Он хотел не просто счастья, он хотел сказочного счастья. Очень хотел, но оставался наивным. И если встречал нечто ухоженное, то ему там чудилась мадемуазель, дворянская кровь. Воодушевлялся, обольщался, щеголял остроумием, пел, балдел, терял голову. Но! К сказке прилагалась догма. Любовь – не вздохи на скамейке и не сиреневая страсть. Пуд соли надо съесть, чтоб в пришествии задохнуться от счастья.
Однако, соль творила что-то не то и не так. Если тахикардия была знамением, то запоры не воодушевляли совсем. Молодые надеялись, маялись и не солоно хлебавши разводили руками.
А жизнь продолжала бурлить. Он веселился, бабником прослыл, ёрничал. – Окститься не жениться! – Но за резиночки, бретельки брался с опаслиной, за припадком любви могли быть и дети... И накаркал! Припадок был, любви не оказалось. Однако дети росли под приглядом отца, взрослели, матерели и он радовался искренне им.
Сам же был неприкаянным – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. Хотя надежда по-бесовски шептала:
– Верь! Повезёт! Не сегодня, так потом.
Время шло. Ещё как шло! Мадемуазели превращались в мадам, а кто-то в склочную тётку. И сам он не становился моложе, чем был вчера. Вызревал итог – ловелас себя исчерпал, надо мириться с данностью жизни. И уже смирился было, как вдруг!
Мгновенье встало, явилась ОНА! Он поразился улыбкой её и глазами. Таких ни у кого не было и быть не могло! Волновался, шептал понятные слова, и только сейчас понимал их истинный смысл. И в прекрасном порыве устремился к ней, в её жизнь. Она позволяла ему устремляться, но с оглядкой – тоже учёная жизнью. А уж поняв, что обречена, объявила своё реноме: – Да, я женщина, но прежде всего человек. – И он человек! Одного поля, сапог сапогу.
Лавочки. Вздохи. Сирень. Ничтоже сумняжеся, они стали вновь молодыми. Ей восемнадцать с половиной, ему девятнадцать или около того.