Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть II

1. В МОСКВУ, В МОСКВУ

Решение стать художником автоматически избавило меня от необходимости серьёзно готовиться к вступительным экзаменам. Рисование – это, ведь, не физика или математика, чего к нему готовиться? Понаслышке я знала, что в Москве есть, по крайней мере, два высших художественных училища – Строгановское и Суриковское. Перед отъездом я порылась в немногочисленных своих работах, отобрала несколько рисунков карандашом, пару акварелей и один портрет сестры, выполненный папиной пастелью, и с наивной лёгкостью провинциалки решила, что вполне готова к покорению Москвы

В столицу мы полетели с папой. Мама не решилась отпускать меня одну, хотя ещё в девятом классе на зимних каникулах я самостоятельно летала к тёте Гале. Возможно, она хотела, чтобы меня кто-то поддерживал во время вступительных экзаменов, а может быть, приставила папу беречь мою девичью честь вдали от дома. 

За два года до моего вояжа в Москву Жанна ездила поступать в Ленинградский университет одна, без сопровождающих. Там она провалилась на первом же экзамене, получив двойку по математике. Через пару дней после её возвращения позвонил молодой человек. Трубку сняла мама.

- Милу, - потребовал он, не поздоровавшись.

Мама приподняла одну бровь, посмотрела на меня с укоризной и сказала:

- Тебя.

Я подошла к телефону.

- Милка, привет! Когда встретимся? – услышала  я незнакомый голос.

- Простите, кто вы?

- Ты чё, не узнаёшь? Забыла, как мы с тобой в Питере лизались?

Ну Жанка-поганка! Назвалась моим именем (тогда зачем номер телефона давать?) и оторвалась вдали от дома почти по полной программе. Почему почти? Потому что этот телефонный незнакомец с места в карьер заявил:

- Ну когда же, наконец, ты мне дашь?

Его наглость меня просто взбесила. Мою романтическую натуру покоробила не столько его просьба, сколько сама формулировка: «дашь!». Выражение «отдашься», в котором хотя бы есть намёк на то, что девушка отдаёт себя всю – в смысле и душу и тело, ещё можно было бы простить, тогда как «дашь» предполагает передачу в пользование одного тела, и даже не тела целиком, а только его определённой части. Это уж слишком!

- Вот свинья! – выпалила я, бросила трубку и многозначительно посмотрела на Жанку.

Сестрица моя сделала круглые глаза и едва заметным движением указательного пальца сигнализировала мне, чтобы я её не выдавала.

Парень оказался настоящим телефонным террористом и продолжал упорно названивать. Я сначала как могла отбрёхивалась, а потом перестала подходить к телефону.

Когда телефон зазвонил снова, мама не выдержала и со словами:

- Связываетесь со всякой швалью, - подняла трубку и пригрозила парню милицией.

Поклонник звонить перестал, а мама поняла, что настало время бдить.

В скобках замечу, что ровно через две недели после этого эпизода у Жанки появился настоящий возлюбленный. Мама, естественно, была в полном неведении, из чего можно сделать вывод, что её попытки блюсти своих дочерей были малоэффективны. Как говорится: чему быть, того не предотвратить. Но об этом чуть позже.

Вернёмся в Москву, которая охладила мой пыл на второй же день нашего в ней пребывания. Чтобы будущих гогенов и налбандянов зря не мучить, в училище ещё до приёма документов проводили отбор абитуриентов по представленным работам.

Мы с папой вошли в огромный зал с двусветными окнами, пол которого был сплошь покрыт рисунками и живописными работами. С трудом найдя свободное место, я разложила свои работы и стала ждать, когда ко мне подойдёт один из преподавателей, занимавшихся прополкой этой пёстрой грядки. Ждать пришлось довольно долго, поэтому у меня было время рассмотреть ближайшие работы. Все они показались мне гораздо более профессиональными, чем мои. Градус моего настроения значительно понизился, а волнение усилилось. Когда к моим художествам подошёл невысокий лысоватый дядечка, сердце моё упало куда-то в желудок. Дядечка скользнул взглядом по рисункам и акварелькам, немного дольше задержался у портрета сестры и вынес свой вердикт:

- Беспомощные работы. Не пойдёт.
 
Дядечка пошёл дальше, а я  быстро собрала с пола свои рисунки с акварельками, которые до сих пор считала вполне хорошими работами, и буркнула папе:

- Пойдём.

Ох, как неприятно было это слышать! Папа тоже был подавлен, ведь он так гордился способностями своей любимой дочурки. Удар для меня был настолько чувствительным, что на предложение папы пойти во второе известное нам училище, и там попытать счастье, я ответила категорическим отказом. Сомневаться в своих способностях я не перестала, но поняла, что была слишком самонадеянна, что «по рисованию» тоже надо готовиться, и пожалела, что не ходила хотя бы в студию при доме пионеров. Когда мы с папой немного пришли в себя, стали думать, что делать дальше. И придумали: я буду год заниматься в какой-нибудь студии, а потом повторю попытку поступить в Строгановку.

План действий показался нам обоим очень удачным, и мы решили не возвращаться в Алма-Ату, а поехать в Ленинград к тёте Гале – отдохнуть и развеяться. В этот же вечер мы сели на поезд и наутро были в Питере. От тёти Гали я позвонила маме и сообщила ей о своих намерениях.

- Какой ещё год! – сказала мама. - Немедленно возвращайся домой и поступай!

- Куда!?

- В любой вуз!

- Я не хочу в любой, я хочу быть художником!

- Ты должна поступить в этом году! – отрезала мама.

- Не буду! – отрезала я в ответ и бросила трубку.

Вопрос был принципиальный, и я решила стоять до конца. Правда, продержалась я ровно сутки, потому что на следующий же день мама прилетела в Ленинград. Она пригласила папу на кухню для приватной беседы, после которой совершенно деморализованный папа вошёл в комнату и тихо, бесцветным голосом сказал:

- Езжай, дочурка, домой. Мама сказала, что если ты в этом году никуда не поступишь, она со мной разведётся. Вот её обратный билет. Лети по нему.

В те времена билеты были неименными, поэтому препятствий к моему скорому возвращению в Алма-Ату не было. Но самое главное, что у меня не хватило духу противостоять маминому шантажу – я не сомневалась в том, что она вполне может осуществить свою угрозу.

Домой я вернулась 29 июля, а родители остались в Ленинграде «отдыхать и развеиваться». Рыдая и размазывая по щекам сопли, я рассказала Жанке о мамином ультиматуме, на что сестра, к моему удивлению, отреагировала довольно спокойно:

- Ну что теперь делать. Поступай!

- Куда? Я же никуда не готовилась!

Жанка шлёпнула на стол «Справочник для поступающих в вузы».

- Ищи.

Из всего не очень-то широкого спектра предложений я выбрала АПИИЯ – Алма-атинский педагогический институт иностранных языков. Туда надо было сдавать литературу (сочинение), русский устный, английский и историю.

-  Само то, - прокомментировала Жанна мой выбор.

(В лексиконе моей сестры словосочетание «сАмо то» означает «то, что надо»).

Документы я сдала в последний день, 31-го июля, и решила особенно не готовиться. Вот провалюсь назло маме!

Из-за двойного выпуска в 1966 году даже в этот, на мой взгляд, недоделанный вуз (четыре года обучения) был конкурс шесть с половиной  человек на место. По сочинению я, как всегда, надеялась на свободную тему. Тема оказалась, прямо скажем, неудобоваримой: «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин». Поначалу я растерялась, но кто-то из абитуриентов спросил:

- А писать о русском или о Ленине?

- О русском, - ответил экзаменатор, хотя из названия темы вовсе не следовало, что разговор в сочинении должен идти не о вожде пролетариата, а о языке.

«Ну и славно!», - подумала я, - и накатала шесть страниц про великий и могучий, ни разу не упомянув о великом и вечно живом. Мою искреннюю любовь к родному языку оценили в четыре балла. Английский – пять, русский устный – пять. Тут меня уже взял азарт: «А ведь я могу пройти!». На экзамене по истории я попала к молодому преподавателю по фамилии Яндаров. Он был невысокого роста, кругленький, мягонький и очень обаятельный. Потом я узнала, что он был ингуш. Наверное, его ещё ребёнком вместе с родителями сослали в сорок четвёртом году в Казахстан. В Алма-Ате было много сосланных чеченцев и ингушей, правда, с высшим образованием я знала только одного. 

Симпатичный экзаменатор недолго слушал мой бойкий стрёкот, прервал ответ на середине и задал дополнительный вопрос:

- Скажите, кто такие опричники?

- Опричники – это регулярная гвардия царя Ивана Грозного, - без запинки выпалила я и почему-то добавила: - Тяжёлым бременем легли они на плечи народные.

Яндаров весело усмехнулся, поставил в мой экзаменационный лист «отл.» и сказал:

- Девятнадцать баллов. Поздравляю, вы пройдёте.

Действительно, этих баллов мне хватило на то, чтобы пройти, а заодно и сохранить первичную ячейку общества в лице моих родителей.


2. ИССЫК-КУЛЬ

Я обещала рассказать о Жаннином возлюбленном. Её роман начался на солёном горном озере Иссык-Куль. Это озеро называют «Жемчужиной Киргизии». Затёртый штамп, конечно, но оно действительно заслуживает того, чтобы называться красиво. Озеро такое синее-пресинее, что его, пожалуй, следует сравнить с другим драгоценным камнем, только я не помню, какой камень имеет глубокий синий цвет. Может быть сапфир или аквамарин? Ну не суть важно. Важно другое: на этом озере Казахский университет построил свою спортивно-оздоровительную базу для студентов и преподавателей.

Первый раз мы там отдыхали с родителями, когда ещё в школе учились. Четыре путёвки маме дали, скорее всего, потому, что лагерь этот только открылся и ещё не был так популярен, как в последующие годы. Жили мы в десятиместной шатровой палатке с семьями других сотрудников и преподавателей университета, ели на свежем воздухе под навесом.

Когда однажды ночью случилась буря (а это на Иссык-Куле бывает нередко), в столовой ветром разбросало все тарелки. Хорошо, что они были алюминиевыми. Палатку нашу так трепало и трясло, что мужчинам пришлось держать центральный столб, чтобы она не завалилась. Те палатки, в которых мужчин было мало, или столбы оказались недостаточно глубоко в землю врытыми, снесло в озеро, откуда их с трудом выловили.

Несмотря на все эти катаклизмы и минимум удобств, лагерь нам понравился: великолепный песчаный пляж, не очень тёплая, но очень чистая вода, прозрачный, пахнущий горными травами, воздух, но самое главное – большое количество молодых, красивых и загорелых студентов, которые очень заинтересованно поглядывали в нашу сторону. Объектом их пристального внимания была, конечно, Жанна, которая к пятнадцати годам  из девочки-куколки превратилась в очень привлекательную девушку (сегодня бы сказали «сексуальную» или «сексапильную»).

Особым рвением в попытках привлечь Жаннино внимание отличились два  студента: Гоша и Булат. Они катали нас с Жанкой на лодке, играли с нами в карты, угощали знаменитым иссык-кульским чебачком. Но курортного романа у сестры не получилось. Во-первых, она не могла решить, кто же ей больше нравится, а во-вторых, и главных, родители не то чтобы нас специально пасли, просто они постоянно находились рядом. Сезон закончился, мы вернулись домой, и я думала, что Гоша с Булатом остались в прошлом. Но они, видимо, так не думали, и своих попыток в честной борьбе завоевать вожделенный приз не оставили.

В октябре, когда в горах уже лёг снег, они пригласили нас на Медео. Я ехать не очень-то хотела, ведь было ясно, что их обоих интересует только Жанна. Но сестрица, понимая, что мама её одну не отпустит, меня уговорила. До катка мы не добрались, а поднялись на склон горы, сплошь поросший огромными тянь-шаньскими елями, под раскидистыми кронами которых было уютно как дома. Мы расположились на привал под самой большой елью, земля под которой была усыпана толстым пружинящим слоем прошлогодних иголок.

Ребята вынули из рюкзака провизию и бутылку красного вина. Вино пить я отказалась, а Жанка выпила и сразу же стала целоваться с Гошей прямо на глазах у нас с Булатом. Булат напрягся, а мне в мои тринадцать лет этот римейк «Терезэрекен» не понравился так же, как и в детстве. Я вылезла из-под ели и села на снег метрах в двадцати, чтобы не наблюдать это кино с первого ряда. Поверженный Булат допил бутылку из горла и неверным шагом подошёл ко мне.

- Давай целоваться, – предложил он замогильным голосом.

- Нет! – ответила я гневно.

Я злилась на Жанку с Гошей, на несчастного Булата, а заодно и на себя: неужели со мной можно целоваться только в отместку или на безрыбье!

Булат сел рядом со мной, сжав кулаки, и я заметила, что желваки на его скулах ходят ходуном. Так мы сидели молча минут десять. Вдруг Булат сунул мне под нос свою руку, и в его пальцах, сложенных в щепотку я увидела белый осколок зуба с острыми краями.

- Смотри! – сказал он. - Я зуб сломал.

Зубовный скрежет страстотерпца никакого сочувствия у меня не вызвал, наоборот, показался мне чем-то неестественным, ущербным. Уж лучше бы он Гоше пару зубов выбил, чем свои ломать.

- Да ну вас всех! - я вскочила на ноги и побежала по тропинке вниз, решив спуститься к автобусной остановке и уже там дождаться остальных. Остальные дружно спустились с горы как раз вовремя - подошёл автобус.

Не знаю, виделись ли Жанна с Гошей после этого пикника, но, похоже, что их любовь продлилась недолго.

В шестьдесят четвёртом году на любимое озеро мы поехали уже без родителей. Мы  это: Жанка после удачной сдачи вступительных экзаменов на физфак КазГУ, я и Женя Черепенькина – дочка маминой подруги военных лет, поступившая на биофак. Женя была Жанниной ровесницей, но дружила больше со мной.

К тому времени лагерь стал более комфортабельным: для преподавателей выстроили двухэтажный корпус, столовая кроме крыши приобрела ещё и стены, а студентов селили в четырёхместные палатки.   

После регистрации нам выдали номер палатки и сказали, что кровати и постельное бельё находятся на складе. Жанна предложила нам с Женей отнести вещи в палатку, а сама вызвалась пойти на склад и разведать «что там и как». Минут через пятнадцать она вернулась в сопровождении молодого человека, в каждой руке которого было по две кроватные спинки.

- Знакомьтесь, это Саша, - сказала Жанна и хитро подмигнула нам левым глазом.

Вид у Саши был весьма забавным: облезлый лоб, треугольный кусочек газетной бумаги на носу (как он на нём держался, неизвестно), облезлые же голые плечи, старые, вытянутые на коленях тренировочные штаны с оборванными штрипками и шлёпанцы-вьетнамки. В довершение картины отмечу, что походка у него была чарличаплинская. Саша занёс спинки в палатку и побежал за следующей партией ржавого металла.

- Что за чучело? – спросила Женя.

- Какая разница! Он нам кровати принесёт, - ответила явно довольная собой Жанна.

Саша действительно принёс все кровати, потом сбегал за бельём, потом помог кровати собрать. Когда уже всё было в ажуре, к нам в палатку заглянула старушка и сказала:

- Здравствуйте, девочки. Меня зовут Харасахал Софья Викентьевна. Я буду здесь квартировать вместе с вами.

Пришлось Саше тащить ещё одну кровать. Старушка оказалась матерью преподавателя с химфака. Лет ей было далеко за семьдесят, и она явно имела за плечами если не Смольный институт благородных девиц, то уж гимназию точно.

После ужина Софья Викентьевна сказав:

- Ну я пошла в объятия Морфея, - легла в постель и тут же заснула.

Мы же после ужина решили прогуляться по лагерю. Я думала, что мы пойдём втроём, но Жанна сказала:

- Идите вдвоём. Меня Саша ждёт.

Так они с Сашкой весь сезон друг от друга и не отходили, а мы с Женей довольствовались обществом Софьи Викентьевны, которая любила рассказывать о своей счастливой гимназической юности. Её речь была пересыпана словами, которые в наше время практически вышли из употребления или в словаре Ожегова позиционировались как устаревшие или высокого стиля: барышня, персты, почивать. А ещё она свободно владела французским, что позволяло ей, в частности, всегда правильно писать слово «чемодан»:

- Я, милые барышни, это слово никогда не напишу через «и», потому что оно произошло от французского «шэ муа дан», что в переводе на русский означает «для меня в…».

Через две недели мы вернулись домой, а Сашка остался на последний сезон. Дело в том, что спортивно-оздоровительной базой заведовала кафедра физкультуры КазГУ, и Сашин отец, преподаватель физкультуры, был заместителем начальника лагеря. Вполне естественно, что Сашка отбывал в этом лагере срок от звонка до звонка.

Появился он у нас в первых числах сентября. Я его с трудом узнала: так классно он выглядел. Лишняя кожа с него слезла, ровный тёмно-бронзовый загар подчёркивала ковбойка в сине-голубую клеточку, а вместо тренировочных штанов на нём были темно-синие цивильные брюки. Жанка не бросилась ему на шею только потому, что в комнате была бабушка, которая, смерив Сашку с ног до головы придирчивым взглядом, сказала:

- Хлопец, а ты тэж в нивирситете учишься?

И тут хлопец сбил меня наповал:

- Я в школе учусь, в десятом классе.

Вот это да! Он даже меня младше! А Жанка говорила, что он на философском учится. Стеснялась, наверное, его юного возраста. На самом же деле оказалось, что он даже младше меня. На полгода. И этот пятнадцатилетний пацан умудрился обойти более опытных соперников, которых на Иссык-Куле было в избытке! Это я потом узнала, что Сашка затащил мою сестру в постель на третий день знакомства и она в своего первого мужчину влюбилась по уши. "Импринтинг" случился – как у утёнка, который, вылупившись из яйца, идёт за первым движущимся объектом, признавая за ним свою маму-утку. 

Через год состоялось Сашино запланированное поступление на философский факультет КазГУ. Они с Жанной продолжали встречаться, и к нему в нашей семье постепенно привыкли.


3. ПОПЫТКА ПОБЕГА

Моё незапланированное поступление в иняз состоялось в том же году. Сразу же после зачисления новоиспечённых студентов (в основном студенток, конечно, – вуз то бабский) послали в колхоз на помидоры. Там нас поселили в бывшей кошаре – сарае без окон и без пола. Баранам окна, действительно, ни к чему, да и без деревянного пола им, пожалуй, даже лучше. Студенты – не бараны, по крайней мере, не все, поэтому для нас на земляной пол насыпали толстый слой соломы и покрыли его огромной кошмой. Это и была наша постель, на которой мы спали вповалку. Привезли нас к вечеру, а наутро вывели на поля. Бригадир произнёс короткую, но крайне информативную речь:

- Девушки, собрать нужно все спелые помидоры. Если в рядах увижу хоть один несорванный помидор – норму не засчитаю.

После этого напутствия расставили нас по рядам, кое-где разбавив настоящими колхозницами – и вперёд! Сначала мне эта работа даже нравилась: было весело срывать крупные мясистые помидоры сорта «Бычье сердце» и таскать наполненные вёдра на край поля. Часа через полтора я стала отставать от колхозниц, и заметила, что и другие девчонки работают не так споро, как поначалу. Когда я поняла, что за местными мне не угнаться, стала давить ногами мелкие спелые помидоры, чтобы не тратить на них время. Ближе к полудню участь быть раздавленными разделили и помидоры средней величины, а голова у меня пошла кругом. Субтильной городской девочке работать кверху задом на солнцепёке оказалось не под силу. Когда меня стошнило на краю поля, одна из колхозниц сказала:

- Ну чё, городская, плохо?

- Плохо, - прошептала я, вытирая рот рукавом рубахи.

- Иди уж, отлежись. Это с непривычки.

Я, пошатываясь, добрела до кошары и буквально рухнула на грязную кошму. Перед моими закрытыми глазами поплыли помидоры сорта «Бычье сердце» в таком количестве, что их хватило бы на шестикратное перевыполнение дневной нормы. Решение больше в колхоз никогда не ездить созрело у меня гораздо быстрее, чем зреют помидоры, но на следующий день я оклемалась и в поле вышла. Угнаться за аборигенами уже не пыталась, чем сохранила не только своё здоровье, но и народное добро в виде мелких помидоров и тех, что покрупнее.

Из колхоза мы вернулись в середине сентября. Начались учебные будни. В нашей группе было восемь девчонок и два парня. Девчонки были хорошими, но, по сравнению с моими школьными подругами, малоинтересными. А парни - и вовсе никакими. Разве кто-нибудь из них мог сравниться с Витей Поповым?!

Витя, кстати, как и я, предпринял неудачную попытку покорить столичный вуз. Они с Сашей Быковым поехали поступать в «осиное гнездо советского ракетостроения» (так в народе называли Московский физико-технический институт), которое по понятным причинам располагалось не в самой Москве, а в Долгопрудном. В «гнезде» моим одноклассникам места не нашлось. Саша поступил в МАИ, а Витя вернулся домой, где ему, наконец, покорился физфак Казахского госуниверситета.

Да, мода тогда на физиков была, ее формировали полёты человека в космос и фильмы типа «Девять дней одного года». Но мне до сих пор непонятно, зачем Вите, гуманитарию до мозга костей, так хотелось стать физиком. Всё равно он физфак не окончил.

Коля Боцман осуществил свою мечту с первой попытки: поступил в мореходку во Владивостоке. Правда, его отчислили со второго курса из-за непреодолимых разногласий с преподавательницей английского языка. Этого следовало ожидать, ведь ещё в школе Коля отличался от всех нас очень непростым характером. Частенько скандалил с учителями, и в пылу жаркого спора мог даже учителя обозвать. Да и с одноклассниками он не церемонился: например, на вечеринке  мог разразиться обличительной речью по поводу того, что мы выпиваем, за что все как один достойны жалости и презрения. Сам он спиртного в рот не брал. Мы ему говорили: «молоток», но просили проповедей нам не читать. Несмотря на такой, мягко говоря, неуживчивый характер Боцман в классе не был изгоем; его не сторонились и продолжали с ним общаться и после окончания школы.

Самое смешное, но вообще-то самое печальное заключается в том, что в армии Боцман научился глушить спирт (на радиолокационной станции его навалом). В армию он загремел после того, как его выперли из мореходки. В итоге, за несколько лет он стал законченным алкоголиком.

Ну я немного вперёд забежала. Не буду дальше перечислять, кто куда поступил, скажу только, что высшее образование получили почти все мои одноклассники, пусть и не в самых престижных вузах. Моя подруга Раиса оказалась единственной, с кем после окончания школы я потеряла связь на довольно долгое время. Ещё когда мы учились в девятом классе, её отец женился на женщине с квартирой и забрал Раису к себе. В их старой квартире осталась старшая, уже совершеннолетняя сестра Раисы Люба. Правда, Любу уплотнили: ей досталась только одна из двух комнат, а во вторую, прорубив отдельный вход в коридор, поселили новую семью.

Люба, освободившись от опеки сурового отчима, сразу же вышла замуж, но не успел закончиться медовый месяц, как к молодым заявилась Раиса. С мачехой отношения у неё не сложились, отец стал её бить, и она сбежала к сестре. Так до окончания школы она и жила у неё. Нянчилась с племянником Петькой, который появился как-то сразу - ровно через девять месяцев после бракосочетания.

Жизнь вчетвером в тринадцатиметровой и длинной как тонкая кишка комнатке, была не сахар: спать, свернувшись калачиком, а также готовить уроки Раисе приходилось на высоком сундуке с плоской крышкой, который был впихнут между входной дверью и шкафом. Между шкафом и этажеркой с книгами была втиснута детская кроватка, напротив которой на односпальной кровати ютились молодожёны.

После школы Раиса неожиданно пропала. У Любы я узнала, что она вышла замуж и покинула сестринское прибежище.

- А где она теперь живёт? – поинтересовалась я.

- Она мне сказала, что они квартиру снимают. Но адреса я не знаю, - ответила Люба.

Так Раиса надолго потерялась из виду. С остальными ребятами общение не прерывалось. Даже с теми, кто из Алма-Аты уехал, ведь на каникулы все приезжали домой.

Вот почему центр моих социальных интересов был за пределами альма матери. Да и грудь этой матери, призванная вскармливать будущих педагогов, оказалась настолько тощей, что приникала я к ней без особого желания. Тощей не столько по количеству преподаваемых наук, сколько по качеству их преподавания. На лекциях по педагогике, методике преподавания языка, эстетике (ну как, скажите, эстетику можно читать скучно?) я поначалу теряла последние силы в борьбе со сном, а потом вообще перестала на подобные лекции ходить. Регулярно приходилось посещать только занятия по английскому, потому что за прогулы по основному предмету вполне могли отчислить, а лекции и семинары по диамату и политэкономии капитализма я не пропускала потому, что эти предметы мне нравились. На семинарах я никогда не делала докладов, но зато всегда дополняла докладчиков или затевала какую-нибудь дискуссию, за что препы меня любили и ставили «автоматы».

Однажды, уже во втором семестре, я перепутала расписание и случайно забрела на лекцию по научному атеизму. Поначалу было забавно слушать, что «постелью Христа служил не перин, а солом», «Зарема была членом его гарема» или «неродимые пятна капитализма», но потом привычка погружаться в объятия Морфея взяла надо мной верх, и я уснула. Проснулась от тычка в бок и смеха сидевших рядом однокурсников.

- Милка, не храпи, - прошептала моя соседка, - Кадыржана Абишевича напугаешь.

Всё, хватит экспериментов, решила я, и подняла руку:

- Можно выйти?

Лектор посмотрел на меня недоумённо, но отпустил. Пока я пробиралась между рядами столов к выходу, кто-то из ребят сказал:

- Да она не с нашего курса.

И он был почти прав: в жизни курса я не принимала никакого участия, даже обязательных общих комсомольских собраний старалась избегать. Лишь однажды из любопытства посетила собрание по своей воле. А дело было так: войдя в главное здание института, я обратила внимание на толпу сокурсниц и услышала, как Галя Федотова – девочка из моей группы, находясь в явной ажитации, почти прокричала:

- Да её посадить могут!

Мне стало любопытно, и я спросила:

- Кого посадить?

- Ты, что, не знаешь!

- Чего не знаю?

- Про Мадинку Мухамедшину.

- Да я и Мадинки никакой не знаю.

- Во даёт! – воскликнула Галя, - весь факультет на ушах, а она не в курсе!

- Так об чём звук? – спросила я. - За что посадят?

История, которую рассказала мне Галя, по тем временам была из ряда вон выходящей. Мадинка с подружкой познакомились в кафе «Минутка» с двумя парнями, которые пригласили их к себе домой. Мадинка, видно, не первый раз соглашалась на такие визиты. Подруга сначала идти не решалась, а потом положилась на Мадинку, которая убедила её в безопасности предстоящего приключения. Но, скорее всего, подругу убедили вовсе не доводы Мадинки, а красивые глаза одного из новых знакомых.

На квартире общее застолье длилось недолго. Как только Мадинка со своим ухажёром уединилась на кухне, новый знакомый попытался объяснить девушке цель вечеринки доступными ему средствами, то есть больше действиями, чем словами. Вмиг прозревшая и протрезвевшая подруга покинула квартиру через балкон пятого этажа. Таким образом она спасла свою девичью честь, а жизнь ей спас высокий сугроб под балконом, правда за излишнюю доверчивость пришлось заплатить переломами обеих ног.

Я очень ярко представила себе полёт Мадинкиной подруги, в животе у меня похолодело, и я подумала, что в подобной ситуации, скорее всего, предпочла бы потерять честь, нежели жизнь. Или здоровье – это если с сугробом повезёт.

В конце своего повествования Галя перешла на шёпот:

- Представляешь, говорят, что Мадинка этим делом давно занимается!

- Каким делом?

- Ну ты простая! Проститутка она!

О том, что «девицы такого рода» (так выражалась моя мама) в природе существуют, я знала, но никогда в жизни их не видела, и тем более не могла себе даже представить, что они могут учиться со мной на одном курсе. Надо сказать, что в своей простоте душевной я была не одинока. Когда мы с Галей поднялись на второй этаж, где в актовом зале должно было состояться внеочередное комсомольское собрание, то у дверей деканата обнаружили ещё бОльшую толпу девчонок, причём нас поразило, что все они стояли к нам спиной и молчали.

- Что это они там разглядывают? – спросила я.

- Пойдём, посмотрим, - предложила Галя.

Подойдя ближе, и максимально возможно вытянув шею, Галка прошептала:

- Это Мадинка!

Я тоже вытянула шею и увидела девушку, сидевшую на стуле. Вероятно, она ожидала своей участи, которая решалась за закрытой дверью деканата. Меня поразило то, что Мадина сидела, закинув ногу на ногу с совершенно спокойным и независимым видом, давая окружающим возможность глазеть на себя как на заморскую диковинку. Не знаю, что было у неё на душе, но держать удар она явно умела. Потянув Галю за локоть, я прошептала:

- Как в зоопарке. Пойдём отсюда.

На собрании с участием преподавательского состава факультета нам сообщили, что Мадинку из института отчислили и предложили исключить её из членов ВЛКСМ. Потом препы осудили всех девушек, «позволяющих себе вызывающий макияж и недопустимо короткие юбки в стенах вуза». Особенно лютовала Маргарита Витальевна – пожилая старая дева, которая заявила, что накрашенные губы и подведённые чёрным карандашом глаза - прямая дорога к развратному образу жизни. Её пафос никого не удивил, потому что из поколения в поколение передавалась информация о том, что когда в тексте разбираемого произведения встречалось слово «rape» (изнасилование) Маргарита всегда краснела и предлагала в пересказе заменять его менее грубым и более подходящим по её мнению выражением «an act of violence» (акт насилия).      

Когда Маргарита  Витальевна завершила свою гневную отповедь, неожиданно поднялся Витя Сторыгин и встал на защиту подведённых глаз.

- А мне кажется, что если девушка хочет выглядеть красивее, она на это имеет право. В этом ничего плохого нет. Вот у меня волосы непослушные, так я, чтобы они не торчали, иногда их на мамины бигуди накручиваю. Вот здесь, спереди.

Над Витькиным признанием в усмирении непослушного хохолка под названием «Вотздесьспереди» все дружно посмеялись, а я подумала, что на его месте никогда бы во всеуслышание не заявила о столь интимной подробности своей личной жизни. Однако его правозащитную речь оценила, хотя тогда ещё косметикой не пользовалась.

После этого собрания я пришла домой и наложила на веки зелёные тени папиной пастелью. Потом нашла чёрный карандаш 3м и подвела глаза жирным ободком по верхнему веку и тонкой линией по нижнему. С подведёнными глазами и зелёными веками я показалась себе просто неотразимой, и решила, что буду краситься, даже если это грозит мне разгульным образом жизни.

Несмотря на эпохальность принятого решения, жизнь моя не изменилась. Мне по-прежнему было скучно в этом, как его сами студенты называли, «ликбезе», но я почему-то за весь год ни разу не вспомнила о своих планах насчёт художественной студии. Умер во мне художник, так и не родившись, и никто вокруг, включая и меня самоё, этого не заметил. Весной я окончательно решила иняз бросить. Вспомнив свою детскую любовь к Робертино Лоретти,  я подумала, что неплохо бы выучить итальянский язык, забрала документы и собралась лететь в Питер поступать в ЛГУ.

Лялька тоже считала, что образование, полученное в Казахстане, – это не предел её мечтаний, и намеревалась повторить свою попытку поступить в Новосибирский Университет, тем более что туда собирался ехать и её однокурсник Алексей Корен. Похоже, что подруга моя была влюблена в него по уши. Когда она произносила необычную и звучную фамилию «Корен» (а произносила она её через каждое слово), Лялькины глаза излучали прямо-таки осязаемое тепло, которое настолько подогрело моё любопытство, что я не выдержала:

- Да познакомь ты меня со своим Кореном, наконец!

- Ладно, при случае.

Случай представился на следующий день. Я зашла к Ляльке после занятий. Они к тому времени уже не жили в обсерватории, потому что Лялин отец оставил науку и преподавал в политехническом институте, от которого, вероятно, и получил трёхкомнатную квартиру в центре города. Ляля сказала мне, что Корен должен к ней прийти с минуты на минуту. Я даже разволновалась: ведь часто бывает так, что нахвалят тебе, к примеру, какой-нибудь фильм, а ты его посмотришь, и потом долго недоумеваешь, как это тебе такую ерунду на постном масле чуть ли не за шедевр мирового кинематографа выдавали. Разочаровываться в Лялькином избраннике мне вовсе не хотелось.

В дверь позвонили.

- Это Корен! – сказала Ляля, и глаза её испустили очередную порцию тепловой энергии.

В комнату вошёл высокий, плечистый и довольно плотный блондин с большими голубыми глазами. На нём была светло-синяя рубаха с большим отложным воротом, которая, как мне показалось, не совсем удачно подчёркивала его, уж слишком, белую кожу.

- Познакомься, Алёша, моя подруга Мила, - сказала Ляля.

Корен подошёл ко мне, и я протянула руку:

- Очень приятно, - сказала я.

Вместо традиционного ответа, Корен произнёс:

- У тебя такая узкая ладонь, что моя рука от неожиданности сначала на пустоту наткнулась.

Корен мне понравился. Может быть даже немного больше, чем я ожидала.

Алексей пришёл к Ляле явно не для того, чтобы провести время в компании её родителей и двух младших братьев. Меня там и вовсе не предвиделось. Скорее всего, влюблённые собирались погулять, и Корен, как настоящий кавалер, зашёл за своей барышней в дом, а не ожидал её во дворе или в подъезде.

Так оно и случилось, потому что он сказал:

- Пойдёмте ко мне. Музыку послушаем.

Потом, немного понизив голос, добавил:

- Тем более что дома у нас никого нет.

- Пойдёмте, - согласилась Ляля.

Однако гостеприимная мама моей подруги без угощения нас не выпустила. Она усадила нас за стол, в центре которого на узбекском лягане ручной работы высилась гора настоящих татарских беляшей. Мы попили чай и откланялись.

Жил Корен недалеко от Ляли на одной из самых старых улиц Алма-Аты, которая в городе Верном называлась Торговой, потом улицей Горького, а после перестройки её превратили в алма-атинский Арбат и назвали Жибек-Жолы, что в переводе с казахского означает «Шёлковый путь». Поскольку шёлковый путь -  это путь торговых караванов, можно считать, что круг замкнулся.

Трёхэтажный сталинский дом, в котором жил Корен, был построен пленными японцами, и в народе его называли «домом академиков». По приказу Сталина предполагалось возвести пятнадцать таких домов для академиков – по одному в каждой Советской республике, но успели построить всего восемь, а после его смерти о приказе, естественно, забыли.

Сегодня, когда в Москве, да и не только в Москве как грибы растут элитные дома с огромными квартирами, зимними садами и бассейнами, простой человек (пусть ему такие квартиры и недоступны) может себе представить, что такое «шикарная квартира». В те же времена пределом мечтаний любого обывателя  была трёхкомнатная квартира улучшенной планировки. Поэтому неудивительно, что, когда я оказалась в квартире Коренов, у меня от неожиданности перехватило дыхание: огромная гостиная с полуколоннами и лепниной имела площадь, сопоставимую с площадью всей нашей малогабаритки. Я перевела дух и сказала:

- Теперь мне ясно: мы живём в обувной коробке.

Корен засмеялся:

- Да, все говорят, что у нас хоромы.

Потом, как бы извиняясь за то, что они живут не как все, Алёша продолжил:

- Вообще-то у нас коммунальная квартира – на двух хозяев.

- Как это?! -  удивилась Лялька.

- Очень просто: одну большую квартиру поделили на две с общей кухней.

- И сколько комнат было в большой? - поинтересовалась я.

- Ну у нас три плюс у соседей две. Да! У них ещё комната для прислуги, но они в ней не живут.

- Почему? – спросила Ляля, - На ней же не написано, что она для прислуги.

- Потому что эта комната на кухню выходит. У них там склад ненужных вещей, - объяснил Алёша.

Шесть комнат плюс кухня – семь! Это было за гранью реальности: как если бы мне сказали, что видели корову о семи ногах, или семиколёсный автомобиль. Такого не бывает. Мало того, оказалось, что квартиры в этом доме имеют парадный и чёрный входы. Мы вошли через чёрный, а парадный вход с квадратной восемнадцатиметровой прихожей принадлежал соседям. Вот такая коммуналка!

- Вообще-то эту квартиру дали бате, - продолжил Алёша, - когда он ещё доцентом был, и только потому, что её академики забраковали.

- Забраковали? А почему? – спросила Ляля.

- Потому что она на первом этаже, и под ней раньше была кочегарка. Под окнами в подвал уголь сгружали.

- Поня-я-я-тно.

Обсуждая квартирный вопрос, Алексей перебирал пластинки.

- Вот вальс, - сказал он и поставил пластинку на проигрыватель. - Потанцуем?

Зазвучал самый известный вальс Штрауса «Сказки венского леса», входивший, наряду с “Полонезом Огинского» и «Танцем маленьких лебедей», в обязательный список произведений, почти каждый день звучавших по радио в концертах по заявкам трудящихся. Корен сдвинул стол к окну, подошёл к Ляле и галантно поклонился. Лялька присела в шутливом книксене, и они заскользили по дубовому паркету, натёртому мастикой до зеркального блеска. Когда Ляля запыхалась, Корен усадил её на диван и пригласил меня. Танцевать с ним было приятно и легко: в его сильных руках я порхала как мотылёк, изредка слегка касаясь пола - кажется, только для того лишь, чтобы убедиться в его существовании.

Потом мы втроём танцевали уже вышедший из моды твист и модный шейк.

- А твист Мила лучше тебя танцует, - сказал Алёша, обращаясь к Ляле. - У неё голова вверх-вниз не прыгает, а перемещается строго по горизонтали.

Лялька ничего не ответила, но я заметила, что Алёшины слова ей не понравились. Мне же стало неловко. «Вот, дурак!», - подумала я, - «разве можно критиковать свою девушку в присутствии её подруги? Да, впрочем, и в отсутствии». Но, несмотря на эту капельку дёгтя, Корен произвёл на меня вполне медовое впечатление, поэтому я была крайне удивлена, когда весной Ляля сказала мне, что она в Новосибирск не поедет.

- А как же Корен?

- Именно потому, что он туда собрался, я и не поеду.

Зная Лялю не первый год, я не стала у неё выпытывать причину их размолвки.

- А давай в Ленинград вместе поедем. В ЛГУ тоже физфак есть, - предложила я.

- Давай, - согласилась Ляля.

Перед отъездом я позвонила тёте Гале и спросила её разрешения остановиться у них вдвоём с подругой.

- Приезжайте, - сказала Галя, я Андрюшку в Пярну к свекрови отправила на всё лето, так что места хватит.

- А Володя не будет против, - спросила я, потому что Галиного мужа слегка побаивалась.

Невысокий, худощавый, по-военному подтянутый, всегда чисто выбритый и аккуратно одетый, он должен был производить приятное впечатление на женщин. Уверена, что так оно и было. Я же в его присутствии всегда была напряжена, как будто ожидала нападения. В детстве он своим носом с горбинкой и близко посаженными недобрыми глазами напоминал мне коршуна из «Сказки о царе Салтане». Это сходство особенно усиливалось, когда Володя улыбался, потому что его глаза в улыбке никакого участия не принимали, да и смех был похож на клёкот хищной птицы. Но наша «галка» перед своим «коршуном», похоже, не сильно-то трепетала, потому и ответила мне коротко:

- Переживёт.

Прямо в день приезда мы пошли сдавать документы – каждая на свой факультет. Народу в приёмной было много. Я подошла к одному из столов, за которым сидели две женщины средних лет. Одна из них смерила меня взглядом от макушки до носков туфелек на каблучке, а потом легонько толкнула локтем вторую и кивком головы предложила ей тоже обратить на меня внимание. У меня мелькнула мысль, что ей не понравилось отсутствие длины у моего лёгкого крепдешинового платья, ведь в Алма-Ате мне частенько приходилось слышать нелицеприятную критику в свой адрес по поводу неприлично оголённых ног. Но я ошиблась. Женщина неожиданно спросила:

- Вы, случайно, балетом не занимаетесь?

- Нет, - ответила я с облегчением.

- Какая точёная фигурка! – сказала женщина с ноткой восхищения в голосе.

Это был, пожалуй, первый комплимент в моей жизни, и я испытала чувство полёта. Слышишь, мама! - Я не гвоздь и не доска! У меня точёная фигурка! Жалко, что об этом нельзя рассказать Ляльке – подумает, что я хвастаюсь. А так хочется!

Домой я прилетела на крыльях, которые, правда, безжизненно повисли у меня за спиной, как только я переступила порог. Галя ругалась с Володей. Их перепалка тянула баллов на шесть по шкале Рихтера. То, что для них это было делом житейским, я знала давно. Ещё бабушка после своего от них возвращения говорила: «Без конца гыркаются як скаженные». Но одно дело знать, и совсем другое – быть очевидцем супружеских разборок. Не надо обладать большим жизненным опытом, чтобы понять: наше с Лялей присутствие гармонизации отношений между хозяевами не способствует. Поэтому, когда Ляля вернулась домой, я предложила ей завтра прямо с утра поехать в город. Ляля сразу же согласилась, ведь в Ленинграде она была впервые. Кроме того, думаю, что она ощущала себя неловко в гостях у чужих людей.

Утром я предупредила Галю, что мы уходим гулять на целый день. Галя спросила:

- А вы готовиться к экзаменам не собираетесь?

- Да мы готовы, - поспешила уверить Ляля.

- Ну, смотрите, - сказала Галя, - значит, обед на вас не готовить?

- Нет, конечно, не беспокойся, мы найдём, где поесть, - ответила я, и мы поспешно ретировались с возможного поля брани.

Денег у нас было в обрез, поэтому кафе, а тем более рестораны в расчёт не принимались. Мы зашли в первую попавшуюся на нашем пути столовку. Отстояв довольно длинную очередь, подошли к раздаче, и тут Ляля указала мне пальцем на полку за спиной у раздатчицы:

- Милка, смотри.

На полке между подносом, на котором высилась гора нарезанного хлеба, и большой кастрюлей, покрытой не совсем чистой марлей, возлежал кот. Размером он был почти с эту кастрюлю, и его морда, за долгие годы отъетая на государственных харчах, мирно покоилась на пушистых лапах.

- Пошли отсюда, - сказала я. - Поищем столовую почище.

Долго искать нам не пришлось – следующее предприятие общественного питания находилось в квартале от первого. Котов на раздаче не было, да и народу было поменьше. Мы взяли по гуляшу и компоту, и уселись за свободный стол, пластиковая столешница которого, не вполне интеллигентно ободранная по краям, показалась нам наиболее чистой. Не успели мы приступить к трапезе, как прямо под нашим столом пробежала крыса с длиннющим голым хвостом. У меня аж дыхание перехватило: живую крысу я видела впервые в жизни, и зрелище это аппетита мне не прибавило.

- Лялька! Крыса! – закричала я.

- Где!?

- Да, вон, смотри, под прилавок полезла!

Раздатчица и посетители столовой среагировали на мой крик на удивление спокойно.

- Портовый город, - философски заметила Ляля. - Ну что, есть будем, или другую столовку поищем?

- Знаешь, - ответила я не менее философски, - какая гарантия, что в другой столовке тараканов не будет или ещё какой-нибудь живности?

- Никакой, - согласилась Лялька. - Приятного аппетита!

- И тебе того же.

Мы съели гуляш, запили компотом и поехали на Невский. Зашли в магазин «Восточные сладости», долго и со знанием дела изучали витрину с шакер-чуреками и пахлавой, а потом купили самую дешёвую «сладость» - солёный арахис к пиву. Выйдя из магазина, обнаружили рядом кинотеатр «Титан».

- Пойдём в кино?

- Пойдём.

Стоя в очереди за билетами, ели арахис и вспоминали про кота и крысу. Кулёчек с арахисом был у меня, и когда мы съели почти всё, я заметила, что мужчина, стоявший за нами, очень внимательно на этот кулёк смотрит. Голоден он, что ли?

- Угощайтесь, - предложила я, и протянула ему кулёк.

Мужчина, похоже, смутился.

- Нет, нет, спасибо. Я на ваши руки смотрю. У вас такие узкие ладони, а пальчики такие тонкие и длинные. Знаете, как бамбуковые удочки, складные…

Реагировать на комплименты, тем более мужские, я не умела, поэтому тоже смутилась, отдёрнула руку от «рыбака» и отвернулась. Мужчина оказался не один. Это я поняла, когда услышала за спиной раздражённый женский голос:

- Может, я тебе мешаю? Мне уйти?

- Ну что ты, ну прекрати! Просто мне руки у девушки понравились.

Лялька, наклонилась к моему уху и прошептала:

- Смотри, Милка, как бы из-за твоих ручек ревнивая тётенька мужу глаза не выцарапала.

Мне показалось, что и Лялька слегка приревновала «рыбака» ко мне, ведь она всегда имела больше прав на мужское внимание, чем я. Так уж у нас повелось. Но насчёт ревности, может быть, я и ошибалась.

Домой мы вернулись поздно вечером, а на следующий день поехали сдавать каждая свой первый экзамен. У меня было традиционное сочинение, у Ляли математика письменно. Темы не помню, могу только сказать, что написала я сочинение плохо – сама была недовольна. И оценку получила по заслугам – трояк. Русский устный с литературой сдала на четыре, английский - на пять, оставалась история, но я уже не надеялась, что поступлю, потому что конкурс был большой. Лялька три экзамена сдала на тринадцать баллов, и у неё был реальный шанс свою мечту осуществить.

За два дня до последнего экзамена я осталась дома, а Ляля уехала готовиться к своей новой знакомой – коренной ленинградке Инге, которая жила в коммунальной квартире где-то в Заневском районе. 

Был воскресный день. Галя хлопотала на кухне, Володя всасывал пылесосом комаров со стен и потолка, я пыталась заставить себя читать учебник. Расправившись с комарами, Володя выключил пылесос и пошёл на кухню. Через две, ну максимум, три секунды их голоса начали выдавать такое крещендо, что я замерла, ожидая, что стёкла в окнах лопнут, не выдержав напора звуковой волны. Стёкла не лопнули, потому что супруги вдруг орать перестали, и я услышала шум борьбы, скорее всего, без правил. Я выскочила из-за стола и бросилась на кухню разнимать родственников, но не успела выбежать в коридор, как сковородка с жареными кабачками пролетела мимо меня. Я ретировалась в комнату. И вовремя! Потому что за сковородкой в коридор вылетела кастрюля с киселём. Кастрюля ударилась о стенку, и кисель поплыл вниз по обоям. За кастрюлей в коридор выскочила Галя. Она выкрикивала что-то вроде:

- Сейчас соседей позову! Ещё руки распускает!

За Галей в коридоре появился метатель кухонной утвари весь в киселе и с бешеными глазами. Он рубил руками воздух и кричал:

- Зови! Хоть весь дом зови!

Галя открыла входную дверь настежь, но кричать почему-то не стала. Вместо этого она сняла с гвоздя большой ключ от этой самой входной двери, прошла в столовую, легла на диван, приложила этот ключ к синяку на внутренней стороне бедра и только после этого стала звать соседей очень тихим голосом:

- Соседи, смотрите, что муж со мной сделал.

Володя с трудом стянул с себя мокрую, липкую майку, бросил её на пол и со словами:

- Женился, идиот! Задница её, видишь ли, мне понравилась! – он хлопнул себя по тощему мужскому заду, так непохожему на Галину аппетитную попку, и удалился в ванную смывать с себя остатки киселя.

«Хочу домой», - подумала я.


4. ЦУРЮК НА ХАУЗ

Пока Галя лежала на диване, прижимая ключ к синяку на ноге и комментируя Володины высказывания: «Да! Идиот и свинья в придачу», а Володя плескался в ванной, я быстренько оделась и выскочила на улицу.

Такую «битву титанов» я наблюдала впервые в жизни, и испугалась не на шутку. В моей памяти всплыла картина из далёкого детства, когда отец устроил показательное выступление после неосторожно выпитой на свадьбе браги. Но это выступление по пафосу и силе эмоций явно уступало нынешнему, а ведь Володя был абсолютно трезв. Он вообще не пил! Мне никак не удавалось унять мелкую дрожь и собрать свои мысли в логическую цепочку. «Так, надо купить билет на самолёт. Нет, сначала забрать документы. А как же Ляля? Документы потом, сначала самолёт. Найти Лялю, предупредить. Где её искать? Сначала поеду за билетом. Или лучше подожду Ляльку. Ждать долго, она говорила, что вернётся вечером».

Постепенно дрожь улеглась, мысли последовали за ней и тоже успокоились: «Сейчас билет, Ляля вечером, документы завтра».

В кассе на Невском молодая симпатичная кассирша сказала:

- Вам повезло: есть один билет на завтра.

- Если вечером, я беру.

- Вечером.

С билетом в кармане я почти совсем успокоилась и решила пройтись пешком по Невскому до площади Восстания. Мне надо было продумать, что говорить Гале, как быть с Лялей. Сосредоточенно глядя себе под ноги, я шла небыстрым шагом и рассуждала: «Галя, конечно, будет чувствовать себя виноватой, начнёт меня отговаривать улетать. А, ерунда! Историю сдавать всё равно нет никакого смысла: даже если пятёрку получу – баллов не хватит, так что их раздоры здесь ни при чём. Скажу, что и так собиралась цурюк на хауз.

То, что «назад домой» подумалось на немецком, которого я вообще не знала, меня развеселило, и я подняла глаза от асфальта. Прямо передо мной шагах в десяти стоял молодой человек в тёмно-вишнёвом костюме, безупречно сидевшем на его стройной фигуре. Он был очень красив и внимательно, я бы сказала, в упор смотрел на меня. Когда я с ним поравнялась, молодой человек неожиданно преградил мне путь и сказал:

- Девушка, не хотите ли со мной позавтракать? – и широким, округлым, приглашающим жестом левой руки указал на машину, стоявшую на обочине.

Вот это да! Идеально чистая машина была точно такого же цвета, что и его костюм.

В те времена увидеть такой шик было за гранью реальности, по крайней мере, для провинциалки. Сражённая наповал, я, тем не менее, ответила язвительно:

- А не поздно ли для завтрака?

Принц Вишенка ничуть не растерялся:

- Если вместе с ужином, то не поздно.

Мама, дорогая! Как мне хотелось ответить ему утвердительно, но моя всё ещё не потерянная девственность одержала сокрушительную победу:

- Спасибо, нет, - коротко ответила я и гордо проследовала мимо него с бьющимся сердцем.

Питер напоследок дал мне понять, что я вполне соответствую его развратно-утончённому вкусу.

Перекусив в пирожковой «Минутка», я вернулась домой. Вернее, к дому, потому что в квартиру подниматься не стала, а решила дождаться возвращения подруги у подъезда. Ждать пришлось долго, но не могла же я объяснять Ляльке ситуацию в присутствии Гали с Володей. Когда, наконец, Ляля появилась у подъезда, я ей вкратце изложила суть проблемы.

- Поеду к Инге, - сказала Ляля. - Она и так меня уговаривала остаться.

- А можно мне с тобой? На одну ночь.

- Поехали, - согласилась моя чуткая подруга.

Мы поднялись на пятый этаж и робко позвонили в дверь. Открыла нам Галя. Вид у неё был самый обычный, как будто ничего и не произошло. Володи дома не было, и мы с Лялей вздохнули с облегчением. Как я и предполагала, Галя пыталась отговорить меня от моего «цурюка», но после того, как я сказала, что в любом случае у меня нет никаких шансов поступить, она сдалась:

- Ну как знаешь.

Я ей соврала, что улетаю сегодня, а Ляля уходит к своей новой подруге, и мы, поблагодарив тётку за гостеприимство, удалились.

К Инге мы нагрянули около двенадцати ночи. Жила она в трёхэтажном доме из красного кирпича явно дореволюционной постройки. Скорее всего, в царское время это было общежитие для рабочих или казарма. За годы советской власти его, похоже, ни разу не ремонтировали. В бесконечно длинном коридоре с одним окном и грязно-коричневыми стенами горела одинокая лампочка, да и та в самом дальнем конце. В том же конце находился и единственный на двадцать две комнаты туалет. Не помню, была ли там общая кухня, потому что у Инги электроплитка стояла в её малюсенькой комнатке на широком подоконнике. Приняла нас Инга приветливо, напоила чаем и уложила на диван. Сама легла на раскладушке, которую вытащила из-за шкафа. Всю ночь меня кусали клопы, но об этом я узнала только утром, потому что от пережитых волнений совсем обессилела и спала как убитая.

На следующий день я улетела в родные пенаты, а Ляля сдала последний экзамен и в университет поступила.

Дома меня за провал не ругали, по-моему, мама даже рада была, что я вернулась: меньше тревог и волнений, когда дочь рядом.

Первого сентября я поплелась в институт сдаваться. Декан, Пётр Гурьянович, сначала для порядка меня поругал, но было видно, что «блудную дочь» он простит и в объятия руководимого им факультета примет, ведь первый курс я закончила на пятёрки.

Сначала я грустила по поводу своего возвращения, потому что было совершенно ясно, что лимит попыток побега исчерпан, но буквально через месяц в моей жизни появились «Пузырьки», захватившие меня настолько, что я и думать забыла и о Питере, и об итальянском языке, и вообще обо всём.

 
5. «ПУЗЫРЬКИ»

В начале октября ко мне подошла девчонка из соседней группы, Гульжан, которую я знала ещё по «колхозным помидорам», и спросила:

- Милка, видела объявление?

- Какое?

- У нас на факультете драмкружок открывают. Пойдём?

- Да ну. Не хочу.

Гульжан посмотрела на меня умоляющими глазами:

- Ну, пойдём! Вдвоём не так страшно.

- Да чего страшно-то? Ты же не в театральное училище поступать собираешься.

- Всё равно боюсь.

- Ладно, пойдём, посмотрим, что там за кружок.

После занятий мы направились в актовый зал, где уже было человек тридцать – в основном девчонки. У сцены лицом к залу стоял невысокий молодой мужчина с иссиня-чёрной бородой. Он оглядывал пришедших большими, живыми тёмно-карими, почти чёрными глазами, покусывая ярко-красные, чувственные губы. Когда поток желающих попробовать себя в лицедействе иссяк, он обратился к залу:

- Меня зовут Владимир Александрович Аравин. Я режиссёр русского драматического театра имени Лермонтова и руководитель вашей будущей студии.

После этих слов он сообщил нам, что будет отбирать самых способных, и, указав на одну из девочек, сказал:

- Вот вы, поднимитесь на сцену.

Девчонка нерешительно направилась к сцене, на которой стоял длинный стол и несколько стульев, оставшихся после вчерашнего общего комсомольского собрания.

Режиссёр предложил девочке прочесть стихотворение. Пока она, смущаясь и краснея, читала «Мороз и солнце, день чудесный», я наклонилась к Гульжанке и прошептала:

- Я стихи читать не умею, пожалуй, смоюсь.

- Ты думаешь, другие умеют? Сама же говорила, что нас не в театральное принимают!

Владимир Александрович прослушивал одного за другим – кого-то отсеивал сразу, кому-то предлагал сплясать или спеть и даже сыграть какую-нибудь сценку типа:

- Представьте, что вы хотите познакомиться с девушкой. Я девушка. Ну, вперёд!

Дошла очередь и до меня. Я вышла на сцену в каком-то изменённом состоянии, которое, тем не менее, трудно было назвать обычным волнением. Я как бы отрешилась от всего, и перестала ощущать свой и так наилегчайший вес.

В качестве стихотворения я прочла знаменитый монолог из «Гамлета» в переводе Пастернака. А как же иначе? Читать «с выражением» не старалась, потому что не умела. Но режиссёр меня не отмёл с порога, наверное, ему понравилось, что я, в отличие от остальных, выбрала то, чего не было в школьной программе, и продвинулась гораздо дальше всемирно известных слов: «Быть, или не быть». После того, как я меланхолично закончила:

Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств,
И вянет как цветок решимость наша
В бесплодье умственного тупика …

он выдержал долгую паузу, внимательно изучая меня с ног до головы (именно в таком порядке), а потом пригласил на сцену двух девочек, усадил их на стулья и предложил мне сесть между ними и затянуть песню, а они должны были подхватить – вроде три деревенские подруги зимним вечерком скучают у окна. И я затянула:

А почём я отличу-у-у-у
Милого дружка-а-а-а,
Плащ паломника на нё-ё-ё-м
Странника клюка-а-а-а….

Девчонки посмотрели на меня с ужасом и подхватили: «А-а-а-а-а….». Не обращая внимания на их замешательство, я продолжила:

Белый саван белых ро-о-о-з
Деревце в цвету-у-у-у
И лицо поднять от слё-ё-ё-з
Мне невмоготу-у-у-у…

«У-у-у-у….» - подпели мне девушки.

Режиссёр смеялся долго и заразительно – до слёз, а потом сказал:

- Офелия, не видите, девушки слова забыли. Может быть, что-нибудь более популярное споёте?

Певица из меня никакая, а уж запевала – тем более. Когда в школьных походах ребята пели «Ну, что, мой друг молчишь?» или «Бригантину», я предпочитала молча слушать или подпевала очень тихим голосом. А тут, ничтоже сумняшеся, целых два куплета соло выдала! И раз уж меня после этого со сцены не прогнали, почему бы не спеть «на бис»? «Во поле берёзонька стояла» мы спели дружно и, я бы сказала, задушевно.

Когда мы долюлюкали до конца, Владимир Александрович отпустил одну из девчонок, второй велел сесть за стол, а мне сказал:

- Это ваш декан. Вы эдакий правдоискатель. Пришли ругаться по поводу… В общем, сами придумайте, по какому поводу вы к ней пришли ругаться.

Я зашла за кулису, выскочила из-за неё как ошпаренная, решительным шагом подошла к столу, стукнула по нему кулаком и возмущённо произнесла:

- Пётр Гурьянович!

- Стоп! Ещё раз. Перед вами женщина? Ну так и обращайтесь к ней как к женщине!

Я вернулась за кулису, опять выскочила, опять стукнула по столу кулаком и возмущённо произнесла:

- Пётр Гурьянович!

- Всё, спасибо. Как ваша фамилия?

Так я стала студийкой. А Гульжанку не приняли. У неё был дефект речи: звук «с» она пришепётывала, а «л» произносила как «в». Я слышала, как режиссёр по её поводу тихо, как бы про себя, произнёс:

- Рот полон дикции.

Когда популярные актёры в своих интервью на вопрос «Почему вы решили стать артистом?», отвечают: «Я никогда и не думал о театре/кино, а мой друг решил поступать в театральный и меня пригласил за компанию; он не поступил, а меня приняли», я им не верила. Ну да, не мечтали! Просто рисуются. После своего неожиданного успеха я поняла, что такое вполне возможно. Я, действительно, об актёрской карьере никогда не мечтала, правда, в отношении себя у меня не было никаких иллюзий даже после того, как меня в студию приняли. Уверена, что в настоящее театральное училище я никогда бы не поступила, хотя с дикцией у меня было всё в порядке.

В результате отбора в студии осталось семь девочек, а дефицитных мальчиков режиссёр принял всех пятерых.

На первом же занятии Владимир Александрович сказал, что сначала он будет обучать нас актёрскому мастерству, и только потом мы начнём репетировать пьесу известного советского драматурга Хмелика «Пузырьки». Название пьесы нам сразу понравилось, и мы с ходу окрестили нашу студию «Пузырьками».

Владимир Александрович начал с упражнений по ритмике, потом, после притопов и прихлопов, мы занимались сценическим движением, после чего он предложил нам перейти к беспредметным действиям.

- А что это такое? – спросил Витя Сторыгин.

- Пантомима, по-вашему.

- А-а-а, понятно.

- Кто первый хочет что-нибудь показать? Неверова? Ну, давай.

Я вышла на сцену и показала немудрёный клоунский этюд на тему зашивания дырки на брюках, которую обнаружила уже после того, как эти брюки надела. Дырка оказалась на заднице, я решила брюк не снимать, и зашить дырку прямо на себе. Понарошку вдела длиннющую нитку в иголку и, вертясь волчком и устремляясь за бесконечной ниткой, кое-как зашила дырку. Получилось смешно. Владимир Александрович смеялся вместе со всеми и меня похвалил. Придумывать сюжеты беспредметных действий мне нравилось, поэтому я на каждое занятие приносила что-нибудь новенькое, и однажды показала пантомиму «Подсолнух».

Сюжет этого этюда был таков: человек сажает в землю семечко, и, присев на корточки, ждёт, когда же из него что-нибудь вырастет. Вдруг он видит, что из земли появляется маленький росток – тут я сама становлюсь этим ростком и начинаю медленно-медленно распрямляться, как будто расту, одновременно руками изображая, как на стебле один за другим появляются листья и, наконец, распускается цветок. Молодой подсолнух колышется на ветру, радуется солнцу. Я снова человек: любуюсь цветком, а затем срываю его. Потом я опять цветок, но уже вянущий по типу умирающего лебедя. Когда несчастный подсолнух окончательно испустил дух, ВА (так мы своего педагога между собой называли) посмотрел на меня восхищённым взглядом. Я почувствовала приятный жар в теле и уплыла в горние выси. После томительной паузы, которую ВА умел держать мастерски, он произнёс взволнованным голосом:

- Вы видели?! Вы видели? Как она руками растущие листья показала!

Он помолчал ещё немного и добавил:

- Ну молодец! Умничка.

После этой пантомимы я у Владимира Александровича стала любимой ученицей, а самой мне ничего не оставалось делать, как влюбиться в него без памяти, но без поползновений на завоевание ответных чувств-с. Во-первых, я не была уверена в своей привлекательности, а, во-вторых, была уверена в своей непривлекательности. Самая большая вольность, на которую я однажды решилась – это погладить рукой, а потом прижать к щеке облезлую кроличью шапку предмета своей любви, ощутив при этом, как по всему телу пробегает приятная тёплая волна, постепенно затихающая в ослабевших нижних конечностях. Хорошо ещё, что до полноценного оргазма дело не дошло, а то не миновать бы мне участи фетишистки, лишившей ВА единственного, судя по всему, зимнего головного убора путём банальной кражи. Впрочем, я была не одинока – все девчонки пожирали ВА влюблёнными глазами, да и мальчишки были от него в восторге.

В студии я близко сошлась с Ларисой Бекмуратовой, которую ВА называл «очень органичной девочкой». Уже после второго занятия она пригласила меня к себе домой. Жила она в центре города на улице Фурманова рядом с оперным театром. Дверь нам открыла пожилая русская женщина с соломенно-жёлтыми пергидрольными волосами, бровями, нарисованными иссиня-чёрной краской и губами, небрежно покрашенными ярко-оранжевой помадой. В одной руке у неё была бутылка пива, а в другой сигарета. Женщину я приняла за соседку или подругу Ларисиной мамы.

- Знакомься Мила, это моя мама Мария Тимофеевна, - сказала Лариса.

Я не знала, что у неё мама русская, но даже если бы и знала, всё равно их непохожесть была настолько разительной, что я ещё долго привыкала к мысли, что они родственницы.

Из рассказа Ларисы я узнала, что её отец Жанбек Бекмуратов учился в Ленинграде на филологическом факультете. Стране нужны были тюркологи. Во время учёбы он познакомился с Машей – девушкой из рабочей семьи, женился и привёз её в Казахстан. Малосведущая в истории и географии Маша думала, что выходит замуж за иностранца и уезжает за границу.

«Заграничные» родственники «иностранца» встретили Машу, мягко говоря, неприветливо. Старший брат Жанбека даже хотел отравить молодую жену брата-отступника, но к тому времени Мария уже была беременна первым сыном, и её пожалели. Потом она родила ещё одного сына, а когда на свет появилась Лара, Жанбек был уже действительным членом Академии наук КазССР, и жили они в огромной шестикомнатной квартире в том самом доме академиков, в котором жил Корен. Когда Ларе исполнилось десять лет, отец её умер. Уже позже от других людей я узнала, что он сильно пил. А пил он потому, что в сталинское время подвергся гонениям за приверженность к неправильному направлению в языкознании, родоначальником которого был «буржуазный» учёный Марр.

Для вдовы, оставшейся с тремя малолетними детьми на руках, наступили тяжелые времена. Если при жизни мужа она выезжала на рынок, находившийся практически за углом дома академиков, на персональной машине, а дочурку наряжала только в шёлковые платьица, то после его смерти денег не хватало даже на оплату коммунальных услуг. Нашлись "добрые" люди, которые предложили ей поменять квартиру, что она и сделала, переехав из шестикомнатной, площадью более 180 квадратных метров, в трёхкомнатную квартиру втрое меньшей площади. В качестве компенсации за потерю метража «добрые люди» оплатили ей перевозку вещей.

Много позже из разговоров с подругой я поняла, что их отношения с матерью были непростыми. Как-то Лара, в очередной раз поссорившись с мамой, пожаловалась мне, что мать её законченная эгоистка, которая ни дня в своей жизни не работала, и в то же время ни в грош не ставила своего мужа, хотя всё, чем она пользовалась, было его заслугой.

- Представляешь, - сказала она, - чтобы отец не догадался, эта …. брала меня к своим любовникам, сажала на кухне, но я-то знала, чем они там в спальне занимаются.

В отличие от матери, которая ещё помнила полунищенское существование в пролетарской семье, Лара так и не смогла пережить утрату высокого (академического) статуса, и мучилась, если так можно сказать, комплексом «утерянного рая». Этот комплекс вкупе с её властной, честолюбивой натурой заставлял её всеми силами самоутверждаться и достигать как можно больших успехов в жизни, чтобы доказать своё право на так несправедливо отнятый рай.

Но тогда, в далёкой юности, во времена «Пузырьков», Лара была весёлой, общительной, талантливой девчонкой, так же как и я, влюблённой в ВА. Она, как и я, жила только студией и после занятий мы с ней могли бесконечно обсуждать этюды, к которым группа перешла после успешного освоения беспредметных действий. В этюдах участвовали от двух человек до целой группы. Переиграли мы их огромное количество. Обычно у нас было десять-пятнадцать минут для того, чтобы этюд придумать и отрепетировать, после этого мы показывали свои придумки, а затем их обсуждали.

Помню, в одном из этюдов мы с Ларкой решили разыграть сцену ревности. Якобы мы с ней сёстры – она старшая, я младшая. Старшая сестра узнаёт, что я увела у неё жениха. По ходу действия Ларка должна была влепить мне пощёчину и обозвать шлюхой, а я в ответ крикнуть: «Это ты шлюха!».

Во время показа Лара отвесила мне такую полноценную пощечину, что я отлетела в угол аудитории, в которой мы занимались.

- Шлюха! – разъярённо выкрикнула «старшая сестра».

- Сама дура! – заорала я в ответ, потирая огнём горящую щеку.

Во время обсуждения кто-то из ребят заметил, что в ответ на «шлюху» моя реплика звучала как-то по-детски. На это ВА возразил, что это-то как раз и хорошо, что моя реакция была спонтанной, а, значит, ненаигранной:

- Такая юная неопытная девочка, как Мила, по-другому ответить и не могла, - сказал он.

С «неопытной» не спорю, но вот «юная»?! Как будто другие девчонки старше меня! Вот Ларка: выглядит взрослее, а сама ещё, как и я, ни разу не целовалась – я это точно знаю.

Месяца через два руководитель решил, что мы вполне готовы приступить к «Пузырькам». Продолжая заниматься этюдами, мы начали репетировать спектакль.

Коротенько, сюжет пьесы заключался в следующем: два шестых класса соревнуются между собой в очень важном для страны деле – сборе металлолома, макулатуры и аптекарских пузырьков. Председатель совета отряда шестого «А», роль которого играл Витя Сторыгин, созывает у себя дома «военный совет», куда входят только мальчишки. Один из членов совета приносит два накладных (сейчас, вроде, таких не делают) диска, которые он скрутил с колёс автомобиля, стоявшего у него во дворе.

- Что это? – спрашивает председатель.

- Металл, - отвечает пацан.

- Чёрный? Цветной?

- А чёрт его знает, блестящий.

По ходу дела председатель сообщает, что их класс может обойти шестой «Б» по пузырькам, потому что у Гарика Еврумяна тётка работает в аптеке, где этих пузырьков завались. Он довольно потирает руки: «вот она - точка прорыва!». Но тут раздаётся нетерпеливый и настойчивый звонок в дверь. Это Скрипицына – этакая вездесущая проныра, которую в классе не очень-то любят. Когда Скрипицына входит, все разочарованы, они ждали на совет Еврумяна.

- А-а-а, Скрипи-и-и-цына, - гнусаво тянет тот, что принёс блестящий металл.

- Да, Скрипицына! - отвечает девчонка.

Она принесла не макулатуру и не пузырьки, а настоящую бомбу - новость, которая должна убить всех присутствующих наповал: Гарик Еврумян встречается с девочкой из шестого «Б», и не просто с девочкой, а с председателем совета отряда противника! Так что, плакали ваши пузырьки!

Единственная в этой пьесе женская роль Скрипицыной досталась мне. Это никого не удивило: во-первых, я была одной из двух «прим» (второй была Лара), а во-вторых, в свои девятнадцать лет я вполне могла сойти за школьницу. Да и мой длинный нос, быстрые движения и фигура Твигги вполне соответствовали образу Скрипицыной. Сегодня я думаю, что Владимир Александрович принял меня в студию именно потому, что увидел во мне будущую героиню «Пузырьков».

Во время репетиции этой сцены Владимира Александровича не удовлетворяла степень язвительности, с которой я говорила: «Да, Скрипицына!». Ему хотелось, чтобы в моей реплике было не только нетерпение (вот вы меня всерьёз не воспринимаете, а я сейчас вам такое расскажу!), но и вызов (да, Скрипицына, и этим горжусь!). После третьего раза он сам вскочил на сцену и в ответ на реплику:

- А-а-а, Скрипи-и-и-цына,

произнёс:

- Д-д-да, проститутка! Теперь понятно?

- Понятно, - ответила я, покраснев.

- Так, давайте ещё раз.

На этот раз у меня получилось как надо.

- Отлично! – сказал ВА. - Теперь гордо пройдись мимо мальчишек, которые перед тобой расступятся, и сядь в кресло, закинув одну длинную ногу на другую длинную ногу.

Гордо пройтись и закинуть ногу на ногу получилось с первого раза. Меня вдохновило то, что я поняла - он ценит во мне не только способности и длинный нос, но и мои длинные ноги. Этот комплимент, брошенный мимоходом в топку моей неразделённой любви, заставил её гореть ещё сильнее и ярче. Бьющие через край положительные эмоции преобразили меня настолько, что даже бабушка, которая, будучи вечно в своих домашних хлопотах, на меня внимания никогда не обращала, как-то заметила:

- Якась ты не така стала.

- Кака не така? – спросила я её по-украински, чего раньше никогда не делала.

- Ще хвылина - и взлетишь! - ответила бабушка, сопроводив слово «взлетишь» воздеванием обеих рук к небу. Вернее, не к небу, а к низкому потолку нашей малогабаритки.

Моё окрылённое состояние бабушка подметила очень верно, но взлететь мне помешала Ляля, которая приехала на зимние каникулы из Ленинграда. Я взахлёб рассказала ей о нашей студии и притащила на очередное занятие. Ляля приняла активное участие в обсуждении этюдов, причём, будучи девушкой умной и наблюдательной, критиковала по делу. Например, Катя Весёлкина с Володей Фоминым показали очередной этюд на заезженную тему ссоры двух влюблённых на почве ревности. Этюд этот Ляля назвала малоинтересным, на что Катя, слегка обидевшись, предложила Ляле сыграть его самой. Ляля, на удивление всех присутствующих, сразу же согласилась. Она села за стол, якобы читая книгу, а Володя, взбудораженный новостью о коварной измене, влетел в аудиторию разъярённым ревнивцем, готовым задушить неверную.

- Ты, ты …, - задыхаясь, произнёс Володя, и, вытянув вперёд шею, стал наступать на Лялю, вращая безумными глазами.

- Давай пить чай, - предложила Ляля совершенно обыденным голосом.

Володя от неожиданности обмяк, и растерянно ответил:

- Давай.

Мы все, не сговариваясь, зааплодировали, а ВА пришёл в полный восторг:

- Вот это совсем другое дело! Неожиданный ход! – и посмотрел на Лялю своим беспроигрышно-неотразимым взором.

Ляля ответила ему ускользающим взглядом смущённой девушки, и её смуглые щёки слегка порозовели.

- Перекур десять минут, - возвестил ВА и, подойдя к Ляле, стал что-то тихо, почти шёпотом, ей говорить.

- Пом поку? – обратилась ко мне Ларка, что на нашем языке означало «пойдём, покурим».

- Пом, - упавшим голосом ответила я, и мы направились в туалет, где за этим запрещённым в институте занятием нас не могли застукать преподаватели.

Когда после занятия мы с Лялей вышли на улицу, она сказала мне:

- Пока, - и быстрым шагом направилась вовсе не к своему дому.

Мне пришлось собрать в кулак все свои силы и использовать всё благоприобретённое актёрское мастерство, чтобы не выдать горечь ревности и разочарования. Через день Ляля призналась мне, что она в ВА влюбилась (кто бы сомневался!) и что они встречаются. Мне было невыносимо больно. Роль подружки-наперсницы давалась с огромным трудом, но Ляля ничего не заметила, или предпочла не замечать. Я тихо страдала, но реагировать, как старшая сестра в придуманном с Ларой этюде не могла, ведь, по большому счёту, Ляля любимого у меня не отбивала.

Несмотря на столь бурное начало, их скоропалительному роману дойти до финальной стадии суждено не было - вмешалась Лялина мама. Она устроила дочери скандал: «Ты с ума сошла! Он разведён! У него дочь в Ярославле растёт! И если ты не прекратишь встречаться с этим старым развратником, я пойду в театр и устрою там такой скандал, что он с работы в тот же день вылетит!». Сомневаться в том, что у Лялиной мамы достоверная информация, и что она своего добьётся, не приходилось. Фарида Митхатовна была дальней родственницей ну оч-чень высокопоставленного чиновника, которому даже пальцем не надо было шевелить, чтобы ВА из театра уволили. Так что карьера его повисла на волоске. Высказалась Лялина мама и в мой адрес, обозвав меня сводней. Мне было обидно вдвойне: во-первых, за то, что ВА по её мнению был старым (ему было лет тридцать, не больше), а, во-вторых, за сводню. Эх, знала бы она!..

Ляля ужасно за ВА испугалась и маму послушалась, к тому же и каникулы подошли к концу. Она уехала, а ВА утешился с моей новой протеже - бывшей одноклассницей Лидкой Матюшиной. Правда, об этом я тогда и не догадывалась, что сохранило мою нервную систему от новых потрясений.

С Лидой мы учились с первого класса. Она была немного странной, ни с кем не дружила. Возможно, она стеснялась унизительного прочерка в графе «отец» в свидетельстве о рождении. Хотя о прочерке было известно всем, но детям на это было наплевать. Мать её работала почтальоном, и жили они скудно. Родительский комитет регулярно выделял им материальную помощь, и об этом тоже все знали. В довершение всего, она была девочкой непривлекательной: к ширококостному аморфному телу прилагалась круглая голова с плоским, невыразительным, каким-то «стёртым» лицом, обрамлённым светло-рыжими волосами. Для комплекса неполноценности хватило бы и последнего. После окончания школы Лида никуда не поступила и устроилась работать курьером в какую-то контору.

Как-то, вскоре после отъезда Ляли, я случайно встретила её на улице и была приятно удивлена - Лидка выглядела совсем неплохо. Прежде всего, в глаза бросалась шевелюра великолепных густых волос, которые приобрели (скорее всего, в результате подкрашивания) цвет очень тёмной старой меди, благодаря чему её лицо, лишённое рельефов, уже не казалось таким невыразительным. Фигура Лидкина, как будто в стремлении компенсировать плоскость лица, приобрела заметно выдающиеся формы: бёдра стали крутыми, большая грудь высокой, ягодицы упругими.

- Лида! Классно выглядишь! – искренне восхитилась я.

Мы остановились поболтать, и я, естественно, рассказала ей о «Пузырьках». Лидка на мой рассказ прореагировала очень живо:

- Слушай, я можно мне в вашей студии заниматься?

- Не знаю. Приходи в пятницу, я тебя с Владимиром Александровичем познакомлю.

В пятницу я привела её в студию, но ВА сказал, что уже поздно, однако разрешил ей присутствовать в качестве зрителя. Так она у нас и прижилась – не то зрителем, не то вольнослушателем, участвуя иногда в этюдах и обсуждениях предстоящей премьеры.


6. ПРЕМЬЕРА

Уже в конце мая мы должны были предстать перед взыскательной публикой нашего института с «Пузырьками», а у нас всё ещё не было Еврумяна, который появлялся только во втором акте. Все пять мальчиков были заняты в первом отделении пьесы - Еврумяна играть было некому. Когда стало ясно, что весь спектакль нам поставить не удастся, у ВА родилась гениальная мысль:

- Наше выступление мы построим в виде отчётного концерта. Сначала покажем кухню актёрского мастерства: упражнения по ритмике и сцендвижению, затем беспредметные действия – это будет Милин «Подсолнух». Поработаем над лучшими вашими этюдами – время ещё есть. Покажем четыре-пять этюдов, а в конце первый акт «Пузырьков».

Его идея нам очень понравилась, и мы стали работать над концертом.

В день премьеры зал был набит под завязку. На первых двух рядах восседала администрация факультета и преподаватели. Мы все были неестественно возбуждены, как будто ведро шампанского выпили, и ВА заметно волновался.

- Владимир Александрович, не волнуйтесь вы так. Всё будет хорошо, - попытался подбодрить его Володя Фомин.

- Дай-то бог, дай-то бог, - отвечал ВА, нервно теребя чёрный ус, и покусывая по очереди то верхнюю чувственную губу, то нижнюю тоже чувственную губу.

Надо отдать ему должное: хоть наша студия и была по большому счёту его халтуркой, он относился к своей работе серьёзно и вложил в нас немало сил и, я бы сказала, души.

- Ну ребята, я в вас верю! – сказал он и спустился в зал, где сел рядом со своим другом – известным местным композитором Богучарским, которого пригласил на премьеру для моральной поддержки.

Мы выстроились на сцене в ряд, и занавес открылся. По команде режиссера мы дружно и без запинок показали несколько упражнений по ритмике и движению. Для публики показ актёрской «кухни» был неожиданностью, и нам аплодировали довольно дружно. После этого был мой выход с «Подсолнухом». Как и в день приёма в студию, я почувствовала лёгкость в членах необыкновенную, в результате красиво распустилась и ещё более красиво завяла на сцене, чем сорвала бурные аплодисменты. Затем пошли этюды. Я участвовала только в последнем, и спустилась в зал, чтобы посмотреть на ребят.

Первый этюд назывался «Убийство муравья». Катя Весёлкина с Витей Сторыгиным вышли из-за кулисы, держась за руки.

- Как хорошо! Слышишь, кукушка кукует? – спросила Катя.

- Слышу. Давай отдохнём?

- Давай.

Они сели на пол, и Витя, запинаясь и краснея начал объясняться Кате в любви. Катя смущённо ему внимала, теребя подол платья. Вдруг Витя увидел на Катиной руке муравья и, не долго думая, прихлопнул его ладонью. Катя неожиданно возмутилась:

- Зачем ты его убил?

- Он же тебя мог укусить!

- Живодёр! – воскликнула Катя и, вскочив на ноги, побежала со сцены в зал, потом выскочила из зала в заранее открытую дверь и побежала по коридору, а Витя помчался за ней, крича:

- Катя-я-я-я, прости-и-и-и…

Звуки его голоса затихли где-то в конце коридора, а в зале ещё несколько секунд стояла полная тишина, которая взорвалась бурными, продолжительными аплодисментами, переходящими в овации. Вроде бы ничего особенного, но у них получилось так здорово, что у меня даже мурашки по телу побежали. Было по-настоящему жалко парня, потому что убийство муравья на самом деле оказалось убийством хрупкого первого чувства девушки.

После «Убийства муравья» следовало ещё одно убийство: Лара Бекмуратова с Володей Фоминым показали этюд на революционную тему. Володя был старше нас на год, учился не с нами, а на третьем курсе факультета французского языка, и нам очень повезло, что он в студию пришёл. Володя оказался по-настоящему талантливым, пожалуй, он единственный из нас всех мог бы стать настоящим актёром. Совсем не красавец: высокий, худой и нескладный, с пшеничными волосами, крупным носом уточкой и голубыми глазами, он походил на мультяшного Иванушку-дурачка. Себе на уме, однако. Лара была полной ему противоположностью: симпатичная метиска невысокого роста с узкими глазами и ладной фигуркой. Это не помешало им по сюжету этюда быть братом и сестрой, причём, из дворянского сословия. Он – белая контра, она – революционерка-большевичка. Если в «Убийстве муравья» ребята убегали из зала в коридор, то в этом этюде, наоборот: Володя гнался за Ларисой по коридору, потом они влетели в зал, взбежали на сцену и там он её, запыхавшуюся и обессиленную, припёр, наконец, к стенке. Лара обернулась к нему лицом, и они узнали друг друга.

- Вольдемар!? Володя! Донт щуут ми! (Не убивай меня!), - умоляющим голосом простонала Лара по-английски.

- Жё туа тюре кон ля шьен! (Я застрелю тебя как собаку!), - ответил ей брат по-французски.

Он медленно поднял «маузер», целясь Ларе прямо в сердце. В этот момент Витя Сторыгин должен был за кулисами громко ударить палкой по специально принесённой для этого этюда кастрюле, чтобы сымитировать звук выстрела. Но Витя замешкался – возможно, засмотрелся на их игру. Володя нажал на курок, но выстрела не последовало. Он поднёс свой маузер к глазам и с недоумением стал его разглядывать. В этот момент выстрел, наконец, прозвучал. Володя от неожиданности вздрогнул, уставился на непослушный маузер уже не с недоумением, а с испугом, потом решил всё-таки прицелиться ещё раз. Витя ударил по кастрюле, Володя нажал на курок (именно в такой последовательности), и смертельно раненая Лара, корчась от невыносимой боли, начала медленно опускаться. Но она не просто упала на пол, а буквально сползла со сцены в зал, и только там тихо скончалась у ног ошарашенной администрации факультета. Володя же бросил оземь свой маузер и, схватившись за голову, с диким воем убежал за кулису. Несмотря на накладку, этюд публике очень понравился – особенно зрители были тронуты мучительной кончиной революционерки, которую они наблюдали, вскочив со своих мест.

Про последний этюд, в котором участвовало шесть человек, включая меня, и не этюд даже, а маленький спектакль о жителях блокадного Ленинграда, ВА после премьеры сказал, что в зале многие плакали.

После этюда я почувствовала дикую усталость и опустошение – столько эмоций было вложено в роль дочери, только что узнавшей о гибели отца на фронте. Посмотревшись в зеркало, я обнаружила, что глаза у меня красные и нос слегка припух. «Это не Скрипицына», подумала я. Посидела минут пять, чтобы успокоиться, спустилась в туалет и умылась ледяной водой.

Мой выход был в самом конце первого действия, поэтому я, не торопясь, переоделась в школьную форму с чёрным фартучком и пионерским галстуком. На ноги натянула белые гольфы, приспустив один из них, на голове соорудила два хвостика с большими белыми бантами, взяла в руки портфель, и встала в позу гордой неприступности. Теперь это была Скрипицына – на все сто. Я вприпрыжку направилась к залу и остановилась у открытой двери так, чтобы меня никто не видел. До моего выхода оставалось две реплики. Когда я, размахивая портфелем, вбежала в зал, зрители дружно засмеялись и не удержались от аплодисментов: ни дать, ни взять – шестиклассница! Концовка акта прошла на ура, если не считать очередной маленькой накладки: у Лидки, сидевшей за кулисой, заело будильник, который должен был имитировать мой звонок в дверь. Мне пришлось с раздражением и нетерпением произнести: «Опять этот звонок не работает!», и колотить в «дверь» кулаками.

Когда мы все вышли на поклон, нам не только аплодировали, но и кричали «Браво!». Мы втащили Владимира Александровича на сцену, и он раскланивался вместе с нами. Было видно, что он не просто доволен нашим выступлением – он лучился от счастья! А уж мы! У меня, например, на какое-то мгновение появилось ощущение власти над людьми – ты стоишь на пьедестале, и тебе рукоплещут те, что слились в единую массу у подножия этого пьедестала. Ощущение это было мимолётным, но сильным. Наверное, подобные чувства испытывали древнеримские триумфаторы, с той только разницей, что они к этой власти стремились в течение всей своей жизни, добывая славу мечём и кровью, а мы завоевали её ненасильственным путём. Случился наш столь неожиданный успех, скорее всего, потому, что от нас ожидали меньшего, да и публика была благосклонна. Но, думаю, не последнюю роль здесь сыграла и наша непосредственность, и вдохновение, которое все мы испытывали, впервые в жизни выйдя на сцену.

Когда страсти улеглись, зам. декана по воспитательной работе Ирина Фёдоровна, поблагодарив ВА за прекрасное выступление его подопечных, от имени администрации вручила ему чёрного чугунного лося с раскидистыми рогами и памятной гравировкой на подставке.

Публика постепенно разошлась, а мы всё никак не могли успокоиться, бурно обсуждая своё выступление. Всегда придирчивый ВА признался нам, что он такого успеха не ожидал, и даже боялся провала, но мы – молодцы, нас просто и покритиковать не за что. Обращаясь ко мне, он сказал:

- А Богучарскому твой «Подсолнух» больше всего понравился.

Тут я решила, что самое время сообщить ВА о сюрпризе, который мы для него приготовили:

- Владимир Александрович, это дело нужно отметить. Мы небольшой банкет соорудили, на который вас торжественно приглашаем.

Мы не были уверены, что он примет наше приглашение, ведь, несмотря на явную взаимную приязнь, наши отношения не были панибратскими, но Владимир Александрович с готовностью согласился. Было видно, что расставаться с нами ему не хотелось.

- Ну тогда вперёд, - скомандовал Володя Фомин.

Витя Сторыгин взял сохатого из рук ВА, преувеличенно напружился, а Володя, округлив свои хитрые глаза, спросил:

- Что это?

- Металл, - быстро среагировал Витя.

- Чёрный? Цветной? – подыграл Володя.

- А чёрт его знает. Тяжелый, - ответил Витя, и мы весёлой гурьбой высыпали на улицу.


7. БАНКЕТ

Насчёт банкета мы договорились ещё за неделю до премьеры. Я уломала тётю Зою разрешить нам устроить вечеринку у неё на квартире – она жила в коммуналке на двух хозяев в деревянном двухэтажном доме недалеко от нас. Я обещала ей обеспечить полный порядок и сохранность мебели и посуды. Девчонки закупили продукты, мальчишки - вино и водку.

Когда мы шумной толпой ввалились к ней, тётя Зоя испуганно спросила:

- Вы что, уже напились?

- Да нет, что вы! Мы просто радуемся успеху.

- Громко больно радуетесь, - проворчала она и отвела меня в сторону.

- Вы тут потише, а то соседей злякаете (испугаете).

В отличие от мамы тётя Зоя иногда употребляла украинские слова. Я чмокнула её в щёчку и обещала, что соседи нас даже не услышат. Тётя Зоя посмотрела на меня с сомнением:

- Ну ладно, я ушла к твоим. Когда закончите – позвони.

Банкет наш прошёл в лучших традициях русского застолья. Захмелели мы быстро, веселились от всей души – пели громко, плясали с огоньком. Девчонки водку не пили, поэтому были ещё более-менее, а вот ребята разошлись не на шутку. Самым неожиданным было то, что ВА очень быстро захмелел. Он сначала объяснился всем в любви, а потом чуть не подрался с Фоминым. За всё время нашего знакомства мы не видели ВА не то, что пьяным, от него даже вчерашним перегаром ни разу не несло, поэтому вид руководителя, упорно сползающего с дивана на пол, оказался для нас открытием, приблизившим его, обожаемого небожителя, к нам, простым смертным.

Ко мне подошла Лида Матюшина:

- Милка, по-моему, ВА готов.

- Да уж. Надо бы его домой отвести, похоже, он сам не дойдёт.

- Я отведу, - предложила Лида.

- А ты справишься? Может, кого-нибудь из ребят попросить?

- Ты, что, не видишь – как бы их самих не пришлось по домам разводить.

Смерив Лидку оценивающим взглядом с ног до головы, я подумала, что она вполне могла бы позировать скульптору, ваяющему «Девушку с веслом», пожалуй, даже не с веслом, а со снопом и поросятами у ног – такая у неё была упругая стать молодой крестьянки. «Лидка справится!», - решила я.

- Ну ладно, давай, только доведи его до самого дома.

- Куда он денется? Доведу.

Я вышла их немного проводить, и опять засомневалась: ВА, обхватив Лиду за шею левой рукой, воинственно размахивал правой, в которой держал тяжёлого чугунного лося, а ногами выписывал неимоверные кренделя.

- Ой, не доведёшь!

- Будь спок! – заверила Лида.

Когда я вернулась обратно, то удивилась: на столе стояли две новых бутылки с красным вином почему-то без этикеток. Когда это они успели их купить? Веселье продолжалось до тех пор, пока тётя Зоя сама не позвонила:

- Уже почти двенадцать! Я иду.

- Тёть Зой, через полчаса, ладно?

- Ладно.

- Ребята, атас. Тётка возвращается!

Ребят как ветром сдуло, осталась только Ларка помочь мне с уборкой. Тётя Зоя пришла как раз вовремя: мы успели уничтожить все следы разгула, даже в коридоре пол помыли.

 
8. ПОСЛЕ БАЛА

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Это была тётя Зоя. По её голосу я поняла, что хороших новостей не будет. И не ошиблась:

- Ну что, племянница, погуляли?

- А что случилось?

- Где моё домашнее вино, которое под кроватью стояло?

Так вот, оказывается, откуда эти две бутылки без этикеток! Отпираться смысла не было. Голосом юродивого из «Бориса Годунова» я заблеяла:

- Тё-ё-ё-тя З-о-о-я! Мы возмести-и-и-м. Только маме не говорите.

Тётя Зоя, добрая душа, обещала молчать, но прежде высказала мне всё, что она о моих друзьях думает, не исключив, впрочем, из «этой гоп-компании» и меня.

Не успела я положить трубку, как телефон опять затрезвонил. Это была Лида:

- Мил, я ведь ВА не довела.

- Ты что?! А где он?

- Не знаю.

- Как не знаешь?!

- А вот так! Я его до соснового парка дотащила, а там он пристал к каким-то ребятам. В драку полез. Их было человек шесть, ну они ему накостыляли и ушли.

- Так ты его в парке бросила?

- Нет, конечно, мы до самого дома дошли.

- Тогда почему ты не знаешь, где он?

- А он упёрся, в подъезд заходить отказался – сел на ступеньки и заявил, что это не его дом.

- И что?

- А ничего, я его полчаса уговаривала, а он ни в какую: «Я не здесь живу! Уйди!», а потом встал и пошёл по Калинина дальше. Я плюнула, и домой пошла. И так уже почти два часа было.

- Д-а-а-а… Что делать то будем? Вот, ёлки! Вдруг с ним что-нибудь случилось?

- Давай, к нему сходим. Может быть, он всё-таки дома.

- Жди меня. Сейчас прибегу.

- Нет, лучше у его дома встретимся – быстрее будет.

- Говори адрес.

- Это на углу Фурманова и Калинина, знаешь, там такой серый трёхэтажный дом?

- Тот, что в стиле конструктивизма?

- А, чёрт его знает, в каком стиле! Старый.

Тревога за судьбу ВА не дала мне по достоинству оценить очередной парафраз на тему «Пузырьков».

- Ладно, Лида, бегу. Прям на углу и встретимся!

Через полчаса мы с Лидой поднимались по деревянной лестнице старого трёхэтажного дома, построенного в двадцатые или тридцатые годы. Оказалось, что ВА занимал комнату в коммунальной квартире. Лида приложила палец к губам:

- Тише, а то соседи нас увидят.

Мы на цыпочках прокрались к высокой двери в конце коридора, и Лида негромко постучала.

- Войдите, открыто, - послышалось из-за двери.

Это был, несомненно, голос Владимира Александровича, хоть и необычно хриплый и натужный. Мы с Лидкой переглянулись, облегчённо вздохнули и в унисон прошептали: «Слава Богу!».

Лида тихонечко, чтобы не скрипела, открыла дверь и пропустила меня вперёд.

Переступив порог, я окинула жилище ВА быстрым взглядом. Комната была узкой и длинной с большим окном в противоположной от входа торцевой стене. Штор на окне не было, поэтому щедрое алма-атинское солнце освещало скудную холостяцкую обстановку: холодильник, расположенный в углу у входа, прямоугольный стол без скатерти у стены справа, стул с табуреткой и кровать с высокими спинками, стоящую в дальнем левом углу комнаты вдоль длинной стены.

В центре комнаты на полу валялись брюки. Через толстый слой серой пыли и засохшей грязи всех оттенков охры и сепии кое-где можно было угадать их исконный, чёрный цвет. Одна штанина была разорвана по шву от самого низа до самого гульфика, бесстыдно обнажая серую саржевую подкладку. Завершающей точкой этой картины был скомканный носовой платок с бурыми пятнами засохшей крови, лежащий у вывернутого кармана разорванной штанины. В те времена мы ничего не слышали о «contemporary art», но, клянусь - сегодня такая, полная внутреннего драматизма, инсталляция украсила бы любой музей современного искусства по обе стороны Атлантического океана. Оторвать взгляд от этого концептуального шедевра меня заставил знакомый голос, источник которого я не сразу разглядела за высокой спинкой кровати:

- Де-е-е-вочки! Как хорошо, что вы пришли.

Владимир Александрович лежал на кровати под сероватой застиранной простынёй, а лицо его было порыто вафельным полотенцем. Лида подошла к нему и убрала полотенце с лица. То, что мы увидели, сегодня бы назвали боди-артом, вернее, фейс-артом. Под всклокоченными волосами, сквозь которые просвечивал бледный лоб, располагались два тёмно-фиолетовых пятна на пол-лица каждое, а из дебрей черной бороды буквально светились распухшие до негритянских размеров алые губы, на одной из которых, нижней, красовалась нашлёпка запёкшейся крови цвета переспелой вишни. Глаза ВА были закрыты – похоже, ему было неловко предстать (или предлежать?) перед нами в таком непрезентабельном виде.

Пока Лида, смочив полотенце водой из графина, аккуратно промокательными движениями обмывала боевые раны и ссадины на лице ВА, я присела к столу. Моя правая нога под столом наткнулась на что-то твёрдое – это оказался подарок администрации факультета - чугунный лось с гравировкой. Я с трудом подняла лося с пола и, водрузив на стол, обнаружила, что один рог у него отбит. Чтобы как-то разрядить атмосферу, я попробовала пошутить:

- Владимир Александрович, лосю явно больше досталось.

ВА открыл один глаз и, увидев покалеченного лося, растянул распухшие губы в кривоватой из-за запёкшейся крови улыбке:

- Но я его всё-таки донёс!

Мы с Лидкой рассмеялись, и неловкость моментально улетучилась.

- Мила, там, на холодильнике лежит тетрадка. Это дневник студии. Возьми его и открой на последней странице, - сказал ВА.

Я взяла с холодильника тетрадку, открыла последнюю страницу и увидела заголовок, написанный крупными буквами: АКТЁРСКОЕ МАСТЕРСТВО (экзамен).

Далее шёл список студийцев. Напротив моей, Ларкиной и Володиной фамилий стояли пятерки, остальным ребятам он поставил четвёрки.

Я взглянула на ВА. Поверженный экзаменатор лежал с видом довольного собой и своими питомцами победителя. В его глазах, окаймлённых иссиня-фиолетовыми кругами, светилась неподдельная гордость. Вид изрядно потрёпанного триумфатора был одновременно и комичным и трогательным. В этот самый момент моя влюблённость потеряла всю свою остроту и уступила место более знакомому мне чувству покровительственной жалости. «Моё ж ты золотко! Как ты завтра в театре-то с такими фингалами появишься?», - подумала я, впервые в жизни, и только в мыслях обращаясь к нему на «ты», а вслух, совсем невпопад, произнесла:

- Ничего, всё обойдётся.

P.S. Не обошлось. Напротив, наш банкет имел далеко идущие последствия. Предстать пред ясны очи главрежа Мадиевского, которого все работники театра за глаза называли Мадиком, в таком непрезентабельном виде ВА не решился. Мадик был идейным трезвенником – настоящим абстинентом, вот почему выложить ему всю правду, а потом ждать от него пощады было бы верхом легкомыслия. Поэтому ВА позвонил в театр и выдал заранее заготовленную легенду: будто бы его где-то в микрорайоне избили пьяные молодчики и, вдобавок, сняли дорогие его сердцу часы.

Тонкий расчёт на ненависть Мадика к «пьяным молодчикам» и жалость к их жертве вполне мог бы оправдаться, но… Ох уж это «но»! Оказалось, что среди тех ребят, с которыми ВА вступил в неравный бой, был сын главрежа, и ложь выступила на авансцену во всей своей голой неприглядности. Мадик метал громы и молнии, но на первый раз ограничился строгачом, пообещав, что повторного срыва он не потерпит. Мы все облегчённо вздохнули и простились с ВА до осени, надеясь продолжить занятия, и, подыскав достойную кандидатуру на роль Еврумяна, представить перед благодарной публикой «Пузырьки» во всей их законченной сверкающей красоте.

К сожалению, надежды наши не оправдались: на гастролях ВА ушёл в запой и вынужден был уволиться «по собственному». Он уехал во Владивосток, где устроился в театральное училище преподавателем актёрского мастерства. Лидка поехала за ним и поступила в это училище, думаю, не без его протекции, но весной её отчислили за профнепригодность. Она вернулась домой к привычным и необременительным обязанностям курьера. Они с ВА ещё какое-то время переписывались, и Лида иногда мне звонила, чтобы передать от него привет. В одном из последних писем ВА пожаловался на хандру, сообщил, что «студенток почти не пользует», и что вообще лучших ребят, чем в «Пузырьках», у него не было.

Вполне возможно, что ВА, будучи неудовлетворённым своим владивостокским настоящим, и пребывая в глубокой депрессии (о чём можно было судить по отсутствию у него интереса к студенткам), идеализировал своё прошлое и несколько преувеличивал свою к нам любовь. Для меня же студия осталась самым ярким воспоминанием из всей студенческой жизни, с которым, даже первый настоящий поцелуй не шёл ни в какое сравнение.


9. ПОХОРОНЫ, СВАДЬБА, ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ

Конечно, неплохо было бы преподнести свой первый поцелуй в заветной позолоченной шкатулке, обвязанной розовой ленточкой с трогательным бантиком на крышке, инкрустированной белой лилией и алой розой – символами невинности и пламенной любви. Увы! Мой первый поцелуй оказался совершенно непригодным для стандарта описания, принятого, по моему разумению, в дамских романах (впрочем, возможно я и ошибаюсь – дамских романов не читала), но ничего не поделаешь – чем богаты…

Пока я до двадцати лет только грезила о поцелуях то с Витей Поповым, то с ВА, сестра моя уже в семнадцать познала прелести плотской любви. Я так сильно задержалась на старте, что не было никакого смысла пытаться её догнать. Впрочем, я и не пыталась. Имей я характер зависимый, не избежать бы мне комплекса неполноценности на почве этого отставания. Но мне с характером повезло: у меня никогда не возникало желания кому-либо подражать или за кем-то угнаться. Такая стратегия сложилась сама собой и имела одно неоспоримое преимущество: возможность идти по жизни своим путём и в своём темпе. Вот почему я сестре не завидовала, и уж тем более не осуждала её за скрываемую от родителей любовную связь, и Жанка мне полностью доверяла, а когда осенью я приехала домой после своего бесславного похода на Питер, встретила меня словами:

- Хорошо, что ты вернулась.

Честно говоря, слова эти меня слегка удивили, ведь мой отъезд давал ей, наконец, возможность не делить со мной наше полутораспальное ложе, стоявшее почти впритык к бабушкиной постели. Но следующие её слова удивили меня ещё больше:

- Мы с Сашкой хотим расписаться. Тайно. Ты будешь свидетелем.

- Почему тайно?

- Ну знаешь, его мама наверняка будет против. Ты же в курсе, как она ко мне относится.

Я была в курсе. Ещё за год до этого разговора Сашка пригласил Жанку и меня на свой день рождения, чтобы познакомить свою возлюбленную с родителями. Тогда они жили в собственном доме на юго-восточной окраине города как раз под недавно построенной канатной дорогой на Виригину гору.

Дело было в августе, стол накрыли в небольшом садике под вишнями. Жанна выглядела просто потрясающе: на ней было шёлковое платье с цветком на левом плече, которое ей очень шло (да ей любое платье было к лицу), на щеках от волнения играл чуть заметный румянец, а в глазах читался лёгкий испуг вперемешку с вызовом. Сашин отец, Илья Борисович, выбор сына оценил по достоинству – он смотрел на Жанку с нескрываемым восхищением, а вот мама его, Руфина Семёновна, зыркнув на мужа недобрым глазом, поджала губы и обычное в таких случаях приветствие: «Приятно познакомиться» произнесла таким тоном, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, насколько приятным для неё это знакомство было. Сашина сестра, Алла, которая была старше его на одиннадцать лет, быстро оценив обстановку, поспешила пригласить всех за стол:

- Ну, давайте садиться, а то горячее стынет.

Это был наш единственный визит вежливости, после которого стало ясно: мама костьми ляжет, чтобы не отдать своего «бриллиантового и лучшего в мире сына» (так она охарактеризовала его в своей застольной речи) в руки (а лучше сказать – в лапы) какой-то там девицы (да ещё старше сына, да ещё не еврейки), которая наверняка в подмётки ему не годится.

Я живо вообразила Руфину Семёновну, разделяющую своими костьми как забором двух влюблённых, и решила, что Жанка, пожалуй, права, и что тайный брак – это единственный выход из затянувшегося на четыре года романа.

- А кто вторым свидетелем будет, - спросила я, давая тем самым понять, что на эту авантюру в духе нечитанных мною дамских романов я согласна.

- Наташка Вайсфельд, - ответила Жанна.

Наташка была близкой университетской подругой Жанки, которая, как и я дала своё согласие без долгих колебаний.

В назначенный день, 25 октября, мы с Жанкой оделись понаряднее и, сказав маме, что идём на день рождения к Наташе, отправились на трамвае к загсу. Наташа ждала нас у входа в загс, а Сашка чуть позже подъехал на такси, из которого вместе с ним вылез какой-то лохматый и неопрятно одетый мужчина с большим баулом в руке. Сашка пояснил нам, что это кинооператор из фирмы добрых услуг «Заря» и что он будет снимать их бракосочетание «для истории» на 16-миллиметровую плёнку. Потом он скомандовал:

- Садитесь в машину, - а сам остался снаружи, что-то объясняя кинооператору.

Потом он подошёл к нам, сел в машину и велел таксисту ещё раз подъехать к загсу. Оператор снял два дубля нашего прибытия и выхода их машины, а потом  увековечил весь недолгий процесс бракосочетания.

Событие это мы отметили в ресторане «Алма-Ата», считавшемся одним из двух лучших ресторанов города. Сейчас я, конечно, понимаю, каким убожеством был этот ресторан с его невыразительным интерьером, стандартным меню и халдейским обслуживанием, но тогда мы славно посидели, заплатив за всё 36 рублей, включая непременный обсчёт и обязательные чаевые. После ресторана мы разбежались по домам, так что первую брачную ночь Жанка провела в одной постели не с новоиспечённым супругом, а со мной.

После 25 октября ничего не изменилось: Жанка продолжала бегать на свидания, а родители посмеивались: «Нашла же себе сосунка!», но никаких препятствий их встречам не чинили, вполне демократично предоставив событиям развиваться без их вмешательства. Мне казалось, что они совершенно индифферентно относятся к Жанкиному роману, полагая, что увлечение это пройдёт, и Жанна выйдет замуж за мужчину постарше и посолидней. Но после одного случая я поняла, что за эти годы родители к Сашке привыкли и, в принципе, были готовы однажды (желательно после окончания университета) услышать от Жанны: «Мама, папа, мы с Сашей решили пожениться».

А случай был такой: Жанка пропала. Она не пришла домой после занятий, она не появилась вечером, её не было дома в 12 ночи. Встревоженная мама позвонила Сашиным родителям, хотя знакома с ними не была и никогда ранее им не звонила. (Фишеры к тому времени переехали в кооперативную квартиру на Гоголя, и у них появился телефон). Мама надеялась услышать от них, что их сын где-то гуляет, но неожиданно трубку снял сам Саша. Оказалось, что он в этот день с Жанкой не встречался. Всех, естественно, затрясло: у меня перед глазами замелькали картины, одна страшнее другой, папа побежал на улицу искать пропавшую дочь, бабушка запричитала и расплакалась, мама на бабушку прикрикнула:

- Прекратите причитать, мама, и без вас тошно!

Минут через двадцать в дверь позвонили. Я опрометью бросилась открывать. На пороге стоял Саша.

- Не пришла? – спросил он.

- Нет, - ответила я, - проходи.

Вернулся и папа. Побегав вокруг дома и, разрядив, таким образом, первый шок, он осознал всю бесперспективность таких поисков.

- Надо звонить в милицию, - сказал он, задыхающимся от быстрого подъёма на четвёртый этаж голосом.

Его слова прозвучали под аккомпанемент звонка в дверь. Это была Жанна – целая и невредимая до сей поры, потому что мама подскочила к ней и с размаху ударила её по левой щеке:

- Ты где шлялась, шалава! Посмотри, отец, у неё засосы на шее! – и она замахнулась для того, чтобы отвесить симметричную пощёчину по правой щеке.

Жанка подставлять вторую щеку не стала, закрыв её локтем вздёрнутой руки. Сашка вклинился между разъярённой мамой и перепуганной дочерью и негромко, но твёрдо произнёс:

- Екатерина Петровна, мы сами разберёмся.

Мама как-то сразу обмякла и отступила, а Саша взял Жанну под локоть и вывел в подъезд. Отсутствовали они долго, потом Сашка привёл непутёвую домой, о чём-то переговорил с мамой на кухне и стал прощаться.

- Да куды ж ты в ночь пийдешь? – попробовала остановить его бабушка.

- Ничего, здесь идти-то полчаса, не больше, - ответил он и удалился.

Мама вышла из кухни и, обращаясь ко всем членам семьи, сказала всего три слова:

- Идите спать, поздно.

Сашкино поведение мне так понравилось, что я впервые подумала о нём как о настоящем мужчине.

Об этом происшествии больше в нашей семье не вспоминали, только бабушка на следующий день, когда мы с ней остались в доме одни, выразила своё беспокойство:

- Як бы вин её не кинув.

- Не бросит, - с максимально возможной уверенностью в голосе сказала я.

Мне очень хотелось бабушку успокоить, но раскрывать их тайну я не решилась.

Бабушка умерла через три месяца. В день её смерти меня не было дома. Я гостила с ночёвкой у Жени Черепенькиной. Мама напрямую мне звонить не стала, а позвонила тёте Тамаре, Жениной маме, на работу. Та перезвонила домой и сообщила мне, что бабушке плохо. Я, почему-то, сразу поняла, что ей не плохо, а её уже нет.

Вернувшись домой, я обнаружила бабушку лежащей на столе в «зале». Мама, тётя Зоя и две соседки сидели на стульях и негромко разговаривали.

- А где папа? – спросила я.

- Он, доченька, за гробом поехал.

Я села на свободный стул и подумала: зря я ей не сказала о том, что Жанка с Сашкой поженились – она бы порадовалась. Даже сейчас, через сорок с лишним лет, я об этом сожалею.

К вечеру привези гроб. Внести его в квартиру оказалось делом совсем не лёгким. Мало того, что коридор был узким, так ещё нужно было как-то этот гроб развернуть, чтобы втащить его в комнату через дверь в боковой стене. Сначала убрали из коридора вешалку и стойку для обуви, потом сняли дверь в комнату, но и это не помогло. Наконец, кому-то в голову пришла гениальная мысль: поставить гроб «на попа». Так и сделали. Поставили гроб в вертикальное положение и внесли в комнату. Бабушку уложили в «домовину» (так бы она сама сказала), а нас с Жанкой отправили к тёте Зое ночевать.

Жанка позвонила Сашке, он пришёл и остался до утра. Не воспользоваться такой возможностью они не могли, правда, Сашке пришлось уговаривать меня лечь на диване, а не с Жанкой. Чего я сопротивлялась? Сама не знаю. Наверное, момент посчитала неподходящим. Они тихонечко, с учётом этого самого момента и присутствия посторонних, пошуршали-пошуршали и затихли, а мне не спалось.

Я думала о том, что почти ничего не знаю о бабушкиной жизни. Сама она нам ничего не рассказывала, да мы её никогда и не спрашивали. Знаю только, что она родила восьмерых детей, из которых в живых осталось только трое. Тётя Зоя однажды, вспоминая своё детство, рассказала мне как во время продразвёрстки зерно, спрятанное в верстаке дедушки, нашли и забрали, а «порося» бабушке удалось спасти. Она увидела приближающийся продотряд, схватила поросёнка, отдала его тёте Зое и велела бежать с ним подальше от хаты. Поросёнок дико визжал, а тётя Зоя зажала ему рот и через огороды убежала в поле. Тогда от голода скончалась одна из бабушкиных дочерей.

Мама вспоминала, как они с бабушкой в тридцатые годы в скирдах соломы искали колоски. Бабушка вылущивала из этих колосков гнилое зерно и варила из него прогорклую кашу черного цвета. Кашу заправляли остатками конопляного масла и ели, а потом у всех болели животы. Голод забрал ещё двух бабушкиных дочерей. Дедушка пропал без вести в конце отечественной войны, когда бабушке был сорок один год. А через двадцать пять лет ей дали пенсию по потере кормильца. Эту пенсию ей помогла выхлопотать Куляш Байсеитова – известная казахская певица и красивая женщина. Байсеитова в то время была депутатом Верховного совета Казахской ССР, вот ей от имени бабушки папа и написал письмо с просьбой о пенсии. Потерю кормильца оценили в 24 рубля.

Уснула я с мыслью о том, что наше «гусударство» обошлось с бабушкой не очень ласково, да ещё я - могла бы порадовать её Жанкиным замужеством, но этого не сделала.

Хоронили бабушку на следующий день. Когда пришло время выносить гроб, попытались поставить бабушку «на попа», придерживая её руками, чтобы из гроба не выпала, но ширина коридора этот сложный манёвр осуществить не позволила. Соседка тётя Маша сказала, что её знакомые спустили гроб с балкона на верёвках.

- Правда, там второй этаж был, - со вздохом добавила она.

Пришлось бабушку из гроба вынимать и спускать с четвёртого этажа на простыне, и только во дворе укладывать обратно. Покойная бабушка к такой неуважительной манипуляции со своим телом отнеслась равнодушно.

Месяца через два после её похорон вскрылась тайна молодых, причём, практически синхронно в обеих семьях. Жанке пришёл срок менять паспорт, и когда она получила новый, мама попросила его показать.

- А это что?! – возопила она, открыв паспорт на странице «Особые отметки».

Сашку разоблачил тот самый кинооператор, который снимал процесс оформления акта гражданского состояния на шестнадцатимиллиметровую плёнку. Однажды, когда Илья Борисович лежал на диване и мирно читал «Известия», в дверь позвонили. Он открыл. На пороге стоял неопрятно одетый и лохматый незнакомец.

- Добрый день. Здесь проживает Александр Ильич-ич? – интеллигентно спросил он икнув.

- Александр Ильич проживает здесь, но его сейчас нет. А вы по какому поводу?

- Видите ли, он мне должен доплатить за профессиональный монтаж, - продолжил лохматый интеллигент.

- Ничего не понимаю. Какой ещё монтаж?

- Ну это, его бракосочетания. Вы что, кино не видели? – ответил лохматый, явно теряя терпение.

Терпение потерял и Илья Борисович, он захлопнул дверь перед носом страждущего, и вернулся к чтению прессы. Но «монтаж бракосочетания» из головы не шёл и мешал вникать в международную обстановку и вести с полей. Вечером Илья Борисович всё выяснил и про монтаж и про бракосочетание. Сашка попросил отца пока тайну не раскрывать, на что тот согласился:

- Да уж. Мать лучше подготовить.

Через месяц подготовленная Руфина Семёновна устроила грандиозный скандал, а ещё через месяц начали готовиться к свадьбе, на которой родители жениха и невесты, а также многочисленные гости оценили профессиональный монтаж оператора из фирмы добрых услуг «Заря».

Документальные кадры бракосочетания были подкреплены моими рисунками, отражающими историю знакомства молодых. Рисунки сопровождались текстом, написанным мною в соавторстве с женихом, а текст сопровождался аккомпанементом скрипки, на которой проникновенно играла Сашина двоюродная сестра Фаина, а также фортепиано, за которым сидел мой одноклассник и Сашин приятель Гарик Ямпольский. Подвыпившие гости были растроганы и желали счастья молодым от всей души. Когда слово предоставили отцу невесты, папа произнёс тост в стихах собственного сочинения. Гости дружно аплодировали, и даже кто-то крикнул «браво». Папе такая высокая оценка его творчества очень понравилась, и он без всякого перехода начал читать поэму про войну в стиле «Василия Тёркина».

Гости сначала слушали внимательно, но поэма оказалась длинной, и не у всех хватило терпения. Дядя Толя, муж маминой подруги тёти Тамары и отец моей подруги Жени (военный лётчик, уволенный в запас в тридцать пять лет по воле Хрущёва, который решил, что авиацию вполне можно заменить ракетами), громко заспорил с самым почётным гостем – заведующим университетской кафедрой физкультуры, о том, кто из них больше выпьет коньяка. Отец пресёк их спор, не прерывая чтения поэмы. Он возвысил голос и грозно посмотрел на недисциплинированных слушателей. Те моментально затихли и перешли к осуществлению предмета спора – синхронному поглощению коньяка, наливая его в бокалы для шампанского.

Когда папа дочитал свою поэму, гости дружно поаплодировали и продолжили вкушение и возлияние в более расслабленном режиме.

- Это Твардовский? – спросил меня Сашка.

- Нет. Это отец сам сочинил, - ответила я.

- Надо же! Совсем неплохо, - оценил Сашка.

- За это надо выпить, - предложил Гарик, который сидел рядом со мной.

- Нет, хватит, у меня уже голова кружится, - сказала я.

- Тогда пойдём, проветримся.

- Пойдём, - согласилась я

Во дворе дома мы сели на скамейку, и Гарик обхватил меня своими крепкими руками, густо покрытыми рыжеватыми волосами, сквозь которые просвечивали крупные веснушки.

- Я так целуюсь, что девушки из платья выскакивают, - заявил мой бывший одноклассник.

Спьяну я ему не поверила. И напрасно. Гарик хищно впился в мои губы и засунул свой язык мне в рот. От неожиданности и отсутствия опыта я не произвела встречного движения языком, и Гарик проник мне глубоко в глотку. От этого кляпа я чуть не задохнулась и готова таки была выскочить из платья, лишь бы убежать подальше от коварного душителя. Голова у меня закружилась ещё сильнее – уже не только от выпитого, но и от недостатка кислорода, и я обмякла. Гарик же принял мою податливость за крайнюю степень возбуждения, и со словами: «Вот видишь!», стиснул меня ещё сильнее.

Спасение пришло неожиданно: дядя Толя, вероятно, после победы в споре с заведующим кафедрой физкультуры выполз на четвереньках из подъезда, дополз до своей «Волги», забрался на водительское сидение и рванул с места, забыв во дворе свою вторую половину, которая с криком: «Да куда ж тебя чёрт понёс!» помчалась вслед за машиной. Это фантасмагорическое зрелище заставило Гарика разжать свои клещи, чем я не преминула воспользоваться, птичкой вспорхнув со скамейки.

Вот таким неказистым оказался мой первый физический контакт с лицом противоположного пола. Эффект этого контакта я ощутила лишь на следующее утро: в моём, ещё не до конца проснувшемся, но уже трезвом сознании всплыл удушающий первый поцелуй, и по телу разлилась волна возбуждения.

***

К 14-летнему возрасту 50% людей обоих полов уже имеют поцелуйную практику.
У 12% девушек первый поцелуй и первый сексуальный опыт происходят одновременно, вернее, друг за другом. (Исследования американских психологов).

По данным американской статистики, прежде чем выйти замуж, женщина целуется примерно с 80 мужчинами. (Из Интернета)

"Я в тебя запущу поцелуем,
И не вздумай, глупец, отклоняться!
Мы любовь на двоих арендуем,
Смысла нет здесь сейчас притворяться!". (Анонимный автор из Интернета)

"Поцелуй мои слёзы губами,
Приласкай своей нежной рукой,
Обними меня крепче Душою,
Оставайся навечно со мной". (Анонимный автор из Интернета)

Лучших стихов про поцелуи, к сожалению, найти не удалось (примечание автора)

***


10. ПРОДОЛЖЕНИЕ КОНТАКТОВ

После свадьбы молодые поселились у Фридманов, в результате чего моя автономная территория, ранее ограниченная плоскостью половины кровати, приобрела, наконец, объём отдельной комнаты – правда, ненадолго. Но об этом потом.

Ещё одним положительным результатом Жанкиного замужества оказался прямой доступ к путёвкам на Иссык-Куль, ведь Илья Борисович был замначальника университетского лагеря. Этой возможностью я и воспользовалась, не без оснований полагая, что раны, полученные на любовном фронте, быстрее затянутся на свежем горном воздухе.

В лагерь на первый сезон мы поехали с Сашкиной сестрой Аллой. Разница в возрасте в одиннадцать лет не помешала нам с ней найти общий язык и подружиться. В первый же день в столовой во время обеда я обратила внимание на парня, сидевшего недалеко от нас. Правильные черты лица, ярко-голубые глаза в сочетании с густой шевелюрой тёмно-каштановых, волнистых волос сразили меня наповал.

- Алла, смотри, какой красавчик!

- Где?

- Да вон там, у окна, тёмненький такой с голубыми глазами. Только ты головой не верти, а то он увидит.

Алла скосила глаза и изучила объект моего внимания.

- Красивый, - согласилась она, - только тебе не по зубам.

- Спорим, я его завлеку, - с вызовом выпалила я, и сама испугалась своей смелости.

- Спорим, - ответила Алла с улыбкой женщины, опыт которой позволял ей не сомневаться в своей безоговорочной победе.

Отступать было некуда и поэтому, когда после ужина наши соседки по четырёхместной палатке предложили отметить знакомство и начало сезона, выставив на тумбочку бутылку портвейна «777», я предложила свои услуги по добыванию недостающего стакана. «Пойду к красавчику», - подумала я, и, вытащив из чемодана выходное платье и туфли на высоких каблуках, стала переодеваться. Соседки смотрели на меня недоумённо, Алка же понимающе подмигнула.

Полог палатки, в которой поселился «объект», был раскрыт, и я, засунув голову внутрь, с облегчением обнаружила, что он один.

- Добрый вечер, не могли бы вы нас выручить.

Красавчик окинул меня с ног до головы долгим оценивающим взглядом и, не отвечая на приветствие, сказал:

- Смотря в чём.

- У вас случайно не найдётся кружки или стакана. Мы решили отметить начало сезона, а тары не хватает.

- Если пригласите меня, стакан найдётся.

- С удовольствием, - ответила я, - но тогда нам нужен ещё один стакан.

- А мы с тобой будем пить из одного.

Хорошо, что в палатке было темно, потому что меня бросило в жар. Такого перехода почти к интиму я, честно говоря, не ожидала. Барьер «на вы» я преодолела с некоторым трудом:

- Ну в таком случае давай знакомиться. Меня зовут Мила, - сказала я с бьющимся сердцем.

- Стасик, - лаконично ответил красавец, открыл тумбочку и вынул оттуда стакан и бутылку портвейна с тремя семёрками на этикетке.

Когда я вошла в нашу палатку в сопровождении Стасика, держащего в руках бутылку с надетым на её горлышко стаканом, Алла даже руками всплеснула.

- Ну ты, Милка, даёшь! С такой добычей!

Все рассмеялись, а Стасик парировал:

- Это ещё вопрос, кто с добычей.

Ох, как он был прав! Конечно же, добычей, да ещё пойманной без особых усилий с его стороны, была я. Неотразимая внешность служила ему в качестве приманки, а когда жертва, падкая на красоту, сама подходила на расстояние, достаточное для того, чтобы он мог оценить её съедобность, накинуть сети было делом техники: один взгляд, пара слов – и пташка готова. Но, боже, как сладостно находиться в таких тенётах!

В этот же вечер мы с ним целовались, а когда на следующее утро Стасик предложил мне покататься на лодке, Алла окончательно признала своё поражение.

Торжества по этому поводу я не испытывала, скорее, находилась в изумлении, потому что, влюбившись в Стасика до потери пульса, не могла поверить в то, что этот приз достался мне по праву: сказывался предыдущий, такой полынно-горький опыт моих безответных «любвей».

Стасик, напротив, излучал уверенность в себе, впрочем, очень своеобразную. Он, например, говорил, что его потолок - кандидатская по философии, которая даст ему возможность стать преподавателем в вузе, добавляя при этом: «Если до того не сопьюсь». Однажды он вообще заявил: «Я плохой». Никогда ранее мне не приходилось встречать человека, который бы так просто признавался в своих «ограниченных способностях», слабостях или недостатках – тем более девушке, которой, по идее, необходимо понравиться. Получалось: либо Стасик настолько был уверен в себе, что не считал нужным распускать хвост, либо был человеком, которому чужды «игры, в которые играют люди».

Сейчас, правда, я думаю, что на самом деле это была эдакая тонкая «игра в неигру». Стасик своей самокритичностью полностью обезоруживал противника: получите, мол, и распишитесь, а с меня взятки гладки. Говорят же, что лучший способ избежать насмешек, это первым посмеяться над собой. Как бы то ни было – молодец, потому что в моём случае этот оригинальный ход сработал безотказно: падкая на всё необычное, я себе такую любовь-морковь нафантазировала, что взять меня можно было голыми руками. Вопрос только где?

Иссык-Куль - озеро высокогорное, а это значит, что ночи там очень холодные, поэтому пределом объятиям и поцелуям на свежем воздухе под луной обычно служило полное окоченение незадействованных в процессе конечностей. После таких экстремальных свиданий остаток ночи приходилось отогреваться под двумя одеялами, стараясь не стучать зубами, чтобы не разбудить соседок по палатке. Но однажды, уже перед концом смены (а смена длилась всего двенадцать дней) вечер оказался не то, что тёплым, а просто невыносимо душным. Мы со Стасиком пошли на пляж, где обычно целовались, сидя на перевёрнутой лодке. Когда совсем стемнело, я предложила:

- Давай искупаемся. Больше такой тёплой ночи, наверняка, не будет.

- Нет уж, увольте, для меня и днём-то вода холодная. Купайся, если такая смелая.

- Ну и напрасно, вода ночью всегда теплее воздуха, она же остывает медленнее.

- Всё-то вы знаете, везде-то вы бывали, - пошутил Стасик.

- Да ну тебя! Закрой глаза – я без купальника, - с этими словами я скинула с себя всё, а на мне всего то и было, что пляжный халатик, да трусики, и побежала в воду.

- Вот что делает духота с неглупыми, в общем-то, людьми, - услышала я вслед.

Когда я вышла из воды, Стасик подал мне халатик, который я натянула на мокрое тело. Глаз он не закрывал, и они у него были чёрными от расширенных зрачков. Обняв меня за плечи, он прошептал:

- Пошли в палатку, а то простудишься.

Соседей в его палатке не было, и Стасик уложил меня в свою постель, плотно укутав в одеяло, а сам сел рядом на табуретку.

- Мне совсем не холодно, - прошептала я, и выпростала руки из-под одеяла. Стасик наклонился и начал целовать меня в лицо и шею, одновременно расстёгивая пуговки на халате. В это самое время в палатку, пошатываясь, вошёл его сосед. В темноте он не сразу разглядел меня, поэтому плюхнулся на свою раскладушку с явным намерением отойти ко сну.

- Вот чёрт! Мы же договаривались, – прошептал Стасик.

Сосед поднял голову от подушки и, несмотря на затуманенное сознание, понял, что его присутствию здесь не рады. Похоже, что ему совсем не хотелось сматывать удочки, потому что он матюгнулся с явной досадой в голосе.

- Спокойно! – грозно произнёс Стасик и вскочил с табурета.

Драки не последовало, потому что сосед встал с раскладушки и молча удалился.

Стасик снова сел рядом со мной, и в этот момент началась буря. Первым же порывом ветра палатку чуть не снесло. Её то раздувало как пузырь, то кренило из стороны в сторону, а Стасика начало трясти крупной дрожью.

- Тебе холодно? Лезь под одеяло, – предложила я, решив наплевать и на бурю и на соседей.

- Это не от холода, - ответил Стасик (какой же наивной дурындой была я тогда!).

Не успел мой любимый воспользоваться столь долгожданным предложением, как полог палатки откинулся, и на пороге появилась Алла.

- Милка, чертовка! Я тебя обыскалась. Отец пришёл забрать нас к себе в корпус, а тебя нет! Он рвёт и мечет!

Не судьба! Я выскочила из-под одеяла и последовала за Алкой в надёжное укрытие, а Стасик остался в одиночестве унимать свою дрожь «не от холода».

В комнате Ильи Борисовича я легла на матрас, расстеленный на полу. За окном бесновалась буря, молнии, сопровождаемые непрерывными раскатами грома, освещали комнату агрессивно-ярким голубым светом, а я лежала без сна, вдыхая запах Стасика, сохранившийся на моей, всё ещё девственной груди. Потом я подумала о том, что завтра мы со Стасиком расстаёмся: для нас с Аллой отдых закончился, а Стасик оставался на вторую смену. Я подсчитала, что видеться мы не будем пятнадцать дней: три дня пересмены плюс двенадцать дней смены. Это же целая вечность!...

Когда буря, наконец, разродилась долгожданным ливнем, и ветер, выполнив свою задачу, успокоился, я уснула и увидела дивный цветной сон.


11. МОИ СНЫ

Вообще-то все мои сны цветные, но этот был особенно ярким: будто бы стою я на вершине холма, склон которого покрыт сплошным ковром из разноцветных гиацинтов – от тёмно-сливовых до нежно-сиреневых, от вишнёвых до бледно-розовых, от палевых до лимонно-жёлтых. Причём растут они не вперемежку, а пятнами причудливых форм, как бы перетекающими из одного цвета в другой. От этой красоты у меня перехватывает дыхание, и я неожиданно для себя самой опускаюсь на землю и начинаю скатываться вниз по этим цветам, всем телом ощущая упругость толстых стеблей гиацинтов и нежные прикосновения их тёплых, влажных и напитанных солнцем ароматных цветков. А пахнут эти цветы Стасиком.

Тут и к Фрейду ходить не надо — натуральный эротический сон девушки с целым морем фаллических образов в виде разноцветных гиацинтов.

Как-то недавно я смотрела передачу про сны, в которой ученые-сноведы (или может быть дримологи?) утверждали, что сны в пересказе неинтересны. Конечно, если взять, к примеру, четвертый сон Веры Павловны, то, несомненно, они правы, но если я вам расскажу другие свои сны, многие из которых помню с раннего детства, вы, точно, с ними не согласитесь.

Однажды, например, мне приснилась моя студийная подруга Лара Бекмуратова, которую я ввела в нашу компанию. Лара увлеклась Витей Поповым, и делилась со мной сокровенными мечтами о нём. К тому времени я к Вите окончательно охладела, и Ларе всячески сочувствовала. Так вот: приснилось мне, будто прогуливаемся мы с Ларой по совершенно пустынной площади незнакомого городка. Площадь выстлана брусчаткой, а дома вокруг сплошь старинные, средневековые – как на полотнах малых голландцев. Ларка мне говорит, как она безумно любит Попова, как ей хотелось бы с ним встречаться, но он пропал куда-то, и разлуки она не перенесёт, ну и далее в том же духе. Тут я её прерываю:

- Да вот же он!

- Где?

Ларка оглядывается по сторонам, но вокруг ни души.

- Да вот же! - я указываю на брусчатку у нас под ногами, а там сидит огромный чёрный паук с длинными ворсистыми лапами.

Ларка, не долго думая, берёт этого паука в руки и засовывает себе в рот.

- Что ты делаешь?!! – кричу я, а она мне отвечает:

- Так донести легче.

Паук во рту мешает ей говорить, поэтому в процессе произнесения своего, несомненно, резонного ответа Ларка слегка повреждает Витю и выплёвывает на брусчатку пару мохнатых скрюченных лапок.

Не знаю, что бы это значило в психоаналитическим смысле, но сон что надо!

Вот два детских сна, в которых самым фантастическим, и я бы сказала, метафорическим образом, отразилось мое представление о войне:

На улице стоит огромный самосвал. Из его поднятого кузова льётся густая чёрная смола прямо на людей, молча стоящих под ним. Никто не решается сдвинуться с места. Что интересно, я одновременно нахожусь и среди этих людей и наблюдаю эту жуткую картину со стороны. Если кто-то зашевелится или сделает шаг в сторону, немецкий солдат, наблюдающий за процессом, что-то громко кричит, и грозит своим автоматом. Проснувшись, я еще долго испытываю чувство обречённости и страха.

Второй сон еще метафоричней:

Пустырь за нашими бараками весь засыпан крупной, серой от влажности солью, на которой там и тут проступают розовые пятна. Это кровь - я это точно знаю. И розовая потому, что влажная соль впитала её. Сама я сижу на этом толстом слое соли прямо в центре пустыря. В голове у меня одна мысль – это война, и я рыдаю так горько, что от этого просыпаюсь. Даже сейчас, через столько лет вспоминая этот сон, я переживаю заново чувство безысходного горя, испытанное в далеком детстве.

Я не психоаналитик, но, скорее всего, эти сны были «переработкой» каких-то моих детских обид и страхов, а вовсе не представлением о войне. Впрочем, не знаю. Есть и другая интерпретация моего второго сна.

Уже здесь, в Москве, я рассказала его ребятам, которые делали ремонт в нашей, только что купленной, московской квартире. Ребята оказались интересными людьми, но неважными специалистами. Правда, это обнаружилось несколько позже, когда на кухне стал отлетать кафель, а в ванной начала шататься раковина. Ремонтники эти были сахаджа-йогами и зарабатывали деньги на очередную поездку в Индию к своему гуру. Мне нравилось, что они не пили, не курили, и, самое главное, не матерились. Ко всем превратностям судьбы относились очень спокойно. Например, один из них, разбив новую, ещё не установленную, раковину, невозмутимо заметил:

- Значит так надо. Что-то в прошлой жизни я сделал не так, вот и получил урок. Всё в жизни урок.

Потом пошёл и купил новую раковину – ту самую, которая через неделю зашаталась, а через пару месяцев треснула.

- Значит так надо, - сказала я себе. - Это мне урок.

Теперь я знаю, что если строители не матерятся, они не обязательно хорошие специалисты. Правда, и мат никакой гарантии качества ремонтных работ не даёт. Этот вывод я сделала после того, как другие ребята, ненормативной лексике не чуждые, переложили кафельный пол на кухне – трещины появились уже на следующий день.

Да, так вот, когда я рассказала свой сон йогам, один из них заметил:

- Наверное, в прошлой жизни вы были коринфянкой.

- Это почему?

И он рассказал мне, что на Коринф кто-то (не помню кто) напал. Коринфяне защищались очень мужественно, и когда с большими потерями всё-таки сдали город, предводитель нападавших приказал засыпать всю землю солью для того, чтобы там ничего больше не росло.

Вообще-то я в реинкарнацию не верю, но, согласитесь, любопытно.

Согласно верованию моих йогов, в одной из прошлых жизней я непременно должна была быть птицей, потому что мне очень часто снились сны, в которых я летала. Правда, птицей, скорее всего, я была тяжёлой и неуклюжей, что-то типа курицы или дрофы, так как летала всегда не очень высоко и, чтобы удержаться в воздухе, вынуждена была дрыгать ногами. «Летательные» сны по количеству уступали, пожалуй, только снам о грибах – ну надеюсь, что мухомором я все-таки не была. Просто я очень люблю собирать грибы, а в жизни делать это мне приходилось редко, вот во сне и удовлетворяла свою нереализованную страсть. Из длинного ряда «грибных» снов можно выделить те, в которых сыроежки и подосиновики перебегали мне дорогу, разговаривали со мной и даже снимали шляпки.

Во сне со мной не только грибы разговаривали, но и животные, правда, грибы – это покруче. Расскажу один из таких снов с говорящей белкой.

Представьте себе стенд со множеством каких-то транзисторов-резисторов, соединенных между собой кучей очень тонких оголённых проводов. По этим проводам скачет вся такая пушистая-пушистая симпатичная белочка. Я ей говорю:

- Не скачи по проводам, – током трахнет!

Но эта дура беззаботненько так отвечает:

- А вот и не ё…нет!

Не успевает белочка это произнести, а я подумать, что вот, мол, какая она матерщинница, как её таки бьёт током, да так, что она мигом обугливается. Я беру на руки ее голенькую тёмно-коричневую тушку с ослепшими глазами и прижимаю к своей щеке. Белочка открывает рот, вероятно в попытке что-то сказать, но вместо слов из её рта начинает расти грязно-розовый пузырь. Когда пузырь лопается, белочка испускает дух.

Наутро на душе у меня было прескверно. И причина заключалась не столько в безвременной кончине белочки, сколько в самой картине её агонии. Прямо скажу, поджаренные белочки – зрелище малопривлекательное.

А вот еще один сон, в котором присутствуют уже жареные медведи, правда, неговорящие. Приснился мне он в 1974 году, когда я работала патентоведом на кафедре биофизики КазГУ. Патентовед имеет дело с изобретениями – новыми способами (технологиями), устройствами, веществами, но иногда также с использованием оных по непрямому назначению. Это я к тому, что сон с жареными медведями напрямую связан с использованием оных по непрямому назначению.

Итак, я на экскурсии на большом сталелитейном заводе. Меня водит по цехам не то главный технолог, не то сам директор. Перед очередным цехом он останавливается и говорит:

- А теперь мы вам покажем новый, и самый эффективный способ варки стали при помощи жареных медведей.

Меня заводят в огромное, размерами со стадион помещение, сплошь уставленное контейнерами. Один из контейнеров открывают. Из него вырываются клубы пара, а потом вываливается ошпаренный медведь. Вид у него совсем не жареный, а, скорее, варёный. Он падает на цементный пол, и мясо начинает отделяться от костей.

Причем тут сталь, мне не ясно. Но это уже после пробуждения, а во сне никаких вопросов по поводу новейшей технологии производства стали, у меня не возникло. На самом деле – бред какой-то.

Из снов, в которых я встречаюсь с политическими деятелями разных эпох, но только нашей страны, можно целую антологию составить.

Вот, например, сон о Сталине:

Большой тёмный кинозал, забитый людьми. Я сижу в последнем ряду, а на освещенной сцене выступает Сталин. Что он говорит, не помню, да это и неважно. Вдруг тишина нарушается еле слышным шепотом, и люди начинают что-то быстро передавать друг другу из первых рядов в глубину зала. Это «что-то» доходит до меня, и я обнаруживаю в своих руках большую чёрную галошу с ярко красной подкладкой. Сталин прерывает свою речь и негромко, но грозно вопрошает:

- Где моя галоша?

У меня внутри все холодеет, я судорожно пытаюсь сообразить что лучше: сознаться или промолчать. Когда я понимаю, что эта проблема решения не имеет, мне становится ещё страшнее.

"Снила" я также и членов Политбюро, которые за ситцевой занавеской маленького промтоварного магазинчика пили пиво и приглашали меня присоединиться к ним. Странно, почему мне приснились именно члены с пивом, ведь в те времена я газет не читала, в лицо ни одного члена не знала, да и вообще очень долго не могла понять разницы между Политбюро и Президиумом Верховного совета.
 
Два раза во сне мы с Брежневым обсуждали проблемы целинных и залежных земель, а однажды с Горбачевым дискутировали на тему предложенных партией двух схем хозрасчета, разницы между которыми я уловить не могла. Что интересно, Хрущев со своей кузькиной матерью мне не снился ни разу. Вывод напрашивается один: Брежнев (молодой, конечно) с Горбачевым мужики интересные, «хол-л-л-лёные», - как любила выражаться одна моя приятельница, а Хрущев ну совершенно асексуален. Что с ним обсуждать? Короче, сны с генсеками (исключая Сталина) можно отнести к лёгким эротическим. К легким потому, что на самом деле дальше обсуждений дело не заходило, но точно помню, что общаться с ними мне было волнительно-приятно.

Совсем недавно я открыла для себя совершенно новый вид снов, которые можно назвать «Сны под телевизор». Их я вижу, если засыпаю в кресле у включённого телевизора. Расскажу два из самых свеженьких.

Я вижу себя в большом помещении с тёмными деревянными панелями и множеством столов, за которыми сидят незнакомые люди. Между столами с деловым видом тоже снуют незнакомцы, но вся эта толпа никакого шума не производит. Я полагаю, что сидящие – это какие-то клерки, а снующие – клиенты или просители. Вдруг один из просителей или клиентов громко говорит:

- Не нужен мне адвокат. Я буду защищать себя сам.

Я срываюсь с места, подхожу к нему и говорю, что мне очень интересно с ним пообщаться, потому что я собираюсь в своём деле тоже обойтись без адвоката (кстати, в то время я действительно судилась с нашими правоохранительными органами – о чём позже, или вообще отдельно). Так вот, клиент-проситель мне никакого полезного совета не дал, а я проснулась. Оказалось, что я уснула под американской фильм о мафии, в котором судили главаря, и он отказался от адвоката. Именно этот эпизод и внедрился в мой мирный сон под телевизор.

В другой раз я уснула на передаче о диких животных. Снился мне Саша, к которому я обратилась с каким-то животрепещущим вопросом, а он вместо того, чтобы на вопрос ответить, начал вещать хорошо поставленным дикторским голосом:

- Фертильный период у самок лемура длится всего две недели…

Такое небрежение меня раздосадовало, и я обратилась к маме:

- Ну послушай, мама, что он несёт! Я к нему по серьёзному вопросу обращаюсь, а он мне про лемуров!

Мама попыталась зятя урезонить, но он не обратил на неё никакого внимания и продолжил свою лекцию:

- Самцы лемура для привлечения самок в этот период выделяют пахучие вещества ферромоны, которыми смазывают свои хвосты.

Когда я проснулась, на экране самец лемура, лежащий на спине, передними лапками тщательно смазывал свой длинный пушистый полосатый хвост этими самыми ферромонами.

Закончу своё «дримнологическое» отступление сном из серии «жёсткого порно», который приснился мне, когда я уже не первый год было замужем. На «конкурсе сексуальных снов» этот, наверняка, был бы чемпионом:

Итак, я иду по степи, вернее сказать, по полупустыне. Это Китай - так уж во сне я решила. Очень жарко. Вдалеке виднеется неширокая река. Когда я подхожу к ней ближе, то вижу одетых в сари женщин. Значит, это Индия? Впрочем, неважно – это же сон, а не экзамен по географии. Женщин много. Они стоят извилистой цепочкой, тянущейся до самого берега. Я, ещё не выяснив, чего дают, пристраиваюсь в хвост этой очереди. Уже заняв своё место, вижу, что первые в этой очереди стоят по грудь в мутной от глины воде. Все смотрят на небольшой островок, находящийся посредине реки. На островке стоит одна женщина, а около неё некрасивый, худой и очень измождённый мужчина. Его хилую грудь прикрывает застиранная рубаха. Он bottomless. Не в значении «бездонный», а в смысле без штанов. Видно, что мужчина очень устал, тем не менее, он заученным движением одной руки загибает эту женщину, простите, «раком», а сам отходит от неё на пять-шесть метров. Его член очень длинный – болтается почти до колен. Неожиданно мужчина топает ногой, член по этой команде моментально поднимается, и мужчина устремляется к женщине. Он с такой силой вставляет свой «нефритовый стержень» в её - не помню, как это у китайцев называется, ну пусть будет «янтарный грот», - что «место слияния» начинает дымиться.…

Ну, как говорится, на этом и кончим. Вернёмся к Стасику.


12. ПРОБУЖДЕНИЕ

Проснулась я в великолепном настроении, которое, правда, очень быстро сменилось тревогой: а вдруг палатку Стасика снесло?! Но беспокоилась я напрасно: Илья Борисович вернулся с обхода своих владений и сказал, что всё обошлось.

- Только одна женщина набила шишку. Она спросонья вскочила, споткнулась обо что-то и приложилась лбом к тумбочке, - сказал он весело. – Правда, шишка огромная, как бы сотрясения не было, - продолжил Илья Борисович, посерьёзнев.

Мне не терпелось увидеться с любимым, поэтому, улучив момент, когда Илья Борисович отвернулся, я вынырнула из-под одеяла и, накинув пляжный халатик, который всё ещё хранил божественный запах возлюбленного, выбежала из комнаты.

Стасика я нашла в палатке. Он лежал на раскладушке и, увидев меня, даже не улыбнулся.

- Стасик! Я такой чудный сон видела!

- С чем вас и поздравляю, - ответил Стасик хриплым голосом, в котором угадывались сварливые нотки.

- Что-нибудь случилось? – спросила я, и мой голос озвучил целую палитру смятения чувств: недоумения, тревоги, растерянности и отчаяния.

- В том то и дело, что ничего не случилось.

Бедный Стасик! Целый сезон коту под хвост. Правда, это сейчас я способна понять его реакцию на облом и даже посочувствовать, а тогда в тонкостях мужской психологии я не разбиралась. Думаю, в тот день возлюбленный мой уже мечтал о более удачном втором сезоне и поставил точку в наших отношениях, которые бы так и закончились, если бы не


13. АПЕЛЬСИН

- Ну, давай прощаться, - Стасик чмокнул меня в щёчку и криво усмехнулся.

Слово «прощаться» больно резануло мой слух, а уж про поцелуй в щёчку и говорить нечего.

- Прощай, - ответила я, изобразив на лице улыбку, которая, полагаю, была тоже весьма кривоватой.

За восемь часов пути от Иссык-Куля до дома у меня было время, чтобы тысячу раз до мелкодисперсного состояния перемолоть незатейливый сюжет своего курортного романа, разбавить его скупыми (чтобы никто не заметил) слезами, затем отфильтровать всё, на мой взгляд, малозначительное, и, взвесив сухой остаток, прийти к однозначному выводу: «Не может быть!». Правда, чего именно не может быть, осталось за кадром моего взбаламученного сознания.

Когда я подходила к подъезду родного дома, меня с балкона третьего этажа окликнула соседка Флюра.

- Милка, ты чё, в чулках, что ли, в такую жару?

- Это загар, а не чулки. Я только что с Иссык-Куля.

- Да ты что! Классно выглядишь! Зайди ко мне на минутку.

- Зачем? - спросила я.

- Ай, - махнула рукой Флюра, - я Камиля уговариваю на Иссык-Куль поехать, а он сопротивляется. Зайди, покажись ему.

- Ладно.

Наглядная агитация сработала безотказно. Камиль ехать согласился, Флюра была довольна.

- Может, чайку?

- Да нет, спасибо, я пойду. Устала с дороги.

- Погоди, - Флюра выскочила на кухню и вынесла оттуда огромный апельсин.

- Держи.

В те времена в Алма-Ате летом апельсины могли появиться с той же вероятностью, что и снег, да и зимой они продавались только под Новый год, и достать их можно было либо по блату, либо отстояв огромную очередь.

- Ух ты! – удивилась я. - Где это вы апельсины достали?

- Камиль из Москвы привёз.

Такое чудо я не могла съесть сразу. Хотелось вдоволь насмотреться на его круглые оранжевые бока, насладиться его празднично-радостным ароматом. Дома я положила апельсин на красивое блюдечко и поставила на подоконник. Пусть поживёт.

Позвонила Жанна и задала дежурный вопрос:

- Как отдохнула?

- Хорошо.

- Алка говорит, что в последний день буря была.

- Ещё какая!

- А мы с Сашкой завтра на вторую смену едем.

- Вы же в Польшу собирались. Не получилось?

- Почему не получилось? В августе в райкоме комсомола будут студенческие путёвки распределять. У Сашки там знакомые есть. Мы уже в райкоме партии собеседование прошли.

- Ясно. А когда вы отчаливаете?

- В семь утра.

- Приду проводить.

Положив трубку, я посмотрела на апельсин. Вот! Я его есть не стану. Я его Стасику подарю. Так и сделала – попросила Жанку передать апельсин Стасику из четырнадцатой палатки.

В ожидании возвращения сестры я пребывала то в тоске, то в надежде. Написала грустную сказку и даже проиллюстрировала её несколькими рисунками. Потом сочинила жестокий романс о бессоннице, о желании покончить с собой и о долгожданном рассвете. Кончался романс оптимистично – вместо лирической героини самоубийством покончила ночь. Последняя строка звучала так: «Ночь надо мной пульсирует вскрытой веной зари». Красиво, правда? Ещё я пастелью нарисовала три натюрморта с апельсинами. В общем, чем могла, пыталась столкнуть с мёртвой точки неподвижное время. Жалко, Лара отдыхать уехала – не с кем было своими сокровенными переживаниями поделиться.

Когда Жанна вернулась с Иссык-Куля, я первым делом спросила её, вручила ли она мой презент.

- Не волнуйся, вручила. Твоему Стасику.

Имя адресата Жанка произнесла с настолько явным неодобрением, что я расспрашивать её не стала. Просто решила, что ждать мне нечего и упала духом окончательно.

Стасик позвонил на следующий день.

- Привет, - услышала я в трубке голос, который показался мне незнакомым, но через секунду я поняла, что это он.

Сердце у меня подпрыгнуло:

- Привет, – коротко ответила я, стараясь не выдать своего волнения.

- Я твой апельсин не съел.

Неужели он позвонил только для того, чтобы сообщить о том, что отверг мой дар?! Я чуть было не бросила трубку, но Стасик продолжил:

- Я его подвесил на верёвочке к потолку палатки и писал на нём разные слова о любви.

Душа моя возликовала и вознесла к небу осанну тотальному советскому дефициту.

Мы договорились встретиться завтра, но Стасик на свидание не пришёл, и даже не позвонил. Я, конечно, не выдержала и позвонила сама. К телефону подошла его мама и сообщила, что Стасик в инфекционной больнице с подозрением на дизентерию. Грешно было радоваться такому исходу событий, но, по-моему, мне не удалось эту радость скрыть, когда я воскликнула:

- Да что вы!!

Выяснив адрес больницы, и купив баночку апельсинового сока, я поехала его навестить. В больницу, естественно, меня не пустили, и я передала сок без записки: во-первых, написать записку было нечем и не на чем, а во-вторых, я подумала, что Стасик и так догадается.

Стасик догадался. Вечером он мне позвонил, сказал, что ему уже лучше, только надо подождать результаты анализа.

- Если даже диагноз не подтвердится, тебя всё равно выпишут через 21 день, - авторитетно заявила я.

- Откуда ты всё знаешь?

- Я же медсестра запаса. Нам про это лекции читали.

- Вот ёлки! Я же в этих застенках от скуки сдохну!

На следующий день я запечатала свою сказку в большой самодельный конверт и отнесла в больницу.

Диагноз не подтвердился, и через пять дней Стасик из больницы сбежал. Он позвонил мне в тот же день:

- Привет, профессор. Я уже дома.

- Как тебе удалось?

- Молча. Сбежал.

- А вдруг к тебе приедут и заберут.

- Живым не дамся. Приезжай ко мне.

- Неудобно как-то. Может, просто прогуляемся.

- Да у меня дома никого. Пока ты приедешь, я попробую больничный дух с себя смыть.

- Диктуй адрес.

Стасик жил недалеко от парка Горького в двухэтажном деревянном доме старой постройки.

Как только я вошла, свежевымытый Стасик закрыл за мной дверь на задвижку и заключил меня в жаркие объятия. Не успели мы повалиться на потёртый кожаный диван, как за дверью кто-то начал возиться в замочной скважине.

- Вот, нЕпер! Это отец, – процедил Стасик сквозь зубы и пошёл открывать дверь.

Я вскочила с дивана и схватила сумочку в руки: вроде бы я тут мимо проходила. Отец Стасика, довольно пожилой еврей с седой шевелюрой и меланхолическим носом, делая вид, что ничего такого не замечает, интеллигентно со мной поздоровался, а Стасика спросил:

- Выписали?

- Угу, - ответил Стасик.

Папа кивнул головой и прошёл на кухню.

- Пойдём просто прогуливаться, - сказал раздосадованный Стасик.

Мы сели в троллейбус и поехали в центр города.

- Я твою сказку прочёл, - сказал Стасик, когда мы уселись на заднее сидение.

- Понравилась?

- Ничего, только уж очень печальная.

- Так написалось, - ответила я.

- А почему у тебя на иллюстрациях какие-то бесполые существа? Так нарисовалось? – подколол меня Стасик.

"Не оценил", - подумала я, и решила перевести разговор на другую тему.

- Вон в том доме живёт мой друг.

Я имела в виду Корена, дом которого был виден из-за одноэтажного здания филармонии.

Сама не знаю, почему я назвала его другом. Это было большой натяжкой, ведь мы с ним виделись всего-то раза два или три.

- Ещё один друг, и я выхожу, - неожиданно для меня отреагировал Стасик.

Надо же! Он ревнует. Не скрою, мне было приятно.

- Да, ладно, Стасик! Он же просто друг.

- Не верю я в дружбу между мужчиной и женщиной.

Мы вышли из троллейбуса и направились к скверу за Домом правительства. Навстречу нам шёл Корен. Лёгок на помине!

- Привет! – расплылся в широкой улыбке Корен.

Стасик слегка напрягся.

- Привет, Алёша. Познакомься, Стасик, это Алёша Корен.

На всякий случай я не стала говорить ему, что это тот самый «мой друг».

- Куда идёшь? - спросила я Алёшу.

- Просто гуляю.

- И мы просто гуляем, - сказал Стасик и легонько потянул меня за локоток.

Он явно хотел поскорее избавиться от третьего-лишнего. Меня же его беспокойство только раззадорило, и я решила отомстить ему за критику моего литературного и художественного таланта.

- Слушайте, у меня идея. Поехали ко мне. Родители на дачу собирались. Ведь сегодня пятница?

- Пятница, - с готовностью подтвердил Корен.

- Точно уехали. У кого есть двушка – я позвоню для гарантии.

Дома к телефону никто не подошёл. Стасик поинтересовался, когда мои родители вернутся и, узнав, что не раньше воскресенья, заметно повеселел.

- В таком случае нужно взять пузырь, - сказал он, вопросительно и почти дружелюбно глядя на Корена.

Корен возражать не стал, и мы купили две бутылки красного вина, шесть котлет по десять копеек штука и двести граммов шоколадных конфет. На этом наши деньги закончились.
Пришлось ехать зайцами.

Дома я впервые в жизни пожарила котлеты и сделала омлет с помидорами. Омлет я научилась делать вприглядку: видела, как его папа готовил. Пока я возилась на кухне, Корен обнаружил гитару, которая лежала на книжном шкафу.

- Мила, ты на гитаре играешь? - удивился он.

- Да нет. Это приблудная гитара, она у нас давно прижилась. Я даже не помню, кто её хозяин.

- Попробую настроить. На ней, наверное, сто лет не играли?

- Ну ты преувеличиваешь! Всего-то двести, - ответила я.

Царский ужин я подала под звуки цыганочки. Для создания интимной обстановки выключила свет и зажгла толстую стеариновую свечу, которая хранилась в буфете на случай отключения электричества. Мы со Стасиком неспешно потягивали вино, а Корен пел. Сначала был «парус, пор-р-р-вали парус…», потом целая баллада про батальонного разведчика, которую Корен предварил такими словами:

- На обочине Волоколамского шоссе сидел нищий старик. Он пел и играл на гитаре. О, как он пел! О, как он играл! Лучше бы он совсем не пел, и совсем не играл.

- Это точно, - еле слышно прошептал Стасик, глядя на меня весьма плотоядно.

Корен его слов не услышал и, ударив по струнам, запел надрывно и громко:

Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабно-о-о-о-й,
Я был за Расею ответчик,
А он спал с моёю женой…

Когда Корен начал петь очередную балладу про блудницу и пару гнедых, Стасик нашёл на столе мою руку и стал нежно перебирать мои пальцы. Большего блаженства я в жизни не испытывала. Так мы сидели до тех пор, пока Стасик практически в одиночестве не допил вино, а Лёша не допел весь свой репертуар.

Около двенадцати Корен отложил гитару.

- Ну мне пора.

Я его не задерживала. Предложила рубль на такси, но он отказался. Взял только три копейки на трамвай и откланялся. Мне показалось, что уходить он не хотел. Впрочем, может быть, действительно показалось.

Заперев дверь на ключ, я вернулась в комнату и обнаружила Стасика лежащим на диване.

- Мы одни, или это мне показалось? - шёпотом произнёс он и притянул меня к себе.

Раздеть меня было несложно - лето всё-таки, но когда Стасик освободил своего дружка, последний повёл себя как-то нерешительно: он вяло подрагивал и, похоже, не собирался проявлять требуемой от него активности.

- Пить надо меньше, - прокомментировал этот неприятный факт Стасик, и в его голосе можно было уловить нотки досады и неприсущего ему смущения.

Во мне же в этот момент боролись два совершенно противоположных чувства: с одной стороны, облегчение, потому что я побаивалась момента расставания с девственностью, а с другой, испытала лёгкое разочарование. На уровне инстинкта, наверное. Думаю, что если бы дружок Стасика не подвёл, уступила бы. В конечном итоге это противоречие разрешилось сочувствующей нежностью к поверженному алкоголем Голиафу: я легонечко высвободилась из-под его обмякшего тела и сказала:

- Мне ужасно хочется спать.

Стасик ничего не ответил и я, накрыв его пёстрым одеялом, из которого Жанка в своё время хотела сшить модную юбку, ушла в свою комнату.

Утром Стасик от чая отказался:

- Меня, наверное, уже с милицией ищут.

Я проводила его до автобусной остановки у Центрального стадиона, и мы расстались, не договорившись о встрече.

Четыре дня я ждала звонка, не понимая причины молчания моего героя, а на пятый позвонила сама. Меня била нервная дрожь, и голос предательски дрожал:

- Стасик?

- Я.

- Ты меня ещё узнаёшь?

- Девушка с апельсином.

- Может, встретимся?

- Ну-у-у, приезжай на конечную четвёртого трамвая в девять.

- Хорошо, - выдавила я из себя чуть не плача, потому что сказал он это так, как будто делал мне одолжение.

Я уже собиралась повесить трубку, но Стасик продолжил:

- Купи по пути пузырь.

И ведь я купила! И на конечной остановке четвёртого трамвая была в пять минут десятого. Стасик меня уже ждал. Вокруг было пусто и темно.

- Привет.

- Привет.

- Пузырь привезла?

- Привезла.

- Молодец.

Мы сели на скамейку. Стасик открыл бутылку перочинным ножом и отхлебнул из горла около трети.

- Будешь?

- Буду.

Я отпила несколько глотков и передала бутылку ему. Удовлетворив жажду по второму разу, Стасик выдал речь, смысл которой сводился к тому, что у него было много, очень много женщин, которые его любили до беспамятства, и которых он неизменно бросал. Слушала я его в пол-уха, а когда он заявил, что одна женщина из-за него даже травилась, я взяла из его рук недопитую бутылку и влила в себя остатки приторно-сладкой тёмно-красной жидкости.

- Ещё ни одна женщина от меня сама не уходила, - резюмировал Стасик.

- Правда? – спросила я и встала со скамейки.

Сильно пошатываясь на высоких каблуках и держа в голове одну, вернее, две мысли: «Только бы не упасть и только бы не заплакать», я пошла прочь от своей любви, ни разу не оглянувшись. Так я прошла две остановки, и когда меня нагнал совершенно пустой четвёртый трамвай, с трудом вскарабкалась в вагон и плюхнулась на переднее сиденье.

Разрыдалась я уже дома, лёжа ничком на своей кровати, причём так громко, что мама услышала и вошла в комнату. Не решившись подойти ко мне, она остановилась у двери.

- Милочка, ну что ты?! Не надо.

- Уйди, мама, уйди!

Мама секунду помешкала и вышла из комнаты, а я рыдала до тех пор, пока моё безутешное горькое горе, заливаемое бурным потоком слёз, не перестало меня обжигать. За сим я уснула мертвецким сном. Проснувшись утром, я с удивлением обнаружила, что страдания мои куда-то испарились. Решив, что так быть не должно, я попыталась разбередить душу унизительными подробностями последнего свидания, но мне   почему-то никак не страдалось. Как будто всё, что произошло вчера, было не со мной. «Вот и всё»,- подумала я. Но мне всё-таки было жаль так легко отпускать вторую в жизни любовь хоть с каким-то подобием взаимности. Я написала довольно вычурную, но не без самоиронии «Эпитафию жестокой любви» (читать с завыванием):

Прошла любовь, с собой забрав
Минуты счастья, дни страданий,
И я сижу на хламе чувств,
Глодая кость воспоминаний.

После чего успокоилась окончательно.

С тех пор у меня ни разу не возникло желания не только позвонить Стасику, но даже попытаться разузнать что-нибудь о нём у Сашки, который учился с ним на одном факультете.

Повзрослев, я поняла, что любимый мой, так долго добивавшийся интимности, вёл себя так, потому что не смог простить мне (как свидетелю) своей альковной неудачи.

Больше я Стасика никогда не видела, но о встрече с ним и чудесном иссык-кульском сезоне ничуть не жалею. С тех пор у меня осталась любовь к апельсинам, правда, чисто визуальная.

В августе Жанна с Сашей улетели в Польшу, откуда сестра моя вернулась беременной, а я жила в ожидании начала занятий в «Пузырьках». Об увольнении ВА и его бегстве во Владивосток мы тогда ещё не знали.

Излечившись от скоротечной, как чахотка, и несчастной, как обычно, любви, я опять приобрела готовность к новым приключениям.


14. БИТОМУ НЕЙМЁТСЯ

Мы все очень расстроились, когда узнали, что ВА растворился в тумане дальневосточных сопок, но декан, памятуя о нашем грандиозном успехе, пригласил нового руководителя. Это был актёр того же драматического театра, и, как сказала бы Жанка: «Самое не то». Во-первых, он, хоть и был органичен, как все актёры, но не обладал такой притягательной силой как ВА, во-вторых, режиссёрскими способностями не блистал, в-третьих, он не решился продолжить работу над «Пузырьками», а предложил нам поставить новую пьесу про героические страницы строительства Комсомольска-на-Амуре. Но, самое главное, глаза у него не горели, отчего и наш энтузиазм окончательно сошёл на нет.

Поначалу строителей было много – сказалась прошлогодняя слава студии, привлекшая новые «актёрские силы», но постепенно дезертирство приобрело массовый характер, и возведение города будущего застряло на нулевом цикле.

Через месяц студия окончательно развалилась, и я бы совсем заскучала, если бы не закадычная подружка Лара и Сталина, которая появилась в нашей студии почти перед самым концом её славного существования, о котором (конце) мы тогда ещё и сами не знали.

Сталину невозможно было не выделить из разношёрстной и одновременно, как это парадоксально ни звучит, однородной массы студенток иняза. Выделялась она не только редким, красиво звучащим и одновременно отрицательно заряженным именем. Во всей её внешности угадывался безукоризненный стиль, чувство которого может быть только врождённым. Коротко «под мальчика» стриженые волосы (неслыханная по тем временам смелость) были цвета воронова крыла (о том, что она их красила, и что они у неё от природы были светло-каштановыми и вьющимися, я узнала много позже). Умело нанесённая косметика, придававшая её некрасивому по общепринятым канонам лицу с небольшими голубыми глазами и тонкими губами неотразимое своеобразие, и, сшитая ею самой, безупречная, в смысле отсутствия лишних деталей, одежда в холодных тонах с преобладанием чёрного цвета создавали образ притягательной и одновременно недоступной женщины.

Однокурсники, казалось, её побаивались и полушутя называли по имени-отчеству: Сталина Михайловна. Она выглядела старше своих лет, что, впрочем, ничуть её не портило. Росла она без матери, которая умерла совсем молодой и, может быть, поэтому в ней чувствовалась самостоятельность рано повзрослевшего человека. Отец её был офицером, кажется пограничником, и служил на Камчатке. Непонятно, каким образом она попала в Алма-Ату: родственников у неё в Казахстане не было. Жила она не в общежитии, а снимала комнату у древней старушки, которая Сталинку блюла и не позволяла ей принимать у себя друзей, а заодно и подруг. Старушка волновалась напрасно. Сталинка, как и я, была всё ещё девственна, что, однако не помешало нам совершить поступок, который по тем временам в общественном сознании считался верхом распущенности и бесстыдства.

Однажды я встретила старого знакомого Володю Семёнова, которого не видела с детства. Оказалось, что он учится в университете на журфаке, и собирается стать не то фотокорреспондентом, не то фотохудожником. Мы поболтали на общие темы, и я уже собиралась с ним распрощаться, когда он спросил:

- Мил, не хочешь посниматься? У меня есть знакомый, известный фотохудожник Григорьев. Он ищет натуру. Ты вполне подойдёшь.

Предложение мне, конечно, польстило, но я ответила:

- Я не фотогеничная.

- Напрасно ты так говоришь. Просто тебя снимать не умеют. У тебя фигура фотомодели.

Мне так понравился его комплимент, что я согласилась.

- Хорошо, звони, - сказала я, хотя фотографироваться не любила с детства.

Помню, когда мне было лет пять, в наш дом специально пригласили фотографа, чтобы заснять всю семью. Фотограф составил в ряд три стула, усадил бабушку посередине, маму с папой – по краям, водрузил Жанку на папины колени, а тётю Зою поставил сзади и предложил ей облокотиться на спинку бабушкиного стула.

- А младшенькую мы посадим к маме, - сказал он и обернулся к дивану, на котором я сидела, наблюдая за рассадкой и расстановкой объектов съёмки, но меня там не обнаружил.

- А где младшая-то?

Сначала все стали оглядываться по сторонам, потом звать меня, но тщетно – я как в воду канула. Составленная фотографом композиция распалась, и все стали обследовать углы и закоулки заставленной мебелью комнаты. Обнаружили меня под столом, где я сидела, забившись в самый дальний угол и накрывшись свисающим концом скатерти. Когда меня попытались оттуда вытащить, я начала отбрыкиваться и с рёвом выкрикивать:

- Не хочу фотографироваться! Не хочу-у-у-у!

Почему я так себя вела, право, не знаю – на фотографиях я получалась вполне симпатичным ребёнком, только родителям моим в тот день пришлось со мной долго повозиться, чтобы сначала из-под стола вытащить, потом успокоить, заставить сесть к маме на колени и позволить себя сфотографировать. На этой памятной фотографии я сижу, набычившись и опустив глаза в пол, мама крепко держит меня и невозмутимо смотрит в камеру, но губы у неё поджаты, а папа всем телом подался в нашу сторону и с возмущением взирает на свою непослушную дочь. С возрастом этот бзик прошёл, но большого желания запечатлевать свой образ для вечности у меня не возникало – уж больно невысокого мнения я была о собственной внешности.

Своим согласием на фотосессию (правда, слова такого мы тогда ещё не знали) я поделилась с подружками и предложила им пойти со мной, потому что одна боялась. Сталина согласилась, а Ларка наотрез отказалась.

В ближайшее воскресенье мне позвонил Володя и предложил встретиться.

- А, можно я подругу с собой возьму?

- А она симпатичная?

- Очень даже. Стильная такая.

- Тогда бери.

Перед дверью студии фотохудожника Володя остановился и сказал:

- Только, девчонки, вы не пугайтесь. Григорьев горбун.

Мы вошли. Нас встретил очень низенький мужчина средних лет с искривлённой горбом спиной, выпирающей килем грудной клеткой и длинными жилистыми руками.

- Ой, какие девочки хорошие, - промолвил он глуховатым голосом. - Как вас зовут?

- Мила и Сталина, - ответил за нас Володя.

- А я Григорьев Анатолий Иванович. Ну что – за работу?

Сначала Григорьев и Володя снимали меня, то усаживая на стул, то предлагая сесть или лечь на покрытый серым холстом подиум, то ставя вплотную к заднику, тоже задрапированному серым холстом.

- Милу надо бы поснимать в чёрном платье, так, чтобы её породистые руки выделить, - сказал Григорьев, непрерывно щёлкая затвором, а я подумала, что своей «породе», которую во мне видят исключительно художники, я бы предпочла красоту или, в крайнем случае, миловидность – категории более доступные широкому кругу лиц противоположного пола.

Обстановка была настолько деловой, и интерес обоих фотографов к моей персоне был настолько чисто профессиональным, что, когда Григорьев после часа работы предложил:

- Давайте, девочки, ню попробуем, - я не только не удивилась, но и спокойно разделась и позировала обнажённой без всякого стеснения.

Надо отдать Григорьеву должное: он действительно работал в стиле «ню», то есть в откровенные позы меня не усаживал и снимал «без лица», предлагая либо опустить голову, либо самолично завешивая моё лицо волосами. Сталину они фотографировали сразу без одежды. Когда Володя пробегал мимо меня в тёмную комнату, чтобы зарядить новую плёнку, он возбуждённо прошептал:

- Какая грудь с синими прожилками!

В его возбуждении я не нашла ничего эротического, скорее это был восторг художника, нашедшего удачную модель.

Закончилась съёмка поздно вечером, поэтому от чая мы отказались. Григорьев обещал сделать отпечатки для нас и передать их через Володю.

- Но мы с вами обязательно ещё поработаем, - сказал он на прощанье.

Володя проводил нас до трамвая и сказал, что вернётся к Григорьеву проявлять отснятый материал.

- Слушай, Милка, а ты смелая. Так лихо разделась. Если бы не ты, я бы ни за что голой позировать не согласилась, - сказала Сталина, когда мы сели в трамвай.

Толстая тётка, сидевшая напротив, посмотрела на нас таким гневным взглядом, с таким возмущением и негодованием, что казалось, она вот-вот разорвётся на части от переполнивших её тучное тело эмоций.

- Отползай, - прошептала я, и мы со Сталинкой пересели на другое сиденье, где прыснули со смеху.

- Ты только про меня никому не рассказывай, - попросила Сталинка, - не поймут.

- Даже Ларке?

- Даже ей.

- Хорошо. Не буду.

Через неделю Володя принёс фотографии, которые мне очень понравились. Фото были по-настоящему художественными. Некоторые снимки были чёрно-белыми, некоторые цвета сепии, несколько снимков было «зернистых». Обнажённое тело на них было освещено так мастерски, что казалось тёплым и объёмным. Создавалось впечатление, что оно дышит. Прежде, чем спрятать фотографии подальше, чтобы мама с папой на них случайно не наткнулись, я показала их Жанке с Сашкой и Ларе. Сашка даже пытался у меня один снимок выпросить, чтобы на стенку повесить.

- Ты, что с ума сошёл?!

- Да никто не догадается, что это ты, - уговаривал он меня, но я рисковать не стала.

Ларка тоже снимки оценила, но заметила, что ни за какие коврижки не стала бы перед фотографом раздеваться.

- Не знаю, а мне совсем стыдно не было, - сказала я.

- Ну дак ты ж у нас смелая.

Опять «смелая». Я только плечами пожала:

- Никакая я не смелая. Вот если бы мне пришлось грудью на амбразуру, это была бы смелость.

- Значит ты бесстыжая, - засмеялась Ларка.

- Значит бесстыжая, - согласилась я и тоже рассмеялась, вспомнив, как в детстве, когда меня впервые взяли в баню, я при виде большого количества обнажённых и некрасивых женских тел разревелась, повторяя: «Тёти стыньки, тёти стыньки!»- то есть бесстыжие.

- Ещё позировать будешь? - спросила Ларка.

- Может, и буду, - ответила я.

Но позировать Григорьеву нам больше не пришлось. Он неожиданно умер. Ему было всего сорок два года.


15. ХОЧУ В СИБИРЬ

В конце марта следующего года Петя Барковский предложил съездить с ним на три дня в Новосибирск к брату-близнецу Саше – отметить их день рождения. Я с радостью согласилась. На самом деле меня интересовал совсем не Саша, хотя я вела с ним интенсивную переписку, и, думаю, именно ему, а не Петьке принадлежала идея пригласить меня в Академгородок. Я хотела увидеть Корена, образ которого постоянно находился на периферии моего сознания, или, говоря более высоким слогом, покоился в потаённом уголке моей души.

Мама, как водится, отпускать меня не хотела:

- Что это за манера такая с молодым человеком путешествовать!

- Не с молодым человеком, а с Петькой, - возмутилась я так искренне, что мама сразу же оставила мысль «приписать» мне Петьку, тем не менее, сдаваться без боя было не в её правилах.

- Ну к молодому человеку.

- Да, не к молодому человеку я еду, а к Сашке. У него своя девушка есть, - соврала я для пущей убедительности, хотя ни о каких девушках Сашка мне не писал.

- Всё равно это неприлично. Где ты ночевать-то будешь.

- Петька сказал, что они меня к девчонкам устроят. Там все так делают, - это была ложь наполовину, потому что, когда я Петьке задала тот же самый вопрос, он мне ответил, что «на месте разберёмся».

Крыть было нечем, однако на излёте своего сопротивления мама решила осудить мою ничем, на её взгляд, не оправданную расточительность.

- Не понимаю я, какой смысл ради трёх дней такие деньги тратить!

- Да какие деньги?! По студенческому же лечу!

И действительно, зимой школьникам и студентам билеты стоили сущие копейки. Грех было не воспользоваться такой щедростью государства. Грех-то грех, да только, студенческий свой я где-то посеяла. Обыскала весь дом, даже из-под дивана всю пыль выгребла – как сквозь землю! Это препятствие на пути к встрече с Кореном было незапланированным, но неужели я, выиграв традиционную битву с мамой, откажусь от поездки из-за такой мелочи! Решение пришло быстро. Я взяла студенческий билет у Ларки. Сегодня этот номер бы не прошёл, тогда же паспорта не проверяли, а студенческий билет был нужен только для того, чтобы доказать своё право на льготу.

Когда мы с Петькой купили билеты, он взял у меня Ларкин студенческий и, изучив на нём фотографию, сказал:

- Слушай, Милка, не больно-то ты на Лару похожа.

- А я прищурюсь.

- Ну-ка попробуй!

Я томно прикрыла глаза.

- Ну как? Похожа?

- Не-а. У неё лицо круглое, а у тебя удлиненное.

Я надула щёки.

- А так?

- Похожа, - сказал Петька, - Как свинья на ёжа!

Мы расхохотались так, что проходившая мимо нас старушка в испуге отпрянула в сторону.

- Да, незадача! Но мы пойдём другим путём, - отхохотавшись, сказала я, вытирая слёзы, изобильно окропившие мои «неларкины» щёки.

- Каким?

- Потом увидишь.

На регистрации в аэропорту я не стала щуриться, а просто уверенным жестом подала документы и билеты контролёрше и, обернувшись к Петьке, который стоял за мной, якобы продолжила оживлённый рассказ о том, как сдавала экзамен по языкознанию. Контролёрша окинула нас рассеянным взглядом и пропустила в накопитель.

Сашка встречал нас в аэропорту Толмачёво. Было уже темно и морозно. В конце марта! У нас в Алма-Ате солнце растопило последние ошмётки снега ещё до Международного женского дня, и зелёный город уже успел забыть о прошедшей недолгой зиме.

- Подождите здесь. Я сейчас, - сказал Сашка и скрылся за углом аэровокзала.

Минут через пять к нам подкатило такси, и Сашка, выйдя из него, галантно открыл заднюю дверь:

- Прошу!

До Академгородка мы ехали долго: сначала по безлюдной трассе, потом через Новосибирск, рассмотреть который мне не удалось из-за скудного освещения улиц, затем опять по дороге, острым ножом рассекающей тёмный, густой и тревожащий воображение лес. Когда мы, наконец, вышли из машины у подъезда общежития, я ахнула:

- Какие сугробы!

Девственно белые горы снега, высотой чуть ли не с человеческий рост, громоздились вокруг дома и вдоль узкой тропинки, ведущей к крыльцу. Они просто подавляли своей величиной, лучше даже сказать – величием. Прям сказка «Двенадцать месяцев»! Только наоборот – декабрь в марте.

В общежитии нас уже ждал накрытый стол и за ним шесть человек – все, как выяснилось, представители казахстанской диаспоры. Корена среди них не было.

- А где Корен? – спросила я, не удержавшись.

- Не знаю. Я его приглашал, - ответил Саша, как мне показалось, с некоторой обидой.

- Саш, а где я могу переодеться?

- Если хочешь, иди к Лиде, а можешь и здесь, за шкафом.

За шкафом я переодеваться постеснялась, и пошла на третий этаж к девочкам, где надела специально привезённое для торжественного случая длинное «вечернее» штапельное платье и переобулась в туфли на шпильках.

Корен явился в разгар шумного веселья, когда мне после двух стаканов портвейна было уже всё нипочём.

- О, привет! – воскликнула я и, выскочив из-за стола, обняла его, прижавшись всем своим тонким телом к его мощной, основательной фигуре. Все, наверное, решили, что он, как минимум, мой давний приятель. Сомневающихся было трое: Саша, Петя и сам Корен.

Веселье продолжалось до двух ночи и до последней выпитой бутылки. Уставшие, но довольные земляки стали разбредаться по своим комнатам. Ни я, ни Барковские не заметили, что две девочки, у которых мне можно было бы переночевать, исчезли, и я осталась одна в мужской компании. Выручил Корен:

- Пойдём ко мне. У меня комната на одного – ляжешь там, а я пойду к ребятам. Только оденься – я живу в другом корпусе.

На воздухе я слегка протрезвела, и ещё раз подивилась зимней сказке в марте. Мимо разбуженного и спросонья злого вахтёра я прошмыгнула, спрятавшись за широкой спиной Корена, полностью вписавшись в рамки его большого тела.

По длинному и тёмному коридору Корен довёл меня, обняв за талию, до своей комнаты, войдя в которую я сразу же плюхнулась на кровать. Мне ужасно хотелось спать – сказался перелёт, выпитое вино и суета долгой вечеринки.

- Подожди, я постель поменяю, - сказал Корен и усадил меня на стул.

Постелив простыню, он предложил мне лечь.

- А пододеяльник я поменяю прямо на тебе, как моя мама.

Корен выключил свет и отвернулся, и я, быстро скинув с себя своё «вечернее» платье и колготки, нырнула под одеяло. Мне было неимоверно сладостно и уютно, пока этот большой, сильный мужчина, не торопясь, осторожно, и, я бы сказала, нежно и заботливо натягивал пододеяльник на тёплое, скорее всего, привезённое из дома, ватное одеяло! Мне не хотелось, чтобы он уходил. Не хотелось, похоже, этого и ему, потому что, закончив манипуляции с одеялом, он присел на край кровати и стал вглядываться мне в лицо. Я молча лежала на спине и тоже пыталась разглядеть его. Затянувшееся молчание мы нарушили синхронно: я прошептала: «Не уходи», а он резко наклонился и поцеловал меня в губы.

- Алёша, не надо, - выдохнула я после долгого поцелуя, и одновременно обвила его мощную шею ослабевшими руками.

- Не бойся, я тебя не трону, - ответил Алёша, стаскивая с меня разделявшее нас ватное одеяло.

Рубашка и брюки слетели с него как в прологе эротической сцены американского фильма, и его грузное тело вдавило меня в односпальную общежитскую кровать. Я чуть не испустила дух, но он приподнялся на локтях, и, придя в себя, я почувствовала между ног его твёрдый как дерево член, упакованный в тесные плавки.

Корен сдержал своё слово – на моё девичество не покусился. После бурных ласк он уснул почти сразу, а я ещё какое-то время переживала случившееся… или не случившееся, но потом и меня Морфей принял в свои объятия.

Утром я проснулась раньше Алёши. Настроение было приподнятым – я решила, что случившееся «не случившееся» - это начало настоящего романа. Но…

 
16. ВСЁ ИСПОРТИЛА РОЗА ШАФИГУЛЛИНА

Мы позавтракали в столовке, после чего я забежала к Барковским, чтобы поздравить их с днём рождения и предложить помощь в подготовке «банкета».

- Вечером девчонкам поможешь, - сказал Сашка. - А сейчас, если хочешь, поедем с нами в Новосибирск за водкой.

- А что, здесь водку не продают? – удивилась я.

- В Академгородке запрещено, - ответил Саша. - Так, едешь?

- Еду, конечно, надо же город посмотреть.

Новосибирск поразил меня угрюмой серостью и роскошным ассортиментом макаронных изделий в магазинах. Правда, кроме макарон и вермишели в виде звёздочек, ракушек и даже букв русского алфавита на прилавках ничего не было, зато водкой были заставлены все свободные от макарон полки.

Вернулись мы часа в четыре, и я побежала в учебный корпус физфака, в актовом зале которого проходила репетиция пьесы Хмелика «В нашем классе всё в порядке». Забавно, что Корен, как и я, посещал драмкружок и, так же как и я, играл в пьесе Хмелика.

Я уже не помню, про что была пьеса, помню только, что руководитель кружка без конца заставлял ребят повторять один и тот же короткий эпизод, в котором Корен входил в класс, говорил какую-то фразу и икал. Когда руководитель, наконец, объявил перерыв, я подошла к Корену, передала ему приглашение на день рождения и побежала помогать девчонкам нарезать привезённые из Алма-Аты «дары юга»: краковскую колбасу и голландский сыр.

День рождения отпраздновали в том же составе. Мы с Кореном водку не пили - он по принципиальным соображениям, а я вообще её пить не могла. В полночь мы уже были у него в комнате. Я с волнением ожидала развития событий, и была несколько сбита с толку, когда Корен сказал:

- Слушай, ты можешь мне кое-что перевести? У меня задолженность по английскому?

- Конечно, давай.

Он дал мне буклет, отпечатанный на ротапринте.

- Вот этот текст и эти упражнения.

Я села за стол и начала переводить рассказ про советскую девушку Розу Шафигуллину, которая предложила свои глаза американскому коммунисту, потерявшему зрение в тюрьме из-за «жестокого обращения и неправильного лечения». Растроганный американец отказался. Пока я переводила длинный занудный текст и делала не менее занудные упражнения, Корен благополучно заснул. В два часа я закончила перевод, разделась и, подойдя к кровати, обнаружила, что для меня на ней места нет – Корен спал, вальяжно развалившись на всю ширину узкой койки. Минут пять я стояла над мирно спящим «возлюбленным», надеясь, что он проснётся и заключит меня в свои объятия. Ни фига! Меня разобрала такая обида, что я грубо толкнула его в бок и сказала:

- Подвинься!

Корен пробурчал что-то нечленораздельное и отвернулся лицом к стене. Я легла на край постели, с трудом натянула на себя одеяло и лягнула его ногой, всё ещё надеясь разбудить в нем вчерашний пыл, но безуспешно.

Утром я проснулась ни свет, ни заря, оделась и, увидев, что Корен тоже не спит, сказала:

- Перевод на столе. Я уезжаю. Пока.

- Пока, - ответил Корен, даже не подняв головы от подушки.

Домой я вернулась в подавленном настроении – получалось, что Корену я нужна была только для того, чтобы справиться с Розой Шафигуллиной. Неужели первая ночь для него ничего не значила?! Верить в это мне не хотелось. Находиться в неведении было невыносимо, а выяснять несостоявшиеся отношения – глупо. И тут мне в голову пришла гениальная мысль: я откопала среди тетрадей и бумаг написанную для Стасика грустную сказку, запечатала её в конверт и отправила Корену авиапочтой. Весь апрель я ждала ответа, но наш почтовый ящик оказался бесплоден как пустыня Гоби.

В середине мая Жанна родила сына, а в июне ей предстояло защищать диплом, который не был готов и наполовину. В деканате Жанне предложили взять академический отпуск, но мама была категорически против такой отсрочки, резонно полагая, что с ребёнком на руках Жанке вряд ли удастся диплом дописать. Она упала в ноги научному руководителю, и тот согласился сам работу завершить.

В день защиты Жанна покормила маленького Илюшку, после чего молодая семья в полном составе добралась до физфака на такси. Мамашу пропустили вне очереди. После доклада члены комиссии, обнаружив на объёмной груди докладчика два расплывающихся молочных пятна, вопросов задавать не стали и отпустили Жанку с миром и оценкой «удовлетворительно».

Все вздохнули с облегчением. С чувством выполненного долга Саша собрался на Иссык-Куль. Он предложил мне присоединиться, но я отказалась, сославшись на своё желание повозиться с племянником. На самом деле основной мотив моего отказа был совсем иным: у меня всё ещё теплилась надежда, что Корен приедет домой на каникулы и мне позвонит. Но, как говорится: человек предполагает, а


17. ПАРТИЯ РАСПОЛАГАЕТ

Мне дважды удавалось увернуться от колхоза, в который я поклялась не ездить после достопамятных помидор. После первого курса я забирала документы, чтобы в ЛГУ поступать, а после второго вместо колхоза отработала на строительстве нового корпуса нашего института. Я надеялась, что и на этот раз всё обойдётся. Третьекурсников посылали на уборку хлеба в Семипалатинскую область. Мы с Ларкой на неделю легли на дно и те, кто ехать хотел, а также те, кого отловили, отправились на целину без нас. Однако не успели мы с подругой легализоваться, как нас по телефону выловила секретарша декана и пригрозила отчислением, если мы немедленно не явимся к Петру Гурьяновичу.

Пётр Гурьянович уставшим голосом поругал нас за отсутствие сознательности и сообщил пренеприятную новость:

- Поедете после вступительных экзаменов на рис с первокурсницами.

- А нельзя на стройке поработать как в прошлом году? – спросила я так, на всякий случай, прекрасно зная, что строительство нового корпуса иняза давно завершено.

- Ох, Неверова, идите уже, - махнул рукой Пётр Гурьянович, потому что прекрасно знал, что я знаю. - С меня в райкоме партии за таких уклонистов как вы каждый год стружку снимают, а вам всё хиханьки, - буркнул он нам вслед.

О да! Райком партии! С этой организацией я имела удовольствие столкнуться совсем недавно. После Жанкиных рассказов о Польше мы со Сталинкой решили тоже махнуть за границу. Собрали нужные характеристики и пошли в райком партии на собеседование. Там нас направили к товарищу Медведеву – не то третьему секретарю, не то инструктору партии. Товарищ Медведев оказался мужчиной средних лет, среднего же телосложения с зачёсанными назад седыми волосами и незапоминающимся лицом функционера средней руки. Он окинул нас быстрым взглядом, который немного дольше и с некоторой толикой неодобрения задержал в том месте, где кончались наши мини-юбки, и, ответив на наше приветствие, спросил:

- Так, девочки, зачем пожаловали?

- Мы хотим съездить в Польшу по студенческим путёвкам, - бойко ответила я.

- Что ж, хорошо, - одобрил наше намерение третий секретарь или второй инструктор райкома. - А зачем вы туда едете?

Его вопрос нас несколько озадачил. Сталина ответила первой:

- Хотим отдохнуть на летних каникулах.

- А ещё зачем? – продолжил допытываться товарищ Медведев.

- Ну мы хотели бы ближе познакомиться с культурой Польши, - предположила я, вставив слово «ближе» для того, чтобы тов. Медведев подумал, что мы с польской культурой знакомы достаточно хорошо, и нам просто необходимо углубить наши познания.

- А ещё зачем? – не унимался наш интервьюер, явно наслаждаясь тем, как у него ловко получается загнать в тупик сопливых студенток.

- Подружиться с польской молодёжью! – нашлась Сталинка, и мне показалось, что она, наконец, вывела правильную формулу, открывающую для нас границу между СССР и братской Польшей.

Но я ошиблась, потому что и этот ответ Медведева не удовлетворил: он выдержал длинную театральную паузу и торжественно изрёк:

- Вы едете, чтобы агитировать и пропагандировать идеи марксизма-ленинизма! - после чего он улыбнулся мягкой иезуитской улыбкой и завершил собеседование:

- До свидания, девочки.

Сказать, что я обалдела – ничего не сказать! «Ну, бля, ваще-е-е-е!» - пронеслась у меня в голове фраза из недавно слышанного анекдота.

Из кабинета товарища Медведева я вылетела пулей, не попрощавшись, потому что меня распирала такая ярость, что, пожалуй, хватило бы сил удавить этого козла. Сталинка вышла за мной, тоже по-английски. На улице я дала волю своим эмоциям – досталось и самому товарищу Медведеву, и коммунистической партии и ни в чём неповинной Польше:

- Получается, что мы за свои же деньги должны ещё и агитировать и пропагандировать идеи марксизма-ленинизма?! Да пошёл он со своей сраной Польшей! Да кто они вообще такие, чтобы указывать мне, куда я могу ехать и зачем! И какого хрена он мне в душу лезет: «Зачем?». Это не его собачье дело!

Такого приступа необузданного гнева я сама от себя не ожидала. Не сказать, чтобы я о поездке в Польшу грезила днём и ночью, и из-за отказа расстроилась, просто, лоб в лоб столкнувшись с партийно-государственной властью в лице товарища Медведева, я впервые буквально физически ощутила себя собакой Павлова, у которой вырабатывают условный рефлекс правильного с точки зрения партии поведения.

К распоряжению своим бренным телом, которому указывают место дислокации и направление движения (прописка, распределение на работу после окончания вуза, принудительные работы на полях родины, добровольно-принудительные субботники и демонстрации солидарности трудящихся), я относилась как к данности, но беспардонное внедрение в мои мозги, попытка по-хозяйски распоряжаться там моими мыслями и чувствами возмутили меня до крайности. Я судорожно стала искать глазами «орудие пролетариата», чтобы разбить окно кабинета Медведева. Булыжника я не нашла, и Сталинка увела меня от греха подальше со словами:

- Да, ладно, Мила, успокойся. Против лома нет приёма. Завтра же к отцу уеду.

Насчёт лома Сталина ошиблась. Есть приём: от лома можно увернуться, что мне наглядно объяснил Сашка, когда вечером я рассказала ему о нашем походе в райком.

- Что ж ты меня не спросила! – сокрушённо заметил он. - Они там всех через Медведева пропускают. Мне он тоже отказал. Ну и что! А я после него зашёл в соседний кабинет к Тихоновой – и дело в шляпе!

- Так я, Саша, думала, что этим вопросом только Медведев занимается.

- Простая ты, Миля.

- Да уж, простая, - вздохнула я. – Похоже, что дальше колхоза партия меня посылать не собирается.

Когда вступительные экзамены закончились, мы с Ларой собрали вещички и прибыли на вокзал, где влились в шумную толпу счастливой абитуры, прошедшей через конкурс три с половиной человека на место.

В поезде нас тоже оказалось по три с половиной человека на место, но поскольку отсева не предполагалось, пришлось ехать в тесноте, да не в обиде. Чтобы как-то скрасить дорогу, я предложила соседкам расписать пульку, но кроме Ларки слово «пулька» никто не понял. Дело в том, что на рис отправили поступивших на казахское отделение, а это были девчонки из аулов, где такими продвинутыми играми не балуются, впрочем, и непродвинутыми тоже. Скинувшись пару раз в «дурачка», мы с Ларкой заскучали.

- А вы гадать умеете? - спросила одна из наших соседок.

- Умею, - ответила я, хотя ни разу в жизни этим делом не занималась, а только видела, как это делают другие.

- Ой, - оживилась соседка, - погадайте мне!

Я со знанием дела раскинула карты на трефовую даму и начала вдохновенно врать про несчастную любовь, пустые хлопоты и серьёзный разговор с бубновым королём.

- Это ака, - выдохнула моя соседка.

- Похоже, что отец, - задумчиво согласилась я и пообещала ей «в награду за все страдания», что её сердце успокоится счастливым замужеством за казённым королём – возможно военным или прокурором.

- Правда, это не скоро, - на всякий случай уточнила я.

Надо было видеть, как у трефовой дамы загорелись глаза, и на смуглых щеках появился заметный румянец.

Излишне говорить, что ко мне выстроилась очередь не только из нашего вагона, но и из соседних. Когда от бесконечных «поздних свиданий» и «разлучниц» у меня уже начал заплетаться язык, подтянулись солдаты-новобранцы, которых везли в нашем поезде на место службы. С появлением нового контингента я дополнила свой гадательный словарь «пьянками», «серьёзными разборками с соперниками» и «неприятностями» по линии «казённого короля», но всем без исключения щедро пообещала счастливое будущее и к двум часам ночи свалилась без чувств на нижнюю полку, предоставленную нам с Ларисой на двоих благодарными попутчицами.

Лёжа с Ларкой валетом на узкой полке, я то задрёмывала под мерный стук колёс, то просыпалась оттого, что вагон резко дёргался или сильно кренился на долгом плавном повороте. В уставшем мозгу мелькали лица моих многочисленных клиентов, ни прошлого, ни, тем более, будущего которых я не знала. Под утро, наконец, моё сердце успокоилось: по крайней мере, я могла предсказать, причём с большой степенью вероятности, что всех нас завтра ждёт колхоз.

В Кзыл-Орду мы прибыли под вечер. Там на привокзальной площади уже стояли грузовики, на которые нас быстро погрузили и сообщили, что развезут по бригадам. Наша колонна, состоящая из четырёх машин, направилась по пыльной грунтовой дороге приблизительно на юго-запад. Направление я определила по заходящему солнцу, которое казалось огромным малиновым диском, быстро уходящим под совершенно плоскую поверхность степи, в которой в сумерках глазу зацепиться было не за что.

В бригаду нас привезли, когда совсем стемнело.


18. БРИГАДА

Место, где нас высадили, освещалось всего одним тусклым фонарём, венчающим высокий столб, провода от которого шли к длинной-предлинной армейской палатке и глинобитной хибаре с двумя совсем крошечными светящимися окошками. Справа от хибарки кособочился тоже довольно длинный сарай, а внутри П-образного пространства, образованного этими тремя строениями, располагалось два ряда вкопанных в землю деревянных столов со скамейками. Над этим довольно убогим творением рук человеческих простиралось такое звёздное небо, какого я в жизни не видела. Ни горы, ни высокие дома, ни деревья не заслоняли горизонта, щедро, как и весь чёрный купол над нами, усыпанного сверкающими зёрнышками звёзд.

- Лара, посмотри, мы прямо в центре мироздания! – восхищённо воскликнула я.

Ларка моего поэтического порыва не разделила:

- Если эта дыра – центр мироздания, то я владычица мира, - ворчливо ответила она.

Её замечание меня мгновенно отрезвило, тем более что на пороге хибарки появился пожилой казах в кирзовых сапогах и громко, чтобы утихомирить галдящую толпу абитуры, прокричал:

- Кыздар (девочки), тише! Я ваш бригадир. Меня зовут Булат Мансурович. Сейчас вам привезут матрасы, а потом я раздам вам одеяла, подушки-шмадушки и простыни, а пока заносите вещи в палатку и занимайте места.

Девчонки гурьбой, отталкивая друг друга, бросились в палатку, а Ларка, я и ещё две девочки остались на улице, решив переждать столпотворение. Оказалось, что оставшиеся с нами девчонки тоже третьекурсницы, только с французского факультета. Одну звали Зоя, вторую – Дина. Зоя – очень красивая казашка с тонкими чертами лица (такие изображал наш местный художник Сидоркин на своих гравюрах, посвящённых казахскому эпосу), предложила держаться вместе. Мы с ней сразу же согласились.

В палатке мы обнаружили, что двухъярусные деревянные нары заняты под завязку. Мы попросили девочек потесниться, но уплотнение шло туго: никто не хотел уступать с таким трудом завоёванные сантиметры жизненного пространства. В результате длительных уговоров и понуканий нам всё-таки удалось втиснуть свои вещи на настил второго яруса у самого входа в палатку. Но места для четверых там явно не хватало.

- Ладно, потом разберёмся, когда матрасы привезут, - сказала Дина.

- Надо пойти к бригадиру. Ведь это он обязан нас всех разместить, - предложила Лара.

- Точно, пойдём к бригадиру, - поддержала я.

Но не успели мы выйти из палатки, как в неё заглянул бригадир и сообщил:

- Матрасы прибыли!

Что тут началось! Оттолкнув нас от входа, девчонки ринулись на улицу.

- Вот табун! Того и гляди, растопчут, - нервно засмеялась Зоя, потирая ушибленный о деревянную стойку нар локоть.

- Мил, выгляни, посмотри, что там творится, - попросила Лара.

Я оглянулась на её голос, и обнаружила подружку на верхних нарах среди наших рюкзаков и чемоданов. Быстро же она среагировала на угрозу быть растоптанной.

- Счас, - ответила я и выглянула наружу.

У палатки стоял грузовик с матрасами, облепленный девушками как муравьями. Разноцветные матрасы мелькали в воздухе – их выбрасывали из машины два парня. Матрасы до земли не долетали. Прямо передо мной две кызымки вцепились в один матрас и тянули каждая в свою сторону.

Я втянула голову обратно в палатку.

- Ну что? – спросила Лара.

- Куликовская битва, - ответила я. - Похоже, что мы и без матрасов останемся.

- Потом разберёмся, - сказала Дина, которая, судя по всему, была самой из нас невозмутимой.

В палатку стали возвращаться девушки с добычей. За ними вошёл бригадир и спросил:

- Кто еще матрасы не взял? Там остались.

- Вот видите, - сказала Дина, - главное - не суетиться.

Когда страсти понемногу улеглись, бригадир сказал:

- Сейчас раздам бельё, только не деритесь – всем хватит.

Белья, хоть и застиранного, хватило, действительно, всем.

Взмыленный бригадир прошёлся вдоль нар туда и обратно и остановился у выхода из палатки.

- Так, девочки. Вас восемьдесят четыре человека. Значит нужно четыре повара. Кто умеет готовить?

- Я, - неожиданно для себя выкрикнула я, вздёрнув руку высоко в воздух.

- Я умею, - одновременно со мной прокричала Ларка.

Зоя с Диной присоединились к нам без промедления.

- Хорошо. Завтра встаёте в пять утра и на кухню. Повара колхозной бригады вам всё покажут.

- Булат Мансурович, а кухня где? – спросила Дина.

- Не заметили, значит. Сарай напротив палатки видели? Это и есть кухня.

- Булат-ага, - по-казахски обратилась к бригадиру Ларка, явно желая расположить его к себе.

- Что ещё?

- Нам места на нарах не хватило. Сами посмотрите.

Булат-ага окинул оценивающим взглядом доставшееся нам пространство и сказал:

- Поварам всё будет. Пошли за мной.

Мы гуськом вышли из палатки. Он повёл нас в самый её конец, где оказался ещё один вход, закрытый сколоченной из грубых досок дверью.

- Располагайтесь, кыздар, - сказал Булат-ага, широким жестом распахивая заветную дверь.

Мы вошли в отдельный отсек палатки, длина которого была метра четыре, не меньше, а нары были одноярусными. Сегодня такое помещение я назвала бы VIP-отсеком, а тогда, почти задохнувшись от счастья, протянула:

- Это же дворе-е-е-ц! – потом, уже обращаясь к Ларе: - Перекурим это дело?

- Перекурим, - согласилась Ларка, а заодно с ней и Дина с Зоей.

Мы перетащили вещи, расстелили матрасы в дальнем конце палатки, отведя оставшуюся её часть для «гостиной». Сели в «гостиной» на дощатый настил и с наслаждением затянулись привезёнными с собой болгарскими сигаретами «ТУ-134».

- Так, девушки, мне бы хотелось знать, кто из вас умеет готовить? - спросила я, вдруг вспомнив, что единственное блюдо, подвластное мне – это яичница с помидорами.

- Я не умею, - честно призналась Ларка.

- А я могу макароны сварить, - очертила круг своего кулинарного мастерства Зоя.

- Я вообще-то тоже раньше не готовила, - сказала Дина.

- Потом разберёмся, - резюмировала я, стараясь повторить Динину интонацию.

Смеялись мы долго и весело, потому что никто из нас даже и предположить не мог, что завтра нас ждёт


19. ПРЕИСПОДНЯЯ

Ровно в пять утра бригадир разбудил нас и раздал спецодежду: тёмно-серые хлопчатобумажные халаты с завязками сзади – такие, как у противочумной команды, занимающейся уничтожением крыс и других разносчиков этой заразы.

Было совсем темно и очень ветрено. Кухня представляла собой шесть установленных в ряд дровяных печей с намертво вмурованными в них большими котлами. Щелястые стены сарая, сколоченные из горбыля, не доходили до навеса, из которого торчали невысокие трубы. В стене было два небольших окошка для раздачи.

- Вот эти три печки ваши, а те для колхозной бригады - сказал Булат-ага. - Вот ключ от вашей кладовой, там тушёнка, рис, чай, перловка, анау-манау (типа «и т.п.» по-русски). В общем, сами разберётесь. Потом продукты будете получать у кладовщика. Он к вам после завтрака подойдёт. Посуда на том столе.

- Булат Мансурович, а где дрова? – спросила я.

- Там, за кухней, - махнул рукой бригадир и вышел.

Мы с Зоей обогнули сарай и увидели большую кучу дров. Вернее, это были не дрова, а разнокалиберные коряги, ветки с сухими листьями и даже целые брёвна.

Мы вернулись в кухню и увидели двух женщин, которые возились на половине, принадлежащей поварам колхозной бригады:

- А вы не подскажете, кто нам дрова нарубит? – спросила я одну из них.

- Подскажу, - усмехнулась одна из них. - Сами и нарубите. Вон топоры под столом.

- Оказывается, мы не только повара, но ещё и дровосеки! – возмутилась Ларка.

- Ага, а ещё истопники и судомойки! – подхватила Зоя.

- Это называется освоение смежных профессий, - подвела черту я.

- Ладно, девочки, пошли рубить, - сказала Дина, - а то нас самих на завтрак съедят.

Рубка дров – это, я вам скажу, занятие не для юных леди. Под нашими слабыми и неумелыми руками брёвна, коряги и толстые ветки оживали: они норовили либо увернуться из-под топора, либо захватить его в своё вязкое древесное тело, либо отлететь в сторону и больно ударить кого-нибудь по лодыжке. На кухню мы вернулись минут через сорок, с травмами лёгкой степени тяжести, взмыленные, но с дровами. Нам казалось, что самое трудное позади.

О, как мы ошибались! После нескольких неудачных попыток развести огонь, мы взмолились о помощи. Соседки по кухне нам помогли, дрова разгорелись, но ветер усилился, и дым вместо того, чтобы идти в трубу, начал заполнять кухню. Мы не задохнулись только потому, что стены и навес не отличались герметичностью. Как нам удалось сварить перловую кашу и приготовить чай, вскипятив воду во втором котле и, бросив туда сахар и две пачки пахнувшей шваброй заварки, одному Богу известно. Но мы бригаду накормили! Одна девчонка даже добавку попросила, на что я, приосанившись, и сделав строгое лицо, сказала:

- Приходи, когда всех накормим. Если останется.

Каши не осталось. Её даже нам не хватило. Зато чая было, хоть залейся. Дина высунулась из окна раздачи и зычным голосом прокричала:

- Кому ещё чаю!

К окошку выстроилась длинная очередь. Ларка из котла наливала чай в большой чайник, а я разливала его по стаканам. Когда очередь иссякла, я со вздохом облегчения присела на край стола (стульев в кухне не было), но в этот момент в окошко просунулась рука со стаканом, и я услышала:

- Дай шай!

- Обслужи, - попросила я Дину, - у меня сил нет.

Дина налила чай в протянутый стакан, закрыла окно дощечкой и вышла из кухни. Я тоже решила выйти на свежий воздух, но дверь передо мной открылась сама и на пороге кухни появилась та же девушка со стаканом в руке.

- Дай шай! Шай дай! – потребовала она.

Я со злостью захлопнула дверь перед носом любительницы погонять чаи и услышала глухой звук удара о дверь чем-то твёрдым. «Наверное, это её лоб» - испугалась я. Распахнув дверь, я снова увидела девушку, которая одной рукой потирала лоб, а другую протягивала ко мне со словами:

- Дай шай!

- У-у-у-у! – взвыла я и выхватила стакан у неё из рук. - Нет больше чая! Кончился! Весь вышел! Понятно?

Бригада уехала в поле и на ток, а мы, еле передвигая ноги, побрели в палатку, чтобы передохнуть хотя бы десять минут – на более длительный перерыв рассчитывать не приходилось: нас ждала грязная посуда и неминуемый как смерть обед.

В палатке мы посмотрели друг на друга и разразились гомерическим хохотом: лица и шеи у нас были как закопченные днища чугунных сковородок. Кое-где на густом чёрном фоне выступали серые подтёки – это пот проложил неровные дорожки на лбу и на щеках, придав нам вид шахтёров из угольного забоя или чертей из преисподней. Выкурив по сигаретке, мы вернулись на кухню. Отмывать лица не стали – какой смысл?! Уже на кухне вспомнили, что сами ещё не ели. Соседки наши оказались тётеньками сердобольными и нас накормили со своего стола. Слегка повеселев, мы выкинули на пальцах, кому мыть котёл из-под каши. Котёл достался Ларе, а Дина внесла рацпредложение: для мытья посуды воду не греть, ведь для этого нужно было растопить третью печку, а использовать оставшийся чай, который ещё не успел остыть.

- Не, - сказала Зоя, - чай слишком сладкий.

- Тогда давай дольём туда воды. Она быстро согреется.

Так и сделали. Помыв посуду, мы не досчитались восьми стаканов. Три разбили сами, а остальные, видно, расколотили девчонки.

Меню на обед составили быстро: на первое рисовый суп с тушёнкой, на второе макароны по-флотски с той же тушёнкой, на третье чай. Суп получился густым и был похож скорее на жидкую рисовую кашу с редкими волокнами тушёнки. Макароны, естественно разварились и даже слегка на дне котла подгорели. Зато тушёнки мы не пожалели и, с трудом перемешав её со склизкой слипшейся массой, решили полученное блюдо назвать мясной запеканкой.

И суп, и запеканку положено было есть ложками и из одной тарелки, потому что ни вилок, ни тарелок для вторых блюд нам не выдали. После обеда мы опять обнаружили, что стаканов стало меньше, а когда стали их мыть – разбили ещё четыре.

- Какой дурак догадался закупить тонкие, а не гранёные!? – прорычала Лара, вынимая осколок стакана из основания безымянного пальца левой руки.

- А я мизинец в двух местах порезала, - сказала я, - и тоже на левой.

- Не суйте, девочки, пальцы в стакан, - посоветовала Зоя.

- Раньше надо было советовать, - откликнулась Дина, выбрасывая из таза осколки очередного разбитого стакана.

Вечером нам привезли два бидона молока, которое мы решили на всякий случай вскипятить. Чтобы молоко не убежало, я караулила его, стоя у печки с ведром воды, и когда пенка поднялась до края котла, залила огонь. Умяв лёгкий ужин, состоящий из молока с хлебом, уставшие девчонки пошли спать, а нам ещё предстояло помыть посуду и наколоть дрова на следующий день.

До своего VIP-отсека мы дотащились около полуночи и, не умываясь, повалились на матрасы, а Зойка даже свой чумной халат снимать не стала. Мы так устали, что пожалеть себя сил у нас уже не осталось. Следующий день отличался от первого только тем, что мы сами умудрились растопить печи. Когда ночью мы, насквозь просмолённые дымом, доползли до палатки, я от вечерней сигареты отказалась:

- Мне вот так дыма хватило на этой адовой кухне! – сказала я, проведя грязной ладонью по горлу.

- Прорвёмся, - заметила невозмутимая Дина.


20. ПРОРЫВ

И действительно, на третий день стало легче. Ветер утих, дым, наконец, нашёл дорогу в небо, и мы, накормив бригаду обедом, впервые помылись тёплой водой и отнесли грязные чумные халаты в контору. Там нам вместо халатов выдали четыре больших фартука, объяснив, что теперь будет жарко.

Мы сняли брюки и переоделись в летние платья. Кладовщик Абылай, увидев наши голые ноги, начал возмущённо бить себя по заду и выкрикивать что-то явно неодобрительное. Из его речи я поняла только одно слово: «жаман» (плохо). Булат-ага, выглянув на крик из конторы, всё понял, подошёл к нам и сказал:

- Девочки, у нас не принято ходить в мини-юбках. Переоденьтесь.

- А у нас длиннее нет.

- Тогда наденьте брюки.

- А шорты можно, - спросила я, - а то в брюках жарко.

- Можно, - разрешил бригадир.

Шорты скрывали не больше, а может быть даже и меньше, чем платья, но Абылаю пришлось смириться с формой одежды, санкционированной самим начальством.

Тёплая, безветренная погода, о которой мы молились первые дни, установилась окончательно, но не успели мы порадоваться жизни, как нас атаковали полчища комаров, с голодухи жадно накинувшихся на наши нежные городские тела.

- О, господи, - стонала я, расчёсывая нещадно покусанные ноги, - уж лучше ветер, чем эти твари!

- Нет, - возразила Зойка, у которой от дыма сильно воспалились глаза, - комары лучше.

- Tastes differ, - философски заметила Лара.

- Переведи, - попросила француженка Зоя.

- О вкусах не спорят, - перевела я.

Наш диспут о вкусовых предпочтениях прервала Дина, вошедшая на кухню с двумя вёдрами воды, которую мы брали из большой ржавой цистерны, наполняемой раз в три-четыре дня.

- Там Абылай зовёт продукты получать. Кто пойдёт?

- Милка, - хором ответили Лара с Зоей.

- Это почему? – поинтересовалась я.

Подруги объяснили своё решение просто:

- Ты общаться умеешь.

- Ага, - возразила я, - особенно по-казахски.

- Да, по-казахски ты не хуже нас шпрехаешь.

- А ещё, - добавила Дина, - в продуктах разбираешься.

- Кто вам это сказал?!

- Это же ты предложила молоко вскипятить, чтобы оно не прокисло.

С этим доводом невозможно было не согласиться, и я пошла на склад, где на большой коровьей шкуре лежала порубленная на куски коровья туша с потрохами. В мясе я разбиралась гораздо хуже, чем в молоке, лучше сказать – совсем не разбиралась, но виду не подала, и когда Абылай стал мне подсовывать потроха и голяшки, я запротестовала:

- Жаман ет (плохое мясо)! Не пойдёт, – после чего выбрала куски помясистее, взяла печень, а от вымени и лёгких отказалась.

Абылай с недовольным видом взвесил отобранное мясо, потом начал выдавать мне хлеб, бросая в мешок, который я держала перед ним, по две буханки сразу и считая по-казахски:

- Бир, еки, уш, тёрт…

Я счет подхватила и, когда он попытался обмануть меня, перескочив с восьми сразу на десять, я запротестовала, правда почему-то по-английски:

- Wait, wait! Stop! (Подожди, подожди! Стоп!)

Потом перешла на казахский:

- Тогыз кайда?! (где девять?) – чем окончательно расстроила бедного кладовщика, со вздохом кинувшего в мешок две недостающие буханки серого хлеба.

Однако молодой задор самоуверенной студентки рано праздновал победу над многолетним опытом материально ответственного лица: Абылай поставил передо мной десять пол-литровых банок повидла и произнес длинную речь, из которой я поняла только, что он дал мне очень хорошее мясо. Не согласиться с ним было нельзя:

- Жаксы ет, жаксы.

Абылай указал на повидло и продолжил:

- Еки банка (две банки).

- Не-е-е. Бир банка (одна банка)!

- Еки!

- Ладно, бери две – сызге балалар (твоим детям).

Довольный Абылай подсунул мне какие-то бумажки, которые я подмахнула не глядя. Думаю, что кладовщик себя не обидел, потому что я наверняка расписалась ещё и за мясо, которое пойдёт на стол его большой семьи.

- Лара, а что мы с этим мясом делать будем? – спросила я, когда мы перенесли продукты в свою кладовку. - Холодильника-то нет. При такой жаре оно уже к вечеру протухнет.

- Вообще-то казахи мясо вялят.

- А как?

- Точно не знаю, по-моему, солят, а потом на солнце сушат.

Мы спросили у колхозных поварих, как сохранить мясо, и они нам сказали, что его действительно надо порезать на куски с палец толщиной, посолить, а затем вялить. Только не на солнце, а подвесив в тени на верёвке и накрыв марлей от мух. Так мы и сделали. Не найдя тени, решили подвесить мясо в кладовой, оставив для проветривания дверь открытой.

- А если нас обворуют? – засомневалась Лара.

- Да кому здесь воровать? А потом, можно время от времени проверять, - успокоила её Дина.

- Точно, будем бегать по очереди, - предложила я.

Так мы и сделали. И действительно, до обеда на наши продукты никто, кроме мух не покусился. После обеда проверить сохранность мяса пошла Зоя. Она вернулась через минуту и шепотом сообщила:

- Там кто-то есть.

- Кто?!

- Не знаю, я услышала, что там кто-то возится, но заглянуть побоялась.

Мы вооружились топором и, сомкнув ряды, пошли на приступ. Подкравшись к открытой настежь двери, мы прильнули к стене, и я осторожно заглянула в кладовую.

- Ах ты, скотина! – завопила я и ринулась внутрь.

В кладовой хозяйничала корова. Она опрокинула мешок с хлебом, который стоял на полу, и спокойно жевала буханку. Я ударила её кулаком в толстый бок, но корова только медленно повернула голову в мою сторону и продолжила жевать с томным видом. Оторвать воровку от вкусного лакомства оказалось делом нелёгким. Мы попробовали вытащить её задом, но корова упиралась изо всех сил и явно не желала покидать помещение.

- Может быть, коровы задний ход давать не умеют, - предположила я. - Давайте попробуем её развернуть.

Развернуть животное в тесной кладовой нам не удалось.

- Я придумала! – сказала Ларка, - Давайте на кусок хлеба намажем повидло и выманим её из кладовки.

- Как ты её выманишь? Она же задом стоит, и твой хлеб с твоим падлавидлом не увидит.

- Учует.

- Собака она, что ли?!

- Тогда позовём!

- А как? Цыпа-цыпа-цыпа?

- Ну зачем «цыпа». Можно Маша.

- Ты что, её паспорт видела?

- Ну не знаю, - сдалась Ларка.

- Слушайте, пока мы её имя выяснять будем, она весь наш хлеб сжуёт! Давайте так: двое тянут за хвост, а двое толкают в морду, - предложила Дина.

Мы разбились на две группы: двое протиснулись в кладовую, ухватили корову за рога и стали выталкивать её наружу, а вторая группа с возгласами «Раз, два, взяли!» тянула несчастное животное за хвост. Корова упорно сопротивлялась, но в конечном итоге сдалась.

- Надо отдать ей недоеденный хлеб, - сказала я, вытирая с лица пот краем фартука. - Много буханок она там испортила?

- Да нет. Пару, не больше, - сказала Дина, вынося из кладовой большие куски серого хлеба и предлагая корове угоститься легально.

Корова не отказалась, а мы вытащили мясо наружу, развесили его на солнце, закрыли кладовую на ключ, и пошли домывать посуду.

Мясо на солнце быстро почернело и высохло, правда, куски, которые, вероятно, были плохо просолены, слегка подванивали, и на них появились черви.

- Это личинки мух, - объяснили нам колхозные поварихи.

- И что теперь делать?

- А ничего! Вы эти куски первыми сварите. Только червей соскоблить не забудьте.

Так мы и делали: каждый день нюхали мясо, и в суп шли те куски, которые воняли сильнее других.

Через несколько дней стаканов почти не осталось, а новых нам не выдали. Пришлось объявить, что теперь чай и молоко будем наливать в суповые тарелки.

- А как из тарелок пить? – поинтересовались девушки.

- Хлебайте ложками, - предложила Лара.

Это нововведение сэкономило нам кучу времени – и стаканов мыть не надо, и тарелки после чая оставалось только сполоснуть.

- Жалко, что тарелки алюминиевые, - посетовала Зоя. - Не бьются.

- Ну ты и наха-а-а-лка!

- А что?! Наливали бы суп прямо в рот.

- А второе прямо в зад, - подхватила Дина.

- Вообще-то там ему и место, нашему второму, - самокритично заметила я.

- Ну не скажи! Добавки просят? Просят! Значит, нормально готовим, - возразила Ларка.

На самом деле, готовили мы, конечно, так себе, но съедобно. По крайней мере, никто не умер. Часто еды нам самим не хватало, но мы были так щедры на добавку не без лукавства. Когда наши соседки варили плов или лагман, от которых шёл дразнящий запах, мы раздавали своё варево без остатка, и добрые дунганки кормили нас из своего котла. Если же своя стряпня была ниже среднего, а у соседок ничего лишнего не оставалось, мы пили чай с печеньем или хлебом, на который мазали повидло. Естественно ни печенья, ни повидла мы на себя не жалели.

Несмотря на то, что нам приходилось вкалывать с раннего утра до позднего вечера, через две недели я обнаружила, что шорты на мне не сходятся. Пришлось даже застёгивать их на английскую булавку. Постепенно мы навострились готовить так же быстро, как и опытные колхозные поварихи. Если в начале нашей поварской карьеры у нас не было времени и на одну сигаретку, то теперь мы умудрялись даже поспать после обеда минут тридцать-сорок.

Однажды наш, такой сладкий, послеобеденный сон был прерван бригадиром. Он ворвался в палатку и заорал диким голосом:

- Спят они! Твою мать! А у меня вся бригада, вместо того, чтобы работать, дрищет! Всё поле засрали! Чем вы их накормили?! Вашу мать!! Да я вас! Да я с вами не знаю, что сделаю!! Вы мне план срываете! Под суд отдам!

Сначала спросонья я не поняла, в чём дело, но когда окончательно проснулась, осознала, что Булат обвиняет нас чуть ли не во вредительстве. Ну уж нет! Я соскочила с матраса, встала напротив бригадира и заорала ещё громче него:

- Это мы виноваты?! Мы?! Это вас за такие антисанитарные условия сажать надо! Холодильника нет, вода в цистерне гнилая! А вы знаете, что девчонки эту воду пьют? Мы что ли ещё и за ними должны следить?! Стаканов нет! Они тарелки этой же водой полощут, чтобы туда им чай налили! Мы, что, - шошка (свиньи), по-вашему?! Молите Аллаха, чтобы никто из них концы не отдал!

По-моему, я его убедила, потому что Булат Мансурович только крякнул, махнул рукой и молча вышел из палатки.

- Ну, Милка, ты молоде-е-е-ц! – протянула Ларка. - Прям прокурор!

- Да ну его! Нашёл крайних.

Повальный понос обошёлся без тяжёлых последствий, поэтому стаканов нам так и не выдали. Да и ржавую цистерну не заменили, только к стенке кухни прикололи бумажку, на которой большими печатными буквами было написано:

«СИРУЮ ВОДУ ИЗ ЦЫСТЕРНА НЕ ПИТЬ».

Как-то после ужина, когда мы уже заканчивали мыть посуду, в окошке раздачи появилась незнакомая мужская голова и хрипловатым, но ласковым голосом произнесла:

- Тут у вас написано, что сырую воду пить нельзя, а мы от жажды просто умираем.

- Кто вы? – удивилась Дина.

- Мы гидрогеологи.

- А что, вы не один?

- Нас трое. А вас, я вижу четверо. Так не дадите ли водички?

- Кипячёной воды нет. Есть чай.

- Так это же здорово! – воскликнула голова, - Давайте вместе чайку попьём. Кстати меня зовут Жора. А там мои коллеги: Укен и Вася.

Оставшихся в живых стаканов как раз хватило на совместное чаепитие с гидрогеологами. Мы по такому случаю даже пачки печенья не пожалели.

- А у нас тоже кое-что к чаю есть, - сказал Жора.

- Вино не будем, - категорическим тоном заявила Лара.

- Ну что вы, мадам, какое вино! – наигранно удивился Жора. - Вася, вынимай!

Вася молча запустил руку в правый карман потрёпанных брюк и вынул оттуда помятый кулёк, свёрнутый из газеты, из которого высыпал на стол шоколадные конфеты «Василёк».

Мы пили чуть тёплый чай и непринуждённо болтали с новыми знакомыми. Впрочем, красноречием отличался один только Жорик. Укен, низкорослый, щуплый казах, вообще не произнёс ни слова, а Вася, отставив в сторону пустой стакан, время от времени с неизбывной тоской в голосе произносил одно только слово:

- Де-е-е-вочки! Девчо-о-о-нки! Де-е-е-вочки.

- Он, что, других слов не знает? – поинтересовалась Зоя.

- Не обращайте на Васю внимания – это он от полноты чувств. Мы ведь женщин уже пять месяцев не видели, - вступился за товарища Жора. - А давайте, девочки, завтра на рыбалку поедем.

- Разве здесь река есть? – удивилась я.

- Конечно, есть! – обрадовался не получивший категорического отказа Жорик. - И рыбы в ней полно.

Мы переглянулись. Ларка кивнула головой снизу-вверх, как бы спрашивая: «Ну, что, поедем?». Я незаметно пожала плечами, а Зоя с Диной прикрыли глаза, что могло означать: «Вообще-то неплохо было бы развеяться».

- Но мы можем только ненадолго. После обеда и до шести. И без глупостей!

- Само собой без глупостей! – с готовностью согласился Жорик. - Завтра ровно в два подъедем.

Потом он обернулся к тому, что всё время молчал, и скомандовал:

- Укен, забирай Васю. Девочкам пора отдыхать.

Укен водрузил Васину руку на своё плечо, обхватил его за талию и, натужно приподняв со скамьи, потащил к машине.

- Да ваш Вася пьян как сапожник.

- Не-не-не! Это он от усталости, - возразил Жорик и, галантно попрощавшись, поспешил на помощь своему товарищу.

 
21. РЫБАЛКА

Обед мы приготовили в рекордные сроки – за сорок минут, поэтому, когда увидели подъезжающую полуторку, крытую брезентом, нам осталось только снять свои поварские фартуки и погрузиться в кузов.

- Молодцы, девчонки! Быстро собрались, - поприветствовал нас Жорик.

- Что голому собраться? Подпоясаться, - ответила я любимой папиной поговоркой.

Жорик посмотрел на меня очень внимательно, вероятно ища на голом теле поясок, но, не обнаружив ни того, ни другого, уселся на скамейку рядом со мной. Когда машина тронулась, и глаза привыкли к полумраку крытого кузова, я увидела, что Укен сидит на скамейке спиной к кузову рядом с Ларой, напротив нас с Жорой сидел незнакомый мужчина, а Васи нет.

- А где Вася? - спросила Зойка таким тоном, как будто без него и рыбалка не в радость.

- Так ведь он за рулём. Куда мы без Васи, - ответил незнакомец.

- Кстати, девочки, знакомьтесь - это начальник нашей экспедиции, Бахыт, - отрекомендовал незнакомца Жора.

Бахыт, не вставая со скамейки, отвесил общий полупоклон:

- Мы сейчас заедем на коллектор, возьмём там кое-что, а потом на речку. Согласны?

- Как скажете, - за всех ответила Зоя.

- А что такое коллектор? – спросила я Жору.

- Ну это место, где мы живём, - ответил он и, закурив, начал рассказывать о тяжёлой работе гидрогеологов, упирая на то, как им тоскливо в поле без женского общества.

Укен о чем-то шептался с Ларой, а Бахыт развлекал Зою с Диной. Неожиданно я почувствовала острый и жирный запах палёной шерсти. Не успела я подумать: «Откуда это!», как Жорик с воплем вскочил со скамейки и начал быстро-быстро бить себя по причинному месту. Я уставилась на это самое место и увидела в большой прожженной, и всё ещё дымящейся дыре тёмно-синих тренировочных штанов Жорика что-то светлое и продолговатое. Сообразив, наконец, что Жорик уронил пепел с сигареты на трико, и чуть не лишил себя самого дорогого, я буквально подавилась смехом. Зоя с Диной покраснели и закашлялись, а Лара, которая ворковала с Укеном и ничего не видела, с удивлением уставилась на нас:

- Что случилось? Что случилось?

Ларе никто не ответил, а потерпевший, собрав штаны в прожженном место в кулак, сел на скамейку, широко расставив ноги.

- Больно, - сказал он.

- Сочувствую, - совершенно искренне пожалела я его, а сама подумала, что если бы он под трико потрудился трусы надеть, шашлыком бы, возможно, не запахло.

Когда мы подъехали к коллектору, Жора не разжимая кулака, выскочил из машины и побежал переодеваться, а мы вылезли размяться. Пока хозяева грузили в машину удочки, охотничьи ружья и провиант, мы катались на местных «кораблях пустыни» – ишаках, у которых были длинные, загнутые вперёд копыта. На мой вопрос, почему у ишаков такие странные копыта, Бахыт ответил:

- Так у ишаков копыта растут, ну как у вас ногти, а стачивать их здесь негде – почва мягкая.

- И маникюр мы им делать не успеваем, - пошутил подошедший Жорик, который переоделся в новое трико.

Правда, «новым» его можно было назвать с большой натяжкой, потому что вместо одной большой дыры между ног у него теперь было две поменьше на коленях.

Река оказалась в получасе езды от коллектора. Это была даже не река, а речушка шириной не более двух метров с мутной глинистой водой.

- У этого ручья есть название? – спросила Лара.

- Обижаешь, Ларочка! – возмутился Жорик. – Это Сырдарья! Она в Аральское море впадает.

- Иногда, - поправил Бахыт.

- Как это? – не поняла Лара.

- Ну весной и летом почти всю воду на поля забирают. Рис ведь в воде растёт. На хлопок тоже много воды идёт. А осенью она и сама от жары пересыхает.

- Жалко речку, - сказала я.

- Скорее море жалко, - ответил Бахыт. – От него скоро ничего не останется. Ладно, не будем о грустном, поговорим о любви.

- Какой такой любви?! – насторожилась я.

- Да, не волнуйся, это поговорка такая. Жора, тащи удочки. Девочки рыбачить хотят.

Жора закинул удочки, и мы стали ждать, когда клюнет. Минут через десять, когда мы уже, было, заскучали, подошёл Вася и сказал:

- Пора вынимать.

- Так не клюёт же! – возмутилась Зоя.

- А ты попробуй.

Зоя дёрнула удочку и из воды появилась бутылка, привязанная к леске за горлышко.

- Клюнула! – обрадовался Вася.

От неожиданности я тоже потянула и вытащила вторую бутылку.

- А рыба здесь водится?

- А как же! Укен, предъяви рыбу!

Укен подтащил к нам ведро, в котором раскрывали рты и бились хвостами довольно большие рыбины, покрытые мелкой серебряной чешуёй.

«Рыбалка» удалась на славу. Мы ели вкусную, приготовленную на костре, уху, запивали её приторным вином и курили сигареты «Прима». Потом Вася предложил нам пострелять дробью из охотничьих ружей по войлочной шляпе, которую Бахыт снял со своей головы и повесил на одинокий куст, росший у реки. Когда ружьё оказалось в моих руках, Жорик со словами: «Давай помогу прицелиться» попытался приобнять меня за талию, но я, отстранив его руку, сказала с апломбом, не имеющим под собой никаких оснований:

- Ворошиловским стрелкам помощь не нужна.

Самое смешное, что в шляпу я попала! Единственная из всех девчонок.

Ровно в пять вечера Дина сказала, что нам пора возвращаться, и погрустневшие кавалеры доставили нас в бригаду в целости и сохранности – как и обещали.

Пребывая в возбуждённом состоянии и весёлом настроении, мы приготовили ужин, накормили восемьдесят голодных ртов, помыли посуду, накололи дров на завтра и уединились в своей палатке, чтобы «перекурить это дело» просто бычками и бычками «king size» - сигареты у нас к тому времени уже кончились. Мы до слёз смеялись над дырой в Жориных штанах, вспоминали, как вместо рыбы выловили из Сырдарьи бутылки с вином, и никак не могли понять, как это им удалось незаметно этот фокус провернуть, потом стали обсуждать своих «кавалеров».

- Мил, тебе Жорик понравился?

- Если бы не было рыбы, понравился, - ответила я.

- Почему это?

- Ну на безрыбье.

Моя шутка вызвала очередной взрыв смеха.

- Напрасно ты так. Он настоящий джентльмен: то «мадам», то «позвольте», - сказала Ларка.

- Ага, джентльмен – рыжий, страшный, длинный как жердь!

- Вот именно - настоящий англичанин.

- С дырой в штанах!

- Ой, девчонки, не ржите! Я больше не могу! – взмолилась Зойка и вдруг замолкла и насторожилась. – Слышите?

- Чего?

Зойка кивнула в сторону торцовой стены палатки. Стенка шевелилась и прогибалась внутрь палатки под тяжестью чего-то явно живого. Мы испуганно замолкли и тут услышали характерное журчание.

- Опять эти кызымки ленятся подальше отойти! – возопила Зойка. – Совсем обнаглели! Подальше сортир устроить не могли?! – И она подскочила к стенке и стала изо всей силы бить по ней кулаками.

- Кет отсюда! Зассанка!

Несмотря на её активные действия, журчание не прекратилось. Возмущённая Зойка со словами: «Ну, погоди-и-и-и!» выскочила из палатки.

- Убьёт, - предположила Дина.

- Да нет, мала-мала покалечит, - возразила ей Лара.

Зойка вернулась в палатку в буквальном смысле на четвереньках. Она мотала головой из стороны в сторону и икала.

- Зой, ты чего?

Зойка повалилась на матрас и зашлась беззвучным смехом. Мы даже испугались.

- Зойка, ну хватит! Что там случилось?

- Т… т… там… эт-т-т-о…

- Что-о-о-о?!

- Эт-т-о ко.. ик.. ко.. корова!! – и Зойка забилась в конвульсиях.

- А я ещё подумала, как так долго ссать можно, - сказала Дина.

- Мужчины писают дольше, - авторитетно заявила Лара.

- Ну девочки, ну, пощадите. Я больше не могу, - простонала Зойка.

В это время в дверь палатки постучались.

- Зой, ты случайно корову в гости не звала? – спросила я и выглянула наружу.

Передо мной с ноги на ногу переминался щупленький Укен.

- Позови Лару, - прошепелявил он.

- Лара, это к тебе. Твой Улькен, - позвала я подругу.

- Не Улькен, а Укен, - обиделась Лара.

- «Улькен» по-казахски «большой», - прошептала мне Зоя.

- Вот я и говорю – Улькен.

Лара вышла и вернулась почти сразу.

- Что ему нужно?

- Он мне в любви объяснился, - с наигранной гордостью ответила Лара и передразнила своего ухажёра: «Ларочка, я тебя лублу». Вообще-то они нас гулять зовут. Я лично не горю.

- Да ну их в баню, - присоединилась Дина. – Ещё не хватало ночью с мужиками гулять. Страшно.

В дверь заглянул Жора.

- Милу можно?

Я подошла к двери и сообщила Жорику наше единогласное решение. Все его попытки выманить меня на улицу закончились неудачей, после чего к уговорам приступил Бахыт, который как начальник экспедиции гарантировал нам полную неприкосновенность, в которую не очень-то верилось. Вероятно, провал переговоров гидрогеологов сильно расстроил. Они долго не уходили, о чём-то горячо споря между собой. Затем послышался шум драки и крик несчастного Укена: «Лара-а-а, Ларочка-а-а-а! Убиваю-ю-ют!», и потом каким-то будничным голосом он произнёс: «Узе убили…». И наступила тишина. Мы не на шутку испугались, сидели молча, вытянув шеи и прислушиваясь. Минуты через три услышали шум заведённого мотора, потом всё стихло.

- Уехали, - прошептала Зойка.

- А вдруг они и правда Укена убили?! – предположила я

- Да ладно тебе! Это они так нас хотели из палатки выманить, - подвела итоги богатого на события дня мудрая Дина. - Давайте спать, девчонки.

Ночь из-за пережитых волнений я спала плохо, а утром почувствовала, как будто, мне в горло воткнули раскалённый гвоздь. Я еле встала и поплелась на кухню. К обеду у меня поднялась температура, и девчонки оставили меня в палатке, сообщив бригадиру о «потере бойца». Недовольный Булат привёз фельдшера – молоденькую девушку-студентку алма-атинского мединститута на практике. Она поставила мне диагноз «ангина» и прописала аспирин. Я два дня провалялась в палатке без видимого улучшения, а на третий день меня отправили домой от греха подальше.


22. ДОМА

Когда мама увидела своё бледное чадо на пороге дома, она всплеснула руками:

- Что с тобой?

- Ангина, - прошипела я.

- Не пойму: это ты от болезни опухла, или поправилась?

- От болезни поправилась, - через силу пошутила я и плюхнулась на родительский диван.

Температура держалась еще три дня, а когда она, наконец, спала, я поняла, как хорошо болеть дома. Лежишь в мягкой, чистой постели, пьёшь тёплое молоко с мёдом, читаешь Ивлина Во, через страницу проваливаясь в благотворный, сладостный сон, и по нужде отправляешься в комфортабельный чистый туалет, а не в бескрайнюю кзыл-ординскую степь, где в твою нежную городскую задницу впиваются ненасытные комары и беспощадные слепни.

Когда я немного оклемалась, мама сообщила мне новость: Жанна с Сашей у Фридманов больше не живут.

- А где они?

- Квартиру сняли за «Первой Алма-Атой» по Копальскому тракту.

Район этот я знала плохо – он находился на севере города за вокзалом, который назывался «Алма-Ата-I», и считался «выселками», застроенными в основном частными домами.

- А почему?

- Пока Саша был на Иссык-Куле, Жанночка с Руфиной Семёновной разругалась, - со вздохом ответила мама.

- Поня-я-я-тно, - протянула я, ничуть не удивившись такому повороту событий.

- Я им к нам переехать предлагала, но Саша отказался. Сказал, что они хотят жить самостоятельно.

- А сколько они за квартиру платят?

- Пятьдесят рублей.

- Ого! А на что же они живут?

- Ну мы будем добавлять и Фридманы.

Когда ещё через пару дней мне непреодолимо захотелось курить, стало ясно, что я выздоровела окончательно. Пора к Эдику, решила я, и покинула ложе. Ложе тоже совершило трансцендентный переход из постели тяжелобольного в обыкновенную кровать вполне здоровой двадцатилетней девушки.


23. ЭДИК

В школе с Эдиком Киршбаумом я общалась редко: в нашу компанию он не входил. После окончания школы не виделись два года, хотя жили совсем рядом. А когда случайно встретились, оказалось, что учимся в одном вузе, только он на немецком факультете. «Немцы» учились на Весновке (речка такая), а «англичане» - в старом корпусе на  Комсомольской, поэтому мы и не пересеклись ни разу. Окинув Эдика оценивающим взглядом, я пожалела, что не встретила его раньше. Высокий, ужасно худой, нескладный, с длинным крючковатым носом, большими голубыми глазами и волнистыми каштановыми волосами он так здорово подходил на роль Еврумяна! «Глаза, правда, не черные, но что-то кавказское в нем есть», подумала я, однако вслух своих мыслей не высказала: что толку, поезд-то давно ушел. Так бы мы и расстались после нескольких дежурных фраз, но в процессе болтовни Эдик начал рыться в большой дерматиновой сумке, которая висела на его костлявом плече как котомка странника, и вынул оттуда мятую пачку сигарет «Прима».

- О, ты куришь! - воскликнула я.

- Это хорошо или плохо? - поинтересовался Эдик.

- Это здорово. Давай где-нибудь присядем в укромном местечке и покурим вместе.

- Лучше пойдём ко мне, - предложил Эдик, - заодно я тебя чаем угощу с язычками из кулинарки.

- А как твоя мама прореагирует на то, что я курю?

- Во-первых, её дома ещё нет — она на халтурке, а во-вторых, никак не прореагирует. Ты ведь не её дочка.

В то время я ещё не была заядлой курильщицей: до обеда вообще могла о сигаретах и не вспомнить, но ближе к вечеру появлялось суетное чувство, что мне чего-то не хватает. О том, чтобы курить дома, не могло быть и речи. Часто ездить к Ларе не получалось, а курить где-нибудь на улице в одиночестве, да ещё оглядываться по сторонам, чтобы тебя добрые соседи не застукали — никакого кайфа, поэтому предложение Эдика я приняла с большим удовольствием. Рейтинг моего бывшего одноклассника возрос сразу на сто пунктов: курит, живёт рядом, да ещё маме его наплевать на моё здоровье и, главное, нравственный облик.

Эдик с мамой жили в двухкомнатной коммуналке. Вторую комнату занимал одинокий сосед, с которым Эдик познакомил меня, когда мы вошли на кухню чтобы поставить чайник. Сосед сидел у окна, пождав под себя одну ногу, и читал книгу. По-моему, Толстого.

- Знакомьтесь, это моя одноклассница Мила, - представил меня Эдик.

Сосед привстал со стула на одной ноге и, слегка покачнувшись, отвесил галантный полупоклон:

- Очень приятно, Мелентина. Юлиан.

Почему он окрестил меня Мелентиной, не знаю, но возражать я не стала; в конце концов, носитель такого пафосного имени, как Юлиан, имеет право претендовать на то, чтобы возвысить Милу до Мелентины.

- Забавный у вас сосед. Колоритный, - сказала я, когда мы вернулись с чайником в комнату.

- Юлька, что ли? Это он когда трезв — колоритный.

- А по нему не скажешь, что он пьёт.

- Он не просто пьёт, а запойный алкоголик. Но ты права, он действительно непрост. Читает, любит пофилософствовать.

- А кем он работает?

- На стройке каменщиком. Раньше прорабом был, пока совсем не спился. Ну, давай чай пить.

Пока мы пили чай с вкусными слоёными язычками, я рассматривала по-немецки опрятную просто обставленную комнату. Мне понравилось, что у Эдика было много книг. «Пробежавшись» по таким же, как и у всех советских граждан, имеющих книги, чешским полкам по 16 руб. за штуку, я обнаружила очень много знакомых изданий. Вот Вайс, от ужасов «Дознания» которого меня буквально колотило, а из пьесы с очень длинным названием, что-то типа «Убийство Марата, представленное труппой психиатрической больницы в Шарантоне под руководством де Сада», до сих пор помню две строчки, потому что тогда меня очень удивило, что они были пропущены цензурой:

«Кричали: «Свобода, равенство, братство»,
А вышло одно лишь б....ство».

Вот «Игра в бисер» Гессе, которую я так и не осилила, хотя имела привычку любую книгу дочитывать до конца (наверное, просто до Гессе ещё не доросла); Кафка, под впечатлением от «Превращения» которого я три дня ходила пришибленной; много Томаса Манна (у меня был только томик его новелл), «англичан» меньше, чем у меня, но любимый мною ироничный Ивлин Во присутствует, а вот и всенепременный Хемингуэй; Леонид Андреев, Платонов, Олеша, русские классики... В общем, круги нашего чтения если и не совпадают полностью, то пересекаются основательно.

Проболтали мы часа три, и за это время я поняла, что Эдик мне интересен не только как территориально близкий партнёр по курению.

В пепельнице уже выросла приличная горка окурков, когда вернулась домой его мама — высокая, очень худая женщина с натруженными руками и мелкими белыми крапинками неотмытой краски на худом лице. Она окинула меня неодобрительным взглядом и сухо поздоровалась.

- Познакомься, мама — это Мила. Мы с ней в одном классе учились, а сейчас она тоже в инязе.

- Елизавета Иосифовна, - коротко отрекомендовалась Эдикина мама, и, всем своим видом показывая, что на радушный приём мне рассчитывать не следует, обратилась к сыну:

- Завтра, Едикь, ты мне нужен. Я малярку закончила. Будем обои клеить, - и с этими словами развернулась на 180 градусов, чтобы покинуть комнату.

В глазах Елизаветы Иосифовны моя краткая характеристика читалась большими плакатными буквами: «Это что за б... расселась тут нога на ногу, да ещё и курит!?», но это меня не смутило. Старшее поколение вообще, а особенно будущие свекрови, к таким финтифлюшкам, как я, относилось с явной неприязнью, не без основания видя в них посягательниц на своих любимых чад. Ну что ж, понятно – лёд сам не растает, будем ломать:

- Елизавета Иосифовна, - обратилась я к узкой, сутуловатой спине, - мы собираемся ремонт делать, так я у вас как у специалиста хотела узнать: чем лучше потолки белить? Известкой или эмульсией?

Елизавета Иосифовна круто развернулась в обратную сторону и подробно описала мне все преимущества и недостатки каждого вида побелки.

Оказывается, известь, может, и лучше дышит, но зато эмульсией работать гораздо легче.

- Значит, вы советуете эмульсией белить?

- Конечно! Известью у вас всё равно никогда ровно не получится, хоть сто слоёв наложите, а эмульсией два раза пройдёте, и потолок будет как яичко.

Для закрепления успеха я поинтересовалась, какие нужны кисти и валики, нужно ли эмульсию разводить, сколько её потребуется на 25 квадратных метров и проч. Незаметно разговор перешёл на более общие темы, и через полчаса суровая Елизавета Иосифовна слегка подтаяла.

С тех пор к Эдику я заглядывала часто, и, если не заставала его дома (телефона у них тогда ещё не было), Елизавета Иосифовна предлагала мне попить чайку и даже разрешала курить при ней. Постепенно мы с ней сдружились, и я стала называть её тётей Лизой. Ей нравилось поболтать со мной о том, о сём, а меня буквально захватила драматическая история её жизни, которую я собрала как мозаику из её отрывочных и довольно скупых воспоминаний. Какие-то детали мне поведал Эдик уже после её ухода. Вот эта история.


24. ЛЕОКАДИЯ, ЛИЗА, ЭЛИЗАБЕТ, ЕЛИЗАВЕТА ИОСИФОВНА

На западе Украины в деревне Адолино, которая, по сути, была сугубо немецкой колонией, и которую правильно называть Адолин (с ударением на А), в семье Йозефа Киршбаума в 1924 году родилась девочка. Имя ей дали красивое — Леокадия. У Леокадии уже было два старших брата — Густав и Эдуард, и сестричка с не менее красивым именем Беата.

Зимой двадцать седьмого года Йозеф поехал на Кавказ не то по делам (каким?), не то навестить родственников (оказывается, на Кавказе в то время тоже было много немецких поселений). Благополучно вернуться домой Йозефу не удалось. За несколько километров до родной деревни его избили до беспамятства, ограбили и совершенно раздетого оставили умирать в снегу. История умалчивает, подобрал ли бедного Йозефа «добрый самаритянин», или он сам очнулся и добрался до дома, только это уже было неважно: глава большой семьи скончался через несколько дней от воспаления лёгких.

Вдова горевала недолго и в том же году вышла замуж. Скорее всего, такую поспешность можно объяснить не крайней ветреностью молодой женщины, а крайней нуждой одинокой многодетной матери в крепких мужских руках, столь необходимых в крестьянском хозяйстве. Отчим Леокадии оказался крепким не только на руки — в семье каждый год прибавлялось по малышу. Уже в двадцать восьмом году у Леокадии родилась ещё одна сестра Линда, а к началу войны прибавилось четыре братика.

В семь лет Леокадия пошла в немецкую школу. Других школ в Адолино и не было, потому что все жители говорили только по-немецки. Проучиться девочке удалось только один год. В стране грянула добровольно-принудительная коллективизация. Отчим Леокадии в колхозное счастье не верил и от обобществления имущества отказался.

И вот, по словам тёти Лизы, осенью в дом пришли красноармейцы.

- Мама уже знала, что зерно реквизируют. Она рассыпала мешок пшеницы под матрас и уложила нас в кровать — вроде мы больные, но один красноармеец сразу же сообразил где искать. Он схватил Линду за шкирку как кутёнка и сбросил на пол, а мы со страху сами кубарем с кровати скатились. Вымели всё до последнего зёрнышка.

Как перезимовали и что ели, тётя Лиза вспомнить не смогла. Наверное, что-то матери всё-таки удалось утаить от всевидящего красноармейского ока. К весне, правда, все дети распухли от голода, и ходить уже не могли.

- Мама думала, что мы не выживем, и сшила нам смертные рубахи. Помню, как мы сидели в этих рубахах на солнышке под забором раздутые и малоподвижные.

Я представила себе картину, как мать шьёт смертные рубахи своим детям, и мороз продрал мне все внутренности.

- Как же вы выжили?!

- Крапива пошла, лебеда. Траву-то никто не реквизировал, - с усмешкой ответила тётя Лиза.

Воспитание голодом семья выдержала, но в колхоз не вступила, тогда строптивого отчима Леокадии решили довоспитать Сибирью. Так в 1931 году семья оказалась в Омской области на пустом месте, где, правда, уже к этому времени несколько русских раскулаченных семей вырыли себе землянки. Одна из этих семей приютила Киршбаумов-Шерфлингов (фамилия отчима). На следующий год они соорудили собственную землянку.

Оказалось, что послушным адолинцам, которые в колхоз всё-таки вступили, тоже не сильно повезло. Создавался так называемый санитарный кордон на границе с Польшей, и надо было очистить пограничный район от подозрительных лиц и народностей, вот немецких колхозников и выселили в ту же Сибирь. Так немецкая деревня Адолин исчезла с политической карты Советского Союза, оставив свой след только в «Общем реестре немецких поселений в России», составленном в Германии и находящемся на вечном хранении в архивах пунктуальных немцев. Этот реестр, будучи в Германии, обнаружил Эдик, когда пытался докопаться до своих корней.

О том, в какой нищете жили сосланные в Сибирь семьи, можно судить по одному рассказу тёти Лизы. Как-то она мне на свой ревматизм пожаловалась, а я спросила, давно ли она им страдает.

- Это ещё с Сибири, - ответила она, - я там чужих коров пасла, а весна была холодная, лужи даже днём иногда замерзали. Ботинок у меня не было, так я увижу, где корова посрала — туда и бегу, встану в тёплый навоз, отогрею ноги, и смотрю, где ещё свежая куча появилась. Так от лепёшки к лепёшке и скакала. Вот тогда, видно, я сильно ноги и застудила.

В Сибири же Леокадия превратилась в Елизавету или просто Лизу (для местных жителей имя Леокадия звучало слишком диковинно). Там и по-русски говорить научилась. Причём, по её словам, за целый год она не произнесла ни слова, только слушала, а потом сразу заговорила.

- Все удивились, думали я глухонемая.

В школу Лиза больше не ходила, так что её образование ограничилось одним классом немецкой церковно-приходской школы, но писать и читать по-русски научилась. Говорила с лёгким акцентом — смягчала звук «к» в конце слов: Едикь, коржикь, и звук «х» произносила, как бы это сказать, с «ветерком», что ли. И ещё я заметила, что иногда она говорила так, будто дословно переводила с немецкого на русский, например: «Едикь, Едикь, умение твоё плохое». Сказано это было по поводу непочиненного утюга.

В 1936 году семье Киршбаумов-Шерфлингов разрешили вернуться на Украину, но не на прежнее место, а в Днепропетровскую область. Колхоз «Большевик», в котором они жили, был многонациональным, несколько лет до войны слыл даже богатым. Здесь их и застала война.

О судьбе своего отчима тётя Лиза больше ничего не рассказывала, а вот про Густава с Эдуардом сказала, что их в самом начале войны забрали в трудовую армию. Недоверие к немцам спасло её старшим братьям жизнь. После войны они осели где-то на Урале.

При отступлении советских войск всем немецким семьям было предписано выехать вместе с Красной Армией.

Как-то тётя Лиза сказала:

- Немцев эвакуировали, хотя нам ничего не грозило, а евреев оставляли. Они ведь знали, что с ними СС делает. А?!

Это «А?!» выражало у неё крайнюю степень различных чувств, в данном случае недоумения.

Тётя Лиза ошибалась: евреев эвакуировали, правда, из-за стремительного наступления немецких войск очень многие остались на оккупированных территориях СССР, разделив страшную участь со своими соплеменниками из других стран Европы, а вот немцев депортировали, рассматривая их как потенциальных пособников врагу. У войны свои законы: во Франции, например, в начале войны тоже всех немцев, живших на границе с Германией, срочно депортировали. Правда, по окончании войны их вернули в родные места и даже выплатили компенсацию за утраченное имущество.
   
Недоумение тёти Лизы меня удивило: неужели она полагала, что немцев от оккупации спасали?! Скорее всего, не будучи политически грамотной, она рассуждала по-житейски: спасать надо тех, кому грозит опасность.

Мама тёти Лизы тоже вряд ли была политически грамотна, но вся предыдущая жизнь научила её без особой любви, а тем более доверия, относиться к советской власти. Вместо того чтобы явиться на эвакуационный пункт, она со всеми своими детьми спряталась в кукурузном поле. Так они остались на территории, которая уже на следующий день была занята немцами.

В их селе были расквартированы немецкие и итальянские солдаты. Именно тогда Лиза впервые услышала о существовании сказочного города Венеция, побывать в котором не решалась даже в мечтах. Наверное, стройная, высокая, симпатичная девятнадцатилетняя девушка нравилась итальянцам. Думаю, что они за ней ухаживали, и ухаживали красиво. Конечно, это всё мои предположения, потому что и про итальянцев, и про Венецию я знаю только со слов Эдика. Мне тётя Лиза про этот отрезок своей жизни ничего не рассказывала. И неудивительно: только своему сыну она как-то проговорилась, что это время в оккупированном колхозе «Большевик» было для неё самым счастливым временем в жизни. Разве не опасно было делиться такими воспоминаниями с чужим человеком?

На оккупированной территории семья Лизы получила статус «фольксдойче». При отступлении немецких войск их сначала вывезли на Западную Украину, где во Львове им вручили немецкие удостоверения личности, и Елизавета стала зваться Элизабет, или по-простому Лизхен, а затем посадили на поезд, отправлявшийся в Германию. Фронт был уже так близко, что поезд часто бомбили. В одну из таких бомбёжек осколком убило самого младшего братика. В дороге Лизхен заболела сыпным тифом. В Польше её сняли с поезда и поместили в госпиталь.

Так она потеряла связь со своей семьёй. Когда Лизхен поправилась, одна медсестра пристроила её горничной к знакомому немцу. Немец всегда ходил в штатском.

- Я думала, что он какой-то специалист. Инженер или строитель. Был строгим, радио мне не разрешал слушать. А я, когда он уходил, радио потихонечку включала и слушала советскую волну. А перед его приходом переводила эту, ну стрелку, что ли, обратно на то место, где она стояла. По радио говорили, что советские войска решительно наступают. Да это и так было ясно, потому что однажды хозяин мой вернулся домой и велел быстро собираться. Он вывез меня с собой в Германию.

Конец войны застал Элизабет недалеко от Галле, который заняли американцы. Потом по Потсдамскому соглашению эта территория отошла в советскую зону оккупации. Местные жители запаниковали — вот-вот должны были войти советские войска. В один прекрасный день Лизхен обнаружила, что хозяина её и след простыл.

- Драпанул, в чём был. Оказывается, он не инженером был, а служил в СС. Это я от его соседей узнала, когда он уже исчез. Меня местные немцы спрашивали: «Элизабет, а, правда, что красноармейцы с рогами и копытами?». Представляешь, а?!

Русские в городе появились без рогов и копыт, зато, как сказала тётя Лиза «чумазые и весёлые».

Американцы предупреждали о карательной политике русской администрации по отношению к бывшим советским гражданам, но Лизхен осталась в Галле. Думаю, потеряв всех своих родных, она чувствовала себя одиноко среди местных жителей, которые всё-таки были «другими». Ещё целый год она жила в Галле, перебиваясь случайными заработками, и, видно совсем затосковала — её потянуло домой. Кто-то посоветовал ей обратиться в советскую комендатуру.

- Может быть, там тебе помогут родных разыскать.

Элизабет Киршбаум явилась в комендатуру и заявила, что потеряла всех своих родных и хочет вернуться на родину. Родных ей искать не стали, а вот на родину вернули — по статье 58-1а. 

- Судил меня какой-то военный. Он злой был, наверное, своих близких потерял. Сказал мне, что я должна была как Зоя Космодемьянская с винтовкой Родину защищать. А кто такая Зоя Космодемьянская я не знала.

Получила Елизавета десять лет за измену Родине. Отправили её в Соликамский лагерь.

- Когда наш этап через ворота лагеря гнали, с боков стояли два мужика и глазели на нас. Один другому крикнул: «Ну, ты выбрал? Если мы одну и ту же выбрали, я тебе уступаю». Оказалось, что они оба выбрали меня. И первый уступил второму. Так я с первого дня и стала Грише принадлежать.

- А кем они были? Охранниками?

- Нет. Они тоже были заключёнными, только социально близкими.

- Как это?

- Это те, которые по уголовке сидели. К ним совсем другое отношение было. Вот эти двое были главными — за порядком смотрели.

- А за что сидел Гриша?

- Срок ему дали за убийство. Он был кровником.

- Так он не русским был?

- Зибарджанцем. Убил кого-то за сестру свою вроде.

- Азербайджанцем!

- Ну или туркменом. Не знаю.

- А почему его Гришей звали?

- По-русски Гришей, а как по-ихнему не помню.

- Тётя Лиза, вы его любили?

- Какая любовь?! Просто, попробовала бы я отказаться! А с другой стороны, если бы не он, может быть, я бы и не выжила. Меня бы как всех на лесоповал послали, а это знаешь как тяжело? Не все девчонки выдерживали — надрывались. А он меня на уборку бараков определил. Это лёгкой работой считалось. Через полгода я забеременела.

Тётя Лиза сказала мне, что о беременности своей даже не подозревала, пока живот расти не начал, и пока подруги по бараку не объяснили ей, что это не от хорошего питания. Немудрено: в те годы половое просвещение не было в чести. Помню, как заикалась моя мама, подбирая слова в попытке рассказать про месячные, о которых я уже знала от своих подруг. Что уж тут говорить о страшной тайне зачатия, беременности и родов! Считалось, что мы с сестрой и слов-то таких не знаем. Щадя мамину невинность, все интересующие меня подробности о беременности я почерпнула из второго тома Большой Советской энциклопедии ещё во втором классе. Тётя Лиза же в школе не училась, да и второй том БСЭ ей под руку не попался.

- Когда Гриша узнал, что я жду ребёнка — сказал: «Родишь сына, я тебя не брошу».

На самом деле беременная наложница Грише не очень-то и нужна была. Родившегося летом 1948 года сына он видел всего лишь один раз и больше ни им, ни его матерью не интересовался. Тётя Лиза назвала сына Эдуардом, а отчество ему дали обычное — Иванович. Сначала она Эдику говорила, что отец его погиб в лагере, перевернувшись на грузовике, а когда сын стал достаточно взрослым, созналась, что Гриша просто их бросил.

Эдик находился при матери в лагере до двух лет (так было положено), потом его отдали в детский дом, а Елизавету отправили по этапу в другой лагерь, где-то в Мордовии. Там она ближе к концу срока работала в пекарне.

- Хорошая работа, хлебная. Да и зимой тепло. Помню морозы страшные стояли. Я как-то из пекарни выхожу, а на часах солдатик стоит — так замёрз, что щёки и нос аж побелели. Так мне его жалко стало: я вот заключённая, а мне лучше, чем ему, бедолаге.

В пятьдесят третьем умер Сталин. Тётя Лиза рассказывала мне, что их всех выстроили в бараке и заставляли плакать.

- И вы плакали?

- Некоторые девчонки плакали, а я нет. Просто голову низко опустила, чтобы видно не было, что у меня глаза сухие.

Освободили тётю Лизу в апреле 1955 года. Начальник лагеря вызвал её к себе и сказал, что он оформляет документы на освобождение и ему надо знать, куда она поедет.

- Некуда мне ехать. Родных всех я растеряла. Оставьте меня вольнонаёмной в лагере. Я здесь работать буду.

- Не положено, Лиза. Ты вот что, иди с подругами посоветуйся, а потом приходи, я адрес впишу.

Одна из подруг предложила Лизе поехать в Алма-Ату, откуда сама была родом. Дала ей адрес своих родственников и обещала им написать, чтобы они Лизу на первое время приютили.

Когда Лиза сообщила начальнику, что поедет в Алма-Ату, тот вроде как даже обрадовался:

- Вот и славно, яблоки оттуда мне пришлёшь, - и выдал ей «вольную».

Первым делом тётя Лиза решила поехать в Соликамский район забрать из детдома Эдика.

На вокзале в туалете за деревянной перегородкой она услышала немецкую речь. Это были освобождённые немецкие пленные, возвращающиеся на родину.

- Я с ними через эту перегородку и заговорила. Один сказал, что его зовут Лотар. Он спросил меня, как я здесь очутилась, и я ему всё рассказала: и про то, как потеряла всех своих родных, и как в лагерь попала, и про Эдика, и куда теперь направляюсь. Лотар записал адрес, который мне подруга дала, и обещал разыскать моих родных, если они, конечно, в Германии остались.

Найти родных тёти Лизы Лотар не смог, о чём и написал ей в письме, вложенном в посылку с продуктами.
 
- Он мне сильно помог. Сообщил в Красный крест мой адрес, и я стала получать посылки с консервами. Однажды даже постельное бельё прислали. Писала Лотару я редко — боялась органов. А когда на ноги встала, решила его отблагодарить. Накупила килограммов пять шоколадных конфет и отправила ему посылку. Он мне письмо прислал: «Дорогая Элизабет, спасибо тебе большое за твой шоколад. Он очень вкусный, правда, за те деньги, которые мне пришлось заплатить за посылку, я бы мог купить себе такого шоколада целый вагон».

- А почему он за посылку должен был платить? - удивилась я.

- Таможенный сбор, что ли, - ответила тётя Лиза, - а я-то этого не знала.

Когда Лиза приехала в детский дом, ей хотели Эдика сразу привести, но она попросила воспитателей его не показывать. Хотела сама узнать.

- Всех детей в линейку выстроили. Я иду, Эдика ищу, а детки на меня такими глазами смотрят! Каждому хотелось, чтобы я его мамой оказалась. Эдика я сразу узнала — по носу. Как он обрадовался!

В Алма-Ату пришлось ехать через Москву. На Казанском вокзале какая-то женщина подошла к тёте Лизе и предложила ей Эдика отдать, даже деньги совала.

- Я вижу, вы бедно живёте, а у меня мальчику хорошо будет.

Тётя Лиза сына не отдала. В Алма-Ате сначала снимала угол у добрых людей. Устроилась на стройку работать. Когда утром на работу собиралась, Эдик просил:

- Ты меня только не бросай, я для тебя всё буду делать: и стирать, и готовить, и убирать. Только ты меня не бросай!

Через несколько лет СМУ, в котором тётя Лиза работала, построило дом на углу улиц Шевченко и Космонавтов (совсем рядом с нами). Несколько квартир дома управление выделило для своих рабочих. Правда рабочим выдали не отдельные квартиры и даже не комнаты в коммуналках, а устроили так называемое общежитие. Квартиры были без отделки (вероятно, на этот раз своровали больше, чем положено, и материалов на отделку не хватило), но руководство СМУ решило, что счастливые обладатели выделенных им квадратных метров сами и за свой счёт всё доделают. Вот в этом общежитии Елизавета Иосифовна и получила место.

Поселили её с Эдиком на кухню в квартире, одну комнату в которой занимали шесть мужиков, среди которых был и Юлиан, а вторую — старик со старушкой. По словам Эдика, старушка (баба Нина, кажется) была женщиной простой и душевной. Она отсидела семь лет за украденное ведро извёстки. Её старик (имени не помню) был интеллигентом, тоже отсидевшим, а за что - никогда не говорил. Люди они были тихие, но сильно пьющие. 

«Мужская комната» со временем освободилась: кто-то из мужиков женился, кого-то посадили, кто-то исчез в неизвестном направлении. Остался один Юлиан. Елизавета перебралась в эту комнату, тем более что Юлиан был её любовником, пока окончательно не спился. Ещё через несколько лет бабу Нину нашли сильно избитой под забором. Она потеряла память, сошла с ума и попала в дурдом на Сейфуллина, а старик, оставшись один, вскоре умер. Так освободилась вторая комната. Туда тётя Лиза и отселила Юльку, окончательно отказав ему во взаимности. Юлиан с таким положением дел долго не мог смириться, и однажды (в период запоя) отрубил себе средний палец левой руки, чтобы доказать свою любовь. Весь залитый кровью он появился на пороге комнаты.

- Смотри, Лизанька, как я тебя люблю, - произнёс он и гордо продемонстрировал отрубленный палец.

- Юлька, ты совсем дуракь, а!? – поинтересовалась тётя Лиза, а потом добавила, - Едикь, беги, вызови скорую.

Через пару недель обрубок зажил, а Юлиан понял всю безнадёжность своих притязаний и больше к тёте Лизе с предложением здоровой руки и раненого сердца не приставал.

Вот на этом этапе жизни Леокадии, Лизы, Элизабет, Елизаветы Иосифовны я с ней и познакомилась. Однако


25. ВЕРНЁМСЯ К ЭДИКУ

Вернее, не вернёмся, а побежим. Во-первых, страшно хотелось курить, во-вторых, пять дней без общения - слишком долгий срок, чтобы идти не спеша, а, в-третьих, и это главное, у меня созрел один план, для реализации которого нужен был сильный, надёжный и высокий товарищ.

В колхозе мне некогда было переживать из-за того, что Корен не ответил на моё письмо и даже не позвонил, хотя по всем моим расчётам уже давно должен был приехать из Новосибирска на каникулы. Незавершённость внутреннего конфликта, в котором нежная Алёшина прелюдия под названием «Мамин пододеяльник» вселяла надежду на вселенскую симфонию любви, а бессонная ночь с Розой Шафигуллиной царапала душу «Траурным маршем» отчаянного разочарования, настойчиво требовала от меня решительных действий. Хотела позвонить Корену сама, потом раздумала (страшно ведь). Остановилась на более безопасном промежуточном варианте: «Надо сначала узнать, приехал ли он. Поедем с Эдиком на Горького и заглянем в окна».

К счастью, Эдик оказался дома. К тому времени у него уже была своя собственная комната. Дело в том, что однажды Юлиан, выйдя из очередного запоя, решил навсегда покинуть Алма-Ату и податься на родину, а родина у него была не то на Украине, не то в Молдавии. Тётя Лиза его решение активно поддержала и, чтобы он не передумал, выдала ему подъёмные, а освободившуюся комнату сумела закрепить за собой.

Моему приходу Эдик обрадовался, и с порога предложил мне сигарету: сильный, надёжный и высокий товарищ оказался ещё и без слов понимающим. Проболтали мы с ним до вечера, а когда короткие южные сумерки перешли в тёмную и тёплую, как верблюжье одеяло, южную ночь, которая в Алма-Ате летом наступает уже в девять часов, я сказала:

- Эдик, давай съездим к Зелёному базару.

- Давай, а зачем?

- Надо кое-что выяснить.

Свой немудрёный план я поведала Эдику, пока мы шли к трамвайной остановке.

Через полчаса мы уже были во дворе Алёшиного дома. В окнах гостиной горел свет, но шторы были плотно задёрнуты, и только в узкой полоске между ними раза два промелькнула какая-то тень без пола и возраста. Можно было бы подойти вплотную к окну, и заглянуть в эту щель (Эдикиного роста вполне хватило бы), но приблизиться к объекту мешала расположенная под окнами широкая железная крыша, прикрывавшая крутую лестницу, ведущую в подвал дома. «Это тот самый чёртов подвал, в котором раньше была кочегарка», вспомнила я объяснение Корена.

- Знаешь, у них одна комната выходит на улицу, давай там посмотрим, - предложила я после безуспешных попыток хоть что-то разглядеть.

Мы обошли дом по Пушкина и вышли на Горького. Вычислить кореновское окно было нетрудно: я знала, что оно соседствует с дверью магазина электротоваров, расположенного в этом же доме. Окно было тёмным как колодезная яма в безлунную ночь, и мы уже было решили уходить, как вдруг в нём загорелся призывный свет, и я над задергушкой увидела макушку, явно принадлежащую женщине.

- Эдик, смотри! – зашептала я, - Видишь кого-нибудь?

Эдик подошёл к окну вплотную, вытянул шею и прошептал в ответ:

- Там женщина и девушка! Обе толстые.

- Это, наверное, его мать и сестра, - резонно предположила я, - а больше там никого нет?

- Может и есть в глубине комнаты, но мне не видно.

- Подними меня, быстрее, а то уйдут, - попросила я.

Эдик схватил меня за талию и красиво выбросил вверх, как выбрасывает танцовщик балерину в классическом па-де-де.

Пока я находилась в свободном полёте, свет в комнате погас, а вместе с ним угасла и моя надежда увидеть Корена.

- Ладно, пойдём, - вздохнула я, и мы двинулись в обратный путь через совершенно безлюдный парк.

- Давай присядем, перекурим это дело, - предложил Эдик, остановившись у сломанных детских качелей.

- Давай.

Мы перекурили это дело, и я окончательно решила, что больше ничего выяснять не буду. Чего я, собственно, хотела? Увидеть Корена. Ну увидела бы, а дальше что? Поняла бы, наконец, что вот он рядом, а обо мне и думать забыл. Уж лучше надеяться на то, что он в Новосибирске или, к примеру, в стройотряде, и у него нет ни минутки свободной, чтобы письмо написать. Я же в колхозе не очень-то часто о нём вспоминала.

Все эти самоуговоры мало подействовали на моё душевное состояние. Мне было горько. И обидно. Очередная несчастная любовь. Ну сколько можно?!


26. НЕДОЛГО МУЧИЛАСЬ СТАРУШКА

На следующий день я засобиралась к Жанке. Взяла у мамы их новый адрес, стипендию за два месяца и поехала к ним. Телефона у них не было, поэтому Жанка ничего о моём возвращении из колхоза не знала, и, увидев меня на пороге не своего, но, наконец, отдельного жилища, воскликнула удивлённо и обрадовано:

- О, Милка! Ты уже вернулась!

- Ага.

Квартира мне понравилась: пятнадцатиметровая квадратная комната, служившая столовой, совсем маленькая спальня и крошечная кухня выходили окнами на юг, поэтому в доме всегда было светло, несмотря на то, что квартира располагалась на первом этаже старого деревянного двухэтажного дома. Мебель, конечно, была весьма убогой, но благодаря тому, что её было мало, и Жанна умела поддерживать идеальную чистоту и порядок, создавалось впечатление простора и даже некоторой стильности: этакий минимализм времён первых пятилеток.

- А где Сашка? – поинтересовалась я.

- Скоро будет, - ответила Жанна, прикладывая к левой груди Илюшку, а к правой молокоотсос, стеклянная колба которого моментально заполнилась молоком.

- Жан, а чего ты с Руфиной Семёновной поссорилась?

- Да ну её, стерву, всю душу вымотала! – с жаром ответила Жанна. – Ладно, потом, вон Сашка идёт.

Я выглянула в окно и увидела покрытого иссык-кульским загаром Сашку. Он тоже меня увидел и помахал рукой:

- Привет!

- Привет.

- О Руфине ни слова, - предупредила меня Жанна.

- Само собой.

Сашка вошёл в комнату и поставил на стол сетку с шестью или семью пустыми стеклянными бутылочками с делениями на боку.

- Вы что, Илюшку из молочной кухни докармливаете? – удивилась я.

- С чего ты взяла? - в свою очередь удивился Саша.

- А бутылочки-то откуда?

Сашка довольно хмыкнул:

- Эх, Миля, мы не только Илюшку не докармливаем, а сами Жанкиным молоком кормимся!

- Как это?

- Да у нашей коровки столько молока, что мы его продаём.

- Во-о-о-н как! А я-то думаю: на что вы живёте?

Тут я спохватилась:

- Кстати, вот.

И вынула из сумки деньги.

- Это вам.

- Спасибо, - поблагодарил Сашка и, взяв деньги, засунул их в карман брюк.

- А кому продаёте?

- У нас два клиента. Один из них внук министра высшего и среднего специального образования, - с гордостью сказал Сашка, как будто это он был кормилицей высокопоставленного внука.

- Кстати, Миля, приходи в субботу на новоселье – у нас хорошая компания собирается. Будут Олег, Лёнька, Боренька Пыхало, Слава Сельский.

- Что за Слава? Я его не знаю.

- Этот Слава у него с языка не сходит. Он прямо влюблён в него, - с лёгкой ноткой ревности в голосе вставила Жанна, отнимая от груди засыпающего сына.

- Я с ним на Иссык-Куле познакомился. Он на физфаке учится. Классный мужик. С юмором. Сама увидишь и оценишь.

У Сашки было много друзей-приятелей. Состав компании пребывал в перманентном движении: некоторые из друзей задерживались надолго, иные появлялись на одной-двух вечеринках, и больше я их не видела; вливались новые, исчезали старые, но весело было всегда.

До окончания университета Саша дружил со своим однокурсником Витей Гройсманом. Витя был некрасив: большие близко посаженные глаза навыкат, заметно скошенный влево нос с внушительной горбинкой от переносицы до самого кончика, большой подвижный рот. Его фигура (длинное туловище, длинные руки, короткие ноги) указывала на явное родство человека с приматами. Однако внешнее уродство компенсировалось острым умом и поэтическим талантом. Я бы его назвала литературным Паганини. Был он лет на пять старше нас, давно женат, имел двоих детей и поэтому вечеринки посещал крайне редко. Мы с ним чаще встречались в литературном кружке при чеховской библиотеке.

Я посещала кружок исключительно как слушатель, и иногда рисовала афиши, иллюстрирующие тематику очередных докладов, выступлений и дискуссий. Витя не ради фронды, а искренно не любил Пушкина и часто с большой горячностью пытался доказать руководителю кружка – маленькому, сгорбленному, сморщенному старичку, похожему на высохший гриб, что Пушкин никакой не поэт. Старичок не горячился, понимая, что Витя большой угрозы для Пушкина не представляет, но в конце спора неизменно произносил: «Пушкина мы в обиду не дадим».

Сашка Витей восхищался. Рассказывал, например, как однажды Витя забыл подготовить доклад к семинару по современной западной философии, но не растерялся: вышел и выступил блестяще, «цитируя» несуществующие книги несуществующих авторов и несуществующие статьи в существующих иностранных газетах. Причём, он умудрился даже придать различный стиль своим «цитатам», что, несомненно, было уже высшим пилотажем. Запомнился мне и Сашкин рассказ про то, как в университетской столовке Витя, увидев ржавую селёдку семнадцатой свежести, вежливо поинтересовался у раздатчицы, сколько стоит этот «ихтиозавтрак». Раздатчица не поняла и ответила, что это не «ихоный завтрак», а холодная закуска.

Олег с журфака тоже был некрасив, но в отличие от демонического уродства Гройсмана его некрасота была какой-то никчемной, не будоражащей, блёклой, стишки он пописывал чисто для забавы, поэтому до Паганини не дотягивал. Его отличительной чертой была мания чистоты. Он, например, прежде чем выпить рюмку водки, наливал себе на губу несколько капель, а потом обмывал край рюмки об эту губу. Это не мешало ему иногда изрядно напиваться и падать лицом в грязный снег, оставляя в нём свою прижизненную маску.

Боренька Пыхало учился на филфаке, был настоящим сибиряком – в том смысле, что приехал из Красноярска. Внешне, однако, на сибиряка он совсем не походил. Это был ну чистый херувим: большие голубые глаза в тёмных длинных и густых ресницах, аккуратные черты лица и вьющиеся тёмно-русые волосы. Он был настоящим романтиком, избрал меня своей музой и посвятил мне акростих и целую поэму, заканчивающуюся словами: «Кричит обнажённое небо, распятое на журавлях». Однажды на новогодней вечеринке он выдал довольно витиеватый экспромт про мои глаза. Я в долгу не осталась, и ответила не менее «красивым» четверостишием про его невинные очи:

Пускай глаза звенят хрустальные
Как рюмки, полные вина.
В них небо и дорога дальняя
Сквозь дождь ресниц едва видна.

Конечно, трудно себе представить, как нужно чокнуться глазами, чтобы они зазвенели как рюмки, но спьяну и не такое насочинять можно. Наша с Боренькой взаимность началась его стихами, ими же и закончилась. Просто ангелоподобная красота юного поэта даже для меня была «уж слишком», он же, скорее всего, использовал мой (во всех смыслах утончённый) образ в качестве раздражителя своих поэтических рефлексов. Олег, похоже, был раздосадован тем, что я на него никакого внимания не обращаю, и ревновал к сибирскому херувиму, поэтому не преминул Бореньку подковырнуть тоже в стихотворной форме:

Вселенная распята на галактиках,
Христос, тот, как известно, на кресте,
И небо распинает на журавликах
Святой Матфей в сибирской суете.
Нас жизнь выносит на стремнину
Сего сосулистого дня…
Рисуй же, Мила, апельсины!
И распинай на них меня!
 
Экспромт Олега мне понравился, но желания распинать его на апельсинах не возбудил, то есть вообще не возбудил никакого желания, на что Олег, судя по всему, надеялся.

Это было в январе, в марте я влюбилась в Корена, до августа ещё надеялась на взаимность, но, прогулявшись с Эдиком под его окнами, надежду окончательно потеряла и в субботу поехала на новоселье, вся такая свободная и ничья.

Автобуса долго не было, да ещё я умудрилась прозевать свою остановку, поэтому вместо того, чтобы приехать пораньше и помочь Жанке, я появилась как раз в тот момент, когда народ начал бить копытом, искоса поглядывая на накрытый стол.

- О, Миля! Наконец-то! - обрадовался Сашка, - Ну что, садимся?

- Так ведь Бореньки ещё нет, - сказал Олег и посмотрел на меня.

«Ну и дурак! Причём тут Боренька», подумала я и на Олегову подколку ответила:

- Семеро одного не ждут.

- Тем более что нас как раз семеро, - услышала я за спиной незнакомый голос и обернулась.

- Кстати, Миля, познакомься, это Слава.

Передо мной стоял невысокий почти блондин в очках, с приятной улыбкой, обнажившей идеально ровные белые зубы. «Чем-то на Басилашвили похож», - мелькнуло у меня в голове.

Сашка был прав: Слава оказался с большим и одновременно тонким чувством юмора, смешил народ изрядно, однако (что мне особо понравилось) не пытался солировать, а органично влился в общий трёп.

Веселились все, особенно Жанна — вырвалась птичка из цепких лап кошки породы «свекровь обыкновенная». Она смеялась так, что Сашка с деланным испугом заметил:

- Жанка, не ржи так — молоко пропадёт! Чем семью кормить будешь?

Мне же было не до веселья: Олег, вдохновлённый отсутствием Бореньки и разгорячённый парой рюмок водки, стал нагло приставать ко мне. Он хватал меня за руки, пытался обнять ниже талии и шептал какую-то чушь заплетающимся языком. Мне было противно и настолько неловко, что я попыталась деликатно, так, чтобы не привлекать всеобщего внимания, отбиться от него. Олег же, вероятно, решил, что отбиваюсь я слабо, а, значит, вовсе не против его ухаживаний, и приступил к следующему этапу: полез целоваться. Ну это уж слишком! Я выскочила из-за стола и села в кресло в углу комнаты, кипя от злости. «Ну почему никто не одёрнет этого идиота! Они, что, не видят, как это мне противно!» И тут Слава встал из-за стола, подошёл ко мне, опёрся руками о подлокотники кресла, наклонился так низко, что от его дыхания у меня зашевелились волосы на макушке, и тихо сказал:

- Давай целоваться.

- Давай, - ответила я.

И мы стали целоваться на виду у всех. Олег сразу же как-то сдулся, а я в душе благодарила Славу за то, что он избавил меня от назойливого ухажёра весьма, надо сказать, оригинальным способом.

Через пару минут Слава шепнул:

- Давай выйдем.

- Давай, - ответила я.

Мы вышли в подъезд и продолжили. Oh, boy! Как же хорошо он целовался! У меня подкосились ноги, и я не упала только потому, что Слава зажал меня между стеной и своим телом как котлету в гамбургере. Впрочем, тогда слова «гамбургер» мы ещё не знали: обходились «бутербродом с котлетой», а самые продвинутые «сандвичем».

Разлепила нас выглянувшая в коридор Жанна:

- Милка, поганка, хватит обжиматься. Народ без вас скучает.

Возвращаться к народу мне совсем не хотелось, но я ответила:

- Сейчас.

Когда мы вернулись в комнату, гости уже перестали нас ждать и засобирались домой. Слава прильнул к моему уху и прошептал:

- Давай здесь останемся.

«Я же Корена люблю», - мелькнуло у меня в голове…

- Давай, - ответила я.

Родись я в Америке, своему первому мужчине отдалась бы, скорее всего, в автомобиле, но на свет я появилась в Советском Союзе, поэтому роль заднего сиденья «Форда», а может даже «Кадиллака», пришлось играть узкому, с обшарпанной обивкой болотного цвета раскладному креслу без какого-либо намёка на дизайн. Ближе к утру Слава перебрался в своё кресло, которое хоть и было братом-близнецом моего, но ему досталась роль второго плана.


27. МОЙ ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА

Проснулась я часов в десять в состоянии глубокой влюблённости и с сознанием значительности того, что произошло накануне. Нет, не так – с сознанием собственной значительности. Жанке я ничего не сказала, но она же не дура – явно сама догадалась. Однако переполняющих меня чувств разделять не стала и велела мне помыть пол в столовой и на кухне. Обыденность этого мероприятия убедила меня в том, что окружающий мир никак не отреагировал на произошедшую во мне перемену. Всколыхнуть объективную реальность можно было только одним способом: поделиться новостью с подругой. «Вот домою пол и поеду к Ларке» - решила я.

А что же Слава? Слава наблюдал, как я мою пол. Иногда мы с ним встречались взглядами, и глаз он не отводил, отчего по моему телу пробегала тёплая волна. После завтрака мы поехали в город, и он проводил меня до Ларкиного дома. Оказалось, что он живёт неподалёку вдвоём с мамой в коммуналке без телефона. Слава поцеловал меня на прощание, обещав позвонить, и мы расстались.

На четвёртый этаж я взлетела на одном дыхании и резко нажала на звонок. Дверь мне открыла Ларкина мама и сказала:

- Подруга твоя ещё спит.

Я растолкала подругу и сообщила ей свою потрясающую новость. Выслушав меня, она изрекла:

- Подумаешь, на одну дырку больше.

Резануло меня это грубое замечание крепко – даже в глазах потемнело. То ли она была недовольна, что я не дала ей доспать, то ли её задело моё «первенство», и она посчитала «виноград зелёным» – не знаю, только я с ней по части мальчиков не соревновалась, да и вообще ни в чём себя с ней не сравнивала, поэтому её реакция для меня была полной неожиданностью. Поделилась, блин, радостью с подругой!

- Ну ладно, досыпай, - сказала я как можно более натуральным голосом, - Я домой поеду. Пока.

Слава позвонил на следующий день, и когда мы встретились, он предложил поехать в парк Горького. Там мы облюбовали укромную скамейку в тёмной аллее, где и предались жарким ласкам и поцелуям. Но этот дальний уголок парка оказался не настолько уединённым, как нам бы того хотелось. В разгар самого затяжного поцелуя я вдруг услышала:

- Так его! Так! Чтобы мать родная не узнала.

Мы и не заметили, как к нам приблизились три мужика с бутылкой. Они, вероятно, не впервые использовали это укромное местечко для бахусовых утех, и своей грубоватой шуткой надеялись согнать нас со скамейки. Но Слава отреагировал мгновенно: даже не поворачивая головы в сторону мужиков, ответил:

- А я сирота.

Мужики дружно заржали и прошли мимо, а я в Славу влюбилась ещё сильнее.

С этого свидания начался скамеечный этап нашей любви, продолжавшийся ровно столько, сколько было отпущено сухим южным климатом на тёплую золотую осень, то есть два месяца. Золотым это время было и для меня. Я жадно приникла к неупиваемой (по моему тогдашнему разумению) чаше взаимности. Познакомила Славу с Ларой и Эдиком, а когда в очередной раз простыла, он пришёл навестить больную и познакомился с моими родителями. Маме понравилось его остроумие и то, что он будущий физик, а папе он понравился потому, что он понравился маме. Однако легитимация отношений в те времена вовсе не означала, что я, к примеру, могла бы сказать: «Мама, это мой бойфренд, и сегодня он будет ночевать у нас». Нам, конечно, удалось пару раз воспользоваться отсутствием родителей по случаю сбора дачного урожая, да один раз Слава решился пригласить меня к себе, когда его мамы не было дома. По минному полю коммунального коридора мы прошли на цыпочках и в комнате старались не шуметь.

- Соседи бдят, - шёпотом предупредил меня возлюбленный.

С приходом холодов наступил зимний этап наших встреч.

Новый год мы встречали у Жанны. Народу было много. Все свои. Новеньким оказался только один очень низенький (не выше полутора метров) полненький парень, которого все звали Кузьмич (производная от фамилии). Кузьмича никто всерьёз не воспринимал, а кое-кто и над его ростом подшучивал. Мне его стало жалко, и я пригласила его танцевать. Когда он, не рискнув дотянуться до моего плеча, положил обе руки мне на талию, я при своих 165 см почувствовала себя гулливершей. Добрый мой порыв без последствий не остался: Кузьмич прилепился ко мне, как банный лист к заднице. Я с мольбой посмотрела на Славу, тот усмехнулся и подошёл к Саше. Они недолго о чём-то пошептались, потом Сашка удалился на кухню, откуда вышел с двумя стаканами, почти до краёв наполненными водкой. Подойдя к нам, он предложил Кузьмичу выпить до дна «За Милу». Кузьмич выпил залпом и с большим энтузиазмом, а минут через пять уже мирно спал в кресле, куда его заботливо усадил Слава.

- Теперь до утра не проснётся, - заверил меня Сашка.

- С чего это ты так уверен?

- А я ему снотворного в водку подмешал.

- С ума сошли, вдруг ему плохо будет?!

- Не будет. Способ проверенный, - ответил Сашка, и они заговорщически перемигнулись со Славой, из чего я поняла, что данный способ нейтрализации конкурентов они испытали на Иссык-Куле.

За полчаса до Нового года проснулся Илюшка. Жанна его быстренько грудью покормила, укутала потеплей, и Сашка вывез его в коляске на улицу, где поставил под окном спальни – на воздухе Илюшка засыпал моментально. Веселье продолжилось, и только в четыре утра Жанка вдруг резко плюхнулась на стул и сказала:

- Ой!

- Ты чего такая сбледнутая? – поинтересовался Сашка.

- Илюша! – только и смогла выдавить из себя действительно побледневшая Жанна.

Сашка тоже моментально побледнел и пробкой выскочил из дома. Я подбежала к окну спальни и, прильнув к стеклу, увидела, что коляска на месте. Когда Саша внёс спящего сына в комнату, кто-то шёпотом спросил:

- Живой?

- Живой, - ответил Сашка.

Жанна потрогала нос мирно спящего сына и авторитетно заявила:

- Нос тёплый. Всё в порядке.

Илюшку отнесли в спальню, и веселье продолжилось.

Гости разъехались около восьми утра, последним выпроводили проснувшегося, наконец, Кузьмича, а мы со Славой, конечно, остались.

После Нового года проблема места обострилась до предела, и из нас двоих сильнее её переживал, естественно, Слава. Однажды в феврале, после короткого свидания на промозглом ветру и долгого прощания в подъезде нашего дома я, наконец, освободилась из его объятий, прошептав: «Иди уже», и медленно и с неохотой стала подниматься по лестнице. Слава не тронулся с места: стоял молча, подняв голову и еле заметно покачиваясь. Тело его излучало такую энергию неосуществлённого желания, что мне показалось, будто воздух вокруг него вибрирует. Чтобы снять напряжение, я перегнулась через перила и протянула к нему руку, он ухватился за неё как за громоотвод и крепко сжал мою ладонь. Зрачки его глаз расширились так, что для голубой радужки не осталось места. Я вздрогнула: меня как будто поглотила доисторическая, первобытная бездна. Это было и страшно и притягательно. В общем, страшно притягательно.

В эту ночь я не могла заснуть – мне было тревожно. Не умом, а скорее интуитивно, я поняла, что такой накал неудовлетворённой страсти долго продолжаться не может.

И верно: после этого свидания Слава изменился, а может быть, мне это показалось.

***

Был день, когда всё сказочно-чудесно:
Бездонно небо, глубока вода,
Весь мир в душе, и там ему не тесно,
И думалось, что это навсегда.

Но полиняли краски на домах,
Пожухла зелень, небо опустилось,
В глазах собак усталость появилась,
Исчезла радость в птичьих голосах.

Случилось что? Скорей всего пустяк.
Ум понимает, что тревога ложна,
Но сердце повторяет так тревожно:
«Сказал не то, и посмотрел не так…»

Да… ненасытный червь душевного разлада
Получит нынче жирную награду.

***

Однако когда он пропал на пять дней, я запаниковала. Неужели конец?! Верить в это я не хотела.

На шестой день пытки неизвестностью я не выдержала и отправилась к нему домой. Дверь мне открыла его мама, на которую Слава оказался совсем не похож. У меня даже мелькнула мысль, что я ошиблась адресом. Передо мной стояла невысокая рыхло-полная пожилая еврейка с мелко вьющимися давно не стрижеными волосами с проседью. Седины было ещё недостаточно для того, чтобы можно было назвать её благородной. «Старая большевичка», почему-то мелькнуло у меня в голове. Наверное, потому, что её облик напомнил мне фотографии верного друга и соратника вождя революции Надежды Константиновны Крупской.

- Добрый день, - поздоровалась я несвойственным мне тихим голосом, - А Слава дома?

- Нет, - коротко ответила «большевичка», - А вы кто?

Слегка замявшись, я сказала, что мы со Славой встречаемся, на что она прореагировала молча, только окинула меня холодным взглядом, натолкнувшись на который, я поняла, что приглашения войти не будет.

- Вы не знаете где он?

- Нет, не знаю. Он мне не докладывает.

Я уже было решила, что разговор окончен и собралась ретироваться, но «большевичка» посчитала нужным с лицемерно-примирительным вздохом посетовать на то, «какие бывают сыновья неблагодарные, и вместо того, чтобы учиться, пропадают целыми днями неизвестно с кем и где». Я с ней согласилась: по крайней мере, последние пять дней он пропадал неизвестно где и явно не со мной.

Слава позвонил вечером. Тему «пропадания неизвестно с кем и где», а также тему знакомства с его мамой я боязливо-благородно поднимать не стала. Договорились встретиться у оперного. Собралась я за три минуты, и уже на пороге услышала вслед недовольный мамин голос:

- Куда ты в такую погоду!

- К Ларе, - выдала я заученную отмазку и захлопнула за собой дверь.

Погода из-за сильного ветра, действительно, была не прогулочной: густой мокрый снег не падал, а нёсся параллельно земле, налипая на стволы деревьев, стены домов, пасмурные лица прохожих.

Слава встретил меня на безлюдной трамвайной остановке. К объятиям и поцелуям на свежем воздухе стихия не располагала.

- Куда пойдём? - спросила я, жмурясь от летящих в глаза снежинок.

- Есть варианты? – вопросом на вопрос ответил Слава.

Вариант был один.

- Пойдём к Ларе.

- Пойдём.

Прямо с порога мой любимый начал с Ларкой демонстративно заигрывать. Отпускал ей всяческие комплименты и даже нежно держал за руку, рассказывая анекдот про Брежнева.

Претендовать на любовь до гробовой доски, а тем более на вечную верность я не могла, ведь в любви он мне не признавался, да и быть верным не обещал. Всё правильно, всё сходится, но почему же мне так плохо?

После двух часов этого маленького спектакля без антракта я не выдержала:

- Ну ладно, ребята, мне домой пора.

Слава, на моё удивление, у Ларки не остался, а ушёл со мной, отчего на душе у меня стало немного легче. Не успели мы выйти из подъезда, как с неба хлынул натуральный весенний ливень. Под его струями осевшие грязные сугробы превращались в непреодолимые потоки мутной неопрятной жижи.

Промокший Слава проводил промокшую меня до трамвайной остановки, где я ему сказала:

- Беги домой, а то простудишься.

В трамвае лица пассажиров были угрюмыми и недовольными – не то из-за природного катаклизма, не то из-за жизни как таковой. От их меховых воротников и шуб пахло мокрой псиной, и к потолку поднимался густой пар. Общее настроение народа передалось и мне: стоя на задней площадке, я уткнулась лбом в запотевшее стекло и про себя без конца повторяла: «Нет, ребята, всё не так, всё не так, ребята».

Преждевременные роды весны закончились, как, впрочем, и ожидалось, трагически: прожила она не более получаса, и когда я выходила из трамвая на своей остановке, ветер совсем стих, а с неба торжественно и печально сыпался густой и пушистый снег, чтобы к утру все опять поверили в безупречную девственность зимы.

С этого дня наступил последний и самый тяжёлый этап наших отношений – этап затяжного расставания.

***

Всего двух дней не насчитать подряд,
Когда б ты шёл по собственному следу:
По вторникам ты скуп на лишний взгляд
И милостиво подаёшь по средам.

А мне приходится без устали парить
Меж небом счастья и землёй страданий.
Меня избрал ты жертвою закланья
Своих извечных «быть или не быть».

Всё, я устала, чёрт меня возьми!
Хочу лишь одного — тебя не видеть,
И чтоб ничем друг друга не обидеть,
Быть лучше незнакомыми людьми.

Я расстаюсь с тобою навсегда...
Нет, подожду, ведь завтра же среда.

***

Мы продолжали встречаться, но Слава поставил перед собой задачу вымотать мне душу так, чтобы я сама приняла решение расстаться. Надо сказать, его усилия принесли ожидаемые плоды: на мою бедную душу лёг такой тяжёлый камень, что если бы я задумала топиться, он вполне мог заменить груз, для верности привязываемый на шею самоубийцей. Таскать в себе такой груз с каждым днём становилось всё невыносимее, но топиться я не надумала (возможно, потому, что в Алма-Ате подходящий для этого водоём найти проблематично).

Как-то совсем по-летнему тёплым, апрельским вечером мы стояли со Славой на трамвайной остановке под Эдикиными окнами. Он обнимал меня и по обыкновению вынимал душу. Смысл того, что он говорил, я воспринимала с трудом. Боль и тяжесть достигли своего физиологического предела. Мне казалось, что ещё немного – и я умру.

И тут - как сквозь туман - я услышала до боли знакомые слова:

- От меня женщины просто так не уходят.

«Да что вы, сговорились, что ли?!», - мелькнуло у меня в голове, и в этот самый момент невыносимый гнёт, так долго истязавший мою душу, исчез. Не прошло и сотой доли секунды, как мне стало необыкновенно легко. Неожиданно даже для себя самой я освободилась из Славиных объятий, повернулась к нему спиной и, не оглядываясь, пошла к Эдику. Дверь мне открыл он сам.

- Эдик! Я со Славой рассталась!

- Вот и умница. Вот и молодец! – по той интонации, с которой он это произнёс, я поняла, что Эдик не просто одобряет мой поступок, а был несказанно за меня рад.

- Проходи, сейчас чай поставлю.

Мой верный друг поил меня чаем и успокаивал. Впрочем, в успокоении нужды уже не было.

За эти несколько месяцев Эдику «посчастливилось» быть непосредственным свидетелем некоторых сцен нашего затяжного расставания. Возможно, они его изрядно впечатлили, потому что он написал поэму в шести (!) частях, посвятил её МН (то есть мне), назвал «Пытка разрывом», но дал почитать только после того, как убедился, что рецидива не будет. Какой там рецидив! Я чувствовала себя так, как, наверное, в средние века чувствовал себя человек, переболевший чумой и оставшийся в живых!

Поэтическую точку в своём первом настоящем романе я тоже поставила, правда на поэму меня не хватило. Ограничилась ироническим стишком:

Я отдала ему всё, чем сама владела:
И душу нежную, и пламенное тело.
Он тело взял – умело,
А душу отстранил.
Он с ней не знал что делать,
Но был настолько мил,
Что я не пожалела,
Что отдала ему всё, чем сама владела.

Насчёт «пламенного тела» и «умело», я, конечно, погорячилась: за те считанные оказии, которыми нам удалось воспользоваться, воспламенить моё тело Слава не сумел. Правда, отдавая ему должное, следует заметить, что он и не пытался. Выходит, что и слово «мил» следует в кавычки взять? Получается, что в этом стишке сплошное враньё ради красивости?! Пожалуй, что так. Однако правдивая строчка в нём всё-таки есть: я действительно ни о чём не пожалела.

***

Прозрела я, намучившись изрядно,
Но выучила наизусть урок:
Быть дурой нелегко, а главное – накладно,
Пойдёт ли только это знанье впрок?

Ждала напрасно от тебя добра,
К моим молитвам боги было глухи.
Я для тебя не лучше комара,
Или назойливой осенней мухи.

Ах, как мне горько это всё признать,
Как нелегко быть оловянностойкой…
И отползла моя любовь сдыхать,
Как раненая кошка на помойку.

Пускай всё так. Винить тебя нет сил –
Ты мне мои сонеты подарил.

***

После освобождения от пережившей собственную кончину страсти я вновь приобрела способность мыслить непосредственно мозгами, заметно отдохнувшими за это время, и открыла глаза на окружающий меня мир, в котором, как оказалось, личная жизнь бурлила не только у меня.


28. АХ, ЭТА СВАДЬБА

Восьмого мая позвонил Эдик.

- Мил, привет. Ты завтра никуда не собираешься?

- Да нет вроде.

- Тогда приходите с Ларой к четырём. Только не ко мне, а в дом, в котором центральный гастроном, квартира 17. Второй этаж.

- А это к кому?

- Да ты вряд ли его знаешь. Серёжа Кузьмичёв.

- Как не знаю! Кузьмича не знаю?! – воскликнула я, - Низенький такой, кругленький.

- Ну да! Так ты с ним знакома? Тем лучше. Мы у него собираемся.

- А кто это «мы»?

- Долго объяснять. Приходите – увидите. Да, захвати с собой проигрыватель. Ладно?

- Ладно, захвачу.

На следующий день мы с Ларкой ровно в четыре часа поднялись на второй этаж дома в самом центре Алма-Аты. Дверь нам открыл Эдик и почему-то шёпотом предупредил:

- Только учтите: мы отмечаем День победы.

Потом он взял у меня из рук проигрыватель «Юность» и куда-то исчез.

Ларка недоуменно посмотрела на меня, а я, почему-то тоже перейдя на шёпот, поинтересовалась:

- Тут что, нелегальная сходка!?

- Похоже! – ответила Ларка.

Мы прошли в комнату, где был накрыт большой стол, уставленный закусками и букетами сирени. За столом уже находилось человек десять гостей. Во главе стола рядом с пустующим стулом сидела полная миловидная девушка, к которой подошёл невысокий молодой человек в чёрном костюме, преподнёс ей очередной большой букет сирени и сказал:

- Поздравляю, Оля!

- Спасибо, - ответила миловидная девушка.

- Может быть, у этой Оли сегодня день рождения, а мы без подарка? - предположила я.

- Может быть, - согласилась Лара.

Тут в дверном проёме показался Эдик и жестом попросил именинницу выйти. Дальнейшие события развивались молниеносно. Откуда-то, вероятно из соседней комнаты, раздался дикий хохот, через несколько секунд перешедший в раздирающие душу рыдания. Народ ошарашено выпучил глаза и ринулся из комнаты. Мы с Ларой сидели у двери, поэтому оказались в коридоре в первых рядах. В темноте я успела разглядеть, как молодой человек спортивного телосложения, приняв боксёрскую стойку, молотил кулаками другого молодого человека, за которым возвышалась знакомая фигура Эдика. В эту свалку, втянув голову в плечи и совершенно превратившись в карлика, вклинился Кузьмич. Он пробился к двери и распахнул её настежь. «Другой» молодой человек оттолкнул обидчика в угол и выскочил в подъезд. Эдик схватил меня за руку, я подтолкнула остолбеневшую Ларку, и мы гурьбой вывалились наружу.

У молодого человека из разбитой губы текла кровь. Лара предложила ему свой носовой платок, а я возопила:

- Кто-нибудь объяснит, наконец, что тут происходит?!

И объяснение последовало. Сначала намечалась свадьба, невестой на которой должна была стать, да так до конца и не стала, миловидная Ольга, а женихом предполагался милый моему сердцу друг Эдик. За день до торжества Эдик почему-то передумал жениться, поэтому меня и Лару нацелил на празднование Дня победы, а вот свою невесту перенацелить не успел.

- Знаешь, Эдик, по-хорошему, морду надо было бить тебе, - с досадой сказала я.

Парень с разбитой губой согласно кивнул. Эдик мой упрёк принял молча.

- Ну я пойду, - сказала Лара, махнув рукой в сторону своего дома, который находился в квартале от места происшествия.

Я подумала, что неплохо было бы зайти к Ларе и рану парню обработать, но потом поняла, что, если Ларка не приглашает нас к себе, значит в ссоре с мамой.

Попрощавшись с Ларой, мы втроём пошли к Эдику. Я сильно злилась на него, но не из чувства женской солидарности со всеми соблазнёнными и покинутыми. В конце концов, никто не обязан обуздывать себя браком, если того не желает. Но такого публичного разрыва не заслуживает ни одна женщина. Мужчины, впрочем, тоже не заслуживают. Бедная Оля, не услышать тебе сегодня свадебного марша! Стоп! Проигрыватель! Мы забыли проигрыватель.

- Эдик, мы проигрыватель забыли!

Эдик остановился в нерешительности, а наш спутник прошлёпал сильно распухшими губами:

- Я туда не вернусь!

- Ладно, потом заберу, когда всё уляжется.

У «Целинного» потерпевший остановился.

- Я домой пойду, - сказал он, - неудобно в таком виде Елизавете Иосифовне показываться. Ну пока, - кивнул он Эдику, а потом повернулся ко мне и с шутливым полупоклоном изрёк:

- До свидания, фройляйн.

Эдик неожиданно спохватился.

- Познакомься, Мила, – мой друг и однокурсник Юрий.

- Людмила – подруга и одноклассница Эдуарда, - отрекомендовалась я, и мы разошлись.

Тётя Лиза встретила нас в коридоре – как будто ждала нашего прихода. На лице у неё застыло тревожно-вопросительное выражение и, молча глядя на Эдика, она два раза дёрнула голову назад как бы спрашивая: «Ну, что?».

- Успокойся, мама, я не женюсь, - ответил Эдик на её немой вопрос.

- А?! – обрадовано воскликнула тётя Лиза, и лицо её воссияло ликованием, добротой и приветливостью, - Ну что же вы стоите, проходите в комнату. Я сейчас чай поставлю.

Мы вошли в комнату Эдика, в которой на тахте в вальяжно-свободной позе сидела и курила какая-то незнакомая женщина. Она была некрасива. Очень некрасива. «Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ» - подумала я, вспомнив прочитанный когда-то роман Фейхтвангера. «Герцогиню» звали Надей. Судя по тому, как ласково обращалась с ней тётя Лиза, она сыграла не последнюю роль в расстройстве Эдикиной свадьбы. Впрочем, в этот вечер тётя Лиза и со мной была необыкновенно сердечна. Наверное, она полагала, что и я каким-то образом приложила руку к вызволению Эдика из искусно расставленных брачных силков. Хоть я во всей этой истории и была «ни сном, ни духом», разубеждать тётю Лизу в своей причастности к ней не стала.

Тётя Лиза принесла нам чай и удалилась к себе, а мы сидели, курили и болтали о том о сём, изящно обходя тему несостоявшейся женитьбы (о покойнике либо хорошо, либо ничего).

Подробности этой истории, у которой оказалась не одна, а целых три героини - Катя, Оля и Надя, я узнала много позже от самого Эдика.

Катя и Надя окончили Новосибирский госуниверситет. Катя по распределению попала в Алма-Ату в наш Иняз, где должна была вести курс математической лингвистики. На её первую лекцию, которую она читала на немецком факультете, пришло много народу, включая преподавателей. На вторую – четверо, включая Эдика, с которым Катя тогда и познакомилась. То ли Катя не смогла донести до будущих учителей важность и полезность знания матлингвистики, то ли будущие учителя, в силу своих ограниченных способностей в математике, не смогли осознать важность и полезность этого предмета, но курс с треском провалился. Однако Катю на волю не отпустили, а предложили ей место преподавателя английского языка и обеспечили её койкоместом в аспирантской части инязовского общежития. Соседкой Кати по комнате оказалась молодая преподавательница Ольга.

Вот тут-то Эдик и влюбился… не в Ольгу. Эдик влюбился в Катю. Катя влюбилась в Эдика. Завязался бурный роман, который на высшей точке кипения вполне мог бы закончиться свадьбой, но умная и честолюбивая Катя мечтала о большем, чем место преподавателя английского в заштатном вузе провинциальной столицы. Она уехала покорять Москву. На каникулах Эдик отпросился у матери на Урал, где жил его дядя Густав. От дяди Густава Эдик бежал в Москву к любимой. Столица, в которую Эдик попал впервые в жизни, составила достойную конкуренцию Кате, которая для него уже потеряла свою новизну. Невиданная ранее архитектура, выставки, музеи, театры. Особенно театры. Времени на возлюбленную практически не оставалось. Гордая Катя такого пренебрежения своей персоной не вынесла. Упрёки, скандалы, разрыв – к большому облегчению уже слегка остывшего к тому времени Эдика. Он благополучно вернулся домой, и тётя Лиза о потенциальной угрозе потерять сына так и не узнала.

Но природа, особенно молодая, не терпит пустоты, и через некоторое время Эдик сошёлся с Олей. Думаю, Ольга была в него влюблена ещё при Кате, а вот Эдику, как новоиспечённому мужчине, просто нужна была женщина. Через какое-то время Оля решила, что пора строить семейное гнездо, для чего необходимо было выманить избранника из холостяцкой крепости. Не знаю, какое женское оружие она использовала, но Эдик, наконец, сдался. Тётя Лиза была, естественно, резко против. Она пригрозила Эдику отлучением от дома, вот почему свадьбу решено было отпраздновать у Кузьмича.

Кто сообщил Наде о предстоящем торжестве в Новосибирск, не знаю; может быть, Эдик её пригласил, или Оля своей победой похвасталась, только Надя прилетела в Алма-Ату и за день до торжества отговорила Эдика жениться. Из нашей единственной с ней встречи я поняла, что Надя умна в той же степени, в какой безобразна, поэтому немудрено, что она с лёгкостью нашла нужные аргументы в поддержку своей позиции. А может быть, Эдик только того и ждал, чтобы его кто-нибудь отговорил, поэтому Надю и пригласил, прекрасно зная, что она свою подругу Катю ставит гораздо выше простоватой Ольги и не позволит Эдику так «снижать планку». Впрочем, не так важны мои домыслы, как результат – Эдик во второй раз благополучно выскользнул из матримониальной ловушки. Надя вернулась в Новосибирск, а наша жизнь вернулась в привычное русло с приятным дополнением: теперь тётя Лиза, проникшись ко мне ещё большим доверием, сама приглашала меня «поболтать-покурить».

На следующий день я вспомнила кипевшие накануне страсти и подумала: «А неплохой этюд мог бы из этого разрыва получиться. Не то, что у меня со Славой». Поймав себя на этой мысли, я поняла, что Слава с его «мороком» остался в прошлом окончательно. Этим же вечером зазвонил телефон. Мама взяла трубку и удивлённо сказала:

- Это тебя. Не Слава.

Тому, что это не Слава, я, в отличие от мамы, ничуть не удивилась, но каким же было моё изумление, когда в трубке прозвучал знакомый голос, услышать который я никак не ожидала:

- Здравствуй, Мила.

- Здравствуй, - растеряно ответила я.

(Продолжение следует)