я её не знал, но мама её очень любила и часто её вспоминала.
Она была в числе первых трёх повешенных фашистами в Одессе..
Тоба (Табочка или Татьяна) Волошина
Табочка с детства была подругой мамы. В группе молодых евреев пыталась в 1921 году бежать через румынскую границу. Льдина раскололась и все утонули, кроме неё.
Утонул и её жених – Юзя Браймайстер и его сестра Оля.
Её, без сознания, подобрали румынские пограничники. После присоединения Бессарабии, она вновь оказалась на территории России, эвакуировалась в Узбекистан, а затем поселилась в Ялте. Там в последние годы её опекала Инна – моя двоюродная сестра. Инна – её племянница.
Хаим Волошин ( Ефим Маркович) – погиб в 1941 году в ополчении при обороне Одессы.
Его дочка Галина и двое внуков – Ефим и Вова Иткины проживают в Израиле. Я ни с кем из них знаком не был.
ГОДЫ 1939 – 1940
Летом 1939 года мама нас – троих мальчиков с бабушкой Теохой отвезла в Николаев, а сама тут же вернулась в Москву на работу. Саше было 16 лет, мне – 11, а Владику - 8. В Николаеве в семье дяди Давида мы провели месяц, а затем ещё две недели в Одессе в семье папиной старшей сестры – Поли (Песи) Фурман.
В Николаеве я познакомился со своими двоюродными сёстрами Инной и Лимой, и их мамой – тётей Басюней, а так же с роднёй по линии Абрамович (девичья фамилия бабушки Тиохи):
родной сестрой бабушки – тётей Анютой (Ханой) и её мужем – Арье-Лейбом Арбитманом, племянницей бабушки – тётей Цилей, её мужем Исааком Барским, их детьми и внуками, родственницами Исаака и Цили – Шейвой Барской и её сестрой – Шифрой Краковской.
Все это были близкие люди моей бабушки и мамы, и мы почти ежедневно общались с ними во время нашего пребывания в Николаеве.
Сыновья Шифры – Ося и Эся Краковские, которые были несколько старше нашего Саши, любили забавляться со мной и Владиком, ласкали и играли с нами.
Оба они через два с небольшим года погибли на фронте, также, как и сын Шейвы и Моисея - Давид Барский.
У Цили и Моисея Барских был большой дом с фруктовым садом и хозяйственными постройками. Они разводили кур и гусей.
С ними вместе жили их сын Боря с женой и грудным ребёнком Вадиком и дочь – Раиса (Ревека).
Боря мне показался очень нервным, постоянно ссорился с женой.
Ревека – полноватая красивая молодая женщина, показывала нам шкатулки из стекла, которые она красиво раскрашивала. Вскоре она вышла замуж за немца - Виктора Нитч.
Другая дочь – Бэтя (Батия Маркович) жила в квартире недалеко от них. Её сын – Рафик был моего возраста, и мы с ним подружились, вместе играли. Мама его приучила с каждой едой съедать два зубчика чеснока.
Это был крепкий, как сбитень, полноватый мальчик. Будучи сильнее меня, он решил продемонстрировать мне своё преимущество, и это послужило причиной прекращения нашей дружбы.
Одну комнату в доме тёти Цили занимали тётя Анюта и дядя Арье-Лейб Арбитман.. Мы иногда у них пили чай. У них было очень бедно, но уютно и чисто. У дяди Лейба был крохотный киоск недалеко от дома, и я у него пару раз покупал какие-то сладости.
А, вообще, сахар в Николаеве был дефицитным продуктом (как и многое другое), и мне как-то пришлось простоять в очереди несколько часов, чтобы купить килограмм кускового сахара (в виде конических головок).
Хая (Анюта) и Арье-Лейб Арбитманы остались в Николаеве и погибли в гетто.
Зная только Москву, вернее только её центр, я многому удивлялся в Николаеве. За месяц нашего пребывания там трамвай, на котором мы ездили на пляж, трижды сходил с рельсов. На базаре было полное изобилие фруктов, у каждого лотка можно было пробовать виноград, и мне казалось, что здесь можно прожить без денег, только бесплатно пробовать. Абрикосы мы с Рафиком срывали прямо с деревьев в саду тёти Цили. В квартире тёти Басюни мы – дети чувствовали себя довольно комфортно.
Дружили с Лимой, а Инна была подальше от нас, иногда теряла сознание (с возрастом это прошло). Заболев ангиной, мы с Владиком, узнав, что дядя Давид дальтоник, просили его принести нам какой-нибудь из цветных карандашей и очень потешались, когда он ошибался.
Саша немного ухаживал за подругой Лимы – Кирой, украинкой, красавицей, но потом в своём дневнике написал, что она глупенькая, т.к. называла обычное радио радиолой.
В период оккупации Кира вышла замуж за австрийского офицера и вместе с ним переместилась в Австрию.
Ещё несколько сведений о членах семьи тёти Цили Барской.
В 90-е годы Боря с семьёй репатриировался в Израиль и умер здесь в 2003 году. Никто из нас с его семьёй не общался.
В Новосибирске остался его сын Вадик с семьёй. Он был главврачом новосибирского Академгородка.
Рафик Маркович, врач, как и его мама, проживает с семьёй в Красноярске. Лима довольно часто связывается с ним по телефону и, по моей просьбе, уточняет подробности общих родственников.
Его брат Лёня Маркович покончил жизнь самоубийством в Израиле. Когда он находился в депрессии, с ним у Лимы встречалась Ира Тесляр, которая с мужем в 1998 году гостила у нас. Не помогло, и он повесился в этом же году.
С Ревекой Нитч – младшей дочерью тёти Цили, я ещё раз встретился в конце войны, когда она с сыном переезжала из Казахстана в Николаев. Я их встречал и провожал на метро. Запомнился мне очень красивый и добрый мальчик Алик, который в вагоне метро угощал других конфетами, которые я ему купил.
Больше я их не встречал.
Виктор Нитч в первый же день войны пришёл в Николаеве в военкомат, но ему как немцу предложили вместо армии отправиться в Сибирь. Он покончил жизнь самоубийством.
В 90-ые годы Алик Нитч, занимаясь челночным бизнесом, умер на вокзале в Варшаве.
Раиса Михайловская – врач - в какие-то времена пыталась стать по документам русской, но во времена борьбы с космополитизмом или «дела врачей», была «разоблачена» и осталась еврейкой.
С Людмилой Михайловской (дочерью Раисы-Ларисы) мы познакомились, когда в начале 70-х годов она приехала из Львова в командировку в Москву и остановилась у моей мамы. До этого ни я, ни мама с ней знакомы не были. Она маме пришлась по душе и ещё неоднократно приезжала туда, и мы там с ней встречались. Где-то в году 75-76 наша Лена с подругой гостили у неё в Львове.
Дочка Люды - Ира вышла замуж за Аркадия Тесляра и они с маленькой Полиной в начале 90-х репатриировались в Америку. В 1997-м году мы с Нелей посетили их в Бостоне, а на следующий год они гостили у нас в Иерусалиме. И наш Саша с Алей и наша Лена, будучи в Бостоне, встречались с Ирой и Аркадием и провели с ними какое-то время.
Люда Михайловская со своим мужем Аркадием Сиротенко приезжали к дочке в гости, и Люда (по матери – еврейка) в анкете записалась русской. Когда они сами с Аркадием решили репатриироваться, американские власти им отказали в получении статуса беженца, т.к. оба числились русскими. Не помогла и справка из Израиля, которую оформила по их просьбе наша Леночка, о том, что она по законам иудаизма является еврейкой, т.к. мать её была еврейкой.
Пришлось им ехать в Америку на правах членов воссоединяющихся семей, а это значит находиться на иждивении дочери. Хорошо, что в Бостоне у власти традиционно находятся социалисты, повышенная социальная защита, и всё как-то устроилось.