12.
…КАМЕР, где обычно приводились в исполнение смертные приговоры, во внутренней тюрьме было несколько. И пока одну из них «приводили в порядок», убирая трупы и замывая или засыпая опилками окровавленный цементный пол, другие продолжали ф у н к ц и о н и р о в а т ь, завершая последнее действо монотонного безумного конвейера.
Правда, убивали везде. В кабинетах следователей, в прогулочных двориках, в боксах крытых «марусь», в коридорах, на лестницах и в сарае на Варсонофьевском, где уже доктор медицинских наук Майрановский продолжал испытывать на заключенных всевозможные отравляющие вещества.
Но официально узаконенными л о б н ы м и местами были эти безоконные безномерные чуланы , расположенные в разных блоках подвала. И сюда то и дело волокли приговоренных, а спустя некоторое время уносили их беспомощные тела, еще хранящие свет и тепло беспощадно отобранной жизни.
Основным представителем ведомства смерти был ставленник бывшего начальника Оперотдела Паукера вечно пьяный, неряшливый краснознаменец Пётр Магго, или Маг, как его обычно именовали.. Он специализировался только на самых «высших» , и вместе с ним, на подхвате, трудились помощники, исполнявшие подсобные роли уборщиков и подметал.
Но по мере расторопности судов и трибуналов работы здесь прибавилось, палачей потребовалось больше, и какой-то премудрый начальствующий ромбоносец предложил вместо кадровых тюремщиков использовать на «черной службе» осужденных, подлежащих скорому бесспорному уничтожению. Менялись же они довольно часто, потому что длительное пребывание тут разрушительно влияло на психику. А поскольку это было а н т и г у м а н н о и а н т и э с т е т и ч н о, то и требовало «бережно-любовного отношения к любому человеку, пусть даже и лишенному всех прав и свобод».
Эта чуткая «бережность» выражалась в том, что смерть настигала бедолаг не у стенки, как всех остальных, остающихся один на один с палачом и успевавших в мгновения между вскидкой нагана и выстрелом испытать последний ужас и тоску расставания с жизнью. Нет, им позволялось умереть неожиданно, зачастую даже не подозревая об этом, например, во время сна или уборки. И уже следующие обреченные, неизменно надеющиеся на лучший исход, уносили, сотрясаясь в рыданиях, бездыханные тела своих предшественников. А затем уносили и их самих, и тех, кто приходил вслед за ними, и еще, и еще, и еще...
Правда, в последнее время число расстрелов несколько сократилось. Но в течение дня конвоиры одного за другим тащили осужденных, и те из них, кто был еще в сознании, могли узреть сонные, скучающие физиономии обязательных прокурора и врача, вкупе с замначальника тюрьмы и двумя, тремя надзирателями.
А потом их вталкивали в камеру, куда входил или где уже ждал угрюмый палач, и это был почти конец. П о ч т и. Потому что оставались долгие секунды на то, чтобы молча встать лицом к стене или, наоборот, повернувшись, закричать, застонать, моля о пощаде, и в конце концов то ли в лоб, то ли в затылок получить свою пулю, и упасть на холодный скользкий пол, уносясь угасающим безвольным сознанием в ледяную свистящую черную т у н н е л ь н у ю пустоту…
Да, р а б о т а шла обыкновенно.
Исполнитель, как красиво и мягко именовали теперь палача, н о р м и р о в а н н о расходовал патроны, врач п р и в ы ч н о констатировал смерть, а замначтюр и прокурор иногда открывали камерную кормушку и через нее, затаив дыхание, наблюдали за банальным и жутким процессом уничтожения.
Эта личная причастность к самым тайным делам государства придавала контролирующим значительность и вес. Сладко таяло сердце, и мурашки бежали по кобчику, когда прямо на твоих глазах, под твоим началом, вышибались души из тех, кто еще вчера был недосягаемо высок и обожествляем. И оказывалось, что все эти «руководящие и направляющие» слеплены из того же навоза, что и ты и так же хотят жить и цепляются за жизнь безнадежно, бессмысленно, как и ты, наверное, цеплялся бы, окажись на их месте.
Но пока, слава богу, и вы, и они находитесь по разные стороны тяжелой кованой двери. И не им, а вам поручено отмечать в формулярах: «приговор приведен в исполнение», ставя час, число и личную подпись, которая когда-то, может, завтра, а может, через десятилетия, аукнется если ни вам, то вашим потомкам.
Так, возможно, думал прокурор.
А исполнитель ни о чем не задумывался. Он работал. И после каждого выстрела ставил торопливый крестик в толстой общей тетради, которую доставал из кармана длинного прорезиненного фартука, укрывающего его от случайных брызг мозгов и крови.
Это был невысокий худощавый человек в крепких яловых сапогах и слегка великоватой форменной фуражке, надвинутой на лоб так, что вся верхняя половина его лица оставалась в тени. Каждый раз , после очередного «акта", он стремительно выходил в коридор и, не глядя ни на кого, ни с кем не разговаривая, запирался в соседней камере, где стояли железная кровать, стол и табурет, навсегда привинченные к полу. Исполнитель снимал фуражку; вытирая вспотевший лоб, наливал себе пива из большого заграничного термоса и пил его маленькими глотками. Затем падал на койку, застеленную серым солдатским одеялом, закрывал глаза и лежал так до тех пор, пока кто-то не стучал в дверь и не говорил елейным сладким голосом:
- Попрошу приготовиться. Вас ожидают…
Полежав еще немного , исполнитель неохотно вставал, вновь натягивая синюю с прямым блестящим козырьком фуражку и шел в расстрельную, краем глаза отмечая, с каким почтением и ужасом взирают на него торчащие в коридоре наблюдатели.
Без скрипа, без стука открывалась хорошо смазанная дверь. Осужденный уже ждал палача, и тот, не давая ему опомниться, на ходу выхватывал наган и, почти ни целясь, стрелял, точно зная, что ни промаха, ни осечки не будет.
Но один раз осечка неожиданно произошла. И поскольку ошеломлённый этим исполнитель на секунду замешкался, прилепившийся к стене изможденный истерзанный узник разглядел внезапно выбившийся из-под фуражки светлый клок волос, узнал родные, знакомые с детства глаза, и, не веря себе, забывая обо всем, потрясенно выхрипел:
- Это надо же... бра-ат… бра-а-атуха!
- Да какой я тебе брат... изменнику? - прозвучал в ответ низкий сдавленный голос.
И это было последнее, что услышал человек в горевой своей жизни. Вероятно, у него было высокое давление и пуля, пробив череп, разорвала какую-то артерию. Фонтанирующей струей кровь с шипением выхлестнулась из ранки, долетев почти до ног отскочившего в сторону исполнителя. Затем напор ее начал ослабевать, словно где-то перекрыли краник, но она еще некоторое время судорожно выплескивалась, отвратительно булькая и густея прямо на глазах.
С раскаленным наганом в руке исполнитель вылетел из камеры в коридор и, мотая головой, словно пытаясь вывинтить ее из шеи, закричал в лицо прокурору:
- Все! Конец на сегодня! Не могу больше! Все-е!..
Несколько мгновений он еще стоял, точно раздумывая о чем-то, а затем, не оглядываясь, сорвал о головы фуражку и побежал к выходу из этого мрачно освещенного душного подвала, тошнотворно пропахшего хлоркой, порохом и сырой дымящейся кровью...