Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть III

1. ЭТО БЫЛ КОРЕН

Пауза.

- Ты что, в Алма-Ате?

- Да.

Пауза.

- Рада тебя слышать, - формулу вежливости, я, можно сказать, на автопилоте выдала, потому что меня одновременно захлестнули два противоречащих друг другу чувства: горькая обида («Где же ты был, когда я тебя так ждала?») и ликующая радость («Ты всё-таки меня не забыл!»), отчего сердечко моё забилось часто-часто.

- Ты фильм «Влюблённые» видела?

- Нет.

- Хороший фильм. Стоит посмотреть.

- Хорошо, посмотрю.

Опять пауза. И тут до меня дошло:

- Ты меня в кино приглашаешь?

- Да. Давай сходим, - с явным облегчением ответил Корен.

- Давай. Когда?

Корен предложил сходить сегодня, назначил время и место встречи. Когда я положила трубку, мама не выдержала и с явным раздражением выдала:

- Меняешь мужиков как перчатки!

Эх, хотела бы я, чтобы мама была права! Разубеждать её в своей ветрености я не стала. Просто ничего не ответила и начала собираться на свидание. Да, собственно, какие сборы? Платье на голое тело (ну почти голое - в полосатых сатиновых трусиках, сшитых мамой, я уже была), босоножки на босу ногу, сумочку в руки – и готова. Косметикой я тогда не пользовалась, поэтому уложилась в солдатский норматив.

Корен ждал меня у кинотеатра «Казахстан». Я его сразу и не узнала: он сильно потолстел, но благодаря тому, что был высок и широк в плечах, толщина его не портила. Впрочем, не портила она его скорее потому, что он мне очень нравился. Фильм «Влюблённые» с Вертинской и Нахапетовым в главных ролях действительно оказался хорошим, но больше фильма мне понравилось то, что Алёша предложил встретиться на следующий день.

- А ты надолго в Алма-Ату? – поинтересовалась я.

- Похоже – навсегда, - ответил он со вздохом. - Меня из универа выперли.

- Ой, за что?!

- Да я ещё зимой заболел. Весь коростой покрылся.

- Да ты что! А от чего?

- От нервов. Болезнь так и называется – нейродермит. Загремел в больницу. Меня там три недели гормонами лечили.

Теперь мне стало ясно, почему Алёша так растолстел. Я знала, что от лечения гормонами люди как на дрожжах пухнут.

- Вот я сессию и пропустил. А потом мне хвосты сдать не разрешили.

- Почему?

- Я вовремя справку из больницы в деканат не представил, а когда принёс, меня уже отчислили.

- И что теперь?

- В КазГУ учиться буду. Отец перевод помог оформить.

Не могу сказать, что я таким поворотом событий была сильно расстроена. На нашем третьем свидании я предложила Алёше съездить к моей сестре, где мы и остались на ночь. Раздолбанное раскладное кресло во второй раз со скрипом выполнило навязанную ему роль, чуть не развалившись под тяжестью Корена. Ночь эта послужила триггером Алёшиной страсти.

Слово «триггер» я употребила здесь, чтобы похвастаться своим богатым тезаурусом. Кстати, вспомнился забавный случай, связанный со словом «тезаурус». Моя нынешняя подруга Соня как-то беседовала со своей сотрудницей о садовых растениях. Соня засыпала собеседницу гортензиями, хостами, гейхерами, астильбами, спиреями «Ван Гута», спиреями «Голден флейм» и тому подобными названиями. Сотрудница долго крепилась, стараясь не подавать вида, что уже давно ничего не понимает, однако, когда Соня вскользь упомянула крокосмию, та решилась всё-таки показать свою неосведомлённость.

- А по-простому этот цветок как называется?

- Монбреция, - просто ответила Соня.

Тут уж сотрудница не выдержала и в сердцах выпалила:

- Всё-то вы, Софья Аркадьевна, выпендриваетесь.

На что Софья Аркадьевна резонно ответила:

- Я, Вера Алексеевна, не выпендриваюсь, а расширяю ваш тезаурус.

Однако вернёмся в далёкое прошлое.


2. КЛЮЧИ ОТ РАЯ

Страсть, как известно, требует своего удовлетворения. Естественно, остро стоял вопрос: «Где?». Однажды Алёша предложил поехать к ним на дачу, которая находилась в горах чуть ниже обсерватории. Заверил меня:

- Батя туда редко наведывается, а мама вообще там не бывает.

Дома я сказала, что еду в горы к Барковским с ночёвкой, чтобы утром сходить на джайляу. Мы вышли из автобуса, совсем немного не доехав до конечной остановки у охраняемых ворот обсерватории. Дача – шесть соток на крутом склоне холма с покосившимся домиком, больше напоминавшем курятник, сколоченный из старых досок и почерневшей дранки – встретила нас тишиной, которая лишь иногда прерывалась глухим звуком «бум». Это падали с деревьев созревшие яблоки. Соседние «курятники», не менее живописные в своей убогости, тоже были необитаемы – день был рабочий. На хлипкой двери домика висел внушительный замок. Алёша обшарил все места, где должен был находиться ключ, но безрезультатно.

- Вот чёрт! Наверное, отец ключ с собой забрал. Ну ладно, попытаемся через окно проникнуть.

- А здесь и окно есть? – с сомнением произнесла я, обшаривая взглядом глухие стены курятника.

- С задней стороны. Жди меня здесь. Я скоро, - ответил Алёша и, продираясь сквозь заросли малины, почти вплотную примыкавшие к стенам домика, исчез за его углом.

Присев на пенёк я выкурила одну сигарету, потом вторую, потом третью, а Лёша всё не появлялся. Мне не очень хотелось лезть в малинник, но и ждать надоело. Я пробралась вдоль стены, изрядно оцарапав голые руки и плечи, и за углом обнаружила Алёшу сидящим на земле в задумчивой позе.

- Не получается? - участливо спросила я.

- Без инструментов трудно, - с тяжёлым вздохом ответил Алёша.

- Может, домой поедем? Или к Барковским поднимемся? – предложила я.

- Ну уж нет! – с жаром возразил Алёша и вскочил на ноги.

Уже начало темнеть, а он всё продолжал возиться с окном. Молча. Я тоже молчала, понимая, что мужчине, занятому серьёзным делом, мешать нельзя. Наконец, практически голыми руками он выковырнул фрамугу из оконного проёма, умудрившись при этом не разбить стекло. Но праздновать победу было рано: оконный проём оказался настолько узким, что пролезть в него раздавшийся вширь Алёша не смог.

- Ну и что дальше? – спросила я.

- Придётся тебе самой лезть, - ответил Лёша.

- Лёша, какой в этом смысл? Я буду спать в доме, а ты под дверью, что ли?

- Да нет. Там на полке должен быть запасной ключ. Не то слева в углу, не то справа.

- А-а-а, ну да, всё правильно - ключ от рая в шалаше находится в шалаше. Придётся лезть.

Алёша помог мне влезть внутрь, где стояла кромешная тьма, пахло сушёными яблоками, пылью и мышиным помётом.

- Ты будь поосторожней, - услышала я голос Корена, - там, в разных местах могут мышеловки стоять!

Значит, насчёт мышиного помёта я не ошиблась, хотя никогда ранее мне его нюхать не приходилось. Дачный кооператив «Наука» электрификация обошла стороной, поэтому мне пришлось зажигать спички, чтобы найти ключ. Он оказался на полке слева сразу же за взведённой мышеловкой с традиционной приманкой из высохшего до окаменелости сыра «Советский». Почему я решила, что именно «Советский»? Да потому, что в те времена в Алма-Ате продавали только два сорта сыра – «Советский» и «Голландский». Первый был твёрже и, следовательно, лучше годился в качестве приманки, да и мышам, рождённым в СССР, негоже было на голландский льститься – даже перед смертью.

С таким трудом совместно добытый ключ оказался действительно ключом от рая. Так хорошо мне ещё никогда не было.

Утром Алёша вставил окно, закрыл дверь на замок и положил ключ к себе в карман.

- А как же отец? Вдруг он пропажу обнаружит?

- Потом как-нибудь подкину.

С этого дня любовь наша развивалась по нарастающей. У меня просто крышу снесло. На улице в каждом молодом мужчине, подходящем по росту и комплекции, видела Алёшу.

Мне уже даже страшно становилось: а не схожу ли я с ума?

В Алёше мне нравилось всё: его внешность (для меня он был не толстым, а основательным), его жесты, его манера говорить (не «почему», например, а «почму»); запах и вкус (как столовая минеральная вода) его пота. Меня не смущало, что он был одет как попало. Однажды, например, я обнаружила, что к рукаву его рубахи вместо пуговицы пришита двухкопеечная монета. Пошутила:

- Сюда бы одна копейка лучше подошла.

На что он вполне серьёзно ответил:

- В копеечной монете дырки труднее пробивать.

***

Алёшу в компанию своей сестры я вводить не торопилась, полагая, что его малоразговорчивость может послужить поводом для подшучиваний и подколок, а вот со своей компанией, костяк которой составляли проверенные одноклассники, его познакомила. Но даже они приняли моего кавалера не сразу. Их удивляло, что Алёша приходил, здоровался, подходил к шкафу или полкам с книгами, выбирал книгу потолще и углублялся в чтение. Я в это время развлекалась самостоятельно: танцевала, флиртовала, рассказывала и слушала смешные истории, а когда наступало время прощаться, говорила: «Алёша, пойдём». Алёша захлопывал книгу, ставил её на место, говорил всем: «До свидания» и мы удалялись. Правда, его «уход в себя» был не полным. Это я поняла однажды, когда после очередной вечеринки он мне вдруг сказал:

- Ты думаешь, что я ничего не видел? Я всё видел.

На той вечеринке Жека Чук, танцуя со мной, неожиданно предложил:

- Давай поцулуемся.

- Зачем? - удивилась я.

Жека скроил обиженную рожу.

- Ты же мне друг!

Мне стало смешно.

- Ладно, друг, давай поцулуемся.

И мы поцеловались.

Именно это «всё» Алёша и видел. Почему же сразу не отреагировал? Не подошёл, не увёл меня от соперника? Этот вопрос я задаю сейчас, а тогда он мне и в голову не пришёл. Я просто сказала:

- Да брось! Это же Жека.

Алёша ничего не ответил. Он не знал, что на балконе, куда мы с Жекой вышли покурить, мой однокашник предложил мне руку и сердце, чем меня слегка ошарашил, ведь мы друг к другу никогда серьёзно не относились. За себя, по крайней мере, я ручаюсь.

- Жека, ты чего?

- Ну что ты в нём нашла?! – вопросом на вопрос ответил Жека.

- Всё. Я Корена люблю.

Утончённый Эдик поначалу тоже не мог привыкнуть к нашему совместному «экстерьеру». Как-то мы шли втроём, Эдик отстал от нас с Лёшей, потом догнал и говорит:

- Не идите рядом.

Наверное, действительно было что-то «от цирка» в нашем тандеме: сто семь килограммов Алёшиных и сорок пять моих. Ну и пусть. Мне это даже нравилось. Я полностью, как матрёшка, вписывалась в могучую фигуру Корена, отчего буквально физически чувствовала себя как за каменной стеной.

В сентябре, когда начались занятия, отец Алёши поставил ему условие: возвращаться домой не позже десяти вечера. Алёша, конечно, мне об этом ничего не сказал. Однажды, когда он стал торопиться домой, я его задержала. На следующий день тётя Зоя рассказала мне, что на остановке около ЦУМа видела Корена, который сидел на скамейке, обхватив голову руками и выглядел таким несчастным, что даже люди на него оборачивались. Я и не подумала, что это ему досталось за нарушение комендантского часа. Три вечера Алёша просидел под домашним арестом, а когда мы, наконец, встретились, он с неохотой рассказал мне о требовании отца.

Регулярность наших встреч примирила маму с моей «очередной перчаткой», друзья тоже привыкли к Алёше. Да и он освоился: хоть и не стал более разговорчивым, зато иногда пел и играл на гитаре («О, как он пел! О, как он играл!»), а в узком кругу даже пульку расписывал. Признав «официально» наши отношения, мои верные друзья не оставляли без внимания и наши нужды: Эдик предоставлял нам свою комнату, когда они были с мамой на халтурке, а однажды Ларкина двоюродная сестра с подачи моей подруги предложила свою квартиру на целый день, включая широченную двуспальную кровать орехового дерева и всё, что есть в холодильнике.

В это счастливое время внешний мир, как Луна, повернулся ко мне только одной своей стороной – светлой. Я не вспоминала свои прошлые боли, обиды и разочарования, и совсем не думала о будущем. Жила так, как, наверное, живут младенцы, беззаветно любимые своими матерями. Правда, однажды мне пришлось пережить два чёрных дня, которые поколебали мою веру в то, что Алёша, как и я, растворился в нашей взаимной любви без остатка. Боль, которую мне пришлось пережить, была настолько невыносимой, что в какой-то момент я подумала:


3. «Я УБЬЮ ТЕБЯ, АЛЁША!»

За два года до этого случая я встретила подругу Раису Старикову, которую не видела после окончания школы. Она рассказала, что родители будущего мужа были против его женитьбы, поэтому расписались они втихаря и сняли квартиру на окраине города. Сразу же после школы она устроилась на работу в управление погранвойск, а недавно поступила во Всесоюзный заочный строительный институт (ВЗИСИ).

- Ну ты молодец! – восхитилась я взрослостью подруги.

- Жизнь заставляет, - ответила Раиса, и в её голосе я уловила нотку превосходства самостоятельной женщины над такой салагой как я.

Она дала мне свой новый адрес и пригласила в гости.

- Только давай заранее договоримся, а то у нас телефона нет.

Мы договорились, и я приехала к ней в назначенный день. То, что моя подружка называла квартирой, оказалось глинобитной пристройкой к частному дому на северной окраине города. Пристройка состояла из комнатки, входная дверь которой открывалась сразу на улицу. Вмещала эта комнатка кровать, кухонный стол, который одновременно служил и обеденным, две табуретки и рукомойник, под которым на третьей табуретке стоял таз. Готовила Раиса на плитке, бельё стирала в тазу из-под умывальника, одежду и лишнюю посуду хранила в двух чемоданах под кроватью. Да, ещё была дровяная печь для обогрева, но, по словам Раисы, зимой по утрам вода в тазике всё равно замерзала.

Пока мы с Раисой пили чай, вернулся с работы её муж Сергей. Он показался мне стариком, хотя был старше подруги всего на пять лет, и чуть ли не уродом, особенно на фоне красавицы Раисы. Но первое впечатление проходит быстро, к его внешности я привыкла через пять минут, да и было приятно наблюдать, с какой любовью он смотрит на супругу и с какой готовностью выполняет все её просьбы и распоряжения.

Обнаружив, что в доме мало хлеба, Раиса послала его в магазин.

- Может, пивка купить? – поинтересовался Сергей.

- Ну ладно, купи. Три бутылки, - разрешила Раиса, и мне стало ясно, кто в доме хозяин.

Пока добытчик отсутствовал, Раиса поведала мне, что работает Сергей в проектном институте макетчиком, зарабатывает хорошо. А ещё сказала, что её сестре Любе скоро дадут квартиру и они с Сергеем, наконец, переедут в освободившуюся «тонкую кишку».

- Вот здорово! - обрадовалась я, - Опять рядом жить будем.

Провожая меня до автобуса, Раиса вдруг воскликнула:

- Слушай, подруга, ты же в Инязе учишься! Поможешь с контрольными?

- Конечно, помогу, - с готовностью согласилась я.

Вскоре они, действительно, переехали в освободившуюся квартиру, и географическая близость привела к возобновлению прерванной дружбы.

Раиса заставила своего мужа поступить во ВЗИСИ в следующем году, поэтому контрольные по английскому я делала не только ей, но и Сергею. В школе Сергей изучал немецкий. Можно себе представить каких трудов ему стоило сдавать эти контрольные. В конце курса «изучения» английского языка для получения зачёта необходимо было перевести большую статью из любого иностранного журнала по строительству. Сергей вручил мне журнал «Concrete» («Бетон» по-русски), и я перевела ему статью нужного объёма. Сергей не только заучил перевод наизусть, но и запомнил, какой абзац перевода соответствует какому абзацу оригинала.

Процесс сдачи зачёта Сергей описал так:

- Она мне вразброс на разные абзацы тыкает: «Тут переведи» или «А теперь здесь», а я ей спокойно так с листа всё перевожу. Она мне: «Это не вы переводили», а я ей: «Почему? Я!». Она: «Не может быть! Слишком хорошо» и в новый абзац тычет. Поймать хотела. Ни фига у неё не вышло!

Успешная сдача самого трудного для Сергея предмета была отмечена застольем и вручением мне фаянсового чайного сервиза. На радостях супруги решили отдохнуть. Раиса достала две путёвки в дом отдыха (не то «Пограничник», не то «Страж Родины») и они уехали на две недели, оставив мне ключи от квартиры. Этот подарок был неизмеримо дороже чайного сервиза на шесть персон.

Маме я сказала, что Раиса просила меня последить за квартирой, что дало мне возможность при необходимости в ней ночевать. Конечно, мы с Алёшей пользовались этим подарком на полную катушку, правда, только в дневное время. Алёшин суровый батя никогда бы не позволил ему спать вне дома.

Но вот однажды Алёша ушёл от меня вечером, а на следующий день не позвонил, чего раньше никогда не случалось.

Когда в двенадцать ночи зазвонил телефон, я была уверена, что это он. Но я ошиблась: на другом конце провода прозвучал незнакомый голос:

- Мила?

- Да, - растерянно ответила я.

- Я Алёшина мама. Он не у тебя?

Меня как кипятком ошпарило: Алёша пропал!

- Нет, мы вчера с ним встречались, а сегодня он даже не звонил.

- Если объявится или позвонит, сообщи мне, пожалуйста. Сразу же.

- Хорошо, - дрожащим голосом ответила я и повесила трубку, даже не попрощавшись.

После её звонка меня обуяла тревога, которая росла с каждой минутой. Такой послушный сын, как Алёша, не мог пропасть даже на два часа, не то что на сутки! С ним что-то случилось! Я не находила себе места, вздрагивала от каждого шороха, молилась на молчащий телефон: «Ну, миленький, ну, позвони!». Когда, наконец, раздался звонок, я подскочила чуть не до потолка. Но это опять была Лёшина мама

- Не звонил?

- Нет.

Мне невыносимо было видеть кого-то рядом. Захотелось забиться в глубокую нору и выть там во весь голос. Ночь я не спала, а утром сама позвонила Коренам. Новостей не было. Сидеть на месте я не могла, куда бежать не знала, видеть никого не хотела.

- Мам, если мне будут звонить, – я у Раисы. Вот номер. Пусть туда перезванивают, - выдавила я из себя и выскочила из дома.

У Раисы я стала ходить из угла в угол, разговаривая сама с собой:

- Да, где же ты! Почему не звонишь? Если ещё жив – я тебя убью! Придушу, гад паршивый! Лёшенька, дорогой, пусть тебя искалечили, только не убили!

Не помню, что ещё я молола, мечась, как зверь в клетке. Не помню, сколько эта пытка длилась, только вдруг я резко остановилась, потом легла на кровать и почувствовала, как запредельное напряжение меня отпускает. Тело стало мягким и безвольным, как у тряпичной куклы, а в голове родилась чёткая, как математическая формула мысль: «Если он жив, так чего я волнуюсь, если мёртв – ничего уже не поделаешь». После этого я спокойно уснула.

Лёша позвонил поздно вечером. Оказалось, что после свидания со мной он поехал к однокурснику Саше Любушкину чинить сломанный магнитофон. У Саши он завис почти на двое суток – пока не починил это «железо». О том, что кто-то может о нём беспокоиться, он не подумал.

Так я поняла, что в случае с Алёшей «железо» вполне может конкурировать не только с родным домом, но и с горячо любимой женщиной.

Радость приобретения живого и здорового возлюбленного полностью вытеснила обиду за причинённые страдания, и жизнь вновь стала прекрасной.

Купаясь в любви, я и не заметила, что наступила моя последняя студенческая весна, а значит, конец беззаботной жизни и распределение на работу.


4. РАСПРЕДЕЛЕНИЕ

Госэкзамены меня ничуть не волновали: экзамены – дело привычное. Хорошо, что в нашем институте не надо было диплом защищать, а то бы я, вся в страстях, ни строчки не написала. Госы сдала. Сейчас даже не помню, сколько их было. Совершенно неожиданно для себя на торжественном вручении дипломов я узнала, что окончила вуз с отличием. Будучи «не в теме» я и не знала, что для красного диплома не обязательно иметь все пятёрки, поэтому, когда меня вызвали на сцену в первых рядах и вручили красную книжку, да ещё сопроводили её гладиолусом, я даже растерялась и решила, что произошла ошибка.

Мама успеху моему порадовалась, а я под это дело заказала ей вечернее платье для выпускного бала по своему фасону из чёрного полупрозрачного крепа с чёрным атласным чехлом. Чехол попросила выполнить в минималистской манере – с глубоким вырезом и оголёнными боками. На мой взгляд, это было очень сексуально. На мамин – неприлично. Однако, напомнив о красной книжечке, я сломила мамино сопротивление и получила то, чего хотела.

К сожалению, красный диплом не сыграл никакой роли при распределении. По идее, да и по закону я могла претендовать на лучшие места (преподавателя в вузе или переводчика, например), но институтское руководство применило лукавый подход к распределению, назвав его демократичным. На двести с лишним выпускников казахского и русского отделений нас – «отличников с гладиолусами» – было девять, но вызывать на распределение отличников первыми не стали. На комиссию вызывали поочерёдно по одному человеку из казахской группы, потом из русской, и так до конца.

Моя подруга Лара училась в третьей группе и зашла раньше меня, а, выйдя, на мой вопрос: «Ну, куда?» ответила почему-то без особой охоты и шёпотом: «В Интурист». Ах да, я и забыла, что её родной дядя был директором Интуриста. Она ведь даже в Англию на третьем курсе ездила. Привезла оттуда (на разрешённые к обмену девять фунтов) трёхъярусную коробку шоколадных конфет, пару красивых витых свечей, четыре бокала на длинных и очень тонких ножках и неприятности.

Она имела неосторожность съездить с водителем экскурсионного автобуса к нему домой за проигрывателем: группа перед отъездом решила отвальную устроить. Об этом, естественно, стало известно в органах, куда её сразу же по возвращении и вызвали. Сначала пугали, потом уговаривали подписать бумагу о сотрудничестве. Ларка сказала мне, что не подписала. Думаю, позже, работая в Интуристе, она всё равно вынуждена была такую бумагу подписать. Да и в партию она через полтора года вступила, скорее всего, не по зову сердца.

Я училась в десятой группе, вот и вышло, что на комиссию попала практически последней. Меня за диплом с отличием похвалили, а потом спросили, куда бы я хотела распределиться.

- Хочу в вузе преподавать, - наивно заявила я.

- К сожалению, мест в вузы уже нет, - со вздохом ответили мне.

- Тогда в алма-атинской школе, - с надеждой предложила я вполне устраивающий меня вариант.

- Все места уже распределены, - посочувствовали мне.

- Может быть, в Алма-атинской области? – предположила я.

- Так, сейчас посмотрим. Из области было всего восемь заявок. Пять разобраны. Осталось три в казахские школы. Поедете?

- Нет. А русские школы у вас остались? – спросила я, в душе надеясь, что все русские школы кончились, и мне дадут свободный диплом.

- Остались! – обрадовано ответили мне, - Есть школа в Жанатасе и школа в Каратау.

Где это, я не знала, но название Жанатас мне показалось неблагозвучным, поэтому я выбрала Каратау.

***

Мы в очереди первыми стояли, а те, что сзади нас, – уже едят. (Владимир Высоцкий)

***

Мне показалось, что известие о моём неминуемом отъезде в Каратау Алёша воспринял как-то уж очень спокойно. У меня даже мелькнула довольно зрелая мысль, что если я буду отрабатывать там два года, Алёша обо мне забудет, или ему помогут обо мне забыть. На письма с романтическими сказками надежд я уже не питала, потому что, как я однажды выяснила, моё письмо в Новосибирск, которому я придавала такое судьбоносное значение, он даже не дочитал до конца. На мой недоумённый вопрос:

- Почему?

Он ответил:

- Некогда было.

Все эти тревожные мысли я оставила при себе, но твёрдо решила, что приложу все силы, чтобы открепиться, тем более, что такое распределение считала несправедливым.

Кстати, Эдика, у которого, как и у меня, блата не было, распределили в Конур-Олен – казахский посёлок где-то на границе с Китаем, а Сталинке отец (полковник КГБ) выправил свободный диплом.

До сентября оставалось ещё два месяца. Алёшу «забрили» на военные сборы. Лагерь находился в степи в районе Капчагайского водохранилища.

Скучать по нему я начала на второй день. Сидеть дома было совсем невыносимо, поэтому я почти, да что там – почти, каждый день искала повод из дома улизнуть. Ездила к Жанне с ночёвкой, встречалась с друзьями-приятелями. Как-то раз Ларка позвонила мне и сказала, что её мама уехала в дом отдыха, и что это дело следует отметить. Я предложила ей сначала встретиться у Эдика, а потом заночевать у неё. Так и сделали. У Эдика мы, как всегда, засиделись допоздна, беседуя и споря на темы, которые нам казались важными и серьёзными. Так вышло, что я с Ларкой впервые в жизни разругалась. Она настаивала на том, что казахов в СССР зажимают. Когда я спросила её, в чём это выражается, она сказала:

- Почему, например, нашим талантливым актёрам не дают сниматься на «Мосфильме» или «Ленфильме»?

- Ну ты, Ларка, даёшь! Неужели тебе не ясно, что в фильме про русскую деревню актриса с именем Бибигуль будет смешно смотреться в роли какой-нибудь Матрёны. Кстати, и на «Казахфильме» русских актёров в роли казахов не снимают.

Ларка не сдавалась.

- На «Казахфильме» как раз снимают очень много русских.

- В роли русских!

- Какая разница?!

- Большая и толстая!

Короче, когда пришло время ехать к Ларе, мы обе были настолько раздражены и друг другом недовольны, что о моей ночёвке у неё не могло быть и речи. Вернуться домой в первом часу ночи я не могла, и Эдик предложил мне остаться у него, а сам поехал проводить Лару. Я дождалась его возвращения, и мы легли спать около двух часов ночи. Эдик уступил мне свою кушетку, а сам лёг на раскладушку. Я не стала даже раздеваться и уснула в летнем брючном костюме, который мне сшила мама ещё прошлым летом.

Проснулась я от довольно громкого голоса тёти Лизы:

- Едикь, Едикь! Бардак, разбой! Если тебе нужно – уходи, а домой не приводи!

Самое первое, что мне пришло в голову, это притвориться спящей. Что я и сделала, только слегка приоткрыла один глаз для того, чтобы оценить обстановку. Тётя Лиза стояла в дверях, а Эдик приподнял голову с подушки и что-то пробурчал спросонья ей в ответ. Потом он повернулся к стене лицом и уронил голову назад на подушку. Тётя Лиза постояла в дверях, поняла, что от сына ничего не добьёшься, махнула рукой, с возмущением произнесла своё вопросительно-восклицательное «А?!» и удалилась на работу.

- Вот чёрт! – воскликнула я, как только услышала звук захлопываемой входной двери.

- Да-а-а-а, попались, - пошутил Эдик.

- Ага. Теперь мне ход к вам заказан.

- Да ладно! Ты с месяц к ней не заходи. Потом она остынет.

Эдик сказал «к ней» потому, что сам на следующий день собирался уехать в пионерлагерь вожатым.

С Ларкой мы, конечно, помирились, но ей было не очень до меня: она приступила к работе, а в Интуристе летом самый горячий сезон. Сталинка навсегда покинула Алма-Ату и уехала в высокогорный посёлок Псебай Краснодарского края к своей тётке. Прощаясь перед отъездом, она сказала:

- Мил, возьми с собой кого-нибудь и обязательно приезжай.

Её приглашение оказалось как нельзя кстати, и я, не раздумывая, согласилась.


5. КОГО ЖЕ ВЗЯТЬ?

Это не в первый раз, когда Сталина звала меня на юг к своим родственникам. Ещё год назад, после третьего курса, мы с ней махнули в Адлер, где у Сталинки жил не то двоюродный брат, не то троюродный дядя. И тогда она предложила мне «взять с собой кого-нибудь». «Кого-нибудь» можно было выбрать только из моих школьных друзей, с которыми я Сталину перезнакомила при первой же возможности.

Когда я предложила кандидатуру Петьки Барковского, который по моим наблюдениям ей нравился, скрытная и скупая на проявление эмоций Сталинка ничем себя не выдала.

- Ну, давай Петьку. Будет кому нас сопровождать и чемоданы таскать.

Функция носильщика, предписанная Петьке Сталинкой, отпала уже в алма-атинском аэропорту. Оказалось, что тяжести Петьке поднимать было нельзя из-за болезни сердца. Функцию же эскорта мой одноклассник выполнял добросовестно – даже слишком. Его постоянное присутствие отпугивало потенциальных кавалеров, на которых мы в глубине души надеялись. И это было бы ещё не так обидно, если бы у Петьки со Сталинкой чего-нибудь склеилось, так ведь и здесь ничего не получилось. Поначалу Петька предпринял несколько интеллигентных попыток за Сталиной поухаживать, но их интенсивность оказалась явно недостаточной для того, чтобы перевести стрелку Сталинкиного сердечного барометра из положения «Нравится» в положение «Влюбилась».

Сталинкины родственники поселили нас на недостроенной даче, расположенной над морем на холме, густо поросшем южной растительностью. Каждое утро, спускаясь по тропинке к галечному пляжу, я прощалась с жизнью – настолько крутым был спуск. Вечером же, поднимаясь назад, с дрожью в коленках вспоминала о неминуемом эквилибре на узкой лаге, по которой нужно было пройти в дальнюю комнату. Дело в том, что в передней комнате пол ещё не был настелен, поэтому крутой склон под домом нагло зиял и склабился, обещая, если я не удержу равновесия и упаду, сурово обойтись с моими длинными и стройными ножками.

В город мы выбрались только однажды перед отъездом: решили сходить в ресторан. Я надела свой остро-модный летний брючный костюм из льняного полотна, в котором считала себя ужасно привлекательной. Надеялась, что, может быть, на меня кто-нибудь обратит внимание, и я хоть потанцую, но именно этот костюм сыграл со мной злую шутку. Габаритный дядька, поставленный на входе в ресторан не столько для привлечения посетителей, сколько для сдерживания толпы желающих проникнуть в вожделенный зал, преградил нам путь и, с нескрываемым осуждением указывая на меня толстым волосатым перстом, безапелляционно заявил:

- В брюках нельзя.

Я (хорошо ещё, что про себя) чертыхнулась: «Вот чёрт, зря только целый час в очереди простояли!». Но Петька неожиданно для нас быстро сориентировался:

- А она иностранка.

- Oh, yes because (О да, потому что), - подхватила я.

На мясистом лице дяденьки моментально появилось то, что с некоторой натяжкой можно было назвать улыбкой гостеприимного хозяина.

- Проходите, прошу, проходите.

Мы прошли в душный переполненный зал, где нас усадили за столик в самом центре и обслужили довольно быстро. Наверное, халдей на входе предупредил официантов о необходимости продемонстрировать зарубежной гостье высший класс советского обслуживания. На качестве еды, однако, присутствие «редкой залётной птицы» не сказалось. Поддержание легенды о заморском происхождении обладательницы брючного костюма требовало разговора на иностранном языке. Я несла всякую чушь по-английски. Петька ничего не понимал, потому что в школе и в универе изучал немецкий. Тем не менее, при приближении официантки он бодро шпрехал по-немецки, а мы со Сталинкой делали вид, что прекрасно его понимаем. Окружающие поглядывали на нас со скрываемым любопытством и, естественно, ни один мужчина не решился подойти к нашему столу.

Когда, окончательно устав от этого абсурда, мы вышли из душного ресторана в не менее душную южную ночь, я всей грудью вдохнула тяжёлый, влажный, пахнущий йодом воздух, и на хорошем русском языке произнесла:

- Твою мать! Почему им можно, а нам нельзя?

- Because, - ответила Сталина.

Возвращаясь на дачу (а путь был неблизкий – километра три вдоль пустынного тёмного берега), я с удовольствием болтала на родном языке. Вдруг Сталинка схватила меня за руку и прошипела:

- Атас!

- Что такое? – недоумённо спросила я, инстинктивно понизив голос.

- Пограничники, - ответила Сталинка, - Прячемся!

- Зачем? Мы же не шпионы.

- Шпионы, - отрезала Сталина, - Паспорта-то мы с собой не взяли.

Мы метнулись в кусты – и вовремя: два солдата с автоматами за плечами прошли мимо нас по пляжу, и было слышно, как хрустит галька под их кирзовыми сапогами. Выждав минут пять, мы вернулись на тропинку и продолжили свой путь молча. До своего жилища мы добирались в кромешной тьме: Петька нащупывал ногами тропинку, руками цепляясь за лианы и стволы деревьев, Сталинка цеплялась за Петьку, а я замыкала цепочку, крепко ухватившись за Сталинкину мини юбку.

Так я провела лето год назад. На этот раз я решила взять с собой Брима. Брим – это тоже мой бывший одноклассник Володя Бримбаев. Как и Ларка, он был наполовину русским. Или, наоборот, наполовину казахом. В компании нашей он ничем особенным не выделялся, да и вообще был малозаметен, но все к нему относились с теплотой. Как внешне, так и по характеру он был толстеньким, мягким и уютным – как старое удобное кресло, продавленное в нужных местах. Когда Брим познакомился с Ларой, он попробовал за ней ухаживать, но делал это в такой мягкой и ненавязчивой манере, что Ларка его ухаживаний и не заметила. К Сталинке Брим тоже подкатился словно не до конца сдутый шарик, но и она предпочла остановиться на дружбе с элементами лёгкого флирта. Брим ничуть не обиделся: похоже, такие отношения его вполне устраивали.

Лететь к Сталинке Брим согласился без колебаний и вызвался купить билеты на самолёт до Краснодара и обратно: у его родителей был блат в авиакассах.

- Не, Брим, обратно из Краснодара не надо, - сказала я.

- Почему?

- Да я заодно хотела к тётке в Питер заехать.

Идея Бриму понравилась.

- Давай лучше после Сталинки в Москву рванём. Там у меня кузина живёт.

- Можно было бы, конечно. Но, как твоя кузина на меня прореагирует.

- Не волнуйся. Это я беру на себя.

За день до отъезда я получила от Алёши письмо, в котором он делился первыми впечатлениями от солдатской жизни.

Сначала их повели в баню и туда же привезли обмундирование. Одели всех, кроме Алёши, потому что ему подходящего обмундирования не нашлось. Повезли моего любимого на склад, где старшина начал по очереди выносить ему всевозможные гимнастёрки, штаны и сапоги. По словам из письма, одну гимнастёрку Лёша порвал по просьбе старшины: «Он попросил меня потянуться, я и потянулся». В конечном итоге подобрали ему штаны, которые всё же до конца не застёгивались, и гимнастёрку («немного маловатую, но это не штаны») с отложным воротничком. Весь взвод по этому поводу стал называть его тунеядцем, потому что ему не приходилось, как остальным, каждый день подшивать белый подворотничок.

Конец письма процитирую полностью:

«Женщины делают нас слабыми» (капитан Корф, «Стажёры»). Подтянулся я на перекладине еле-еле пять раз, километр не бегаю (в молодости бегал по три, четыре и даже восемь), прочие упражнения на перекладине, в которых нагрузкой служит собственное тело, делаю хуже всех во взводе (но не в батарее, в батарее есть и хуже).

В качестве головных уборов нам выдали пилотки, а не панамы, и так как солнце горит почти всё время, морда у меня ярко алого цвета и уши облезают.

Ноги стёр в кровь [правда, сержант сказал, что они почти не виноваты (в смысле нежности), виноваты сапоги] посему ковыляю всё время на левом фланге.

Но бегать меня заставляют, упражнения делать заставляют, короче полным ходом делают из меня мужчину.

На боевые стрельбы поедем вскоре после принятия присяги.

Ну вот и все итоги трёх дней. Целую, моя маленькая, до свидания.

Ты мне не пиши из путешествия, а напиши, как приедешь в город. А вообще как хочешь».

Прочитав письмо, я очень ярко представила себе своего хромого на обе ноги любимого в разорванной на спине гимнастёрке, с облезлыми ушами и лицом цвета революционной гвоздики. Его белая кожа загорать не умела, она просто сразу сгорала, но кому в армии дело до конституциональных особенностей каждой отдельной боевой единицы. От нежной любви и острой жалости к Алёше у меня из глаз брызнули слёзы.

Немного успокоившись, я прочитала письмо ещё раз. Мне очень понравилось, как он в конце письма назвал меня своей маленькой. Для Алёши написать такие слова было равносильным самому пылкому признанию в любви всеми когда-либо жившими и ныне здравствующими поэтами мира. Вообще это были первые ласковые слова, услышанные (вернее, прочитанные) от него мною.

Мне иногда казалось, что внутри у него эти слова копошатся, как новорожденные котята в лукошке, но наружу выбраться не могут, или он сам их на волю выпускать стесняется. Да и на комплименты он был не слишком щедр: за всю жизнь я от него услышала ровно два. Первый комплимент, который меня больше рассмешил, чем обрадовал, помню: «У тебя грудь как у француженки», а вот второй, к великому сожалению, забыла, но точно помню, что он был.

Третье прочтение вызвало у меня чувство умиления – это же надо иметь настолько математические мозги, чтобы в предложении круглые скобки заключать в квадратные! А ещё я поняла, что Алёша ужасно гордится тем, что у него есть настоящая возлюбленная – отсюда и цитата из Стругацких. Правда я в корне не согласилась со Стругацкими (по крайней мере, в моём случае): всё-таки не я сделала Алёшу слабым, а лишний вес. Впрочем, полагаю, что Стругацкие имели в виду не физическую слабость, и тут с ними спорить не берусь.

В ответном письме я сообщила Лёше, что в Европу я лечу с Бримом, и обещала быть дома недельки через три.
 

6. ЕВРОПА

До Краснодара мы летели на ИЛ-18, а из Краснодара в Псебай – на кукурузнике. Я страшно боялась, что меня в этом несерьёзном летательном аппарате будет укачивать. Я с опаской взобралась по коротенькой железной лесенке в салон самолёта, и обнаружила, что вместо удобных кресел вдоль бортов тянулись две длинные скамьи, на которых уже сидели пассажиры. Мы с Бримом заняли свободные места, и я напряглась в ожидании неприятного взлёта. Так мы просидели минут пятнадцать, а лесенку всё не убирали. Наконец, по ней взобрался весёлый мужичок в лётной форме. Он поприветствовал пассажиров и объявил, что «сей минут полетим». Я подумала, что это бортпроводник, а оказалось, что он командир корабля.

- А где второй пилот? – поинтересовалась я.

- Второго пилота здесь не бывает, - ответил мне сосед слева.

Тем временем, командир корабля пробрался в кабину и, не закрывая двери, запустил мотор. Потом он как будто что-то вспомнил, поднялся с кресла и вышел в салон, держа в руках пачку гигиенических пакетов.

- Есть желающие? – спросил он, оглядывая пассажиров.

Никто не откликнулся, а сосед слева гордо от пакетов отвернулся, и только я молча протянула руку. Командир вручил мне всю пачку и вернулся в кабину, на этот раз, закрыв за собой дверь.

Мне показалось, что остальные пассажиры смотрели на меня с сочувствием.

Лететь нам предстояло около часа. Мотало нас прилично, я собрала все свои небольшие силёнки и всю свою слабую волю, чтобы не блевануть. Где-то через полчаса женщина напротив жалобно на меня посмотрела и просительно протянула руку, пакет в которую я сунула как раз вовремя. Потом за пакетом обратились мужчина из нашего ряда и ребёнок напротив. Ещё минут через десять сосед, что слева, промычал что-то типа: «Быдьтедбры-ы-ы» и мне пришлось подставлять пакет под это «ы-ы-ы-ы». От такой картины, да ещё сопровождённой специфическим запахом, меня замутило со страшной силой, но я обнаружила, что пакеты у меня кончились.

На каких морально-волевых качествах я продержалась – не знаю. Когда же мы приземлились, я опрометью бросилась к первой, попавшейся на пути урне, куда меня и стошнило. Мимо меня проходили жёлто-зелёные пассажиры с нашего рейса, и мне показалось, что смотрели они на меня с уважением.

Сталинка встретила нас так, как будто сто лет не видела. Когда после радушной встречи, устроенной хозяевами, разморенный обильным угощением и не менее обильным возлиянием Брим уснул, мы с подружкой вышли на крылечко покурить и проболтали почти всю ночь.


7. ВЕЧЕР ВОСПОМИНАНИЙ

Сталинка с ностальгической грустью вспоминала алма-атинские годы и ничего не рассказывала о своей теперешней жизни.

Вспомнили мы с ней нашу "голую" фотосессию, адлерский ресторан с брюками, студию «Пузырьки», к которой Сталинка прямого отношения не имела, но благодаря которой повстречала свою первую «взрослую» любовь.

Этой любовью оказался ленинградский театральный режиссёр Илья Ольшвангер, которого пригласили в Алма-атинский драмтеатр поставить пьесу Вильяма Сарояна, какую – уже не помню. Наш незабвенный руководитель ВА познакомил меня с Ольшвангером, а я представила ему Сталину. Илья был первым мужчиной, который не спасовал перед ней. Да и немудрено: во-первых, ему было 46 лет, а во-вторых, он был режиссером – и этим всё сказано. Несмотря на седые волосы, невзрачную субтильную фигуру с покатыми плечами, очки с «окулярами» (вылитый Вуди Ален) он при первой же встрече произвёл на Сталину такое неизгладимое впечатление, что при второй она ему отдалась. Случилось это на нашей даче, куда я пригласила их по просьбе Ильи Сауловича, и где оставила влюблённых одних по просьбе Сталинки.

После премьеры спектакля Ольшвангер уехал, но их роман на этом не закончился. Илья пригласил Сталинку в Ленинград, куда она на каникулах и поехала, уговорив и меня составить ей компанию. Я с некоторой опаской (вдруг опять жареные кабачки по коридору полетят) остановилась у тётки, а Сталинка – у Ильи в его комнате на пятнадцатой линии Васильевского острова.

Восьмикомнатная коммунальная квартира, где жил режиссёр, когда-то принадлежала его родителям полностью. Отец Ольшвангера был известным и довольно состоятельным в Санкт-Петербурге врачом. Маленький Илюша родился уже в Петрограде, а когда ему исполнился годик, и город стал Ленинградом, семью врача уплотнили до одной комнаты. В остальных комнатах поселились, по словам Ильи, «семь Машек» с семьями и без. «Семь Машек – не знак пренебрежительного отношения «бывшего буржуя» к представительницам рабочего класса. Всех соседок Ольшвангера, действительно, звали Машами. Кстати, относились они к Илье вполне благосклонно – угощали свежеиспеченными пирожками и занимали у него «три рубля до получки».

Время в Питере мы провели неплохо. Илья сводил нас в Некрополь Александро-Невской лавры, где мы смиренно постояли у могил Чайковского, Баратынского, Кустодиева. У могилы Достоевского Илья Саулович, склонив голову, стоял очень долго, а у могилы Черкасова вздохнул и тихо произнёс: «Коля». Его элегическое настроение подействовало на меня весьма своеобразно:

- Вы здесь, прям, как у себя дома, - ляпнула я, и только потом подумала, что некоторая двусмысленность моего комментария может Илье не понравиться.

Но Ольшвангер не обиделся, напротив, согласно кивнул и грустно улыбнулся.

Съездили мы и на еврейское кладбище, где были похоронены его родители. Один из вечеров провели в плавучем ресторане на Неве, где нас обслуживал одноглазый официант, прозванный Ильёй «Циклопом». Посетители косились на нашу даже по питерским меркам тех времён необычную компанию, а один, не выдержав, подошёл к нашему столику и напрямую спросил, кем мы друг другу приходимся. Илья, указывая на меня, сказал, что я его внучка, а Сталинку представил совсем просто:

- А это моя возлюбленная.

Любопытный молодой человек не решился покуситься на возлюбленную «дедушки», поэтому испросил у него разрешения пригласить на танец «внучку». После этого он ещё несколько раз приглашал меня, уже не обращая внимания на «дедушку», а когда я вернулась к столику после очередного танца, обнаружила, что моих спутников и след простыл. Я жутко на них разозлилась и заторопилась домой, но мой новый знакомый сказал мне, что все мосты уже разведены и любезно предложил заночевать у него. Я не знала, действительно ли можно попасть на Охту ночью, только преодолев Неву вплавь, но выяснять не стала: заявиться к тетке во втором часу ночи всё равно бы не решилась.

- Только спать с вами я не буду, - твёрдо сказала я.

По кислому выражению лица своего нового знакомого я поняла, что моё условие его явно не устраивает, но питерская галантность не позволила ему отозвать свое предложение.

Наутро я проснулась раньше хозяина квартиры и предпочла удалиться, не разбудив его. По-английски. Не знаю, правда, уходят ли англичане по-английски по утрам. Дома, получив от Гали взбучку, соврала, что ночевала у Ольшвангера, а телефон у них сломался. Когда Галя уехала на работу, я позвонила Ольшвангеру с намерением высказать Сталинке всё своё возмущение их с Илюшей поведением. Трубку взял Илья, и сообщил мне, что Сталинка ушла «по магазинам» («красиво» звучащего на русском иностранного слова «шопинг» тогда ещё в ходу не было). Ну что ж, придётся высказать свое негодование Ольшвангеру:

- Илья Саулович, зачем вы меня с этим танцором одну оставили!

- А мы подумали, что он тебе понравился, - простодушно признался Илья.

- Да не понравился он мне! Просто я не хотела всё время при вас находиться. Мешать вам не хотела!

- Вот глупенькая. Если бы ты нам мешала, мы бы тебя не пригласили. Ладно, - Илья Саулович, видно, почувствовал свою вину перед «внучкой», - не обижайся. Давай лучше погуляем. Ты в гавани когда-нибудь была?

- Нет.

- Ну, приезжай. Сходим.

Мы сидели с ним на скамейке в безлюдной гавани (только на соседней скамейке сидела немолодая женщина и читала книгу) и то беседовали о чём-то, то молчали без всякой неловкости. Нас обдувал лёгкий морской бриз. Было прохладно и очень спокойно. Ольшвангер вынул из кармана брюк небольшой блокнот, что-то написал в нём и, вырвав два листка, передал мне со словами:

- Ты чудная непосредственная девочка. Это тебе.

На одном листочке было написано:

Стансы

Как приклеенный к паспарту
Я сидел в заграничном порту.
Дама рядом читала Вирту
Ах, отклейте меня с паспарту.

На другом:

Я презентую это Миле,
Что б не впадать в глубокий транс,
Что б неопасны были мили
Нас разделяющих пространств.

- Спасибо, - ответила я, прочитав стихи.

Ну второе четверостишие – это не более чем реверанс в мою сторону, а вот первое, мне кажется, не простая бирюлька. Казалось бы, с какой стати Ольшвангеру мучиться своей несвободой в «заграничном порту», в котором он, как и все рядовые советские граждане мог пребывать разве что в своих мечтах? Думаю, на самом деле «приклеенным к паспарту» он чувствовал себя в нашей, родной гавани, и таким парадоксальным образом, может быть, сам того не осознавая, выразил свою тоску по свободе (и не только передвижения, но и творчества). Был он театральным режиссёром, но поработал и в кино: поставил два фильма, в одном из которых («На одной планете») главную роль В. И. Ленина играл мой любимый актёр Иннокентий Смоктуновский. Фильм этот я видела ещё до знакомства с Ильёй, и мне понравилось, что образ Ленина в нём не был лубочно-плакатным. Так вот, по поводу этого фильма Илья Саулович мне говорил, что пару лет «лента на полке отлёживалась», и ему «всю кровь выпили», прежде чем запустить её в прокат.

Перед нашим отъездом Илья подарил мне несколько фотографий со съёмок своих фильмов. Одна из них была очень забавной: на жёстком диване сидит маленький, худенький Илья, а с двух сторон его поджимают красавец Луспекаев в костюме революционного матроса, и Смоктуновский в гриме Ленина, в шапке-ушанке и в домашних тапочках.

Больше ни я, ни Сталина Ольшвангера не видели. Через несколько лет в Алма-Ате гастролировал БДТ. Актёры театра были приглашены на встречу в университет, где я тогда работала. Я в записке задала вопрос о режиссёре Илье Ольшвангере, и мне ответили, что он, к сожалению, скончался от инфаркта в сорок семь лет – то есть через год после нашего с ним знакомства.

Тогда же в Псебае мы ещё не знали, что Илья умер, вот почему Сталинка, вспоминая его с теплотой, но уже без особой грусти, сказала:
 
- У него сын старше меня. Сразу было ясно, что у нас ничего не получится. - Да, и я, если честно, его не любила, просто он очень интересный человек.

- Это точно. Как ты думаешь, он сейчас один?

- Прям там! Думаю, нашёл девочку лет на пять моложе меня, - засмеялась Сталина.

- Ну ладно, пойдём спать.


8. ХЛЫСТОВОЗ

Проговорив со Сталинкой ночь напролёт, я поняла, почему она была так рада нашему приезду. После студенческих лет в Алма-Ате, пусть далеко и не в столице мира, высокогорный рабочий посёлок Псебай для неординарной Сталины казался местом почётной ссылки. Почти всё мужское население посёлка трудилось в леспромхозе. Первое, на что я обратила внимание ещё при въезде в посёлок – это поленницы дров у каждого дома. Меня поразил необычный цвет поленьев: такой желтовато-красный, почти оранжевый.

Это был бук. Буком в Псебае топили печи. Культурным центром посёлка был запущенный парк, вся прелесть которого раскрывалась тёмной ночью: в это время по его аллеям летали огромные светлячки. Второй и последней достопримечательностью Псебая был киоск, в котором продавали чачу и вино «на розлив». Мы купили и то и другое. Чача мне не понравилась, а прозрачное белое вино оказалось вкусным. Вот мы и развлекались тем, что пили его на завтрак, обед и ужин. К концу недели пить я уже не могла, а больше заняться было нечем, поэтому я с радостью согласилась на предложение мужа Сталинкиной тёти взять меня на лесоповал. Он работал на хлыстовозе – спускал с гор срубленные стволы буков.

Впечатление от поездки было грандиозным. По длинному серпантину, трясясь и заваливаясь то на один, то на другой бок, мы поднялись высоко в горы, на склонах которых раскинулся буковый лес. Деревья были высокими, стройными, могучими и одновременно какими-то приветливо-тёплыми. Я подошла к ближайшему буку и попыталась обхватить его ствол. Пальцы моих рук не смогли коснуться друг друга. Я посмотрела вверх и голова у меня закружилась: крона переливающихся на солнце листьев парила где-то высоко в небе. Наши тянь-шанские ели, конечно, не менее могучи, но они неподвижны и молчаливы, и зимой и летом стоят, словно памятники самим себе. К тому же их огромные колючие лапы растут почти от самой земли и сквозь них неба не видно.

К хлыстовозу прицепили два толстых ствола длиной не меньше 20 метров, и мы двинулись в обратный путь. Возвращаться по серпантину было страшнее, чем по нему подниматься. Мне казалось, что мы вот-вот сорвёмся в пропасть. К счастью, доехали до посёлка мы благополучно, и только выйдя из машины, я ощутила, как сильно отбила задницу на жёстком, лишённом подушки сиденье старой машины. От тряски моё седалище стало таким же деревянным и, наверное, таким же розовато-оранжевым, как те поленья, что были аккуратно сложены у входа в дом. Всю ночь я спала на боку, а на следующий день завтракала и обедала стоя.

Через день Сталина провожала нас на автовокзал. Я сказала, что на кукурузнике больше в жизни не полечу. Простились мы без рыданий, но со слезами на глазах.
 

9. МОСКВА

В Москве нас встретили со сдержанной приветливостью. Ада, московская кузина Брима, оказалась невысокой, симпатичной интеллигентной женщиной лет тридцати с усталым выражением умных глаз. Её муж – адвокат – внешне был совершенно ей под стать: такого же роста, с таким же лицом уставшего от жизни интеллигента, только в движениях его наблюдалась некоторая порывистость, я бы даже сказала, суетливость. Пока Ада готовила на кухне ужин, супруг её развлекал нас беседой. С большим интересом слушая наш рассказ о жизни в Алма-Ате («Я, знаете ли, восточнее правого берега Волги не бывал»), он вдруг вскочил со стула, мельком заглянул на кухню и, вернувшись, подошёл к серванту, открыл стеклянную дверцу, налил себе рюмку водки из початой бутылки, опрокинул содержимое в рот, поставил рюмку на место, закрыл дверцу и сел в кресло с моментально успокоившимся заинтересованным лицом.

Ужинали мы на кухне. Адвокат попытался было предложить отметить наш приезд, но Ада Юрьевна бросила на Брима быстрый взгляд, и мы в два голоса заверили гостеприимного хозяина, что ничего такого не надо, и вообще мы устали и хотим спать.

Ада Юрьевна сказала, что постелет нам в дальней комнате, которая служила кабинетом её супруга, и удалилась. Супруг укоризненно посмотрел на Брима, Брим смущённо развёл руками, а я, для разрядки обстановки решила задать адвокату вопрос на профессиональную тему:

- Скажите, а если, человек в пьяном виде убил свою жену, это усугубляет его вину?

- Это усугубляет вину жены, - мрачно ответил адвокат.

Вернулась Ада Юрьевна и сказала, что постель готова.

«Дальняя комната» - стандартная «хрущёбная» комнатушка умудрилась вместить в себя большой трёхстворчатый шифоньер, письменный стол с креслом на тонких деревянных ножках-растопырках, четыре книжных полки над столом и односпальную тахту. Других, кроме тахты, лежачих мест я не обнаружила. «Наверное, у них раскладушки не нашлось», подумала я, а вслух сказала:

- Ну что, Брим, к стенке ляжешь? Я привыкла с краю спать.

Брим послушно лёг к стенке, но из-за его внушительных габаритов, места на тахте практически не осталось.

- Знаешь что, повернись на бок лицом к стенке. Так ты меньшую площадь займёшь.

Брим так и сделал, практически влепившись в стену всем телом, а я примостилась на образовавшуюся в результате его героических усилий узкую полоску тахты, закинув правую ногу на мягкое Бримино бедро. Мой «жест» ногой не был призывом к интимной близости, просто, таким образом я несколько сместила центр своей тяжести к центру тахты и одновременно зацепилась за Брима, чтобы не свалиться на пол. Выспаться как следует мы, конечно, не смогли, но не за этим же, в конце концов, в Москву приехали.

Наутро мы обнаружили, что хозяева уже ушли. На кухонном столе лежала записка с пожеланием хорошо провести время и ключи от квартиры. Брим заглянул в холодильник и сказал только одно слово:

- Пусто.

- Ну значит, чайком обойдёмся. С хлебушком, - успокоила я Брима. - А пообедаем в столовке.

Пока закипал чайник, а Брим брился в ванной, я порыскала по книжным полкам хозяина и обнаружила интересную тоненькую книжицу с интригующим названием: «Словарь преступного мира». Я так углубилась в изучение нового для себя языка, что чуть не сожгла хозяйский чайник. Вышедшего из ванной Брима огорошила наскоро составленной фразой:

- Ну чё, на кобур верхний подписываешься или голубей брать будем?

- Чего?! – опешил Брим.

- Так ты по фене не ботаешь?! – возмутилась я и показала ему словарь.

- А-а-а, - протянул Брим, - Слава богу! А то я подумал, что ты с катушек спрыгнула.

- Слушай, давай его с собой возьмём. В метро почитаем.

- Не, нельзя. Видишь тут написано «Для служебного пользования». Кстати, переведи на русский то, что ты сказала.

- Кобур верхний – проникновение в помещение через подвал (т.е. снизу вверх). Соответственно, кобур нижний – проникновение через чердак. Голуби – бельё, вывешенное на просушку. Вот мне ещё «братское чувырло» нравится. Знаешь, как переводится? Отвратительное лицо. Странный, всё-таки, язык. «Братский» - значит отвратительный.

В этот день мы нагулялись так, что я спала всю ночь беспробудно. Вечером следующего дня мы вернулись домой не очень поздно и принесли с собой торт из магазина «Прага», за которым отстояли длиннющую очередь. Хозяевам наш презент явно пришёлся по душе, потому что на столе появились дефицитные шпроты в масле, а также была вскрыта литровая банка маринованных огурцов из заначки. Мало того, Ада Юрьевна разрешила мужу принести на кухню ту самую початую бутылку водки. Мы хорошо посидели часа два, а когда уже собрались ложиться спать, Ада Юрьевна отвела меня в сторонку и шёпотом спросила:

- Мила, а про какого Алёшу ты всё время рассказывала?

- Так это же мой парень, - с искренним недоумением ответила я.

Лицо Ады Юрьевна сначала вытянулось и на мгновение окаменело, а потом приобрело пламенно-алый цвет, и на лбу у неё выступили бисеринки пота. Сначала она стояла с широко раскрытым ртом, и я даже испугалась, что ещё немного и из неё дух вон, но через несколько долгих секунд она вернулась в себя и заговорила, правда, не совсем членораздельно:

- А-а-а-а, это…а как же… что ж… ладно.

Всё ясно – Бримина тётка решила, что я его девушка, а я-то думала, что наше общее ложе из-за нехватки спальных мест. «О, sancta simplicitas!». (Это я о себе). Удивительно, но мне даже в голову не пришло, что кто-то может посчитать нас с Бримом сладкой парочкой. Ведь если я знаю, что он просто мой бывший одноклассник, просто приятель, и что между нами ничего «такого» и быть не может, то и всем окружающим это должно быть очевидным.
 
Тем временем Ада Юрьевна окончательно отошла от шока и вытащила из-за шифоньера видавшую виды (потому что московскую, а, значит, часто употреблявшуюся) раскладушку.

В комфортных условиях нам с Бримом довелось поспать всего пару дней, потому что пора было возвращаться домой.


10. АЛМА-АТА – КАРАТАУ – АЛМА-АТА

Домой я вернулась без особой охоты, потому что знала – Алёша ещё на сборах. Какова же была моя радость, когда на следующий после моего возвращения день Алёша неожиданно позвонил:

- Привет.

- Привет, Лёша! Ты откуда звонишь?

- Из дома. Меня тремя сутками отпуска премировали.

- Вот здорово! А за что?

- За отличную стрельбу по фанерным танкам.

Оказывается, их расчёт уложил все пять снарядов в цель, а Лёша этим расчётом командовал. Вот им всем трёхдневный отпуск и дали.

- Я тебя поздравляю! Приедешь?

- Конечно. Сейчас помоюсь и приеду.

Вот это подарок! Целых три дня. Эх, если бы ещё и три ночи. И тут меня осенило.

- Лёша, а твои родители дома или на работе?

- Нет никого. Только Шурик.

Шуриком Лёша прозвал младшего брата после выхода фильма «Операция «Ы» и другие приключения Шурика», а по-настоящему его звали Серёжей.

- Слушай, значит твои ещё не знают, что ты приехал.

- Нет.

- Давай поедем к Эдику в лагерь. Он приглашал в гости. Говорил, что у них там и заночевать можно.

- Давай, - с готовностью согласился Лёша.

Дома я сказала, что еду к Жанке с ночёвкой, и мы встретились с Алёшей в условленном месте. Если бы он сам ко мне не подошёл, я бы его не узнала – настолько он похудел.

Сначала я оторопела, а потом возмутилась:

- Вас, что, там совсем не кормят?!

- Почему, кормят. Иногда даже есть можно то, что дают.

- Может быть, ко мне зайдём – пообедаешь? – сочувственно предложила я.

- Не. Поедем в лагерь, - твёрдо ответил Алёша и прижал меня к себе.

Я поняла, что чувство голода у мужчины не самый сильный инстинкт.

В пионерском лагере «Юный строитель» Эдик встретил нас радушно и предоставил комнату, которую он делил с музруком.

- А вы где спать будете? – вежливо поинтересовался Алёша.

- За нас не беспокойся, - ответил Эдик, - Мы редко здесь спим. Если вообще спим.

- Да-а-а-а, - протянула я, - Видно пионерское лето и для вас не лишено романтики.

- Не лишено, - засмеялся Эдик, - Если хотите, присоединяйтесь к нам. Сегодня у одной нашей вожатой день рождения.

Присоединяться мы не стали. Нам и вдвоём было нескучно.

Через день, провожая Алёшу, я попросила:

- Может, вы теперь фанерный самолёт собьёте?

- Даже если настоящий собьём, больше одного отпуска не положено, - вздохнул Алёша.

- Ну ты хоть письмо мне оттуда напиши.

- Напишу, когда ты мне на моё последнее ответишь.

- Какое последнее, - удивилась я, - Ты всего один раз мне написал.

- Не один, а целых два! – возмутился Алёша.

Вернувшись домой я спросила у папы, не получали ли они в моё отсутствие письма от Алёши.

- Получали, - ответил папа, - Я его в другой конверт запечатал и тебе в Псебай отправил.

- А-а-а-а, ясно, видно оно меня уже там не застало, - разочарованно протянула я – уж больно мне хотелось получить вещественное доказательство Алёшиной ко мне привязанности.

Но «доказательство» не пропало – оно вернулось ко мне в трёх конвертах через неделю после моего возвращения домой. Сталина, получив письмо, адресованное мне, упаковала его в новый конверт и вернула в Алма-Ату. Хотя основное содержание письма актуальность потеряло, мне было до ужаса приятно читать, что Алёша ехал в отпуск только для того, чтобы увидеть меня и очень расстроился, когда застал только моего папу. В конце письма он приписал: «Клочкова тебе сумку какую-то достала. Ты через сестричку с ней свяжись, если надо».

Этот постскриптум напомнил мне один очень неприятный эпизод, связанный с оказанной Клочковой услугой.

Люда Клочкова, которую однажды при случайной встрече Лёша представил мне как подругу своей сестры, работала в торговле. После обмена дежурными фразами о приятности нашего знакомства мы разошлись. Каково же было моё удивление, когда буквально на следующий день Люда мне позвонила, хотя номера своего телефона я ей не давала, и предложила купить у неё чешский телефонный аппарат.

- Маленький, по сравнению с нашими гробами просто миниатюрный. Цвет красный. Такого ты нигде не купишь.

- А сколько стоит? - поинтересовалась я.

- Всего десять рублей, - ответила Клочкова.

Я не знала, дёшево это или дорого для импортного аппарата, но Людмила времени на размышление мне не дала.

- Давай твой адрес. Я приеду, и ты сама посмотришь, какое это чудо.

Я сказала ей, где живу, и уже через полчаса она предъявила мне чешский аппарат. Телефон мне понравился. По сравнению с нашим советским аппаратом, о дизайне которого можно было сказать только одно: «дизайн отсутствует», этот покорил меня продуманной плавностью линий, отсутствием нелепо выступающих частей, лёгкостью и, самое главное – глубокий красный цвет не раздражал, а, наоборот, вызывал чувство радости. Я с удовольствием отстегнула Людмиле десятку из своей повышенной стипендии. Вечером мама, увидев аппарат, строго спросила:

- Это что?

- Телефон.

- Где взяла?

- Купила.

- Где?

- Клочкова принесла.

- И сколько же ты заплатила?

- Десять рублей.

- Сейчас же отнеси телефон обратно. Ты с ума сошла, такие деньги за телефон платить!

- Но я же свои деньги заплатила!

- Я сказала - верни!

Понимая, что «этого диктатора» переубедить не удастся, я выскочила из комнаты на балкон, и расплакалась от обиды и бессилия. Мама в очередной раз доказала, кто в доме хозяин. Аппарат я Клочковой вернула, а эксцесс запомнила на всю жизнь.

Насчёт сумки, которую «для меня достала Клочкова», я ей звонить не стала, и вовсе не из-за неприятного воспоминания, а потому, что мне не понравилось то, что Людмила пыталась навязать мне услугу, о которой я её не просила.

Проводив Алёшу, я стала подсчитывать, прошёл ли месяц с того злополучного дня, когда тётя Лиза заподозрила меня в посягательстве на свободу её сына. Оказалось, что месяц давно прошёл, значит, настало время предпринять попытку примирения. Честно говоря, тёти Лизы я немного побаивалась, но отсутствие Эдика даже придало мне сил: без него объясниться двум женщинам будет проще.

Чтобы разрешить возникшее недоразумение, нужно было либо встретить тётю Лизу «случайно», либо найти достаточно весомый повод для визита к ней. На случай я полагаться не стала, а повод для визита нашла быстро. Тётя Лиза увлекалась вязанием, и я подумала, что ей будет лестно, если я обращусь к ней за помощью как к большому специалисту в этой области. Прихватив с собой давно начатый и недовязанный жилет, я отправилась к суровой немецкой женщине с твёрдым намерением заключить с ней мир на все времена.

Встретила она меня, конечно же, не очень ласково, но я с порога зачастила:

- Тётя Лиза, выручайте! Без вас, как без рук. Никак не могу сообразить, как вывязать пройму у этого чёртова жилета! Мы с мамой мучались, мучались – ничего не получилось. Сто раз распускали!

Я попала в точку: тётя Лиза очень любила, когда её ценили за «хорошее умение».

- Да ничего там сложного нет! – ответила тётя Лиза на мои вопли голосом терпеливого ментора, - Давай покажу.

Всё! Дело сделано. Мы сели с ней на кухне, и она стала показывать мне, как вязать пройму у ненужного мне жилета. По ходу дела я задавала ей вопросы типа: «А как вязать реглан у пуловера?», или «Тётя Лиза, а вы меня научите вывязывать узор такой, как у вас на зелёной кофте? Он мне так нравится». Когда тётя Лиза совсем расслабилась, я исподволь подвела разговор к теме моей полной невиновности в инкриминируемом мне деянии. Я сказала ей, что у меня есть парень, что я его люблю, а с Эдиком мы просто добрые друзья. Пришлось рассказать ей и о причине моей тогдашней ночёвки.

В процессе моей оправдательной речи тётя Лиза молча улыбалась, и по её улыбке трудно было понять, то ли она не верит мне до конца, то ли ей неловко за свои, как выяснилось, необоснованные подозрения. Она так ничего и не сказала в ответ на мою горячую речь, а просто предложила попить чайку со свежим клубничным вареньем, что, судя по всему, могло означать только одно: мирные переговоры прошли успешно. Когда я, вполне довольная результатом, уходила домой, она сказала:

- Заходи послезавтра. Я сливовое варенье сварю.

В конце августа Алёша вернулся из лагерей, а мне нужно было уезжать в Каратау. Простились мы как-то обыденно. Мне даже показалось, что Алёша не очень расстроился из-за предстоящей долгой разлуки со мной.

Каратау оказался небольшим городком в Джамбульской области, выстроенным в голой степи. Своим возникновением он обязан горно-химическому комбинату, где добывали и перерабатывали фосфорную руду.

Монотонные прямоугольники типовых четырёхэтажных панельных домов; прямые улицы с жухлой травой по бокам проезжей части и чахлые прутики высаженных вдоль дороги деревьев, которым, судя по всему, было настолько неуютно в этой жаркой полупустынной зоне, что они вовсе не собирались расти – вся эта пыльно-серая, грязно-охристая и бледно-зелёная картинка нагнала на меня тоску. Возможно, весной город выглядел веселее, но я прибыла туда осенью, и оставаться в нём мне совсем расхотелось.

Остановилась я в гостинице без всяких проблем: советская новостройка явно не входила в список туристических маршрутов по Средней Азии и Казахстану. По идее мне надо было явиться в городской отдел народного образования (гороно), но в направлении у меня было написано: «Джамбульская область, г. Каратау, сш № 3», туда я и направилась в тот же день. Как оказалось, это меня и спасло.

Школа находилась на окраине города. Директор оказался на месте и моему визиту очень удивился. Когда я предъявила ему направление, он воскликнул:

- Кто это вас сюда послал? Не нужен нам учитель английского языка. У меня полный комплект.

От радости у меня дыхание перехватило.

- Так напишите, что я вам не нужна.

- Погодите, - ответил директор, - Надо разобраться. Присаживайтесь.

Я присела на предложенный мне стул и стала ждать своей участи.

Директор при мне позвонил в гороно, где ему объяснили, что Новосельскую они хотят перевести в центральную школу, а меня прислали на замену.

- Не отдам я вам Новосельскую, - выпалил директор в трубку и, положив её на рычаг, обернулся ко мне.

- Без меня меня женили! – с раздражением, но уже негромко произнёс он, - Идите в гороно, пусть они вас устраивают куда хотят.

- Хорошо, - быстро согласилась я, - только вы напишите, что я вам не нужна. В направлении же ваша школа указана.

Директор немного поколебался, но всё-таки взял у меня направление и в левом верхнем углу начертал заветные слова: «Ср. школа № 3 учителями англ. языка укомплектована полностью». Размашисто расписался и вернул мне заветный листок.

Как я была благодарна неведомой мне, но, наверное, очень хорошей учительнице английского языка Новосельской! Возвращаясь из школы в гостиницу, я решила в гороно не ходить – вдруг они найдут для меня другое место или уломают строптивого директора школы № 3. На свой страх и риск я покинула город будущего на следующий же день.

Дома моему возвращению удивились и обрадовались, но папа сказал:

- Как бы у тебя неприятностей не было.

- Да не будет! – уверенно заявила я, - Ведь они сами от меня отказались.

- Ну, смотри, дочка, - покачал головой мой законопослушный папа.

Был ли рад моему скорому возвращению Алёша – не знаю. Бурного проявления чувств я не заметила. Правда, на внешнее проявление чувств он всегда был скуп – чем я себя и успокоила.

На следующий же день, прихватив с собой своё сомнительное открепление, я направилась в городской отдел Наробраза, откуда меня послали в областной отдел, а оттуда направили в ближайший к Алма-Ате город Каскелен, считавшийся, тем не менее, ужасной провинцией. В Каскеленском РОНО нашли для меня место в школе, находящейся на территории Казахской машиноиспытательной станции, на которой испытывали новую сельхозтехнику. К моей огромной радости посёлок станции находился всего в тридцати километрах от Алма-Аты. С новым направлением на работу я поехала на пригородном автобусе, который доставил меня до перекрёстка шоссе с ответвлением дороги, на котором стоял указатель «КазМИС».

До школы пришлось идти пешком километра полтора-два через испытательные поля, за которыми и находился посёлок станции. Оказалось, что место в этой школе было временным – их англичанка уходила в декретный отпуск, поэтому приступить к работе я должна была только в январе. Директриса встретила меня сдержанно – судя по её неодобрительному взгляду, мой внешний вид, по её разумению, никак не тянул на статус учительницы, однако артикулировать своё недовольство длиной моей юбки она не стала. Вместо этого она закинула удочку насчёт того, не могла бы я им помочь уже сейчас, до официального приёма на работу. А когда я согласилась, она оттаяла и в голосе у неё появились радушные нотки:

- Понимаете, к нашей школе, кроме детей КазМИСа, приписаны и дети соседних совхозных посёлков. Так вот, наших детей мы уже переписали, а вот совхозных дошкольников вам нужно будет переписать вместо Бибигуль Айташевны.

Она сделала короткую паузу, с недоверием посмотрела на стоящую перед ней пигалицу, но всё же добавила:

- Вы же понимаете, ей в её положении трудно.

Зря директриса с таким недоверием отнеслась к моей способности войти в положение Бибигуль Айташевны – я, вполне искренне желая ей помочь, взялась за дело с большим энтузиазмом. Ходить по дворам – работа нетрудная, разве что жара донимала, да иногда приходилось натыкаться на невменяемых родителей. Не в психическом смысле, а чисто по причине их пристрастия к горячительным напиткам.

Выполняя это немудрёное задание, я впервые наглядно убедилась в наличии национально-культурных различий между казахами, русскими и немцами, живущими в этих посёлках. Казахские дворы отличались отсутствием всякой растительности – ни огородов, ни садовых деревьев, ни даже просто травы в них не было. В домах обычно было грязно и неприбрано. Русские дома мало чем отличались от казахских по чистоте. В них-то чаще всего мне и приходилось видеть сморённых алкоголем мам и пап, лежащих на кроватях без постельного белья.

Правда, во дворах у русских росли яблони, груши и другие фруктово-ягодные деревья, и были разбиты овощные грядки. Немецкие дома можно было узнать за версту. Во-первых, они всегда были ровно оштукатурены и чисто побелены, крыши у них не съезжали набок, ступеньки, ведущие в сени, и полы в комнатах были выкрашены светлой охрой, поэтому я разувалась уже на улице. Приусадебные участки своей чистотой и ухоженностью как будто претендовали на звание «образцово-показательных». Но, видно, образцовая показательность немецких домов не бросалась в глаза их соседям, а посему не служила для них примером для подражания.

Перепись подрастающего поколения я провела за пять дней и могла в КазМИС больше не ездить до самого января.

Наступил сентябрь. К нашей с Алёшей радости он был очень тёплым, поэтому родители каждую субботу уезжали на дачу. В один из таких дней Лёша пришёл ко мне поздно вечером и с порога сказал, что ему почему-то очень холодно и «голова дурная». Я положила ему руку на лоб и чуть не обожглась.

- Да у тебя температура высокая! Ложись сюда, я сейчас градусник найду.

Я уложила Алёшу на родительский диван, укрыла тёплым одеялом, сунула ему подмышку термометр и пошла на кухню, чтобы заварить чай и найти в аптечке аспирин.

- Выключи свет, а то глаза режет, - попросил Алёша.

- А телевизор выключить?

- Да нет, не надо, только звук убери.

Выпив две чашки чая, Лёша задремал. Вдруг раздался звонок в дверь, который от того, наверное, что я ничьего прихода не ожидала, показался мне необычно резким. Больной проснулся.

- Кто это?

- Понятия не имею.

- Давай не будем дверь открывать, - предложил Алёша.

- Давай, - согласилась я и подошла к телевизору, чтобы убрать звук до конца.

В дверь позвонили ещё раз, и ещё, и ещё, а потом наступила пауза. Я, решив, что опасность миновала, прибавила звук, потому что начинался любимый КВН. Неожиданно на пороге комнаты из темноты вынырнула какая-то фигура, слабо освещаемая голубоватым светом от телевизора. Не успела я испугаться, как фигура голосом тёти Зои произнесла:

- Чего дверь не открываешь?

Не успела я ответить (да и что я могла ответить?), как тётя Зоя наклонилась над диваном.

- А это кто здесь лежит?

- Я, - раздался из-под одеяла густой бас, хотя Алёша басом никогда не говорил.

Я продолжала молчать: и потому, что комментировать было нечего, и потому, что надеялась – тётя Зоя, оценив всю неловкость ситуации, всё-таки уйдёт.

Не тут-то было! Тётка моя облокотилась о стол и уставилась в телевизор. Чего она ждала, не знаю, только ни включать свет, ни пускаться в объяснения я не собиралась. Так прошло минут пять или десять. Сколько ещё могла продлиться эта немая сцена, не знаю, только случай или бог, все-таки вмешался: неожиданно изображение пропало, и по экрану поползла серая рябь. Тётя Зоя не пошевелилась и ещё минуты две-три продолжала «смотреть» телевизор. Я не выдержала и со словами «Вот чёрт!», которые можно было отнести и к телевизору и к тёте Зое, выдернула шнур из розетки. В полной темноте я, наконец, услышала то, чего так нетерпеливо ждала:

- Ну ладно, пойду домой. А вы не забудьте дверь закрыть.

Когда тётя Зоя ушла, я в сердцах повторила:

- Вот чёрт её принёс! Ведь она всегда с родителями уезжает, – а потом набросилась на бедного Лёшу, - А ты! Почему дверь не закрыл?

Алёша ответил уже не басом, а тихим виноватым голосом:

- Я не помню. Вроде бы закрывал.

Мне стало больного жалко, и я понизила градус негодования.

- Ладно, теперь уж ничего не поделаешь. Хорошо ещё, что я одетой была.

Родители приехали в воскресенье вечером. Мама ни о чём не расспрашивала, и я с облегчением подумала, что пронесло. Правда, через пару дней поняла, что нет: мама села у окна, чтобы пришить пуговицу к наволочке. Вдеть нитку в иголку у неё никак не получалось. Наконец, с досадой в голосе она обратилась ко мне:

- Мила, вдень! Ни черта не вижу!

Я вдела нитку со второго раза и передала иголку маме. Мама пытливо взглянула на меня, потом опустила голову к шитью и сказала, как будто ни к кому не обращаясь:

- Надо же, вдали всё различаю, а что под носом творится – не вижу.

Я сделала вид, что намёка не поняла, а мама тему своей дальнозоркости (в данном конкретном случае близорукости) дальше развивать не стала.

Неожиданный «провал явки» привёл к легализации наших с Лёшей отношений. Я поняла, что раз уж мама скандала не устроила, значит, можно выходить из подполья. Теперь Лёша принимался в нашей семье как свой человек. До революции такое рассекречивание отношений назвали бы помолвкой. Правда, помолвка эта была не только не озвученной, но и односторонней, потому что родители Алёши в ней не участвовали. Я видела, что благосклонность моих предков Лёше нравится. Он стал чаще приходить к нам, когда родители были дома, обедал у нас, рассказывал маме о том, на какую тему пишет курсовую работу, и даже пару раз со мной и родителями съездил на нашу дачу.

Однажды он пришёл с отрезом ткани красивого светло-салатного цвета и с рулоном кальки. Указывая на рулон, он сказал:

- Это выкройка мужской сорочки моего размера. Может быть, ты мне сошьёшь рубашку?

- Да я в жизни не шила, - ответила я, - боюсь, не получится.

- Ну пожалуйста! В продаже на меня сорочек нет. Даже Клочкова достать не может.

Как я могла отказать любимому?

- Ну, давай, попробую. А откуда у тебя выкройка?

- Это мама сделала. Она ходила на курсы кройки и шитья. Вот даже ткань купила, но ей шить некогда.

Я развернула кальку и стала разбираться в выкройке. Хорошо, что каждая деталь была подписана: «рукав» там, или «передняя полочка», а то бы мне ни за что не понять где что, потому что рукав, например, был такой величины, что им можно было бы меня почти полностью по торсу обернуть, а из спинки мини-платье сшить.

Шила я долго и мучительно, потому что почти каждую деталь мне приходилось сначала пришивать, а потом отпарывать. Приметала, скажем, рукав к пройме, прострочила на машинке, примерила на себя и ничего понять не могу — рукав на спине болтается. Это я по ошибке его не к пройме пришила, а к горловине. Отпорола, смотрю — а горловину то я слишком глубоко вырезала, отчего воротник на неё не «садится». Не хватает воротника! Расстроилась ужасно. Потом решила маленький кусочек ткани к горловине пришить. Надеялась, что его из-под воротника видно не будет. Отрезала кусочек, пришила, пошла в туалет, вернулась, и начала воротник к горловине примётывать. Смотрю, и ничего понять не могу — нет того кусочка, который я только что к горловине пришила. «Ну, всё! От напряга у меня уже крыша съехала», подумала я.

- Мам, помоги!

- Что такое?

- У меня горловина больше, чем воротник!

Мама подошла, и сразу всё встало на своё место, в смысле, всё сошлось. Оказывается, я не учла, что в мужских сорочках ещё и застёжка существует, поэтому окружность горловины и не должна совпадать с длиной воротника. После консультации у меня, наконец, всё получилось, а «потерянный» кусочек ткани я всё-таки обнаружила: я его вместо горловины к низу левой полочки пристрочила. Манжеты с отворотами и четырьмя петлями для запонки на каждом рукаве тоже дались мне не сразу, но в конечном итоге работой моей Лёша остался доволен и принёс мне ещё два отреза с модным тогда рисунком «огурцы». Две сорочки с «огурцами» я сшила гораздо быстрее, чем первую, и Лёша носил их, как говорится, и в хвост и в гриву, а потом они через несколько лет перешли по наследству его брату Шурику.


11. КЛОУН БЕЛЫЙ, КЛОУН РЫЖИЙ

Эдик, вернувшись из пионерлагеря, в конце августа уехал в Конур-Олен, Алёша ходил на занятия, а я бездельничала в ожидании декретного отпуска англичанки из КазМИСа. С Ларой мы встречались нечасто, потому что с ней случилась любовь. С избранником своим она меня не познакомила, а только по телефону описала какой он замечательный, сказала, что его зовут Газ – уменьшительно-ласкательное от имени Газиз, и что она от него без ума. Зная по себе, что такое острая фаза любви, я своего общества подруге не навязывала.

Правда, однажды она меня сильно напугала. Был уже поздний вечер. Около половины двенадцатого неожиданно позвонила Ларка и сообщила, что собирается отравиться, потому что её бросил Газ.

- Ты с ума сошла! – заорала я в трубку, - Я сейчас приеду!

- Приезжай, - умирающим голосом ответила Лара и положила трубку. Я пробкой вылетела из дома и помчалась к подруге. Мне повезло когда я подбегала к остановке, трамвай уже начал отходить, но водитель, заметив меня, притормозил и открыл дверь. У квартиры подруги я стояла через минут двадцать, не больше. Звонила, стучала, но мне никто не открыл. Я спустилась с четвёртого этажа и обнаружила, что в окнах её квартиры света нет. «Неужели отравилась и её увезли на скорой? А куда? В какую больницу?». Что делать? Ехать домой или подождать? Я решила вернуться домой – там хоть телефон есть. С тяжёлым сердцем, понурив голову, пошла в скверик у оперного, чтобы посидеть на скамеечке, успокоиться. Перекрёсток Фурманова и Калинина я почему-то стала пересекать по диагонали и вдруг услышала громкий голос:

- Девушка, осторожней, тут машины ходят!

Я подняла голову и на противоположной стороне улицы увидела двух мужчин, один из которых интенсивно махал мне рукой. Я опять опустила голову и продолжила свой путь. Мимо меня на довольно высокой скорости пролетела машина.

Тот, что кричал, догнал меня и преградил дорогу.

- Девушка, с вами что-то случилось? Вы с таким отрешённым видом переходили дорогу, как будто вам безразлично – задавят вас или нет.

Мне не хотелось делиться с ним своими тревогами.

- Да нет, ничего не случилось. Просто подруги не оказалось дома.

- А-а-а, понятно, - протянул мужчина.

А я поняла, что он ничего не понял, вернее, понял меня неправильно – он, наверняка, подумал, что меня бросил любимый.

Ну и пусть думает что хочет, решила я, а мужчина тем временем решил меня утешить и, вероятно, попытать счастья на развалинах только что рухнувшей любви.

- Знаете что? Давайте посидим на скамеечке, покурим. Вы курите?

- Давайте. Курю, - односложно ответила я.

Мы сели на скамейку, и он предложил мне какие-то заграничные сигареты.

- А я белый клоун, - ни к селу, ни к городу заявил мой визави.

- Кто-о-о?! – не поняла я.

- Белый клоун. Я работаю в цирке. Моё амплуа – белый клоун. А тот мужчина, который со мной стоял – рыжий. Мы здесь на гастролях, и цирк для нас снял комнаты в этом доме, - и он указал на дом, в котором когда-то жил наш незабвенный руководитель «Пузырьков».

Клоуна, тем более, белого, так близко я видела впервые. Это заставило меня поднять голову и взглянуть на него. Мужчина оказался невысокого роста, с хорошей фигурой и с очень приятным, даже красивым, лицом. Моё внимание его вдохновило.

- Давайте знакомиться. Меня зовут Андрей.

- Мила, - опять односложно ответила я и опустила голову.

- Очень милое имя, Мила. А ещё у вас макушка пахнет солнышком, - сказал белый клоун, придвинувшись ко мне поближе.

Мне не хотелось ему грубить, но и поощрять не хотелось.

- Мои волосы пахнут шампунем, - сказала я и немного отодвинулась от него.

- А знаете, почему я обратил на вас внимание? - не унимался Андрей. - У вас узкая пятка, аристократическая.

- Да как вы на таком расстоянии могли разглядеть мои пятки? – усмехнулась я.

- Ну вот вы и улыбнулись. На самом деле разглядел. А сейчас вижу, что у вас лоб высокий. Знаете, в Европе в средние века женщины специально лоб брили, чтобы он выше казался. Высокий лоб – признак благородства.

- Лоб высокий, узкая пятка – вот вам и аристократка. Не повезло вам, Андрей, я самого что ни на есть рабоче-крестьянского происхождения. Спасибо за сигарету. Я, пожалуй, пойду.

- Погодите, Мила, не уходите. Давайте зайдём ко мне, чай попьём.

- Нет-нет. Мне пора.

- Ну давайте я вас провожу.

- Не надо, я сама дойду. Мне недалеко. До свидания.

Но клоуну отпускать меня явно не хотелось.

- Вы уже были у нас в цирке? Нет? Приходите. Обратитесь в кассу, скажите, что вы от Андрея Белгородского, и вам дадут контрамарку в директорскую ложу. Придёте? Я буду ждать.

- Приду.

Мы с ним расстались. На прощанье он чмокнул меня в щёчку и ещё раз повторил:

- Я буду ждать. А после спектакля зайдём ко мне на чай.

Я всё-таки решила ещё раз подняться к Ларке. Однако света в окнах Ларкиной квартиры не было, и я не стала подниматься на четвёртый этаж, а поспешила на трамвай – было уже полпервого ночи.

В восемь утра я позвонила Ларе. Трубку взяла она.

- Слава богу! Жива! Ты что, действительно травиться надумала?! Я к тебе приехала, а у вас никого нет. Тебя в больницу возили?

- Возили. Только я не травилась, а подавилась костью из борща, вот тебе и позвонила, - как ни в чём не бывало, ответила Ларка.

- Вот, поганка! – возмутилась я, - Напугала до смерти. А про Газа ты тоже сочинила?

- Про Газа тоже.

- Поганка в квадрате. Не шути так больше, - сказала я и положила трубку.

Газ её всё-таки бросил. Она попереживала, но травиться не стала. Но это было несколько позже, а в этот день я, сбросив груз тревоги за подругу, вспомнила про белого клоуна. «Интересно, он правду сказал, что клоун, или наврал, чтобы пооригинальней выглядеть», - подумала я и решила в цирк сходить. Только не обращаться в кассу за контрамаркой, а купить билет, чтобы он меня не заметил.

Шапито в Алма-Ате обычно устанавливали на улице Абая, там, где её пересекает речка Весновка. Подойдя к цирку, я с удивлением обнаружила, что билетов в кассе нет. Мало того, люди гонялись за лишним билетиком. Вот уж не ожидала, что у цирка может быть такой аншлаг! Я стояла в нерешительности: то ли тоже за лишним билетом поохотиться, то ли домой вернуться. Когда я уже склонилась к мысли уйти, ко мне подкатился низенький, толстенький мужичок в яркой оранжевой курточке.

- Девушка, у вас пальцы как у Паганини, - сходу заявил он, - Проблема с билетом? Я рыжий клоун. Хотите, я вас проведу?

От неожиданности я открыла рот и уставилась на него как на инопланетянина – два клоуна разом, это слишком!

Приняв моё молчание за согласие, Рыжий подхватил меня под руку:

- Давайте поторопимся, уже третий звонок дали.

Мы прошли через служебный вход, и он усадил меня в директорской ложе. Уходя, Рыжий наклонился ко мне и прошептал:

- После спектакля дождитесь меня. Я приглашаю вас к себе на чай.

Клоуны вышли после второго или третьего номера. Белого я узнала сразу, несмотря на то, что лицо его было покрыто серовато-голубоватым гримом, а вот Рыжий был так разукрашен, что идентифицировать его можно было только по шарообразной фигуре. Шутки у них были затёртыми, но публика реагировала так, как и положено реагировать на клоунов. Рыжий дважды подмигнул мне и даже помахал ручкой. Его незапланированный жест привлёк внимание Белого, и он посмотрел в мою сторону. Может быть, пауза была и не очень долгой, но после неё Белый начал спотыкаться на своих репликах и говорить невпопад.

Дожидаться окончания представления я не рискнула и смылась из цирка с середины второго отделения.

Думаю, в этот вечер Белый и Рыжий пили чай вдвоём, обсуждая части тела своей несостоявшейся гастрольной подружки.


12. УПЛОТНЕНИЕ

Ещё в конце июля хозяева попросили Жанку с Сашкой освободить квартиру. Они пытались найти другую, но у них ничего не вышло. Месяцем раньше они могли бы переехать к Фридманам, но Сашина сестра Алла вышла замуж и привела мужа в трёхкомнатную квартиру. Володя Дашкевич (так звали её мужа) был на пять лет младше Аллы. Для него это был второй брак. А в первом он успел родить дочь. Работал он учителем труда в школе и заочно учился на филфаке КазГУ. Отца у него не было, а мать прошла школу Карагандинского ГУЛАГа, то ли в качестве жены врага народа, то ли сама по себе чем-то советскую власть не устроила.

Новоиспечённой тёще зять не понравился, потому что, по её мнению, по всем параметрам проигрывал предыдущему Аллиному ухажёру по фамилии Грифель. Грифель был всем хорош: образование, манеры, престижная работа, всегда чисто выбритые щёки, строгий костюм и галстук в тон. У него был всего один недостаток – жена. В течение пяти или шести лет его встреч с Аллой этот недостаток так и не был изжит, а мириться с ним до конца жизни Алла больше не хотела, поэтому, к глубокому неудовлетворению Руфины Семёновны, с Грифелем порвала, и вышла замуж за Володю.

Деваться Жанне с Сашей было некуда, и мама предложила им переехать к нам. Мы с папой решение мамы поддержали и стали думать, куда девать меня. Меня можно было девать только в комнату родителей – это понятно. Непонятно было только где расположить мою кровать. Я обмерила сантиметром всё пятнадцатиметровое пространство комнаты и пришла к выводу, что кровать можно втиснуть только между родительским диваном, если его вплотную придвинуть к окну, и книжным шкафом, но в этом случае шкаф уже не откроешь.

- Это не дело, - сказал папа.

- Да уж, - согласилась мама.

- Но больше места нет. Разве что буфет выкинуть, - предложила я.

- А где посуду держать? – сказала мама.

- На дачу увезти, - предложил папа.

- Ну ты придумал! – махнула рукой мама.

- А давайте купим раскладушку и будем её на ночь ставить между диваном и шкафом, а утром убирать, - предложила я.

Идея моя всем понравилась, правда, мне самой меньше всего: ведь ставить и убирать раскладушку каждый день – занятие не самое приятное, но поскольку других вариантов высказано не было, предложение прошло единогласно.

Молодые переехали к нам. Мы с Алёшей лишились weekend’ов в пустой квартире, но я не очень переживала – всё равно дачный сезон уже подходил к концу. Когда родители уехали на дачу, возможно в последний раз, Жанка с Сашкой устроили новоселье. Пригласили всю свою компанию. Сашина сестра Алла тоже пришла и принесла с собой вкусный домашний пирог с яблоками. В разгар веселья Сашка кому-то позвонил, потом куда-то удалился и вернулся через полчаса с незнакомой пухленькой девушкой с большими карими глазами.

- Знакомьтесь, это Оля, - представил Саша девушку.

Присутствующие встретили Олю без энтузиазма, хотя она вела себя скромно и по большей части молчала. Когда Сашка пригласил Олю на танец и прижался к ней уж очень плотно, ко мне подошла Алла и спросила:

- Что это за Оля?

- Понятия не имею, - ответила я, - Наверное, Сашина подружка.

- Какая ещё подружка!? – возмутилась Алла.

- А ты разве не знаешь? Сашка поборник свободных отношений.

- А Жанка?

- Он её убедил, что так честнее. Хотя, жалко её, я бы такого не вынесла.

- Вот засранец! Я ему покажу свободные отношения!

Танец закончился, Оля села на диван, Алла подошла к ней, взяла за руку и вывела в коридор.

- Так, подружка, сейчас ты тихо выйдешь и навсегда забудешь сюда дорогу.

Оля попыталась что-то возразить, но Алла открыла дверь, вытолкнула её на лестничную клетку и придала ей ускорение, необходимое и достаточное для того, чтобы Оля спустилась с лестницы своими ногами.

- Да, и номер телефона тоже забудь, - крикнула ей вслед Алла и решительно захлопнула дверь.

Сашка в инцидент не вмешался, и вечеринка продолжилась без Оли.

Алла, конечно, нарушила принцип невмешательства во внутренние дела, но я ей была бесконечно благодарна. Почему? Да потому, что к такой степени свободных отношений, когда обществу и жене предъявляется возлюбленная, Жанна была не готова.

Все разошлись, и даже Жанна с Сашей вышли на улицу прогуляться. Мы с Лёшей остались специально, чтобы хоть немного побыть наедине. Наши объятия и поцелуи длились недолго: на пороге комнаты появился Илюшка и с криком: «Алёся, не есь Милю!» бросился на мою защиту от кровожадного людоеда. Мы отпрянули друг от друга, и я подхватила племянника на руки со словами успокоения:

- Ну что ты? Алёша меня не ест. Это он так играет.

- Надо же, пока все шумели, он спал, а как только тихо стало – проснулся, - удивился Лёша.

- Современный городской ребёнок. Кстати, я тоже в детстве под радио засыпала.

- Ой, уже двенадцатый час! - спохватился Алёша, - Я пойду?

- Иди, чего спрашиваешь? – ответила я со вздохом, одновременно досадуя и на сурового батю и на послушного сына.

- Да, в следующую субботу приглашаю тебя на день рождения.

- Не-не-не, я к вам не пойду, - поспешила ответить я, вспомнив случай, произошедший в мае.

В тот день мы с Лёшей собрались в горы к Пете Барковскому, чтобы вместе сходить на джайляу (высокогорное пастбище). Я оделась по-походному и подъехала к Зелёному базару на конечную пятого автобуса. Алёша уже ждал меня, но вдруг вспомнил, что забыл дома обещанный Петьке бинокль.

- Давай вернёмся?

- Ну давай.

Во дворе дома мы увидели толпу цыган, и Алёша не рискнул оставить меня в их компании.

Когда мы вошли, я с удивлением увидела большой раздвинутый стол, вокруг которого сидели гости.

- А ты мне не сказал, что у вас гости.

- Да это у сестры день рождения.

Тут к нам подошла Лёшина мама, которую я видела впервые. Мы поздоровались, и она сказала, обращаясь к Алёше:

- Лёшик, посиди с гостями.

- Мама, мы торопимся.

- Ничего-ничего, посиди.

Алёша послушно пошёл к столу, а его мама провела меня через весь зал в свою спальню, и пока он сидел за столом, мы с ней вели светскую беседу ни о чём. Я, конечно, слышала, что в Англии, например, незваных гостей за стол не сажают, но такой приём на просторах России посчитали бы унизительным, а в среднеазиатских широтах и того пуще – оскорбительным. Я не казашка и, тем более, не англичанка, а потому предпочитаю современный русский политес: меня к столу приглашают, я вежливо отказываюсь, ссылаясь на то, что мы очень торопимся на автобус. В общем, первое знакомство с Лёшиной мамой оказалось для меня не совсем приятным. Алёшино послушание мне тоже не понравилось – я бы его никогда одного не бросила. Впрочем, его оплошность я простила уже за дверью их негостеприимной квартиры.


13. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АЛЁШИ

Итак:

- Я к вам не пойду, - поспешила ответить я.

 - Да я и не собираюсь устраивать его дома. Мы пойдём в ресторан.

- Это здорово!

В следующую субботу я надела своё любимое белое вязаное платье и выпросила у Жанны белые французские туфельки с репсовыми бантиками. Алёша за мной заехал, и по его восхищённому взгляду я поняла, что ему нравлюсь, но, как всегда, он обошёлся без артикуляции своих чувств.

У ресторана нас ждали Петька Барковский и Алёшин однокурсник Сандыбек. Столик на четверых был плотно заставлен закусками. В центре стола стоял графин с водкой и бутылка коньяка. Алёша в то время алкоголь в рот не брал – по его словам, из принципиальных соображений, поэтому в свой бокал он налил лимонад. Петя от водки и коньяка тоже отказался.

- Мне нельзя. Сердце.

Сандыбек тоже оказался непьющим. Я, в принципе, абстинентом не была, но крепким напиткам предпочитала сухое вино. Вина на столе не было, и я пила то, что было. К десерту подали шампанское….

Я не помню, как мы встали из-за стола, как вышли из ресторана, как оказались на трамвайной остановке. Проблески сознания вернулись ко мне только в трамвае, и только из-за того, что меня стало неимоверно мутить. Увидев мои позывы к рвоте, Алёша подтащил меня к двери и на остановке буквально вынес из трамвая. Он наклонил мою голову над кустиками, растущими за скамейкой, и я рассталась с праздничным ужином, хотя за него и были плачены немалые деньги.

На следующем трамвае мы доехали до Никольского рынка – это за остановку до моего дома, потому что Алёша хотел меня немного протрезвить в скверике моего детства, где когда-то росли высокие канны. Он выбрал укромную скамейку и бережно усадил меня на неё. Ощутить реальность мне помогли его страстные поцелуи, на которые поначалу я не в состоянии была реагировать. Только я начала отвечать на его ласки, как он резко отпрянул от меня и негромко, но с чувством произнёс:

- С-с-сука!

- !???

От такого поворота событий я даже слегка протрезвела, но возмутиться не успела, потому что в кустах за скамейкой услышала шорох и, обернувшись, различила силуэт, как мне показалось, старушки.

- Подглядывает, старая, - сказал Алёша.

- Пойдём отсюда.

По дороге домой я переживала инцидент со смешанными чувствами: с одной стороны, мне было противно и неловко за соглядатая, да ещё женщину, а с другой – произнесённое Лёшей крепкое словцо, столь неожиданное в его лексиконе, возвысило моего любимого до настоящего мужчины.

На четвёртый этаж Алёша втащил меня практически на себе, прислонил к стенке у двери, нажал на кнопку звонка и пулей бросился вниз по лестнице. Дверь открыла мама и молча посторонилась, чтобы я могла войти в коридор.

- Мама, мне кажется, я немножко пьяна, - пролепетала я и неверным шагом направилась в комнату.

Раскладушку (слава богу!) родители уже установили, и я рухнула на неё, не раздеваясь, как спиленная пилой «Дружба» белая берёза.

Утром я обнаружила себя укрытой одеялом, но всё в том же любимом белом платье, правда Жанкины белые лакированные туфельки валялись около раскладушки. Вспомнить, сняла ли я их сама, или их с меня стащили, я не могла, но не это было самое неприятное. Основательная часть праздничного ужина, от которого мой желудок отказался на трамвайной остановке, попала на туфли. И это было бы нестрашно, если бы не репсовые бантики! Мои попытки отстирать их привели к тому, что из кипенно-белых, упругих бантиков они превратились в бесформенные тряпочки цвета мокрого асфальта. Я засунула туфли за диван в надежде, что бантики высохнут и побелеют, но вечером обнаружила, что надеялась зря: бантики стали не белыми, а серыми – цвета уже не мокрого, а сухого, да ещё заплёванного асфальта. Пришлось мне перед сестрой виниться, и она меня простила, правда наложила епитимью:

- Исполнишь моё желание.

- Какое?

- Скажу, когда понадобится.

Я с готовностью согласилась и на радостях побежала к тёте Лизе – перекурить это дело.


11. ТЕЛЕФОН, ЭТО НЕ РОСКОШЬ

Тётя Лиза открыла мне дверь, и я сразу увидела, что она необычайно возбуждена: глаза её блестели, а всё лицо светилось от радости.

- Смотри, Мила! – сказала она, указывая рукой в угол коридора.

В углу этом на тумбочке стоял новенький телефонный аппарат. Я за тётю Лизу обрадовалась, а заодно и за Эдика и за себя, конечно.

- Как это вам удалось?

- Мне его сам Кунаев поставил, - с неподдельной гордостью ответила тётя Лиза.

- Как это? - с неподдельным удивлением спросила я.

- Мы объект завершили. Дом ЦК. Позавчера Кунаев приехал работу принимать. Ему очень понравилось. Руки рабочим жал, а потом поинтересовался: может, у кого есть просьбы или пожелания. Все молчали в тряпочку, а я не растерялась и говорю: «Есть у меня просьба». Ты не представляешь, Мила, как на меня начальство зазыркало! Они, наверное, испугались, что я что-нибудь не то ляпну. А я ему сказала, что уже давно в очереди на телефон стою, а очередь не движется. Он только кивнул, и вчера ко мне пришли и телефон поставили. А?! Ни у кого во всём крыле нет, кроме меня!

До бригадира маляров тётя Лиза поднялась благодаря своему немецкому трудолюбию и немецкой же аккуратности. Я уже не говорю о «старом немецком качестве» работы. Её бригаду использовали на самых ответственных объектах, таких, например, как Дом правительства или Дом ЦК компартии Казахстана. Когда она о работе в Доме ЦК сказала: «Углы такие выводим, как бритва. Обрезаться можно!», я ей поверила, что можно.

Ни в Доме правительства, ни тем более в Доме ЦК, мне бывать не приходилось, а вот в знаменитую и доступную простому смертному баню «Арасан», на отделке которой трудилась бригада Елизаветы Иосифовны, я ходить любила, тем более что она располагалась в двух шагах от нашего дома. Забегая на десять лет вперёд, опишу этот диковинный для советского времени дворец для народа, который был второй по значимости после высокогорного катка «Медео» достопримечательностью Алма-Аты.

Итак, «Арасан» - это подарок Леонида Ильича Брежнева Казахстану. Без разрешения Москвы такой дорогостоящий объект не могла построить ни одна Советская республика, но Брежнев, руководивший Казахстаном в годы подъёма целинных и залежных земель, не мог отказать своему другу Кунаеву Динмухамеду Ахмедовичу. В результате в 1982 году, уже после смерти Генерального секретаря в Алма-Ате появился грандиозный дворец под названием «Банный комплекс «Арасан».

По словам тёти Лизы, сметная стоимость бани была девять миллионов рублей. Уложились в восемнадцать с небольшим. В расхищении социалистической собственности участвовала и тётя Лиза: на входной двери её квартиры появилась импортная «золотая» дверная ручка необычной по тем временам формы – в виде буквы «Г».

О внутреннем убранстве и планировке банного комплекса я узнала ещё до его открытия – от тёти Лизы. Она восхищалась импортным кафелем и метлахской плиткой, мраморными скамейками в моечной русской бани, но особенно её потрясли чешские позолоченные люстры по 32 тысячи рублей каждая.

Тётя Лиза была права, называя свой объект «дворцом». Огромный полукруглый холл с полированным каменным полом и широкой торжественной лестницей в глубине потрясал неискушённых посетителей не меньше, чем провинциалов, впервые попавших в Зимний дворец в Ленинграде.

Комплекс включал финскую, русскую и восточную бани, детское и физиотерапевтическое отделения, а также номера класса «люкс», куда разнополых, блюдя нравственность советских людей, пускали строго по паспортам.

Финская баня с большим количеством индивидуальных душевых кабинок, отделанных импортным кафелем, находилась на первом этаже. Русская с теми самыми чешскими люстрами в раздевалке и мраморными скамьями в моечной – на втором. Обе бани имели по две парилки: финскую с сухим паром и русскую с каменкой. В огромный круглый бассейн под высоким куполом из финской бани нужно было подниматься по мраморной лестнице, а из русской – спускаться.

Восточная баня располагалась в отдельном крыле. Мраморный круглый подиум в центре зала подогревался до умеренной температуры. Вдоль стен зала располагались секции с такими же мраморными полами, подогрев которых постепенно увеличивался от одной секции к другой. На самом горячем подиуме отваживались греть косточки только пожилые коренные жители республики, привыкшие к экстремальным температурам знойных казахских степей.

Всю эту неожиданную, можно сказать, непозволительную для рядовых граждан советской империи роскошь я познала много позже, а в тот вечер мы с Елизаветой Иосифовной обмывали новенький, пока ещё молчащий телефон, традиционным чаем с домашним вареньем.

Я уже собиралась уходить и стояла на пороге квартиры, держась за ручку входной двери, когда неожиданно кто-то рванул дверь снаружи с такой силой, что я, не успев отпустить ручку, пулей вылетела на лестничную клетку и со всей силой приданного мне ускорения налетела на соседку тёти Лизы с третьего этажа. Хорошо, что соседка тётя Валя была намного толще меня и погасила моё ускорение, почти не сдвинувшись с места.

- Лиза! Лиза! – завопила она, - Верка уксусом отравилась!

- А?! – только и вымолвила тётя Лиза.

- Она живая? – спросила я.

- Живая!

Услышав вторую, обнадёживающую, новость, Тётя Лиза пришла в себя.

- Мила, звони в скорую.

- Лучше вы звоните, а я с тётей Валей побегу. Может быть, мы Вере чем-нибудь поможем!

Верка, взрослая дочь тёти Вали, не лежала с закатанными глазами и не билась в судорогах, как я себе представляла, поднимаясь на третий этаж, а тихо сидела в кресле и безучастно взирала на творящуюся вокруг неё суету. Я решила, что уксусную кислоту может нейтрализовать молоко.

- Тётя Валя, у вас есть молоко?

- Есть.

- Несите.

Тётя Валя принесла бутылку молока и трясущимися руками передала её мне. Я открыла бутылку и приставила её горлышко к Веркиным бледным губам.

- Попей, Вера, - как можно ласковей произнесла я, боясь, что самоубийца будет сопротивляться.

К моему удивлению Вера послушно открыла рот и начала пить молоко. Было видно, что глотать ей тяжело и больно.

Скорая прибыла быстро. В комнату вошли две женщины в белых халатах, и я вздохнула с облегчением в надежде, что они немедленно приступят к реанимационным мероприятиям. Однако женщины явно не торопились: одна из них, вероятно медсестра, села за стол и вооружилась ручкой, а вторая стала задавать вопросы:

- Фамилия, имя, отчество, сколько полных лет?

Потом она спросила, много ли уксусу выпила больная.

- Я не знаю! – закричала тётя Валя, - Я на кухне была! Спасите её!

- Я не вас спрашиваю, - спокойно отреагировала вторая и обернулась к Вере:

- Так сколько?

- Немного, - тихим голосом ответила Вера.

- Травилась или случайно выпила?

- Случайно.

Врачиха хмыкнула и, обратившись к медсестре, сказала:

- Пиши: «Выпила случайно».

Потом она открыла свой медицинский баул и, опять же неторопливо, начала вынимать из него какие-то металлические инструменты, резиновые трубки и пластмассовую воронку.

- Первую помощь оказывали?

- Оказывали, - встряла я.

- Какую?

- Мы её молоком поили.

- Это неправильно. Надо было промывать обыкновенной водой.

Я не стала наблюдать процесс возвращения Вальки к жизни, а спустилась к тёте Лизе, которая встретила меня нетерпеливым:

- Ну как?!

- Жить будет. Похоже, она немного хлебнула.

Через час или полтора к нам спустилась заплаканная тётя Валя и сказала, что Верку, идиотку, промыли и забрали в больницу.

- Это она из-за Генки.

- Из-за этого шибздика?! Ну не дура? А?! – сказала тётя Лиза, а потом добавила:

- Ладно, Валя, успокойся. Очухается твоя Верка.

- Хорошо, что она сказала, что случайно уксус выпила, а то бы её в психушку определили, - авторитетно заявила я.

- За что? – не поняла тётя Валя.

- Туда всех самоубийц отправляют. Если они, конечно, дело до конца не довели.

- Слава тебе Господи – не до конца! – воскликнула тётя Валя, и залилась уже счастливыми слезами. – Спасибо и вам, помогли.

- Это Кунаеву спасибо надо сказать – вовремя телефон тёте Лизе поставил, - уточнила я.

- У тебя телефон?! – удивилась тётя Валя.

- Ну ты даёшь! А как бы я скорую вызвала?

- Надо же, а я даже ничего и не поняла, - сконфузилась тётя Валя. – Поздравляю! Вот почему они быстро приехали.

- Телефон – это не роскошь, а средство оперативной коммуникации, - заковыристо пошутила я.

Верку выписали через неделю. Мне кажется, что травилась она понарошку: хотела своего Генку вернуть. Генку она не вернула, но больше «случайно» никаких отравляющих веществ не употребляла, а через полгода вышла замуж за Валерку, и через год родила Варюшку.


12. ЕПИТИМЬЯ

Через пару дней после этого острого события Жанна сказала, что придумала мне искупительное наказание, которое меня не только не огорчило, а, наоборот, обрадовало.

- Ты три дня подряд вместо нас с Сашкой подежуришь во Дворце спорта, - сказала она с лукавым прищуром, - Десятого ноября начинаются гастроли Яноша Кооша. На первый концерт пойду я, а остальные обслужишь ты.

- Вот здорово! А можно мне помощников взять.

- Не только можно, но и нужно. Будете концерт по очереди смотреть. Гардероб без присмотра не оставляйте.

Дело в том, что когда моя сестра отняла от груди Илюшку, «молочный бизнес» пришлось прикрыть, и они с Сашкой устроились гардеробщиками во Дворец спорта. Платили немного, но и работать приходилось только во время гастрольных концертов советских и зарубежных артистов эстрады.

В качестве помощницы я хотела пригласить Лару, но она сказала, что как раз в это время уезжает в командировку. Тогда я позвонила приятельнице Соне.

Познакомилась я с Соней через Лялю – они в КазГу вместе учились, пока Ляля не уехала в Ленинград. Ходили слухи, что Ляля познакомила её и с нашим одноклассником Сашей Барановым, который в МАИ учился, и что у них вроде бы любовь, и она к Сашке часто ездит. При таком раскладе мы не могли не стать приятельницами.

Соня поработать гардеробщицей с готовностью согласилась.

В первый день я немного волновалась, но Жанка меня успокоила:

- Ничего сложного. Быстро освоишься. Только на пятьсот шестьдесят четвертый номер пальто не вешай.

- Почему?

- Номерок утерян. Нам за него, кстати, ещё платить придётся.

Народ мы раздели нормально, потому что публика подходила постепенно, и очереди не было. Заполнив все вешалки кроме номера 564, мы на пальцах выкинули, кому первому идти на концерт. Выпало мне. Я пошла, а Соня осталась дежурить. Концерт мне понравился. Публика была в восторге. Этот стройный, высокий, красивый и сладкоголосый венгр вообще тогда был очень популярен. Но мне понравился не столько он, сколько ударник из его оркестра. После последней песни публика потребовала «на бис». Коош запел на русском языке с приятным мягким акцентом:

Ой, ой, ой ты чёрный поЕзд
ЗАбрал мОю милую-ю-ю-ю,

а я побежала в гардероб, потому что часть публики, в основном состоящая из молодых мужчин, которые, как известно, в очередях стоять не любят, уже потянулась к выходу.

- Ну как? - спросила Сонька. - Понравилось?

- Да, потом расскажу.

Толпа прибывала, мы с Сонькой носились как угорелые, часто сталкиваясь в узких проходах между вешалками. Когда народ немного схлынул, мужчина средних лет подал мне пять номерков, и среди них я вдруг обнаружила № 564. Сначала я обрадовалась: «Нашёлся!», а потом облилась холодным потом, ведь на этот номер мы ничего не вешали. «Спокойствие, только спокойствие» сказала я себе и пошла за одеждой мужчины и его спутников. К номеру 564 я подошла в конце, уже нагруженная тремя пальто и одним кожаным плащом. Номер был пуст! Я повесила номерок на крючок, вернулась к стойке, отдала три пальто и один плащ мужчине и вкрадчивым голосом спросила:

- А что ещё у вас было?

- Ничего, - ответил мужчина.

- Но ведь вы дали мне пять номерков.

- Да нет, четыре, - сказал мужчина, и, увидев мою растерянность, пошутил, - Нам чужого не нужно.

Я ринулась вглубь гардероба к злополучному номеру 564 и обнаружила пустой крючок.

- Но ведь я же точно минуту назад вешала сюда номерок!

- Что? – спросила Сонька.

- Ничего, - ответила я, про себя решив, что вероятно сошла с ума.

До сих пор поражаюсь, какие шутки может играть с человеком его сознание, причём не изменённое ни гипнозом, ни алкоголем, ни наркотиками!

Вернувшись домой, я эту историю поведала Жанке, на что она отреагировала крайне лаконично и очень точно:

- Галлюцинация.

На второй день пением Кооша наслаждалась Соня. На этот раз раздача пальто обошлась без галлюцинаций.

Соньке, как и мне, понравился мальчик из оркестра, только гитарист. Мы с ней посовещались и решили на третий день подарить нашим кумирам цветы. Пришли во дворец с букетами и для храбрости прихватили с собой бутылку вермута. Раздев народ, мы на концерт не пошли, а спрятались в гардеробе так, чтобы нас снаружи не было видно, и стали распивать 0,7 л. на двоих. Мы выпили не больше полбутылки, но нам хватило. За двадцать минут до конца концерта Соня сказала:

- Пора, а то народ потянется.

- Только пойдём не через зал.

- А как?

- Через кулисы. Ну эть, кето, гарум, неть – вставай!

Это я у своего любимого барабанщика научилась считать до четырёх по-венгерски, когда любовалась им во время репетиций перед началом выступлений.

- Легко сказать – вставай. Меня ноги почему-то не держат.

- Давай я тебе помогу, - предложила я и, приподняв подружку со стула, чуть не уронила её на пол. Нам обеим это показалось ужасно смешным. Смеяться стоя было неудобно, и мы, икая и хрюкая, плюхнулись на стулья.

- Ой, Сонька, я не могу-у-у-у. Не ржи!

Моё «не ржи» только добавило масла в огонь. Сонька зашлась в пароксизме смеха, отчего у неё по щекам потекли крупные слёзы. Отсмеявшись, мы промокнули слёзы, высморкались, взяли свои букеты и, поддерживая друг друга под локотки, поспешили за кулисы. Там на полу горой валялись фанерные и тряпичные детали декораций, несколько штук длинного металлического уголка, сбитые из деревянных реек решётки и прочий хлам. Очутившись так близко к своим кумирам, мы с Соней слегка оробели и стали препираться, кто первый преподнесёт цветы. Говорили мы шёпотом, но эмоционально. Гитарист, находившийся ближе всех к нашей кулисе, обернулся на шум, а когда я споткнулась о металлический уголок, и он с грохотом скатился с горы реквизита, в нашу сторону смотрели уже все музыканты. Коош продолжал петь, как ни в чём не бывало.

- Вот сейчас он допоёт, и ты иди к своему ударнику, а я за тобой, - прошептала Соня.

- Ты первая, - прошипела я в ответ.

Коош допел, а мы так и не решили, кто пойдёт первым. Я зажмурила глаза, вспомнила «Пузырьки» и свой успех на премьере, вынырнула из мрака кулисы и смело зашагала по ярко освещённой сцене под бурные аплодисменты публики, пусть и не мне предназначенные. Коош в ожидании букета протянул ко мне руку, но я твёрдой походкой, которая, надо сказать, далась мне не без труда, прошла мимо него и вручила цветы ударнику. Аплодисменты усилились, и я думаю, что на этот раз большая их часть предназначалась мне. Соня последовала моему примеру и, не дойдя до Коша, преподнесла букет гитаристу. По залу пронёсся смешок, а мы с Соней, не раскланиваясь, удалились за кулису. Пока Коош пел на бис, мы добежали до гардероба, у которого уже стояло несколько нетерпеливых зрителей.


13. МОЛОДОЙ СПЕЦИАЛИСТ

Мои затянувшиеся каникулы подошли к концу. Наступил 1971 год. Как и предполагалось, в середине января я приступила к работе. Все классы с пятого по десятый были поделены на английскую и немецкую группы. Первые же уроки во всех группах привели меня в ужас, потому что на мою просьбу перевести слово “a table” в ужас приходили ученики. Оказалось, что их учили по новому прогрессивному методу — методу погружения. Суть метода заключается в том, что учитель с учениками общается только по-английски. Никакого перевода, никаких объяснений на родном языке. Хороший метод, только если к каждому ученику по гувернантке приставить, а так, при двух уроках английского в неделю ученики в стихию иностранного языка успевали погрузиться разве что по щиколотку, и после звонка благополучно стряхивали с себя немногочисленные, прилипшие к ним, капли чужих слов и выражений.

Впрочем, из своего школьного опыта я знала, что и другие методики преподавания больших успехов не приносили. «Заграница» для советских школьников была не ближе, чем Сатурн или Плутон, а стать дипломатом мечтали гораздо реже, чем космонавтом, тем более что попасть в МГИМО было ещё менее реально, чем в отряд космонавтов. В результате, при отсутствии хоть какой-то мотивации, дети теряли всякий интерес к изучению чужих языков и ходили на уроки только потому, что так надо.

- Ну что ж, придётся действовать в предлагаемых обстоятельствах, - сказала я себе.

И начала действовать. Старшеклассникам — сдавать выпускной экзамен, значит надо натаскать их так, чтобы обошлось без двоек. На уроках мы читали и переводили (я переводила, а они записывали перевод) тексты, которые могут попасться на экзамене. Потом задалбливали вопросы и ответы по этим текстам. Тех, кто долбить не хотел, я не заставляла, в результате чего девяти- и десятиклассники относились ко мне вполне дружелюбно.

В шестом классе у меня не получалось держать дисциплину: пресловутый переходный возраст. Проблему мою звали Азат. Половина урока у меня уходила на то, чтобы обуздать его и загнать в стойло — усадить за последнюю парту у окна. Отчаявшись, я решила поговорить с его родителями. На вызовы в школу никто не пришёл. Я выписала адрес Азата из журнала и пошла к нему домой. Дверь мне открыл отец Азата, и, выяснив, кто я, вежливо пригласил в гостиную. Полированный столовый гарнитур и обилие хрусталя на полках серванта, а также ковры на стенах и на полу указывали на то, что кто-то из родителей Азата либо торговый работник, либо большой начальник; либо и то и другое вместе в одном лице, скажем – большой начальник в торговле. Возможен и такой вариант: один родитель начальник, другой торгаш. Да, я ещё не учла возможность существования соответствующих близких родственников по восходящей линии.

По вопросительно-выжидательному выражению лица хозяина я поняла, что должна по достоинству оценить обстановку. Включившись в игру, я одобрительно покачала головой и тихо произнесла:

- Да-а-а-а....

Удостоверившись в том, что я обстановку оценила по достоинству, отец Азата предложил мне пройти в его кабинет. По корешкам немногочисленных книг на полке, подвешенной над письменным столом, я поняла, что хозяин кабинета имеет дело с сельскохозяйственной техникой.

- Вы на машиноиспытательной станции работаете? - на всякий случай спросила я.

- Замдиректора станции, - с нескрываемой гордостью в голосе ответил хозяин.

«Баскарма (начальник), значит», подумала я, и сразу перешла к делу.

Выслушав мою жалобу на поведение сына, замдиректора отреагировал так:

- Я ему всегда говорю: «Ты у меня и институт закончишь и кандидатскую ты у меня защитишь! Отец тебе во всём поможет. Я доктором буду, и ты доктором будешь! Не позорь только отца!»

Уходя от замдиректора, я не сомневалась в том, что Азат обязательно станет доктором наук, а также в том, что с его поведением мне придётся справляться в одиночку.

Семи- и особенно восьмиклассники, считая себя взрослыми, до срыва уроков не опускались, но, не понимая «об чём звук», сидели со скучающим видом, ну, может быть, за исключением одной-двух девочек в каждой группе. Нашёлся, правда, и среди них свой герой: белобрысый дылда-второгодник Валера Харченко, который на первом же уроке негромко выматерился: вероятно хотел проверить меня на вшивость. От неожиданности я растерялась и, не зная как на это реагировать, сделала вид, что не услышала. Одержав первую надо мной победу, в конце урока Харченко матюгнулся уже в полный голос. После звонка я попросила его остаться и усадила напротив себя.

- Ну, давай, начинай.

- Чего начинать.

- Материться. Ты первый, я вторая. Кто победит. Ведь ты же не единственный в мире, кто материться умеет.

Я, конечно, блефовала, и сильно, потому что языком мата владела приблизительно так, как мои ученики английским. Не знаю, что бы я делала, если бы он принял моё предложение. Но он не принял и больше на уроках не матерился. Сегодня я на такой «педагогический» приём не решилась бы. Да, честно говоря, и тогда мне просто с хулиганом повезло.

Только с пятиклашками у меня хоть что-то получилось. Для того, чтобы пробудить у них интерес к языку, я на каждом уроке, используя все свои актёрские способности, в лицах рассказывала им смешную историю на английском, делая акцент на словах, значение которых они должны были понять и запомнить. В качестве проверки я просила их разыграть эту историю по-русски. Детям, конечно, это безумно нравилось, но когда однажды у меня на уроке появились два «перебежчика» из немецкой группы, меня это не обрадовало. Дело в том, что учительский коллектив школы был, в основном, возрастной, и я сошлась только с немкой, которая была всего на два года старше меня. Подкладывать ей свинью мне вовсе не хотелось, да к тому же я прекрасно понимала, что на смешных историях, позволивших мне заработать дешёвую популярность у детей, далеко не уедешь — выполнение поурочной программы никто не отменял. Перебежчиков я вернула Айгуль Бахытовне и разыгрывать скетчи прекратила.

В общем, через пару недель работы в школе я поняла, что быть учительницей английского языка не есть мечта моей жизни и что задержусь я здесь ровно до того дня, как из декретного отпуска выйдет предыдущая англичанка.

Качества моего преподавания никто не проверял. Только один раз директор посетил мой класс, но, будучи математиком, похоже, не понял, хорошо ли я провела урок с методической точки зрения. Короче, всем, как сказала бы тётя Лиза, было «бис цум лампочка» чем я там с учениками занимаюсь. Лишь бы уроки не срывались. Правда, когда наступила весна, и я переоделась в лёгкие платьица и юбочки, завуч сделала мне замечание, что такая длина одежды для учителя неприемлема. Не согласиться с завучем было нельзя: я сама слышала, как мой весенний экстерьер живо обсуждался ученицами и особенно учениками старших классов. Я попросила маму сшить мне юбку до середины икры – в то время как раз только-только в моду входила длина «миди». Столь неожиданный контраст сразил учительский коллектив наповал, и в первый же день завучем был вынесен заочный вердикт, что я опять выпендриваюсь. Мнение коллектива до меня донесла Айгуль Бахытовна, на что я отреагировала спокойно и с достоинством:

- Конечно, выпендриваюсь, только теперь в меня камень никто не бросит.

- Какой камень? - удивилась Айгуль. - Кто бросал? Пацаны?

- Учителя, - ответила я, чем запутала бедную Айгуль окончательно.

Выпускной экзамен по иностранным языкам принимала, как и положено, комиссия. Поскольку кроме меня и Айгуль в комиссии никто не «шпрехал» и не «спикал» лучше самих учеников, всё прошло благополучно. После экзамена меня окружили благодарные ученики и пригласили на выпускной вечер.

- Спасибо, ребята. Только вряд ли я смогу — мне же ночью в город возвращаться придётся.

- А вы со своим парнем приходите. Обязательно!

- Хорошо, я подумаю.

Ну и хитрющие эти девчонки! Им было страшно любопытно, есть ли у меня молодой человек (парень, ухажёр, воздыхатель, хахаль, кавалер, поклонник, жених). Если бы интерес к моей личной жизни проявили взрослые тётеньки, то есть учительский коллектив школы, я бы и не подумала предъявлять им Алёшу, но перед девчонками-старшеклассницами, к которым я была гораздо ближе по возрасту, да и по менталитету, я решила своим возлюбленным похвастаться.

Основательный тяжеловес Алёша, на фоне которого я, в своём любимом вязаном белом мини-платьице смотрелась очень эффектно, на девочек впечатление произвёл. Они поглядывали на нас с заговорщицкими улыбками и одобрительно кивали или показывали мне большой палец. Самая бойкая девочка решилась к нам подойти, и я ей Лёшу представила без отчества.

- Алексей.

Девочка не растерялась и сказала:

- На вашем фоне, Алексей, Людмила Андреевна смотрится как фарфоровая статуэтка.

На предваряющем вечер торжественном собрании мы с Айгуль сидели в первом ряду, и одна мамаша, решив, что мы ученицы, сделала нам замечание за разговоры во время длинной и занудной речи директора.

Уехали мы почти сразу же после раздачи аттестатов — боялись не успеть на последний автобус. На следующий день, подходя к учительской, я услышала:

- Светлана Николаевна, вы вчера видели фраера Людмилы Андреевны?

- Видела.

- Ну и как он вам?

- Ничего. А вы обратили внимание, как они друг на друга похожи?

Так я узнала, что, во-первых, появление Лёши на вечере не осталось незамеченным, во-вторых, что на местном жаргоне кавалер называется фраером, и, в-третьих, что, оказывается, мы с Лёшей близнецы-братья.

В этот же день я зашла к директору и поинтересовалась, когда мне можно будет уволиться. Директор сказал, что я должна ещё отработать в летнем школьном лагере, а потом, если Бибигуль Айташевна пожелает выйти из декретного отпуска на работу досрочно, скажем, к первому сентября, меня уволят как временно работавшую. Я искренне пожелала крепкого здоровья самой Бибигуль Айташевне и особенно её малышу и через три дня приняла первую группу детей в школьный лагерь.

С детишками мне было легко и даже интересно, и я поняла, что если бы мне было суждено заниматься педагогической деятельностью, то я бы могла быть воспитательницей в детском саду или учительницей начальных классов. Правда, за три месяца работы в лагере я устала, потому что тяжело было каждый день париться в душной «коробочке» (маленьком почти квадратном автобусике, единственная дверь которого открывалась водителем при помощи рычага), а потом ещё ходить по жаре от остановки автобуса до посёлка и обратно. В самые жаркие дни я водила детей на искусственный пруд купаться. Пруд был совсем мелким и вода была глинистой, но дети плескались в нём с удовольствием, да и я сама, к восхищению ребят, «плавала» классическим кролем от одного берега пруда до другого, время от времени задевая илистое дно животом.

К моему счастью, англичанка пожелала выйти на работу, и меня уволили в начале августа, не заплатив отпускные. На мой недоуменный вопрос: «Почему?», бухгалтер ответила:

- Вы у нас работали временно, поэтому вам отпускные не положены.

- Но я же почти год отработала!

- Ничего не знаю, - раздражённо ответила бухгалтерша, - Езжайте в Каскеленский РОНО, там и разбирайтесь. Кстати, и трудовую вам там оформят.

В Каскелен я поехала, твёрдо решив вопрос об отпускных не поднимать — а то начнёшь права качать, а тебя ещё в какую-нибудь школу направят. В РОНО вела себя тише воды ниже травы, и, получив трудовую книжку, вышла на улицу и вздохнула полной грудью — свобода! На этом завершилась моя учительская карьера.


14. КРУТЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

Дома родители моей радости не разделили, хотя я не раз им говорила, что училкой английского быть не хочу.

- Ну и где ты теперь работать собираешься? - спросила мама.

- Не волнуйтесь, найду, - ответила я с такой уверенностью в голосе, как будто рабочее место для меня уже было готово, хотя сама понятия не имела «где».

Поехать куда-нибудь отдохнуть я не могла не только из-за необходимости искать работу, но и из-за отсутствия денег. Бездельное сидение дома меня утомило больше, чем работа в летнем лагере, ведь в нашей маленькой квартирке у меня не было своего угла. Правда впереди маячила радужная перспектива: мама, тоже, наверное, уставшая от постоянной толчеи, уговорила тётю Зою забрать Жанну с семьёй к себе. Дело в том, что у тёти Зои заканчивался капитальный ремонт дома, в котором всем жителям утеплили веранды, превратив их в пятиметровые комнатки, в результате чего у тёти Зои образовалась двухкомнатная квартира такой же жилой площади, как и у нас.

В первое же воскресенье после увольнения я предложила Алёше съездить в КазМИС.

- Уже по школе соскучилась? - съязвил Алёша.

- Да нет. Там у шоссе рощица есть, помнишь. Так я думаю, что в ней грибов полно.

- Ну давай съездим, - неожиданно быстро согласился Алёша, хотя я знала, что к грибам он был равнодушен, а мою страсть к их сбору не разделял и подавно.

День был тёплый и ласковый, как будто это был не обычный пыльный алма-атинский август с выцветшим от жары небом, а бабье лето, небо которого набрало отмытой голубизны после холодных дождей середины сентября. В роще было тихо и уютно, только под ногами вкусно шуршали берёзовые и осиновые листья, опавшие от изнуряющей жары ещё в июле. Я опустилась на колени и стала разгребать листья, под которыми, к своему неописуемому восторгу, обнаружила грибы. Это были никогда раньше не виденные мною тёмно-серые грибы на коротких ножках с волнистыми шляпками, похожими на воротник испанского гранда или на необычный серый цветок. Я не знала, можно ли считать эти грибы съедобными, но решила, что можно, и с азартом настоящего охотника, не вставая с колен, начала собирать их в полиэтиленовый пакет. Так я ползала по лесной подстилке, наполняя пакет, а за мной полз Алёша, хватая меня за ноги и норовя залезть под юбку.

- Ну, Лёша, ну, погоди!

Однако Лёша годить не хотел, и я набрала всего полпакета.

Домой мы вернулись вечером, и я сразу же пожарила грибы, отварив их прежде в двух водах. Все домашние грибы есть отказались, а я съела две столовых ложки. На вкус грибы оказались никакими, а, от того, что я их переварила и пережарила, они были как резиновые. Я подсела к Лёше на диван, положила ему голову на колени и стала ждать реакции организма.

- Ну как? - спросил Алёша.

- Не знаю, - ответила я. - Может быть, умру.

После этих слов я закрыла глаза и мирно уснула. Алёша не шевелился до тех пор, пока я не проснулась и, убедившись, что я жива, заторопился домой.

В среду Жанкина семья перебралась на новое место жительства, а в четверг мама с папой уехали в отпуск на Чёрное море на целых три недели! Проводив родителей, я сразу же позвонила Алёше и пригласила его в наполненную ликующей тишиной квартиру отпраздновать это событие. Домой Алёша вернулся в пятницу вечером, а в субботу днём позвонил мне и сказал:

- Меня выгнали из дома.

От неожиданности я смогла произнести только два слова:

- Ну приходи.

Расспрашивать Лёшу о подробностях конфликта я не стала, потому что, во-первых, и так было ясно, что из-за меня, а во-вторых, я точно знала — не расскажет.

На мой единственный вопрос:

- Что делать будешь?

Он ответил:

- Туда не вернусь.

- Ну оставайся, - сказала я.

И Лёша остался.

О том, что тогда произошло, я узнала через много лет. Люда Клочкова рассказала мне, что она в тот день была у Коренов. Лёша, вернувшийся домой после суточного отсутствия, сидел на кухне и ел борщ. На кухню вошёл отец. Он начал требовать от сына, чтобы тот расстался с «этой женщиной». Один из аргументов звучал так: «Только у французов мужчины женятся на женщинах, с которыми живут до брака. А ты не француз». На этот веский аргумент Алёша ответил ещё более веским: «Я её люблю». На что у отца нашёлся аргумент уже материально-весомый: «Пока ты ешь мой хлеб, ты должен меня слушаться». Лёша отодвинул тарелку с борщом и сказал: «Больше твой хлеб я есть не буду», после чего встал и ушёл из дома.

Вездесущая и всезнающая Клочкова поведала мне и о том, почему Лёшины родители были так негативно настроены против меня. Оказывается, когда Алёша стал со мной встречаться, они решили собрать обо мне информацию. Для этого была задействована подруга семьи Галина Петровна Высоцкая, которую все звали ГП.

ГП относилась к тому типу женщин, которые могли бы служить в разведке. Ей не составляло труда добыть любую, недоступную простым смертным информацию. Правда, добытую информацию ГП не перепроверяла и в секрете не держала, вероятно, поэтому в разведке ей служить не пришлось. Через свою приёмную дочь, которая училась со мной на одном курсе, но с которой я не только не дружила, но и знакома-то не была, ГП узнала, что я якобы поспорила на бутылку шампанского и коробку шоколадных конфет, что завлеку Алёшу Корена. Моя отрицательная характеристика усугублялась тем, что я, оказывается, сделала не один аборт, а по информации из других источников, мои родители были «простыми серыми людьми». То, что моя мама защитила кандидатскую диссертацию по ядерной физике, красок нашей семье не прибавило.

В общем, хорошо, что тогда по горячим следам я этих подробностей не знала. Боюсь, в праведном гневе и в обиде за себя и свою семью я могла бы, чего доброго, послать Алёшу назад к его «аристократическим» предкам.

В это, конечно, трудно поверить, но до ухода Алёши из дома я ни разу на тему «давай поженимся» разговоров не заводила — я просто его любила, и этого мне было достаточно.  Получилось же так, что, сам того не желая, Лёшин батя подтолкнул нас к узакониванию наших отношений: в то время жить, как это теперь называется, гражданским или пробным браком было не принято — мои родители этого бы не позволили, поэтому мы решили пасписаться. Алёша, рассчитав, когда батя уйдёт на работу, поехал домой за паспортом. Вернулся без паспорта, но зато с приданым: большим кожаным портфелем, доверху набитым транзисторами, резисторами и прочим железом.

- Паспорта нигде не нашёл, придётся в загс заявление писать об утере, - сказал он со вздохом.

- Ладно, подождём, - успокоила я его и написала родителям письмо о том, что мы с Алёшей решили пожениться.

О том, что он ушёл из дома, писать не стала, отложив подробности до их приезда. В ответном письме мама сообщила: «Я так и думала. Вяжу тебе свадебное платье». Выходит, мама о моём замужестве беспокоилась и даже лучше меня знала, что всё к тому идёт.

Новый паспорт Алёша выправил через две недели. Как я опять же узнала через много лет, помогла ему в этом всё та же Клочкова, которая, приторговывая дефицитом, имела связи во всех госструктурах. Мы подали заявление в ЗАГС, а ещё через пару дней я устроилась на новую работу.


15. ОТДЕЛ ПЕРЕВОДОВ

Кто мне посоветовал обратиться в отдел переводов КазНИИНТИ (Казахский научно-исследовательский институт научно-технических и технико-экономических исследований), не помню. Пошла я туда без всякого блата — на авось. Начальница отдела переводов, Алевтина Афанасьевна, встретила меня не то чтобы сурово, но настороженно, и на всякий случай сказала, что вакансий у них «вроде бы нет». Правда, когда я показала ей свой красный диплом, она явно подобрела и дала мне текст для проверочного перевода. Текст я перевела довольно быстро, но когда уже отдала его ей, сообразила, что в одном месте перевела неправильно. Алевтина Афанасьевна прочла перевод и сказала:

- В общем, неплохо, только в одном месте неточно.

- Да, - поспешила согласиться я и, встав со стула, наклонилась над лежащей на её столе рукописью. - Вот здесь.

- Верно, здесь. Ну что ж, оформляйте документы. Я вас приму с месячным испытательным сроком.

Так я стала переводчиком научной литературы и технической документации с окладом 98 рублей в месяц. В школе я получала 114 рублей, но понижение в зарплате меня ничуть не расстроило, тем более что Алевтина Афанасьевна сказала мне:

- В отделе должны появиться дополнительные более высокие ставки, так что есть к чему стремиться.

В отделе существовали строгие нормы ежедневной выработки. Например, 0,18 авторского листа (две страницы машинописного текста) перевода в день. Если переводишь только заголовки статей – 50 заголовков. Если просто печатаешь готовый текст - 18 страниц. Корректура и редактирование чужих текстов тоже нормировались. У каждого переводчика был свой журнал, в который он ежедневно записывал все виды работ, а в конце месяца подводился итог: на сколько процентов выполнена ежемесячная норма.

В первый день работы мне дали напечатать чужой перевод. За пишущую машинку я села впервые в жизни. Печатать начала двумя пальцами. С девяти утра до шести вечера (с перерывом на обед) я сидела не разгибаясь, но 18 страниц напечатала! Домой пришла в состоянии полного физического и эмоционального истощения. Наутро спина, руки и шея болели так, как будто я вагон угля разгрузила. Несмотря на это процесс печатания мне понравился, и вскоре с нормой я справлялась уже без ощутимых последствий для своего хрупкого организма. Ещё больше мне понравился процесс перевода. Поначалу я переводила тексты от руки и только потом печатала их на машинке. Мне часто приходилось обращаться к специальным словарям, а если возникали трудности, дома я обращалась к Алёше как специалисту в физике, математике, машиностроении и даже химии.

Помню, однажды мне дали перевести статью по физике твёрдого тела, написанную по-английски японцами. Поначалу всё шло нормально, но на одном, довольно длинном предложении у меня получился натуральный «затык». Я никак не могла понять, чего эти японцы хотели сказать. Перерыла кучу словарей, обратилась за помощью к самой опытной переводчице Зине, пробежала по тексту дальше — ни фига, полная бессмыслица! Тогда я стала разбираться в формуле, на которую в этом предложении была ссылка, и всё встало на свои места. Оказалось, что японцы при переводе на английский в этом предложении сделали ошибку, исказившую физический смысл до абсурда. Как я была собой довольна! Я уверена, что никто бы из девчонок и не подумал тратить столько времени на перевод одного предложения. В лучшем случае перевели бы дословно, в суть не вникая, получив при этом абракадабру, а в худшем — просто не стали бы его переводить. Правда, не знаю, какой из этих случаев хуже.

По этому поводу мне вспомнилась юмореска о трудностях перевода, напечатанная в «Литературной газете», единственной газете, которую я тогда читала от корки до корки.

В юмореске этой описывался эксперимент, в котором отрывок из одной повести Гоголя последовательно переводили на английский, затем с английского на немецкий, потом с немецкого на португальский, с португальского на суахили и, наконец, с суахили на русский. Я, к сожалению, не помню в точности текст оригинала, но звучал этот отрывок приблизительно так: «Пульхерия Ивановна, наевшись бураков, вышла из хаты и затянула украинскую песню». Обратный перевод с суахили на русский звучал несколько иначе: «Скушав банан, он выскочил из бунгало и радостно забил в там-там».

По окончании испытательного срока Алевтина Афанасьевна вызвала меня в свой кабинет и сказала, что переводами моими очень довольна, и что больше проверять мою работу она не будет. Мой трудовой энтузиазм вылился в то, что уже за первый месяц работы я выполнила норму на 122%. Мою радость по этому поводу охладила та самая опытная переводчица Зубайда, которую все по-русски звали Зиной.

- Ты, конечно, молодец, но больше так не делай.

- Почему, - удивилась я.

- Потому что зарплату тебе за это не прибавят, а вот норму нам всем увеличить могут.

- А я бы была не против, если бы за переработку платили.

- Держи карман, - сказала Зина, - а то он лопнет.

Это был мой первый практический опыт работы в условиях социалистической экономики.

Энтузиазма у меня не убавилось только потому, что уж очень нравилось переводить, но норму я стала выполнять на, как мне объяснили, оптимальные 102-107%, за которые хвалили и даже в конце года давали премию.

Получив добро на работу без редактирования, я стала переводить сразу на машинку. Обогатив свой научно-технический тезаурус, в словари заглядывала всё реже, а если встречался незнакомый термин, оборачивалась к Зине, стол которой стоял сразу же за моим, и спрашивала у неё. Однажды Зина возмутилась:

- Чё ты у меня спрашиваешь? Посмотри в словаре!

- Так это же проще, чем в словарь лезть, - резонно возразила я.

- А-а-а, - засмеялась Зина, - действительно проще.

Отдел наш был бабским за исключением одного «француза» — симпатичного, но не очень умного парня по имени Игорёк, с которым переводчицы ходили на балкон покурить. Обеды устраивались по принципу коммуны: на общий стол выставлялось всё, принесённое из дома. За обедом велись разговоры о семье, детях, «вредной Алевтине», которая обедала в своём кабинете, сериале «Вечный зов», который в шутку называли «овечьим», о тряпках, естественно, и о том, где их достать. Короче, отдел был типичной советской конторой, причём без интриг на почве карьеры, потому что по штатному расписанию никаких младших и старших переводчиков предусмотрено не было, а если и выпадала редкая возможность повысить кому-нибудь зарплату на 10 рублей, Алевтина делала это, руководствуясь своей, никому не понятной логикой. За отсутствием сильного пола, любовных интриг тоже не было. Симпатичного Игорька, кстати, уже женатого, никто всерьёз не воспринимал.

Когда я объявила, что выхожу замуж, все за меня порадовались и на свадьбу подарили настенные часы марки «Весна». Капельку дёгтя в бочку моего приподнятого настроения внесла Зина.

- Когда свидетельство о браке получишь, не забудь его в отдел кадров предъявить.

- Зачем? - удивилась я.

- А с тебя теперь будут налог на бездетность брать. Семь процентов!

- Семь плюс тринадцать подоходного... Н-и-и фига! Умеешь ты, Зина, радостную атмосферу создать!

- А то! В СССР замуж надо выходить на девятом месяце.

- А с мужчин тоже берут?

- Ещё как! Даже с холостых.


16. ВТОРАЯ СВАДЬБА В НАШЕМ ДОМЕ

Регистрация брака была назначена на 27 ноября. За пару недель до этого мама у меня поинтересовалась, помирился ли Алёша с родителями. Я ответила, что нет. Мама вздохнула и сказала:

— Как-то это не по-людски. Может быть, ты с ним поговоришь? Неудобно свадьбу без них играть.

— Не буду я с ним об этом говорить! — с раздражением ответила я, — не хотят они меня знать, ну и пусть! Можно вообще без свадьбы обойтись.

— Ну уж нет! — решительно возразила мама, — свадьба будет.

В ЗАГСе, когда мы заявление подавали, нам вручили талоны в недавно открывшийся специализированный магазин для новобрачных, в котором можно было приобрести золотые обручальные кольца, чёрные костюмы для женихов, белые платья для невест, постельное бельё, чайные и столовые сервизы, махровые полотенца и прочий дефицит.

Моей зарплаты и Лёшиной стипендии было явно недостаточно для отоваривания в этом «рае для молодожёнов», но я не хотела просить у родителей — спасибо уже, что все расходы на застолье они взяли на себя. Длинное вечернее платье, связанное мамой на Чёрном море, было в сто раз лучше любого подвенечного из магазина. Нашлось и кольцо для меня, пусть и самой низкой 376 пробы. Оно в своё время было куплено для Жанны, но Саше удалось достать более дорогое (585 пробы). Так что оставалось купить кольцо и костюм для Алёши. Кольцо мы купили, а когда я потащила Лёшу в отдел мужских костюмов, он вдруг сказал:

— Да не нужен мне костюм. У меня есть.

— Правда? — удивилась я, — Что же ты молчал? А какого цвета?

— Не помню точно. По-моему тёмно-коричневый. Мне его ещё прошлой весной в ателье сшили. Батя отрез подарил.

— Ну вот и отлично! Тёмно-коричневый подойдёт к моему светло-бежевому платью.

— Может быть, всё-таки тебе тоже кольцо 585 пробы купим?

— Какая разница! Не в пробе счастье.

Расписывались мы в ЗАГСе Советсткого района, до которого нас довёз на своих немытых жигулях Гарик Ямпольский. ЗАГС находился на первом этаже жилого дома. У входа стояли Алёшин брат Шурик, сестра Татьяна и Людка Клочкова (куда ж без неё!). Меня поразило, как изменился Шурик, которого я видела всего один раз два года назад. Шестнадцатилетний Шурик из худенького подростка со светло-русыми волосами превратился в совсем взрослого, даже солидного шатена с «интересной» пшеничной прядью волнистых волос над высоким крутым лбом. Татьяна, Лёшина сестра, была приятной толстушкой-хохотушкой, которую лишний вес не портил, потому что она была легка и порывиста в движениях. Клочкова шепнула мне, что Серёжку (Шурика по-нашему) с Татьяной батя закрыл дома на ключ, но они сбежали через окно в зале, на котором не было решётки.

Cвидетели и родственники с моей стороны дожидались нас в тесном фойе с обшарпанными стульями и чахлым фикусом у пыльного окна. На полу линолеум, вытертый ногами множества посетителей, на потолке лампы дневного света, прикрытые дырявыми пластмассовыми плафонами. «Откуда в плафонах дырки?» — подумала я. Эта мысль не давала мне покоя до тех пор, пока я, наконец, не догадалась: «Да их же каждый день пробками от шампанского расстреливают!». Решив загадку дырок в плафонах, я села на расшатанный стул рядом с Ларой. Почему я не испытывала никакого волнения перед столь торжественным моментом в моей жизни – не знаю. Может быть, потому, что обстановка ЗАГСа была настолько далека от торжественной, что таинством тут и не пахло.

Молодая девушка, пробегая из двери с надписью «Архив» в дверь с надписью «Запись актов гражданского состояния», поинтересовалась фамилиями брачующихся и попросила нас немного подождать.

— Сейчас Анна Ивановна смерть зарегистрирует, и вами займётся, — сказала она.

Минут через пять, а может быть десять, девушка выглянула из кабинета и пригласила пару Корен - Неверова.

Мы уже вошли в узкую и длинную комнату, когда Анна Ивановна, спохватившись, обернулась к тумбочке за своей спиной и включила проигрыватель «Юность». Мендельсон встретил нас уже у самого стола.

Анна Ивановна сняла звукосниматель с пластинки, прервав тем самым марш на первом такте, и с заученной проникновенностью начала говорить свой текст. Не знаю, почему, но меня стал разбирать смех. Чтобы не рассмеяться в голос, я окунула лицо в букет белых хризантем и еле дождалась окончания речи. Кстати, Анна Ивановна почему-то забыла спросить нас, согласны ли мы пожениться. Может быть, она в этот день торопилась домой и решила пропустить в своём выступлении несколько, на её взгляд, необязательных «тактов».

Несмотря на конец ноября, день был удивительно тёплый, и потому от ЗАГСа мы шли пешком до дома тёти Зои, где уже был накрыт стол на 30 персон. Родители для придания свадьбе весомости пригласили Черепенькиных, так что взрослых было всего пятеро, да и то — мамины друзья ушли рано.

В разгар веселья я решила выйти проветриться. В пролёте деревянной лестницы между вторым и первым этажом стояла лавочка, на которой я намеревалась отдохнуть от шума и покурить. Лавочка оказалась занята — на ней сидели Шурик с Клочковой и целовались.

— Это кто тут малолетних соблазняет! – возмутилась я.

Шурик отпрянул от Людки и смущённо хмыкнул, а Люда с невинной улыбкой подняла на меня свои светло-голубые глаза и быстро-быстро заморгала. Получилось очень смешно. Я решила выйти на улицу, где меня догнал Шурик.

— Ты покурить? — спросил он.

— Да, — ответила я.

— Давай вместе.

— Ты куришь? — удивилась я.

— Давно.

Пока мы курили, Шурик сказал мне, что он в этом году кончает школу и хочет пойти по стопам брата — поступать на физфак.

— А у меня там мама работает. И сестра физфак закончила.

— А моя сестра учится на мехмате, где наш батя работает. Кстати, её Татьяной зовут.

— Уж это я знаю, — засмеялась я, — А мою сестру зовут Жанной.

— Это я сегодня узнал. А Гарик — её муж.

— А вот и нет. Её мужа зовут Саша. Он преподаёт философию в политехе, а сейчас в Ташкенте на курсах повышения квалификации.

— А наша мама преподаёт математику в сельхозинституте, и сейчас на курсах повышения квалификации в Минске.

— Да мы с тобой настоящие родственники, — пошутила я.

— Это точно, — согласился Шурик.

Когда мы возвращались в дом, в коридоре наткнулись на тётю Зою с большим пирогом в руках, которая за что-то распекала Соньку. Уже на следующий день посвящённый разбору свадьбы, я услышала, что Сонька, якобы, собиралась этот злополучный пирог украсть.

— Дурь какая-то! — встряла я в разговор.

— Ничего не дурь, — обиделась тётя Зоя. — Если бы я твою Соньку в коридоре не поймала, только бы ты её и видела вместе с пирогом! Бессовестная!

Реальную историю мне поведала Жанка. Это они с Гариком Ямпольским подбили подвыпившую Соньку стащить бутылку вина и пирог и поехать втроём к ней, чтобы продолжить банкет в узком кругу. Гарик с Жанкой и бутылкой вышли незамеченными, а Сонька с пирогом попалась.


17. ЗНАКОМСТВО РОДИТЕЛЕЙ И СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

В понедельник, как обычно, я ехала на работу в трамвае. На безымянном пальце моей правой руки сверкало доказательство статуса замужней женщины — новенькое обручальное кольцо 376 пробы.

На работе я только и думала о любимом, а при воспоминании о ночах, проведённых без опаски быть разоблачёнными, меня бросало в жар и хотелось поскорее бежать домой.

Алёша прижился у нас быстро, потому что родители мои нас не доставали ни советами, ни излишним вниманием. Помню, как однажды Лёша сказал:

— У вас не ругаются, а ещё варенье на столе стоит, и его никто не ест.

— А где ему стоять? — удивилась я.

— У нас дома его в буфете на ключ запирают.

— Зачем?!

— Батя говорит, что мы слишком много сладкого едим.

То, что Алёша сладкоежка, я заметила. Но, может быть, он потому и стал сладкоежкой, что варенье на ключ запирали? Впрочем, не знаю, что первично. В нашем доме с его появлением никто варенье прятать не стал — даже рады были, что есть кому его есть. Со временем Лёша перетащил из родительского дома остальное свое железо, разложил его на письменном столе, который стоял вместо бабушкиной кровати в нашей спальне, и всё свободное время что-то паял. Иногда к нам приходил Шурик. Они с Лёшей обсуждали свои технические дела, в которые я не встревала, но Шурик и со мной любил «поворгузить» (его словечко) о том о сём. Мне с ним общаться тоже нравилось, тем более что мой молчаливый муж по части вербального общения мне явно недодавал. Помню, я как—то даже попросила его:

— Ну, скажи мне что-нибудь!

— А он ответил:

— А что я тебе скажу?

Я промолчала и поняла, что с этим его недостатком мне придётся смириться и «добирать» на стороне. Жалко, Эдика рядом не было! Мы с ним переписывались, но ведь это же не то! Так мы прожили пять или шесть месяцев, и за это время я ни разу не слышала, чтобы Лёша родителям позвонил. По крайней мере, при мне.

Разговор о том, что надо бы им с его родителями познакомиться, мама завела месяца через четыре. Я сначала сопротивлялась, но мама, как всегда, на своём настояла — на этот раз, надо сказать, мягко. Меня убедил её аргумент, что Алёша, наверное, чувствует себя не в своей тарелке, будучи так долго в ссоре с родителями.

— Давай мы стол приготовим, а вы их к нам пригласите.

Я сдалась, и знакомство родителей было назначено на майские праздники. Лёша позвонил отцу и получил согласие. Большого застолья не предполагалось. Кроме Коренов был приглашён мамин научный руководитель академик Такежанов с четвёртой молодой женой, которая, кстати, была моей ровесницей, то есть лет на сорок моложе академика. Тогда мне и в голову не пришло удивиться тому, что мама пригласила не семью Черепенькиных, без которой не обходилось ни одно праздничное застолье, а своего научного руководителя, которого я видела всего однажды на банкете по случаю маминой успешной защиты. Мне вообще было всё равно, кто будет свидетелем знакомства с новоиспечёнными родственниками. Теперь, вспоминая этот не самый приятный для меня день, я поняла мамину хитрость: она решила «укрепить редуты», противопоставив профессору академика. И мы, мол, не лыком шиты!

За десять минут до назначенного времени мама попросила Лёшу позвонить домой и узнать у Шурика или Татьяны давно ли его родители выехали?

— Если давно, мы манты варить поставим.

Лёша позвонил и, повесив трубку, растерянно произнёс:

— Они дома. Отец сказал, что они не придут.

— Почему? — удивилась я.

— Потому что не получили официального приглашения.

Какое чувство испытала я? Злое негодование — вот какое!

Войдя на кухню, где мама нарезала хлеб, я выпалила:

— Чего Лёшин батя выпендривается! Не хотел приходить, так бы сразу и сказал! Официального приглашения, видишь ли, они не получили!

Моя более психически уравновешенная мама вздохнула и сказала:

— Езжайте с Алёшей и приглашайте их официально.

— Я не поеду!

— Надо, дочка, надо. Неудобно — сейчас люди придут....

Мне стало маму жалко, и я согласилась. Перед дверью Коренов я Лёше сказала:

— Только приглашать будешь ты.

— Ладно, — буркнул Алёша.

Дверь открыла Тамара Николаевна и проводила нас в зал. Мы сели на диван, а она убежала из комнаты, ничего не сказав. Мы сидели в огромном зале молча в одиночестве, как будто ожидая приёма в присутствии. Дементий Феодосьевич появился в проёме двери, за которой исчезла Тамара Николаевна, и медленно, тяжёлой походкой, заметно прихрамывая, направился к нам. В руке у него была внушительная трость, на которую он опирался всей тяжестью грузного тела. Мы с Лёшей как по команде встали с дивана и поздоровались. Дементий Феодосьевич, не глядя на меня, поздоровался и сказал «садитесь» — совсем как препод студентам на лекции. Мы сели, а Дементий Феодосьевич развернул стул, стоявший у окна, и медленно опустился на него лицом к нам, но глядя мимо меня. Наступила пауза, в течение которой я успела подумать, что Алёша меня не представил. Вместо этого он, как истый англичанин, сказал:

— Сегодня хорошая погода.

Правда, обязательную в таком случае концовку «не так ли?», он опустил.

Дементий Феодосьевич, чуть наклонившись вперёд и чётко произнося каждое слово, ответил:

— Да, сыночка, в этом вопросе я с тобой согласен.

После очередной паузы отец поинтересовался у сына его успехами в учёбе, и они заговорили о лекциях и спецкурсах, а я сидела и злилась на Лёшу за то, что он, вопреки своему обещанию, не приглашает батю официально.

В комнату вбежала переодетая в нарядное платье Тамара Николаевна и, обращаясь к мужу, спросила:

— Ну мы идём?

— Куда? — вопросом на вопрос ответил муж.

— Как куда? Нас же пригласили!

— Кто пригласил? — опять поинтересовался муж.

Лёша упорно молчал, и я не выдержала:

— Мы официально приглашаем вас познакомиться с моими родителями.

Дементий Феодосьевич опёрся на свою внушительную трость и молча встал. Подойдя к буфету, он взял что-то с полки и засунул в карман брюк, потом направился не вглубь комнаты, а в сторону коридора, из чего я сделала вывод, что официальное приглашение принято.

По пути на трамвайную остановку он остановился у гастронома «Кызыл-Тан» и сказал:

— Подождите меня.

Из магазина он вышел со свёртком в форме пол-литровой бутылки в руках.

Дома нас ждал полностью накрытый стол и академик Такежанов с женой. В процессе знакомства Дементий Феодосьевич развернул свёрток и вручил папе бутылку армянского коньяка, а маме преподнёс, вынув из широких штанин, плоскую бутылочку духов «Красная Москва». Приглашая всех к столу, мама сказала:

— Знакомьтесь — мой научный руководитель Бижан Акенович Такежанов. Его супруга Асель Тулегеновна.

Будь мама казашкой, она бы непременно подчеркнула, что он действительный член Академии наук КазССР и перечислила бы все его регалии и заслуги. А так — вышло вполне скромно, но, думаю, Дементий Феодосьевич и без того знал, кто такой Такежанов.

Первый тост по старшинству был предоставлен академику, который очень длинно, красиво и вдохновенно говорил о священных узах брака, а его четвёртая жена согласно кивала, и по её лицу было видно, что она гордится своим незаурядным мужем. Впрочем, вполне возможно, что она гордилась не столько мужем, сколько священными узами своего незаурядного брака.

После академика слово взял Дементий Феодосьевич. Из его речи я запомнила только две первые фразы:

— Мы все желаем счастья своим детям. К сожалению, они не всегда нас слушаются.

Что дальше говорил мой свёкор, я не слышала, потому что все свои силы сконцентрировала на том, чтобы сдержаться и не надерзить пожилому человеку. Все сидящие за столом, сделали вид, что намёка не поняли, а после третьей или четвёртой рюмки нашли общие темы для разговоров, безопасно далёкие от повода знакомства. Мама с Дементием Феодосьевичем и академиком очень живо обсуждали дачные проблемы, а у папы с Тамарой Николаевной оказалась одна общая страсть — грибная охота. Мы с Лёшей сидели молча. Не знаю, о чём думал мой муж, а я мечтала о том, чтобы этот день постоянного унижения поскорее закончился.

Когда гости, наконец, ушли, я сказала Лёше, что он может со своими предками общаться сколько хочет, а меня пусть от такой чести уволит.


18. ЧТО ПОСЕЕШЬ

После официального знакомства в нашей жизни мало что изменилось. Лёша с родителями общался редко, и не из-за солидарности со мной, а, скорее, потому, что потребности в этом не испытывал. Да и занят был с утра до вечера. Учиться ему оставалось чуть больше полугода. Уже с января он работал над дипломом. Как раз в это время мне пришлось переводить несколько статей по газовой динамике, поэтому Алёшины знания в этой области мне очень пригодились. А когда мне дали перевести этимологический словарь компьютерных терминов, он ознакомил меня с принципом действия вычислительной машины.

Сам он курсовую работу обсчитывал на ламповой ЭВМ «Урал», диплом делал на «Урале-3» на транзисторах. Я попросила его сводить меня на экскурсию, чтобы своими глазами увидеть ЭВМ в действии. Машина, состоящая из устройства ввода информации с перфокарт, огромного количества металлических шкафов с мигающими красными огоньками и шумного печатающего устройства, из которого выходила бесконечная широкая бумажная лента с цифрами и непонятными знаками, произвела на меня неизгладимое впечатление.

Вооружённая первоначальными знаниями, я с переводом словаря справилась. Правда, сегодня программное обеспечение называют «софтом», а аппаратное обеспечение «железом», а тогда даже слово «компьютер» надо было переводить как «электронная вычислительная машина». Было в этом словаре одно выражение: “Garbage in – garbage out”, смысл которого заключался в том, что если вы введёте неправильные данные, на выходе получите неправильный результат. Смысл-то понятен, но как само выражение перевести? Я объявила конкурс на лучший перевод термина, и победителем оказалась поговорка: «Из говна не сделаешь конфетку», правда в перевод попала поговорка, занявшая второе место: «Что посеешь, то и пожнёшь» с соответствующим объяснением, чего это касается.

Четвёртого июня 1972 года Алёша успешно защитился и в этот же день мы поехали на день рождения к Жеке Чуку, который из Омска, где работал по распределению, приехал к своим дедам в отпуск. Стол Жека накрыл в беседке под яблонями. Мой непьющий супруг налил себе почти полный фужер коньяка.

— Лёша, — осторожно поинтересовалась я, — тебе это не много?

— Имею право, — ответил супруг, — Я защитился!

После чего выпил коньяк залпом. Когда он в тот же фужер попросил налить себе водки, я забеспокоилась.

— Может, хватит, Лёша?

Лёша схватил со стола вилку, вытянул перед собой руку и сказал:

— Вот видишь? Вилка не дрожит. Я трезв как стёклышко, — и выпил водку.

Я поняла, что уговорить его мне не удастся, и отвела себе роль наблюдателя и счётчика выпитых бокалов. Какое-то время муж мой был необычно шумлив и весел, затем вдруг замер и, прям «по-Высотскому», действительно стал «как стёклышко, то есть, остекленевши», после чего неожиданно вскочил с места и бегом направился вглубь садика, откуда послышались натужные звуки, источник которых точно определил Жека.

— Рыгает, — авторитетно заявил он.

Я дождалась, когда звуки сошли на нет и направилась к мужу. Алёша стоял над кустами смородины, двумя руками опираясь на хлипкий деревянный забор. Когда он ко мне обернулся, я увидела скорбное полотняно-бледное лицо с блуждающими глазами.

— Идти можешь? — задала я вопрос, который показался мне не лишним.

Лёша кивнул. Я положила его тяжёлую руку на свои плечи, обняла его за талию — так нас учили на уроках медицины выводить легкораненых с поля боя — и мы двинулись по направлению к калитке.

— Пожалуй, мы пойдём домой, — крикнула я Жеке, проходя мимо беседки.

Жека кивнул. Жека тоже был пьян, но обладал двумя огромными преимуществами: во-первых, он был привычно пьян, а во-вторых, он был дома.

В трамвае Лёша вёл себя тихо, но всё равно немногочисленные пассажиры, соизмеряя наши с ним весовые категории, поглядывали на меня с сочувствием. «Своя ноша не тянет» — так говорят? Наверное, это так, потому что вряд ли я смогла бы затащить на четвёртый этаж даже легкораненого, но незнакомого бойца. Ввалившись в квартиру, Лёша на пороге скинул с себя всю одежду. Родители были на даче, поэтому им не пришлось лицезреть зятя, стоящего на коленях абсолютно голого и обнимающего унитаз.

На следующий день новоиспечённый молодой специалист поехал к отцу рассказывать подробности защиты диплома. Вернувшись домой, Лёша сказал мне, что ему могут дать свободный диплом.

— Батя постарается? — спросила я.

— Да нет. Он принципиальный. Просить не станет, — ответил Лёша. — Зато у меня жена с высшим образованием, работающая в Алма-Ате.

— Это отец тебе посоветовал?

— Да.

— Вот и я на что-то сгодилась, — съязвила я.

Лёша промолчал.

Получив свободный диплом, он начал искать работу. Ему обещали ставку лаборанта в СКБ (Студенческое конструкторское бюро) при университете, только попросили подождать до начала сентября. Временно безработный муж целыми днями сидел за письменным столом и что-то, как всегда, паял.

Со временем я остыла и согласилась изредка наносить официальные визиты Лёшиным родителям — ну там, на 23 февраля или на 8 марта. В душе я Тамаре Николаевне сочувствовала: не могла себе представить, как она уживается с таким мужем-тираном, поэтому ещё задолго до Международного женского дня озаботилась подарком. Хотелось подарить ей что-нибудь если недорогое, то, по крайней мере, дефицитное. На помощь пришла Раиса: достала большие пляжные махровые полотенца. Я у неё купила два: одно для мамы, другое для свекрови. Мама подарку обрадовалась, а свекровь, поблагодарив меня, сказала:

— У нас махровых полотенец полно.

В следующем году я решила дарить не дефицит, а что-нибудь необычное. Однажды, ещё в январе в ЦУМе увидела зубные щётки с моторчиком для массажа дёсен. Вот это будет подарок! Во-первых, полезный, во-вторых, дорогой, в-третьих — импорт! Однако и здесь я (как в том анекдоте про ковбоя-неудачника) «попала ногой в стремя». Приняв красивую коробочку, Тамара Николаевна спросила:

— Это что?

— Электрическая зубная щётка, — гордо ответила я.

Реакция свекрови была неожиданной:

— Это что, намёк на то, что мы зубы не чистим?

На третий раз я решила отделаться традиционным букетом цветов с не менее традиционной коробкой «Ассорти». Вручая «Ассорти», я слегка сжалась в ожидании комментария типа: «Вы хотите, чтобы у нас зубы стали гнилыми?». Но пронесло. Таким образом, я нащупала безопасный вариант, которым пользовалась все последующие годы. В общем, если не считать этих слегка стрессовых посещений, жизнь наша с Алёшей протекала ровно и счастливо.

Нет, я не совсем правильно выразилась: ровными и счастливыми были наши с Алёшей отношения, а жизнь, как просёлочная дорога, имела свои


19. КОЧКИ ДА УХАБЫ

На любимой работе у меня случился конфликт с Алевтиной Афанасьевной. Однажды мне дали огромную кипу журналов для перевода заголовков (я уже говорила, что по норме необходимо было переводить по 50 заголовков в день). Вот тут-то я и столкнулась с трудностями. Беру журнал по лёгкой промышленности. Заголовок первой статьи: «Жухлая листва и сливовый конфитюр». Недоумеваю — какое отношение к лёгкой промышленности имеет жухлая листва вкупе со сливовым конфитюром!? Читаю статью, и всё становится ясно: оказывается, она посвящена модным тенденциям в расцветке обуви. С научно-техническими статьями тоже проблема. Чтобы мне, неспециалисту, не ошибиться в переводе терминов, которые далеко не всегда бывают однозначными, приходилось читать аннотацию или, хотя бы «по диагонали», просматривать весь текст.

В результате вместо дословного перевода заголовков, я стала составлять что-то типа аннотаций на пять—шесть строчек, позволяющих более полно понять «об чём звук». Такая работа привела к тому, что норму я выполнить никак не могла. Обратилась к Алевтине с просьбой норму скостить. Она наотрез отказалась. Тогда я наотрез отказалась переводить заголовки. Алевтина вызвала меня в свой кабинет и предупредила, что за моё упрямство я могу и работы лишиться. Я ей возразила, что зачастую дословный перевод заголовков, без вникания в суть — это халтура, из-за которой мы (здесь я имела ввиду ни много, ни мало — Советский Союз) можем значительно отстать от других стран в научно-техническом прогрессе. То, что мы в научно-техническом прогрессе действительно неуклонно отставали, и не только из-за халтурного перевода заголовков, мне было неведомо. Неведомо это было и Алевтине, которую моя пламенная речь напугала так, что она несколько секунд стояла с открытым ртом — ей вовсе не светило оказаться препятствием на пути развития нашей социалистической родины.

— Ладно, тебе норму урежу до 30-ти в день. В виде исключения.

— А остальным?

— Вряд ли кто-то будет себе голову морочить составлением аннотаций! Да и начальство не позволит мне норму урезать.

Алевтина оказалась права. Зина, например, язвительно заметила:

— Вот когда за качество платить будут, тогда я ещё подумаю. А за так жопу рвать никакого смысла!

Смысла, действительно, никакого не было. На очередном собрании Алевтина меня за инициативу похвалила, но зарплату не прибавила. Я на это и не претендовала, зная, что не в её власти изменять штатное расписание, но когда через месяц она приняла на работу моего бывшего однокурсника Витю Шишкина (разгильдяя и пьяницу, которого в своё время чуть с четвёртого курса не отчислили), и положила ему зарплату 115 рублей, я возмутилась:

— За что!? Ведь Алевтина ещё не знает, каким переводчиком он будет!

Зина такую привилегию по половому признаку охарактеризовала двумя словами:

— За штаны!

Правда, вскоре Вите за плохую работу объявили выговор, а потом за прогулы предложили уволиться по собственному желанию. Поскольку ставка в 115 рублей оказалась рассекреченной, Алевтине ничего не оставалось делать, как мне, наконец, зарплату повысить.

Пока Алёша не работал, денег этих нам хватало только на еду да на кино, а я мечтала поехать с законным мужем в Ленинград и в Пярну. Одна из сотрудниц сказала мне, что можно подрабатывать переводами в Торгово-промышленной палате и порекомендовала меня начальнику тамошнего отдела переводов. Там мои переводы понравились и меня работой не обделяли. В августе в ТПП мне дали объёмный перевод по языкам программирования ФОРТРАН и КОБОЛ, и я уже потирала руки, предвкушая большой заработок, который собиралась отложить на отпуск, но на наш отдел пришла разнарядка на уборку табака, и меня внесли в «батрачный» список. Мне было жалко возвращать перевод, и я предложила Алёше поехать вместо меня, а сама засела дома и строчила перевод с утра до вечера, не поднимая головы. За ту неделю, пока Лёша трудился вместо меня на сельскохозяйственной ниве, я заработала целых 200 рублей!

В том году урожай табака, к сожалению, выдался на славу, и нас после небольшого перерыва опять погнали в колхоз уже на две недели. В ТПП работы у меня не было, но ехать, а значит, расставаться с Лёшей, да ещё на целых две недели, мне совсем не хотелось. И я придумала, как убить двух зайцев.

— Алевтина Афанасьевна, а можно я в колхоз с собой возьму мужа, и мы вдвоём отработаем неделю? Вам же надо человеко-дни обеспечить?

Алевтина немного поколебалась (нет ли здесь какого-либо подвоха?), но согласилась. Нас послали в тот же совхоз в ту же бригаду. Мужчин направили в поле обрывать нижние листья, а девчонки должны были нанизывать листья на бечёвки диной около пяти метров. Норма была 8 вязок в день. Выполнить её было трудно, для городских белоручек практически невозможно, поэтому те, кто был здесь не в первый раз, пытались мухлевать: на взвешивание таскали одну и ту же вязку по два раза. Правда, весовщица, молодая  бдительная колхозница, многих уличала в мошенничестве и, покидая весы, подходила к горе готовых вязок и пересчитывала их. Я решила не мухлевать и к концу дня предъявила весовщице свои жалкие пять вязок.

— Фамилия? — строго спросила весовщица.

— Корен, — ответила я.

— Вы сестра Алексея Корена?

— Жена.

Весовщица остановила на мне долгий изучающий взгляд. Я поняла, что мой ответ ей не понравился. А мне не понравился её взгляд.

С поля стали возвращаться мужчины с мешками, набитыми свежесорванными листьями табака. Алёша подошёл к весовщице и сказал:

— Сегодня девять мешков.

Весовщица, как мне показалось, с разочарованием посмотрела на Лёшу и вспорхнула с табуретки.

— Ты куда? — спросил её бригадир, сидевший за столом и заполнявший какие-то бумаги.

— Карл Августович, Корен говорит, что собрал девять мешков. Пойду, проверю.
Бригадир удивлённо посмотрел на весовщицу:

— Корен? Я ему верю.

Наверняка Карл Августович доверял Лёше не только потому, что убедился в его честности ещё в прошлый раз, но и потому, что держал его за своего, то есть тоже за немца, а настоящий немец законопослушен и хитрить не будет. На самом деле Лёшин отец был стопроцентным хохлом, а фамилия Корен, скорее всего, раньше звучала как Корень — просто мягкий знак мог пропасть в результате невнимательности или неграмотности паспортистки.

Это, конечно, мои предположения, хотя знаю точно, что в украинском языке слово «корень» есть. Я ещё с детства помню, как моя бабушка говорила: «Геть отсэда, бо опрокинешься до горы коренем», что на русский можно перевести примерно так: «Ну-ка иди отсюда, а то перевернёшься вверх тормашками». Откуда в русском языке взялось загадочное слово «тормашки», ума не приложу, а вот слово «корень» в обоих языках имеет значение «основание», то, что лежит в основе, что-то весомое, неподвижное. Очень подходящая фамилия для Лёшиного отца. Впрочем, и для Лёши. Но в этом я убедилась много позже.

После табака уже в сентябре Алевтина Афанасьевна сообщила, что надо ехать на шпалеры. Я опять оказалась в списках на барщину. Надо сказать, что многим эта барщина нравилась. Во-первых, можно было отдохнуть от нелюбимой сидячей работы и размять свои косточки на свежем воздухе, не сильно, впрочем, перерабатывая, потому что за невыполнение нормы розгами не наказывали, а за выполненную норму всё равно почти ничего не платили. Во-вторых, неделя-две вне дома — почти что санаторий, и даже лучше, потому что в колхозе за пьянки и гулянки никто не осудит, ведь все свои.

Мне же ехать совсем не хотелось: работой своей я была довольна, да и с Алёшей, который к тому времени начал работать в СКБ, опять расставаться не было никакого желания. Я пошла к Алевтине с просьбой заменить меня на кого-нибудь другого.

— Ну на кого я тебя заменю? — сказала мне начальница, — У всех же дети. Да и ехать всего-то на три дня.

Что делать? Я согласилась. Хотя могла бы возразить, что у меня задержка уже неделю, и, может быть, я беременна. Но постеснялась, тем более что сама ещё ни в чём не была уверена.

Что такое шпалеры? Это ряды горизонтально натянутых проволок, к которым крепится виноградная лоза. Осенью лозу, чтобы она не замёрзла, необходимо с проволок снимать и укладывать на землю. Выведя нас на поле, бригадир показал, как это надо делать: несколько человек должны встать вдоль ряда на расстоянии двух-трёх метров друг от друга, взяться за проволоку, и по команде одновременно резко дёрнуть её вверх.

— А если лоза с проволоки не соскочит, а из земли выдернется? — спросила я.

— Не выдернется, — ответил бригадир. — Лоза крепко сидит. А если какая ветка сломается — это нестрашно.

Работа нам понравилась. Мы с удовольствием под «эй, ухнем» вырывали проволоку из пут. Есть что-то вдохновляющее и завораживающее в коллективном труде, объединённом общим ритмом. Мы и не заметили, как наступило обеденное время, и только вечером ощутили, как болят наши «интеллигентные» мышцы, что, впрочем, не поубавило нашего энтузиазма.

Вернувшись домой через три дня, я почувствовала озноб и решила погреться в горячей ванне, а ночью проснулась в луже крови и с резкой болью внизу живота. В гинекологию меня увезли на скорой, где поставили диагноз: «Ранний выкидыш».

В палате нас было четверо. Мои подруги по несчастью были разного возраста, разного семейного положения, у них были разные характеры и разные диагнозы, сходились они только в том, что у них у всех были дети. Да, ещё так вышло, что все они работали уборщицами, правда, в разных организациях. Они меня успокаивали, говорили, что я ещё обязательно рожу.

За их солидарное сочувствие я им была очень благодарна, и поэтому молча слушала, когда они рассказывали небылицы, которые переворачивали всё моё научно-технически подкованное нутро. Да и в своём отделе переводов мне тоже приходилось слышать и про приворот, и про отворот, и про филиппинских хилеров, в способность которых оперировать без ножа я не верила. Соседки по палате были уверены, что меня сглазили. Я с ними спорить не стала, хотя была уверена, что я сама надорвалась на шпалерах и перегрелась в ванной. Слушая небылицы товарок по несчастью, я не пыталась подвергнуть сомнению существование инопланетян с третьим глазом во лбу, вступающих в сношения с землянами. Однако когда одна из них рассказала историю про соседку своей бабушки, переспавшую с собакой и родившую четверых детей с собачьими головами, я не выдержала и прочла им лекцию по генетике.

— Откуда ты всё это знаешь? — поинтересовалась одна из них.

— Так — прочитала в «Науке и жизни». Это журнал такой, — уточнила я.

— Ты, Милка, молоток! Журналы читаешь, — уважительно прокомментировала мою лекцию самая молодая.

Она мне нравилась больше всех. В больницу легла на аборт, потому что не хотела рожать второго ребёнка от мужа-алкоголика, которого материла на чём свет стоит, и тут же делилась воспоминаниями о романтической поре своей любви. Я ей даже позавидовала. Она рассказала, что уступила ему на скамейке в саду дома его родителей через полгода его бережных и покровительственных за ней ухаживаний. Носовой платок с капельками крови, предусмотрительно постеленный им на скамейку, он поцеловал и засунул в нагрудный карман рубашки, сказав, что будет хранить его вечно. Прям как в любовном романе девятнадцатого века! А у меня — что? Девственности лишилась в первый же день знакомства, а будущего мужа, можно сказать, сама затащила в постель.

Выписали меня раньше других, и на следующий день я решила принести им передачу, потому что не очень-то моих соседок навещали. Палата была на первом этаже, поэтому конфеты и печенье я передала через окно. Увидев меня не в драном больничном халате и домашних тапочках, а в дорогих французских туфельках и сшитом мамой модном костюме, состоявшем из жакета-спенсера и юбки миди, самая молодая вдруг спросила:

— Милка, а кем ты работаешь?

— Переводчиком, — ответила я, подумав, что странно, почему, когда я с ними лежала, никто меня о моей работе не спросил.

— А муж кто?

— Физик.

— А-а-а-а, так вы шишкачи-и-и-и — растерянно протянула она, — А я то думала, что ты такая же приблатнённая как и мы.

Вот те на! Я даже растерялась, потому что и подумать не могла, что моё пребывание в больнице оказалось чем-то вроде «хождения в народ», который таких как я считает «шишкачами» и от себя отделяет.

Выйдя из народа, я вернулась на работу. Две зарплаты плюс моя подработка позволили нам скопить деньги на отпуск, и в июле мы с Алёшей полетели в Ленинград, а оттуда на две недели в Пярну. Тогда ещё в Пярну летали самолёты, и мы решили в автобусе не трястись. Ещё в аэропорту мы познакомились с очень милой молодой женщиной из Сибири, которая, по её словам, впервые в жизни пересекла Уральский хребет. Женщину тоже звали Людмилой. В Пярну стройную и очень высокую Людмилу встречал симпатичный брюнет почти на голову ниже её. Брюнета звали Лидий. Так у нас в первый же день отдыха сложилась тёплая компания. Лидий был москвичом, с Людмилой познакомился, будучи на конференции в Красноярске, и пригласил её отдохнуть вместе в Эстонии. Кстати (или некстати) Людмила была замужем, а Лидий женат. Мало того, Лидий отдыхал не один: с ним была его дочь, очень развитая пятилетняя девочка по имени Валерия.

Дни мы проводили вместе на пляже, а вечерами Лидий укладывал дочку спать и мы в нашей с Лёшей съёмной квартире до утра играли в покер на раздевание. В качестве валюты мы использовали мелкие раковины, которые днём собирали на берегу. Если у тебя валюта кончалась, можно было «купить» десять раковин за любой элемент одежды (и обуви). Чем больше раковин ты собирал, тем больше была вероятность того, что даже при неудачной игре тебя не разденут догола. Мы с Людмилой, как первобытные женщины-собирательницы, наковыривали из серого песка больше малозаметных раковин, чем нетерпеливые охотники мужчины, и поэтому им ни разу не удалось снять с нас лифчики. А вот мужчин мы не раз раздевали до плавок. Азарт подогревался покупаемой каждый вечер двухлитровой бутылкой «Гамзы» в оплётке из натуральной лозы. Вино мы пили, разбавляя его водой, поэтому опьянение было слабым, но достаточным для того, чтобы без лишнего смущения снимать с себя очередную одёжку.

За день до отъезда Людмилы мы собрались в последний раз. Часа в три ночи при очередной раздаче я спасовала сразу же после обмена карт: шла на «стрит», а получила вшивую «двойку». Осторожный Алёша тоже отказался от борьбы, а Лидий с Людмилой сцепились не на шутку — видно у обоих были крутые комбинации. Ставки росли и, наконец, Людмила, которая уже сидела в раздельном купальнике, поставила последние «деньги». У Лидия, раздетого до плавок, раковины кончились. Он купил у меня десяток за последний элемент своей одежды и сравнял банк. Мы с Людмилой закрыли глаза и Лидий, сняв плавки, сел за стол, прикрыв причинное место скатертью. Лидий выложил каре из королей, и уже было потянулся за внушительной горкой раковин, как раскрасневшаяся от напряжения Людмила открыла «покер асс», то есть четыре туза и джокер!

— Этого не может быть! — возопил Лидий, и было видно, что расстроился он не на шутку, а у Людмилы из глаз брызнули слёзы, и она нервно засмеялась.

Меня реакция Лидия удивила, ведь, как говорится, не корову же он проиграл, но перед нашим расставанием он с грустью поделился со мной сокровенным: оказывается Людмила ему «не давала» и он в последний день добился от неё согласия уступить, если выиграет в покер. Для меня моральная стойкость Людмилы была неожиданностью, потому что я думала, что между ними что-то было.

— Устояла Сибирь, — пошутила я.

— Да уж, — махнул рукой Лидий.

Довольные отдыхом мы вернулись в Алма-Ату. Лёша был вынужден выйти на работу, потому что отпуск у него был не полный, ведь он ещё года не отработал, а я продолжила отдыхать. Благополучная и счастливая жизнь потекла своим чередом, не предвещая никаких осложнений. Но оказалось, что я рано расслабилась.

После нашего возвращения родители уехали в отпуск в ту же Прибалтику. Сашка дунул на Иссык-Куль. Жанна поехать с ним не могла, потому что только что устроилась на работу в Институт инженеров железнодорожного транспорта. Протекцию ей составила тётя Зоя, которая там работала главным бухгалтером. Оставшись одни, мы с Лёшей наслаждались полной свободой. Я решила устроить вечеринку. Пригласила на неё всех друзей и приятелей, которые ещё оставались в жарком городе. Таковых оказалось немного — человек пять. Среди них был мой приятель Санжар — очень воспитанный и умный парень из интеллигентной казахской семьи. Я бы даже сказала,  аристократической: его предки были белой костью, то есть, по-нашему, голубых кровей. Если я правильно помню, отец его был писателем. Или поэтом. Сам Санжар учился в МГУ на астрономическом факультете. Познакомились мы с ним на Иссык-Куле ещё в мои студенческие времена. Он ухаживал за моей подружкой Сталинкой, но у них ничего не вышло. А когда Сталинка уехала, Санжар дружбы со мной не прекратил и однажды пригласил нас с Алёшей к себе в гости.

Компания, в которую мы попали, состояла из казахских юношей и девушек. Меня удивило, что все они были изумительно красивы, особенно девушки. Оказалось, что это были будущие артисты — студенты московских театральных вузов и ВГИКа. Когда мы вошли, они говорили между собой по-русски, а когда нас пригласили к столу, они перешли на казахский язык. Я видела, как это демонстративное «незнание» русского неприятно Санжару, но сделать им замечание он не решился. Мы с Лёшей посидели минут десять и откланялись. Провожая нас, Санжар извинился за своих товарищей.

— Это всё «Белая лошадь», — сказал он.

— Какая лошадь? — не поняла я.

— Ну в Москве у казахских студентов есть такая организация «Белая лошадь». Они борются за национальное достоинство.

Честное слово, если бы я была казашкой и даже входила в организацию «Белая лошадь», всё равно бы не стала такую демонстрацию устраивать. Все они  училась в московских вузах, в которых для национальных республик была пятнадцатипроцентная квота. То есть национальные кадры принимали вне конкурса. Для русских такой квоты не было. Неужели этим как-то попиралось их национальное достоинство? Впрочем, не знаю, как бы я себя ощущала на их месте. Для того, чтобы понять их чувства, надо было казашкой родиться.

Несмотря на этот не очень приятный инцидент мы с Санжаром не раздружились, и я с удовольствием пригласила его на вечеринку, посвящённую отъезду родителей. В разгар вечеринки я обнаружила, что среди нас нет Санжара и Жанны. Нашла я их на балконе, где они сидели на пороге балконной двери и болтали.

На следующий день ближе к вечеру, зазвонил телефон.

— Мила, привет, — услышала я в трубке Жанкин голос.

— Привет, — ответила я, — Что-то тебя плохо слышно.

— Я в Москве.

— Где-е-е!?

— В Москве. С Санжаром. Он мне билет купил.

От неожиданности я плюхнулась на стул.

— Жанна, что ты там делаешь! А как же работа?!

Видно я ещё до конца не поняла, что случилось, потому что в первую очередь вспомнила про работу.

— Да к чёрту работу. Вообще всё к чёрту! Мы сегодня с Санжаром в театр идём.

— Ты что, Сашку бросаешь!?

— Да, — еле слышно ответила Жанна.

У меня внутри всё оборвалось. Руки затряслись.

— А Илюшка?

— Не знаю, — сказала Жанна ещё тише.

Не помню, какими словами я уговаривала Жанну вернуться домой. Я умоляла её, взывала к разуму, предлагала сначала остыть, а потом принимать решение, просила пожалеть Илюшку, родителей, наконец. Жанна не возражала и вообще отвечала каким-то угасающим голосом. У меня даже появилась мысль, что Санжар увёз её насильно. Я попросила её передать трубку Санжару. Он сказал, что любит мою сестру и собирается на ней жениться.

— Санжар, в любом случае, ей надо вернуться домой хотя бы для того, чтобы развестись, — сказала я.

— Ну да, — согласился Санжар.

— Давай сажай её на самолёт. Утром она уже в Алма-Ате будет.

— Ну нет!

— Хорошо, завтра.

— Послезавтра.

— Хорошо, послезавтра.

Я положила трубку и, вскочив со стула, лихорадочно заметалась по комнате, рассуждая вслух.

— Что делать? Что же делать? Надо к тёте Зое на работу бежать. А почему тётя Зоя её до сих пор не хватилась?

Я выскочила из дома и уже через десять минут была в институте. Заглянув в кабинет, где тётя Зоя сидела с двумя бухгалтершами, я жестом попросила её выйти в коридор.

— Что случилось? — удивилась тётя Зоя.

— Жанка с Санжаром в Москву улетела.

— Куда! С каким Санжаром?! Как это?

— А вот так! — заорала я, — Взяла и улетела!

Тётя Зоя была в шоке. Оказывается, утром Жанна сказала ей, что плохо себя чувствует, и попросила отвести Илюшку в садик и «отмазать» её на работе.

От волнения она, как в своё время мама, перешла на украинский:

— Що робить! Що робить! — повторяла она, обхватив голову руками.

— Ничего не делать, — сказала я, — Она послезавтра вернётся, а там видно будет.

— Господи! Хорошо, что Сашка на Иссык-Куле!

— Ага. И мама с папой на море.

Немного успокоившись, тётя Зоя попросила меня забрать Илюшку из садика и дала мне ключи от дома.

Увидев меня, Илюшка выбежал из игровой комнаты и спросил:

— А где мама?

Я ответила, что мама уехала в гости и послезавтра вернётся. Мой ответ его вполне удовлетворил. Пока мы шли домой, я думала только об одном: «Только бы Жанна не передумала и прилетела до Сашкиного возвращения с Иссык-Куля». Из задумчивости меня вывел Илюшка, который, когда мы поравнялись с гастрономом, как бы мимоходом заметил:

— А ещё тут продаются вкусные вафли.

— Хочешь вафли?

— Да, — скромно потупившись, ответил Илюшка.

Мы купили вкусные вафли, и я отвела довольного жизнью племянника к тёте Зое.

Через день Жанна вернулась, и мы вздохнули с облегчением. Не знаю, что говорила ей тётя Зоя, скорее всего, ругала на чём свет стоит. Вечером я зашла к ним и предложила Жанне прогуляться. Мы пошли в сквер у «Целинного» и сели на скамейку.

— Знаешь, как хорошо было в Москве! Мы в «Прагу» ходили, в «Ленком».

— Это, конечно, здорово, но что ты решила? — спросила я.

Жанна опустила голову и ответила:

— Я же вернулась.

Обрадовавшись, я сказала:

— Ну и молодец! Сама подумай — кто такой Санжар? Студент. Ему ещё три года учиться. А его родители? Думаешь, они бы тебя приняли? Русская, на пять лет старше, с ребёнком. А Саша? Ведь он тебя любит.

— Да я всё понимаю, — бесцветным голосом откликнулась Жанна.

— Но ты Сашку любишь?

— Не знаю. Люблю, наверное, только сил моих нет его характер терпеть.

Она ещё долго жаловалась мне на то, как Сашка её тиранит, как он не признаёт ничьего мнения, кроме своего, как он обзывает её то свиньёй то скотиной (правда, мне приходилось слышать, как Жанка в ответ его тоже «самскотиной» обзывала, но это, мне кажется, от бессилия). Она говорила, как ей тяжело слушать его рассказы о всяких там девушках, которые ему нравятся, как вообще непросто им жить у тёти Зои. Я слушала молча — что тут возразишь? Характер у Сашки, действительно, был не сахар, это даже все его друзья признавали. Тяжёлый характер.

Расстались мы с ней далеко за полночь, и я, успокоившись, вернулась к любимому и такому покладистому мужу. Только ...


20. РАНО РАДОВАЛАСЬ ДЕВЧОНКА

На следующий день с Иссык-Куля вернулся Саша, как всегда загорелый и с облезлым носом, и всё бы обошлось, если бы в этот же день из Москвы не прилетел Санжар. Не знаю, призналась ли Жанна в своей измене до того, как Санжар появился на пороге их жилища, или его вторжение заставило её всё рассказать, но не в этом суть. Жанна сказала, что разводиться не будет. Санжар был вынужден удалиться, а Саша привёл Жанну к нам выяснять отношения со мной. Не то чтобы он меня в чём-то обвинял, но «где я надыбала этого типа» поинтересовался.

- На Иссык-Куле, - ответила я.

- Ну да, где же ещё, - усмехнулся Сашка.

Неожиданно раздался звонок в дверь, я пошла открывать и обомлела: на пороге стоял Санжар.

- Жанна у вас? - спросил он, - Я хочу с ней поговорить.

Не успела я ничего ответить, как из-за моей спины вылетел Сашка и с криком «вали отсюда, ублюдок!», набросился на Санжара. Они сцепились на лестничной площадке. Сашка пытался спустить Санжара с лестницы, а Санжар прорывался в квартиру. Я заорала:

- Алёша!

Выскочивший на мой крик Алёша попытался разнять их, в результате чего они все трое почти кубарем скатились с лестницы. Падая, Санжар ухватился за Лёшину майку и порвал её до пупа. Устоявший на ногах Алёша обхватил Сашу сзади за плечи и почти внёс его в дом. Я бросилась к сидящему на полу Санжару.

- Ты жив!? Ничего не сломал?

В ответ Санжар только утвердительно кивнул.

- Санжар, миленький, ради бога, уходи, ведь он тебя убьёт! - умоляла я, пытаясь помочь ему встать на ноги.

- Я ещё вернусь, - сказал Санжар, спускаясь по лестнице.

- Хорошо, хорошо. А сейчас иди домой, - сказала я, надеясь, что, отоспавшись, Санжар более адекватно оценит ситуацию и с поражением смирится.

(Фильм «Терминатор» тогда ещё даже не был снят, а то бы я угрозу Санжара «ещё вернуться» восприняла более серьёзно).

На следующий день я побежала к тёте Зое на работу – узнать как дела. Тётя Зоя сказала, что у Жанны болит голова, и она осталась дома.

- Ну как у них с Сашкой? - спросила я.

- Да ничего, - ответила тётя Зоя. - Я думала, он лютовать будет, а он наоборот: не командует, внимательный такой стал.

«Намёк понял», подумала я, а вслух сказала:

- Ладно, схожу к ним, проведаю.

Жанку я застала лежащей на диване с мокрым полотенцем на лбу.

- Опять мигрень?

- Да уж, - слабым голосом ответила Жанна, и было видно, что она не притворяется.

- Пойдём на кухню, - прошептал Саша, - пусть поспит.

Мы с ним вышли на кухню, где он мне сказал, что его родители всё знают.

- Зачем ты им сказал?

- Да ничего я не говорил! Жанку с этим (Сашка упорно Санжара по имени не называл) в Москве Алкина подруга видела. Вчера вернулась и всё выложила.

«Вот блин! Нигде не скроешься!», - подумала я.

Неожиданно Сашка как-то неестественно дёрнулся и прошипел:

- Идёт, с-с-скотина!

Я выглянула в окно и увидела Санжара, направляющегося к подъезду. Сашка схватил скалку, лежавшую на кухонном столе, и выскочил в коридор. С криком «Саша! Стой!» я выскочила за ним во двор. Увидев летящего на него Сашку, Санжар развернулся и побежал на улицу. Размахивая скалкой, Сашка пустился вдогонку. Я ринулась за Сашкой, который догнал Санжара и замахнулся скалкой с явным намерением размозжить сопернику голову. Санжар поднял руку и получил удар по предплечью. В ответ он что есть силы звезданул Сашку в левый глаз.

- Помогите! Убиваю-ю-ю-т! - завопила я, не уточняя, кто кого убивает, и вклинилась между ними.

Какой-то мужчина бросился мне на подмогу, и мы вдвоём развели дерущихся. Мужчина продел свои руки у брыкающегося Сашки подмышками сзади, а я заключила Санжара в крепкие объятия и, изо всей силы напирая на его грудь, всем своим весом попыталась оттащить его как можно дальше. На наши крики выбежала Жанна и остановилась, наблюдая картину боя со стороны.

- Санжар! Успокойся! Чего ты хочешь? – спросила я.

- Поговорить с Жанной!

- Хорошо, поговоришь. Только успокойся, - повторила я.

Почувствовав, что мышцы Санжара расслабились, я разжала свои объятия.

- Ну вот. Хорошо. Стой здесь, - с этими словами я попятилась к Саше.

- Саша, ну дай ты ему возможность поговорить! Ведь он не отстанет! - сказала я, - И дай сюда скалку.

Скрученный мужиком Сашка прохрипел:

- Отпусти!

- Отдай скалку, - сказал мужик.

Сашка повиновался и разжал руку.

- Пусть говорит. Здесь!

- Отпустите его, - попросила я мужика.

Мужик захват убрал, но встал рядом с Сашкой и одной рукой нежно взял его под локоток. Жанка подошла к Санжару, и они очень тихо стали о чём-то разговаривать. Сашка напрягся, однако с места не сдвинулся. Он только с ненавистью прохрипел что-то типа: «Стоят голубки, воркуют! Связалась с молокососом!». Я хотела Сашке возразить: «Ты же сам за свободные отношения, так чего взвился?», но промолчала. Не время было дискуссию об отношениях полов заводить.

Картина, конечно, была что надо: красный от гнева Сашка под ручку с мужиком и я со скалкой в трясущихся руках — это одна живописная группа, и роскошная фигуристая Жанка, вплотную примкнувшая к субтильному на вид, ниже её ростом Санжару, который рядом с ней смотрелся чуть ли не подростком — это вторая. Редкие прохожие оборачивались и даже останавливались, но в действие не встревали.

Разговор «голубков» длился не больше минуты. Жанна резко развернулась и пошла к дому. Санжар ушёл по-английски, не прощаясь. Мужик отпустил Сашку, и мы с ним последовали за Жанной. От всего пережитого меня стало подташнивать, и я сказала, что пойду домой.

Увидев меня, Лёша испугался.

- Ты чего такая бледная?

- Да, так, - махнула я рукой. - Я, Лёша, лягу здесь на диван — ужасно спать хочется.

Но поспать в эту ночь мне не удалось. Долго уснуть не могла, а как только задремала, раздался резкий телефонный звонок. Я вскочила с дивана и бросилась к буфету, на котором стоял телефон. На пути у меня посреди комнаты стояла огромная кадка с фикусом. Я попыталась обойти её справа и ударилась ногой о пианино. Вскрикнув от боли, я оглянулась на фикус, но его там не было — до сих пор не знаю, то ли это была галлюцинация, то ли фикус в кадке мне приснился. Подняв трубку, я услышала грозный голос Сашки:

- Миля, ты?

- Я.

- Ты за кого? За меня или за этого ублюдка?

Честно говоря, мне хотелось послать подальше и его, и «этого ублюдка», и даже Жанку. Жалко мне было только маленького Илюшку.

- За семью, - ответила я. - Что случилось, Саша?

- Он её увёл!

- Как увёл?! Когда!?

- Он припёрся с подмогой (со своим старшим братом) в двенадцать ночи и заявил, что Жанна хочет уйти к нему. Я спросил Жанну: «Это так?» Она ответила — «Да». Я ей сказал, что Илюшку не отдам. Выбирай: «Я с Илюшей, или он без Илюши». Она ответила: «Я выбираю последнее».

- О, боже! - выдохнула я. - И она ушла?

- Они её увели. Она была как сомнамбула. Я пошёл за ними. Когда этот увидел, что я иду следом, он поднял камень.

- Саша! Он же мог тебя убить!

- Не убил, как видишь. Мы так и дошли до их дома. Он этот камень только у подъезда выкинул. Скажи, Миля, мне за неё бороться?

- Саша, не знаю, по-моему, это у неё заход какой-то. Надо бороться. Ведь она с ним пропадёт. Где они жить будут? И на что?

- Одного не понимаю, - сказал Саша, - как она могла меня променять на этого сосунка? Ну был бы мужчина настоящий — а тут пацан недоделанный! Так ты мне поможешь?

- Что делать?

- Я Илюшку отвез к родителям. Ты завтра с ним днём погуляй подольше. А потом отведи назад и мне позвони, ладно?

- Ладно. А ты?

- Я знаю, что делать.

- Только без смертоубийства!

- Успокойся, я не сумасшедший.

Вот в этом я не была уверена — мне казалось, что мы все умом тронулись. Положив трубку, я ощутила, что меня бьёт озноб, не то от холода, не то от нервов.

На следующий день я поехала к Фридманам забирать Илюшку на прогулку. Руфина Семёновна была вне себя. Она высказала мне всё, что думает о моей сестре. Самое умеренное её высказывание звучало приблизительно так:

- Даже курица не всякому петуху позволит себя оседлать!

Молча выслушав Руфину Семёновну, я взяла Илюшку за руку и мы вышли во двор.

- Пойдём, Люша, окна считать.

- Пойдём, - согласился Илюша.

Мы ходили с ним по центру города и считали этажи зданий. Я всеми силами сдерживала слёзы — так мне было жалко моего маленького племянника. У меня в голове не укладывалось, как Жанка могла отказаться от сына. Умопомрачение какое-то. Через полчаса послушному Илюше счёт окон надоел, и он стал задавать разные детские вопросы. Я отвечала механически, стараясь на него не смотреть, чтобы не разрыдаться при нём и не напугать малыша. В три часа я не выдержала и позвонила тёте Зое из телефонной будки около главного корпуса университета. Трубку никто не брал. Мы сделали ещё пять или шесть кругов, и я позвонила снова. Трубку снял Саша.

- Она дома. Всё в порядке. Как Илюша?

- Нормально.

- Ну спасибо, что погуляла. Веди его назад.

- Куда? Домой?

- К родителям. Я его потом заберу.

Я отвела Илюшу к Фридманам и в полном отупении поплелась домой. У меня не было ни сил, ни желания выяснять подробности воссоединения семьи. Лёши ещё дома не было. Я легла на диван и хотела поплакать, чтобы меня отпустило, но ничего не вышло: в голове крутилась одна мысль: «А вдруг это ещё не конец?». И оказалась права.

В дверь позвонили. «Неужели Лёша? Вроде бы ещё рано», подумала я, вставая с дивана. Открыв дверь, увидела Санжара с неестественно блестящими глазами и бутылкой водки в руке.

- Милка, привет! Я к тебе.

- Привет, - ответила я, напружинившись. - Проходи.

- Она от меня ушла.

- Я знаю.

- Выпьем?

- Выпьем.

Вернувшийся с работы Алёша застал нас на кухне за почти пустой бутылкой. Санжар пил и жаловался мне на свою несчастную судьбу. Он то плакал, то с улыбкой вспоминал, как хорошо ему было с моей сестрой, то клялся, что никогда её не забудет, то упрекал её в предательстве, то порывался «набить морду этому уроду», то грозился покончить жизнь самоубийством. Я ему сочувствовала, успокаивала как могла, и мечтала только об одном: скорей бы он напился и уснул. Но Санжар напивался, а засыпать не хотел. Когда бутылка опустела, он порывался сходить за новой, но я его остановила.

- По-моему, у нас есть. Лёша, посмотри в буфете.

Лёша нашёл в буфете дежурную бутылку, которую в нашей семье держали на случай расчёта с сантехником или электриком, и мы продолжили. Санжар несколько раз отлучался в туалет и сидел там подолгу, а я прислушивалась у двери и даже залезала на табуретку, чтобы заглянуть в маленькое окошко между ванной и кухней. Нет, я не любительница подглядывать за тем, как мужчины справляют нужду или чем иным в уединении занимаются, просто я боялась, что Санжар может попытаться покончить с собой. К счастью, обошлось. После второй бутылки его, наконец, сшибло с ног, и мы с Лёшей уложили вялое, почти бездыханное тело на своё супружеское ложе, а сами легли на родительский диван. Я уснула почти сразу — видно выпитая водка помогла. Утром меня разбудил голос Алёши:

- Мила, проснись. Санжар уходит.

Я открыла глаза и увидела Санжара, стоящего у выхода из комнаты в коридор. Вид у него был свежий, на лице играла улыбка.

- Ну я, Мил, пошёл! Пока, - сказал он бодрым голосом и поднял руку в прощальном жесте.

- Пока, - проблеяла я в ответ и попыталась на его жест ответить тем же, но моя, с трудом поднятая, рука бессильно упала на одеяло.


21. РАЗРЯДКА НАПРЯЖЁННОСТИ

Санжар ушёл, а я опять погрузилась в тяжёлый похмельный сон. Проснулась часа в четыре — как будто меня кто-то в бок толкнул: «Сегодня же родители приезжают!». Мы с Сашкой договаривались, что их встретим. Я вскочила, молнией оделась и выбежала на улицу, и только там обнаружила, что идёт довольно сильный дождь. Возвращаться на четвёртый этаж за зонтом не хотелось, и я побежала к тёте Зое. Войдя к ней в квартиру, я споткнулась о стул, потому что в комнате был полумрак. Тётя Зоя сидела у стола, на котором горела настольная лампа. Жанна лежала на диване, а Саша сидел бочком на этом же диване и, держа Жанкину ладонь в своих руках, что-то тихо ей говорил.

- А-а-а, Миля, - сказал Саша, обернувшись ко мне. – Садись, посиди. Время ещё есть.

Даже в темноте было видно, что Сашкин левый глаз затёк и окружён тёмно-фиолетовым пятном.

- Ну и фонарь у тебя!

- Вот поэтому мы свет и не включаем, - пошутил Сашка. – Может, чаю хочешь?

- Да нет. Давай лучше собираться.

Сашка встал с дивана и пошёл в свою каморку одеваться.

- Саша, на улице дождь. Надо зонт взять.

- Да я наши вещи к родителям отвёз.

- А-а-а-а, ну ладно.

Сашка оделся и опять подошёл к Жанне.

- Мы с Милей поедем, а ты с тётей Зоей оставайся, - сказал он ей, чмокая в щёчку. - Ну что Миля, пойдём?

- Саша, надо зонт взять. Дождь на улице, - сказала я.

- Миля, у тебя что, с головой плохо?! Я же только что сказал, что вещи у родителей!

- А-а-а-а, ну ладно.

- Возьмите мой, - предложила тётя Зоя. - Правда он плохо открывается.

- Не надо, обойдёмся, - сказал Саша. - Да, Миля?

- Да.

Мы поехали на вокзал, где к нам присоединился Алёша. Расцеловываясь, мама обратила внимание на Сашин фингал.

- А это откуда?

- На ветку напоролся.

- А Жанночка с Илюшей дома остались? - спросила она, с сомнением покачивая головой.

- Да мы решили по такой погоде не рисковать.

Уже дома, когда Сашка ушёл, мама пристала ко мне.

- Мила, может, ты скажешь, откуда у Саши синяк?

- Мам, я правда не знаю. Он сказал мне то же, что и тебе.

Может быть, мама мне и не поверила, но расспросы свои прекратила. Тёте Зое на работе досталось за Жанкины прогулы, но она как-то умудрилась её отстоять, и сестру мою не уволили. Мой отпуск тоже, слава богу, закончился, и я вышла на работу, где отвлеклась от свалившихся на нашу семью событий.

Забегая вперёд, скажу, что эту тайну я маме так и не выдала. Потом я узнала, что тётя Зоя всё-таки родителям всё рассказала, правда не сразу, а через несколько лет. Самое удивительное, Сашины предки нашим родителям на Жанкину измену ни разу даже не намекнули. Видно, Саша очень твёрдо убедил их этого не делать. Санжара с тех пор я не видела. Несколько лет спустя случайно узнала, что Санжар окончил МГУ, уехал во Францию на стажировку, там женился на француженке и в Союз не вернулся. У них родилась двойня — две девочки. Я даже фотографии малюток видела. В общем, у Санжара жизнь, слава богу, сложилась счастливо.

После этой истории Сашка попытался найти квартиру — невмоготу ему было жить у тёти Зои, но у него ничего не вышло. Тогда он уговорил Жанну переехать к своим родителям, потому что их трёхкомнатная квартира освободилась. Сначала оттуда ушёл Володя. Он не разошёлся с Аллой — просто, как мне сказала Жанна, жить больше там он не мог. Алле уходить было некуда, и она осталась с родителями, а с законным мужем встречалась на улице. Однажды в июне у подземного перехода в районе ЦУМа я увидела, как они о чём-то беседовали. Лица у них были серьёзные, и я подойти к ним не решилась, но когда Володя, чмокнув жену в щёчку, почти бегом спустился в переход, я Аллу окликнула. Увидев меня, Алла улыбнулась и подошла со словами:

- Милка, привет! Рада тебя видеть.

- Я тоже. Ты не торопишься?

- Нет.

- Пройдёмся?

- Давай.

Мы пошли по Коммунистическому проспекту в сторону главного корпуса университета, в скверике перед которым можно было посидеть на скамеечке. Алла рассказала мне, что Володя не сам ушёл, а его выгнали родители. Володю я знала мало, но он мне казался вполне тихим интеллигентным человеком. Во всяком случае, представить себе его неуживчивым скандалистом, тем более на чужой территории, я не могла. Алла в подробности вдаваться не стала, а с присущей ей мудрой иронией как бы подвела итог невысказанных размышлений на вечную тему отсутствия взаимопонимания между людьми:

- Не понимаю, чего ей надо. Ведь за мной в очереди не стояли.

Всё ясно. Руфина Семёновна так и не смогла смириться с тем, что зять не соответствовал её представлению о достойном избраннике для её дочери. «А есть ли вообще такой?», - подумала я.

- Как же вы теперь?

- Вот так и встречаемся, - усмехнулась Алла. - Как Ромео и Джульетта.

- Ну а дальше-то что?

- Володя же из школы ушёл. На стройке работает. Ему там квартиру обещали. Как раз сегодня сказал, что осенью дом сдаётся. Если ничего не случится, мы в нём квартиру получим.

Слава богу, ничего не случилось, и в сентябре произошло воссоединение семьи в новой трёхкомнатной малогабаритной квартире. Трёшку Володе дали потому, что Алла к тому времени была беременна долгожданным ребёнком, появившемся на свет путём кесарева сечения в феврале 1973 года.


22. СЕМЕЙНЫЙ БУМ СРЕДИ ДРУЗЕЙ

Весной этого же года Эдик, отработав в Конур-Олёне положенный срок, вернулся домой, но ненадолго. Любовь позвала его в дорогу. Любовь звали Надей. Это была та самая Надя – близкая подруга той самой Кати, в которую Эдик влюбился до того, как решил жениться на Оле — Катиной соседке по комнате в аспирантском общежитии. Именно эта самая Надя отговорила Эдика жениться на Оле. Не думаю, что она сделала это с корыстной целью завладеть любвеобильным сердцем юного Эдика. Впрочем, какая разница? Влюблённый Эдик объявил маме, что уезжает в Новосибирск. Тётя Лиза кипела от возмущения, но удержать сына не смогла.

Эдик улетел в Новосибирск, а потом (как жена декабриста) последовал за Надей во Владивосток, куда та уехала работать не то в университет, не то в высшее военно-морское училище. Эдик устроился преподавать язык в университете и его, как водится, послали со студентами в колхоз. В колхозе Эдику понравилось, и он не торопился оттуда возвращаться к любимой. Любимая ждала, ждала и не дождалась — обиделась на Эдика и вернулась в Новосибирск, а Эдик остался во Владивостоке и там женился на молодом специалисте-психологе из Ленинграда по имени Алина.

Тётю Лизу новость о том, что Эдик не женился на Наде, обрадовала, но сообщение об Алине она восприняла «маложизнерадостно». (Здесь я употребила слово, которым тётя Лиза однажды охарактеризовала поведение тараканов после того, как она обильно полила их дихлофосом. Она так и сказала: «Тараканы почти все сдохли, а те, что остались, ползали по кухне маложизнерадостно»). Мне же Эдикина окончательная женитьба напомнила сказку о Колобке — трижды испытав судьбу, на четвёртый раз он-таки попался.

В этом году вообще переженились все мои друзья и подруги. Сталинка после скоропостижной смерти отца вышла замуж за военного и уехала во Львов. Там она родила сына, после чего наша с ней и так редкая переписка сошла на нет. Ляля, отучившись в Ленинграде, вернулась домой, устроилась на работу в обсерваторию, где и нашла своего суженого. Ни я, ни Раиса на свадьбе у неё не были, просто потому, что свадьбы не было.

Поначалу Лялин избранник Николай нас шокировал. Да что я говорю — поначалу, понадобился не один год, чтобы к нему привыкнуть. Во-первых, но далеко не в главных, Коля был почти альбиносом и рядом со смуглой Лялей смотрелся очень контрастно. Во-вторых, и главных, он вёл себя настолько, мягко говоря, необычно, что даже обладавшая железным характером Раиса, которая в любой компании вела себя как непререкаемый начальник на совещании, в общении с ним тоже терялась, потому что ни зацепить его, ни осадить было практически невозможно. Правда, наша с Лялей подруга опытным путём нашла способ избавиться от Колиных поддёвок: она перешла на его сторону, то есть стала подкалывать меня вместе с ним. Коля это оценил, а может быть, понял, что Раиса, как и он сам, была selfmade person, то есть человеком, добившимся всего в жизни самостоятельно, а потому достойным его уважения.   
 
Остальных Лялиных приятельниц он и в грош не ставил. Соньке, например, однажды сказал, что на её месте он давно бы повесился «вон на том гвозде». Меня мог спросить: «Милка, а почему у тебя сегодня веки зелёные? С перепоя? Или ты думаешь, это красиво?» К сожалению, я тогда была «хорошей девочкой», для которой ответ: «Отстань, дурак» был уже недопустимой грубостью, поэтому он продолжал меня донимать подобными придирками, получая, вероятно, удовольствие от отсутствия отпора со стороны своей жертвы. Возможно, что ещё большее удовольствие он мог получить, если бы я смогла выдавить из себя не предполагающий никаких разночтений глагол «от…бись», потому что, мне кажется, что от изводимых им женщин он добивался либо полного подчинения, либо «превышения пределов необходимой обороны».

Мы с Раисой недоумевали, как Ляля могла за него выйти замуж, но, чтобы её не обидеть, ни о чём не спрашивали. Однажды я рискнула поинтересоваться у Коли, почему он женился на Ляле.

- Не знаю, - пожал плечами Коля. - Мы ночевали на перевале. Было темно. Я в её палатку забрёл — мы и переспали.

- То есть тебе было всё равно с кем переспать?!

- Конечно, - спокойно ответил Коля. - Что женщина? Кусок мяса.

От негодования я чуть не захлебнулась. А когда подостыла, решила, что Коля просто, как обычно, меня дразнит. Если Ляля с ним живёт, значит, есть в нём что-то хорошее, чего я ещё не разглядела. Как бы то ни было, тогда я считала, что лучше уж одной оставаться, чем за такого Колю замуж выходить.

Понадобилось немало лет, чтобы Лялин выбор оценить. Коля оказался человеком незаурядным, с острым аналитическим умом и обладал внутренней свободой – качеством редким, а потому ценным (по крайней мере, для меня).
 
Однако общеизвестно, что с незаурядными людьми жить ой как нелегко, поэтому терпению Ляли можно только позавидовать. Впрочем, если они с Колей до сих пор не разошлись, значит, и он нашёл в ней такие качества, которые отличали её от всех окружавших его на момент их встречи женщин.
   
Это я сейчас так рассуждаю, а тогда решительно подругу не понимала. Как-то Ларке про этот брак рассказала, заметив, что по мне, так лучше в монастырь. Но незамужняя Лара, похоже, думала иначе.
 
В те времена на девушек после двадцати трёх, ну в крайнем случае, двадцати четырёх лет смотрели уже как на старых дев, поэтому у меня постоянно в голове крутилась мысль о поиске подходящего, желательно не похожего на Колю, партнёра для своей подруги.

Одно время я надеялась, что у Лары что-то с Петей Барковским получится, потому что мне казалось, что Петьке она нравится, но Лара мои намёки отвергла с порога, а Петька вскоре женился.

Через месяц после его свадьбы я встретила Барковского в городе.

- Ну как, магнитофон играет? - спросила я после приветствия.

- Играет, - ответил Петя.

- Слава богу! - с облегчением выдохнула я.

Чтобы стало ясно, почему я так беспокоилась об исправности Петиного магнитофона, мне придётся сделать отступление и рассказать историю, после которой я назвала Лёшу «центром гигантской флуктуации».


23. ОТСТУПЛЕНИЕ

Со своей будущей невестой Петя познакомил нас в марте, когда мы с Алёшей поднялись в обсерваторию за подснежниками. Аня, так звали Петину девушку, мне очень понравилась: она была настоящей русской красавицей — высокой стройной блондинкой с молочно-белой кожей и голубыми глазами. Петя был ей под стать: такой же голубоглазый, стройный, с русой бородкой, которая шла ему необыкновенно, он смотрелся рядом с ней настоящим царевичем. Провожая нас до автобуса, Петя пригласил нас на свадьбу и попросил от его имени пригласить Раису с мужем.

- А где свадьба будет? В городе? - спросила я.

- Расписываемся мы во дворце бракосочетаний, а свадьба будет здесь, - ответил Петька. - Аниных родственников не будет.

- Почему? - удивилась я.

- Её родители против нашей женитьбы.

- Да что за напасть! - не сдержалась я. – Ты-то чем их не устраиваешь?

- У меня порок сердца.

- Зато других пороков у тебя нет.

О том, что у Пети больное сердце, я знала давно, но поверить в это было просто невозможно, ведь он наравне со своим здоровым братом ходил по горам, катался на горных лыжах, да и выглядел всегда здоровее многих наших ровесников.

На заседавшем у меня совете приглашённых, в который входили родной Петин брат Саша, приехавший из Новосибирска на свадьбу, двоюродный брат Коля (Боцман), Раиса, Ляля и я, мы долго спорили, что подарить молодожёнам. Раиса стояла за постельное бельё или кухонную посуду, на что Колька презрительно фыркал. Сам он предлагал подарить двухместную палатку и полевой бинокль, что было отвергнуто всем синклитом. Я предлагала подарить что-то незаурядное и в то же время в хозяйстве нужное.

- Ну что, например? - язвительно поинтересовался Коля.

- Не знаю.

И тут мне на помощь пришёл муж, который в споре участия не принимал, скромно сидя в сторонке.

- Магнитофон, - сказал он.

Всем эта идея понравилась, потому что с одной стороны, магнитофон позволить себе могла не каждая молодая семья, а слушать, скажем, Битлов, пластинки которых достать было практически невозможно, любили все. Мы скинулись, и купить магнитофон поручили автору идеи.

Уже без мужчин мы решили, что надо Ане сделать какой-нибудь индивидуальный презент.

- Аня девушка модная, вы бы видели, какие у неё к свадебному платью белые босоножки на платформе! - сказала Ляля.

- Да ты что!! Где она их достала? - воскликнули мы с Раисой в унисон.

- Говорит, брат из Москва привёз.

- Кстати, Алёша говорил, что моя свекровь послезавтра в Москву в командировку летит. Попросить, что ли? - размечталась я.

- Конечно, попроси. У нас они через сто лет появятся, - сказала Рая.

Ляля вернула нас с небес на землю:

- Ладно, девчонки, давайте насчёт Ани подумаем. Может быть, ей брошь или кулон подарить?

- Лучше вишенки, - сказала я. - Знаешь, как она на мои смотрела?!

Тем летом все модницы сходили с ума от туфель на платформе и брошек в виде грозди вишен или пары маленьких груш или яблок, которые прикалывали на борт жакета. В алма-атинских магазинах ни такой обуви, ни таких «фруктов» не продавали, но разве женщину может остановить отсутствие в продаже модного украшения или аксессуара? Раиса для себя и меня заказала мужу вишенки, и он выточил из дерева шарики, покрасил их краплаком, отлакировал, посадил на проволочки и украсил листиками, вырезанными из зелёной бархатной бумаги, отсутствующей в свободной продаже, но поставляемой в архитектурные НИИ, где её использовали в макетах для имитации травы.

- Тогда уж лучше крупные бусы — это сейчас самый писк, - возразила Раиса.

Она была права — в журнале «Ригас модас» почти на всех манекенщицах красовались бусы «под горло» размером с грецкий орех.

- Точно, пусть твой Сергей бусы выточит.

На том и разошлись.

На следующий день Алёша собрался ехать в магазин «Голубой экран», который находился в доме, где жили его родители.

- Давай я с тобой съезжу, - предложила я. - Заодно и к твоим зайдём.

Алёша очень удивился:

- Ты что, по моим соскучилась?

- Ну не то чтобы сильно, - пошутила я. - Хочу твою маму попросить, чтобы она из Москвы мне туфли или босоножки на платформе привезла.

- А-а-а-а, дело святое!

Сначала мы зашли к родителям. Дома, к моему счастью, оказалась только Тамара Николаевна. Нашему неожиданному визиту она удивилась, но гостеприимно предложила выпить чайку.

- Правда, к чаю у нас ничего особенного нет, я ведь в командировку собираюсь. Совсем замоталась, - сказала она.

- Кстати, Тамара Николаевна, - подхватила я. - У меня к вам просьба. Если, конечно, у вас будет время, и вы по магазинам собираетесь ходить.

- Конечно, собираюсь! Тебе что-то надо?
 
- Да. Туфли на платформе.

- С удовольствием куплю, если увижу. Какой размер?
 
- Тридцать пятый, - ответила я, радуясь, что ТН так легко согласилась.

- А цвет?

- Любой. Я к ним платье подберу.

- А пятка закрытая или открытая?

- Всё равно какая, лишь бы на платформе.

- С бантиком или пряжкой, или типа лодочек? - продолжала уточнять Тамара Николаевна.

- Какие будут.

- А высота каблука? - не унималась ТН.

- Ну-у-у не выше девяти сантиметров, - прикинула я.

- Хорошо, посмотрю, - закончила опросник свекровь.

За покупку магнитофона Алёша взялся с удовольствием. Понятное дело: он удовлетворял свою страсть к музыкальной технике, и для него праздником было выбирать магнитофон, пусть даже не для себя. А вот бедному Сергею досталась та ещё работёнка. Выточить шарики строго одинакового размера не так-то легко, почти каждый второй шарик шёл в брак. Он мне потом жаловался, что на полтора десятка бусин у него ушло восемь ножек от списанных в его НИИ стульев. Правда, и Алёше пришлось побегать: магнитофон той марки, которую он хотел купить, на прилавках не задерживался. Приближалось «время Х», а подарка всё не было. В пятницу вернулась из Москвы ТН, и я по телефону узнала, что туфель на платформе она мне не привезла.

- Не было в продаже? - спросила я.

- Почему? Были, - ответила ТН, - только я каблук померила, я он оказался 10 сантиметров.

- Так это же, наверное, из-за платформы он выше! - выпалила я с досадой.

- Ну да. Но я купить не решилась, ведь ты сказала девять. А туфельки были красивые, двух расцветок: малиновые и бежевые. Малиновые мне больше понравились.

Уж лучше бы она мне сказала, что не было во всей Москве обуви на платформе!

Магнитофон Лёша принёс в этот же вечер, то есть накануне свадьбы.

- Пришлось десятку сверху дать, - сознался он.

Я так была расстроена уплывшими от меня малиновыми туфельками на платформе, что даже ворчать не стала из-за непредвиденного расхода из семейного бюджета. А потом подумала, что уж лучше так, чем без подарка.

Алёша зарядил катушку с «Роллинг стоунс» и выпал из реальности. Однако реальность не позволила ему забыть о себе надолго: через полчаса магнитофон хрюкнул и замолчал.

- Сломался? - встревожилась я.

- Не паникуй, сейчас посмотрим. Наверное, где-то обыкновенная сопля, - успокоил меня муж.

«Соплю» Алёша искал долго и безуспешно. Когда стало ясно, что дело не в отсутствии контакта из-за некачественной пропайки, он попытался обнаружить бракованную деталь. Так прошла ночь, наступило утро, а магнитофон играть отказывался. За полчаса до назначенного времени я предложила Алёше пойти без подарка.

- Ты иди, я догоню, - сказал он, не поднимая головы.

Я схватила бусы, которые сохли после того, как я их покрыла третьим слоем лака, и бегом направилась ко Дворцу бракосочетаний. У входа меня встретил Колька Боцман и сходу набросился с упрёками за опоздание. Когда я ему объяснила причину, он вообще разорался:

- Не могли купить раньше! Как мы без подарка явимся! Ничего вам доверить нельзя! Их уже на регистрацию вызвали, а ты!!!

От его крика я расстроилась ещё больше и, поднимаясь по широкой парадной лестнице через две ступеньки, уже на самом верху споткнулась, чуть не упала и нечаянно порвала резинку, на которую были нанизаны бусы. Красные шарики весело покатились вниз.

Я кинулась собирать бусы. Мне помогали незнакомые люди, а Колька, смерив меня презрительным взглядом, направился в зал торжеств.

Собрав бусы, я выбежала из здания и, завернув за угол, так, чтобы меня никто не видел, присела на корточки и разрыдалась.

- Ну почему именно Лёше неисправный магнитофон достался! Да ещё в последний день! Да ещё за десятку сверху! Не муж у меня, а какой-то центр гигантской флуктуации! - причитала я.

Это у Стругацких в «Стажёрах», по-моему, с одним героем постоянно происходили невероятные события, из-за чего его и прозвали центром гигантской флуктуации. Конечно же, ничего невероятного в неисправности нового советского магнитофона не было — не «хрюндик» всё-таки, но ведь могло и пронести! Лёшу не пронесло.

Немного успокоившись, я вышла из-за угла и увидела всех наших, растерянно оглядывающихся по сторонам. С ними был и мой невезучий муж. Я подошла к толпе и поздравила молодожёнов. Потом открыла свою сумочку, в которую собрала красные блестящие шарики и показала их Ане, объяснив, что это должны быть бусы, которые для неё сделал Серёжа, а я их рассыпала. Аня подарку искренне обрадовалась.

- Какое чудо! Не переживай, Мила. Я их сама нанижу.

Алёша так магнитофон и не починил, и ему пришлось на словах объяснять Пете с Аней, какой хороший подарок они получат после ремонта.

Коля, остыв, попытался со мной помириться, но я весь вечер от него отворачивалась и делала вид, что его не замечаю, вернее — в упор не вижу. Петя, видно, на нашу размолвку обратил внимание, и, когда я вышла на крыльцо покурить, последовал за мной.

- Мил, а чего это ты Кольку игнорируешь? Он, прям, сам не свой.

- Да ну его! - махнула я рукой, - Набросился на меня как тигр. Бешеный.

И я рассказала Пете об инциденте у Дворца бракосочетаний. И тут Петя меня огорошил:

- Да ведь он тебя любит.

- Что-о-о?

- Помнишь, мы как-то с ним тебя в городе встретили и до дома проводили? Ещё зимой.

- Ну помню.

- Так вот, когда ты стала по лестнице подниматься, Колька сказал: «Хоть её шаги послушаю». А потом мне признался, что давно тебя любит.

Да-а-а уж! Эта новость меня не только огорошила, но и привела в чувство замешательства и неловкости. Я вспомнила, что однажды Колька пришёл ко мне и, когда я открыла дверь, он с порога задал совершенно дурацкий вопрос:

- Мила, у тебя случайно нет трейлера?

- Вроде где-то был под кроватью, - съязвила я. - Сейчас посмотрю.

Колька сделал вид, что язвительности моей не заметил и стал сбивчиво объяснять, что им на работе понадобился трейлер для перевозки каких-то крупногабаритных грузов, и он подумал, что у меня могут быть знакомые, способные трейлер достать. «Ну ненормальный», - подумала я и поспешила его выпроводить.

Теперь мне стало ясно, что трейлер для несчастного Кольки был неуклюжим предлогом меня навестить.

После Петиных слов я задумалась. Ведь Колька был не единственным ненормальным ухажёром в моей жизни. В нашей группе учился белорус Володя Лукашевич, которого тоже все чудаком считали. За то, что он всегда держался в стороне от всех, никогда не проявлял никаких эмоций и даже смотрел как-то исподлобья, его прозвали «одиноким волком». Так вот, на последнем курсе Володя однажды подошёл ко мне на перемене, взял за руку и сказал:

- Мила, давай с тобой уедем в лес.

- В какой лес? Зачем? - опешила я.

- В Белоруссию, - спокойно пояснил Володя. - Я лесником хочу быть.

- Ты английский изучал, чтобы на нём с зубрами разговаривать? - пошутила я, слегка отойдя от шока.

- Зачем с зубрами? На английском мы с тобой общаться будем, - ответил Володя, никак на мою шутку не отреагировав.

Я поняла, что с Лукашевичем нужно разговаривать серьёзно.

- Спасибо, Володя, за приглашение, но я в лесу жить не смогу. Даже с тобой, - не удержалась я от иронии.

- Жалко, - сказал Володя и отпустил мою руку.

Вспомнила я и Витю Сторыгина, с которым в «Пузырьках» играла. Его вообще, несмотря на огромный дефицит парней, ни одна девчонка всерьёз не воспринимала. Трудно объяснить почему, но он всех своим поведением раздражал. Лара, например, как-то сказала: «Витька, может, и хороший, но какой-то притырочный». После окончания института Витя поступил в аспирантуру и где-то через год неожиданно заявился ко мне домой. Когда я открыла дверь, он с порога меня огорошил:

- Мила, привет! Как ты относишься к машинному переводу?

Тогда по простоте душевной я и подумать не могла, что его машинный перевод сродни Колиному трейлеру, то есть предлог для визита, поэтому ответила вполне серьёзно:

- Может быть, научно-техническую литературу машина и осилит, а вот насчёт Достоевского – берут меня сомнения.

Витя начал мне возражать, но через минуту «раздразил» меня настолько, что я, несмотря на свою любовь к спорам, поспешила его выпроводить.

О том, что мой Лёша тоже не совсем в общепринятые «нормы» вписывается, я тогда не думала. По-настоящему понимать нестандартность своего мужа начала только после рождения сына, который оказался сильно «не таким как все». 


24. СЕМЕЙНЫЙ БУМ СРЕДИ ДРУЗЕЙ (Продолжение)

Итак, встретив Петю, я первым делом поинтересовалась работой магнитофона. А уж потом задала обычные вопросы:

- Как жизнь? Как дела?

Петя рассказал мне, что живут они с Аней в обсерватории и Аня со своими родителями не общается.

- Значит, они тебя так и не признали? Прям, как у меня. Но ты, Петь, не волнуйся, со временем они смирятся.

- Может быть, - вздохнул Петя. - Да их можно понять, какой я муж, если не работаю.

- Почему не работаешь? - искренне удивилась я.

- У меня первая группа инвалидности.

- Ну и что? Ты же после филфака не собираешься грузчиком работать. Мало ли должностей, где физически напрягаться не надо. Мог бы, к примеру, редактором в какую-нибудь газету устроиться.

- Конечно, мог. Но не берут: по закону не положено, - вздохнул Петя.

- Слушай, давай я тебя в Торговой палате порекомендую. Им корректор нужен. Там работа надомная. И трудовую оформлять не нужно. Пойдёшь?

- Пойду, - обрадовался Петя.

Так он устроился в ТПП, где был единственным корректором, и, несмотря на то, что за корректуру платили копейки, зарабатывал неплохо — вот что значит работа сдельная. Мало того, интеллигентный, начитанный Петя сотрудницам ТПП очень нравился, и они им дорожили.

Через год у Пети родился сын, и, когда ребёнку исполнилось три месяца, я поднялась в обсерваторию, чтобы поздравить молодых родителей и на Петра-младшего посмотреть. Малыш мне понравился, а вот сам Петя выглядел неважно.

- Петя, ты что-то похудел. От забот? - спросила я.

- Да нет, - ответил Петя. - Клапаны стучат. Через два месяца в Москву лечу на операцию.

Перед его отъездом я решила их навестить. Лучше бы я этого не делала, потому что не смогла скрыть свою реакцию на то, что увидела. Передо мной сидел живой труп: Петя исхудал так, что на выступающей килем грудной клетке даже под футболкой можно было пересчитать все рёбра; на сером лице с ввалившимися щеками резко выделялись иссиня-чёрные губы, а его большие светло-голубые глаза были до половины прикрыты веками, как будто ему было невыносимо тяжело держать их открытыми.

Я охнула и, чтобы сдержать рыдание, закашлялась и отвернулась, потому что слёзы удержать мне не удалось. Петя сделал вид, что ничего не заметил. Меня поразила его стойкость: об операции он говорил совершенно спокойно, и даже шутил. И только когда в комнату вошла Аня с пятимесячным Петюнчиком на руках, и он сказал, обращаясь к малышу: «Ну, привет, моё продолжение», я поняла, что Петя был готов ко всему.

Домой я возвращалась с одной мыслью: «Только бы Петька до Москвы долетел». Петя не только долетел до Москвы, но и успешно перенёс сложнейшую операцию по замене двух клапанов сердца на искусственные. Пока он был в Москве, мы с ним переписывались. По тону его писем было видно, что он быстро идёт на поправку. Когда в одном письме он познакомил меня с туалетно-настенным фольклором: «Соблюдая гигиену, не пускай струю на стену» и «Стыдись, имея оба глаза, садиться мимо унитаза», я поняла, что Петя совершенно здоров. Вернувшись домой, Петя почти сразу возобновил своё сотрудничество с ТПП.

Как-то мы с Петей случайно столкнулись в Торговой палате, куда я принесла готовый перевод, а он пришёл за очередной порцией корректуры. Надо сказать, что Петя после операции выглядел гораздо лучше, чем задолго до неё. Искусственные клапаны позволили его сердцу работать так, как оно никогда раньше не работало, и Петя выглядел великолепно: он поправился, но не растолстел, кожа приобрела нормальный оттенок, и на щеках появился румянец, как визуальное послание сердца его обладателю: «Я нормально работаю и хорошо качаю твою кровь».

- О, Петь, привет! Выглядишь замечательно! Не скучно корректурой заниматься? - спросила я, понимая, что работа корректором — не предел его мечтаний.

Ответ Пети меня успокоил:

- Слегка однообразно, - улыбнулся Петя, - зато я зарабатываю даже больше Ани. - Ну а ты как?

- Ничего, - ответила я.

- Ничего — хорошо, или ничего — ничего?

- Скорее — ничего. Что-то я на работе закисла, Петя. Скучно мне.

- А коллектив у вас женский? - задал Петя неожиданный вопрос.

- Конечно, женский.

- Тогда понятно. Тебе, Милка, мужского общества не хватает.

- Откуда ты знаешь, чего мне не хватает? - удивилась я.

- Потому что я тебя знаю. У тебя мужской ум. Тебе с мужчинами интереснее.

Ну не знаю. Мне, конечно, приходилось слышать, что я «хватаю на лету», что сообразительная и что у меня ум аналитический. Даже Алёша недавно своему другу сказал - «Мила зрит в корень». Это, конечно, приятно, но причём тут мужской ум? Ни двигатель внутреннего сгорания, ни компьютер я уж точно никогда бы не изобрела, да и философского трактата а-ля Хайдеггер никогда бы не написала.

- Кстати, Петя, о мужчинах. У тебя нет хорошего свободного парня?

- Тебе-то зачем? Ты же вроде замужем. Или уже нет? - удивился Петя.

- Типун тебе на язык! Не для себя стараюсь. Ларка до сих пор одна.

- А-а-а-а! Не знаю. Ей же трудно угодить.

- Трудно, пока не влюбится.

- Я подумаю. Если кто-то на горизонте появится, позвоню, - обещал Петя, и мы распрощались.


25. ЖЕКА + МИЛА = ЛАРА + ИГОРЬ

С тех пор, как моя подружка рассталась со своим ненаглядным Газом, у неё так никого перспективного с точки зрения замужества и не появилось. Был, правда, скоротечный роман с одним женатым мужчиной, с которым она познакомилась, будучи в Москве в командировке. Имени его не помню, потому что Лара всегда звала его по фамилии – Нарусов. Я не спрашивала Лару, где и кем он работает. Впрочем, это и так было ясно, потому что встретила она его в интуристовской гостинице «Метрополь». Советские инженеры туда не заглядывали, а вот сотрудники компетентных органов, косящие под инженеров и иных работников умственного труда, а также (при необходимости) под творческую интеллигенцию, толклись там и днём и ночью. После первой встречи они виделась два раза в Москве, и один раз Нарусов прилетал в Алма-Ату.

Подруге моей льстило, что он ради неё выхлопотал себе командировку в Казахстан, но было видно, что никаких матримониальных иллюзий она не питает и относится к этой связи как к проходной интрижке. Он же, как водится, клялся Ларе в большой и чистой любви, но сокрушался, что семью оставить не может из-за больной дочурки.

Дочь его действительно была больна. Он рассказал Ларке историю, как однажды на даче девочка неожиданно начала задыхаться. Нарусов позвонил в скорую помощь из ближайшей деревни. Скорая на дачу ехать отказалась, тогда, отчаявшись, он позвонил в приёмную Кремля (ещё одно доказательство его принадлежности к «органам»). Трубку сняла старая большевичка, которая, после его объяснений, ни минуты не колеблясь, по «вертушке» связалась с Кремлёвской больницей и сказала:

- У коммуниста Нарусова на даче умирает дочь! - после чего туда была выслана бригада лучших врачей, и девочка была спасена.

Лара пересказала мне эту историю не столько как доказательство самоотверженной любви Нарусова к своему ребёнку, сколько как пример человеческой отзывчивости настоящих коммунистов ленинского призыва.

- А если бы дочка умирала у беспартийного? - спросила я.

Такой реакции на историю Лара явно не ожидала, и мне показалось, что она даже обиделась за своих товарищей по партии, но когда она после небольшой паузы, засмеявшись, сказала:

- Вечно ты, Милка, всё опошлишь! - я поняла, что подруга всё поняла правильно.

Вернувшись из очередной командировки, Лара сообщила мне, что роман с коммунистом Нарусовым завершён.

- Что так? - спросила я, - Вы поругались?

- Да нет, - пожала плечами Лара, - Нарусов исчез из «Метрополя», как с белых яблонь дым.

«Наверное, его перебросили на другой стратегический объект», подумала я, а вслух спросила:

- Переживаешь?

Подруга моя ответила, что сначала немного расстроилась, но потом решила начать новую жизнь и спустилась в гостиничную парикмахерскую, чтобы сменить причёску. Стриг её молодой и смазливый мальчик, который так нежно прикасался к её голове, так неспешно и бережно состригал пряди её волос, что Лара, по её словам, разомлела и, пребывая в неземной неге, закрыла глаза. Неожиданно на своей левой руке, лежащей на подлокотнике кресла, она ощутила что-то тёплое и подрагивающее. Открыв один глаз, она обнаружила возбуждённое мужское достоинство парикмахера, которое он водрузил на её запястье.

- И что ты!? - спросила я.

- Растерялась!

- И что?

- Закрыла глаз.

- А он член убрал?

- Нет. Накрыл своё хозяйство халатом и продолжил стричь.

- А ты?

- А я, как дура, сидела и боялась пошевелиться.

- А потом?

- Когда он меня достриг, я сунула ему двадцать пять рублей (мельче у меня не было) и даже сдачу не взяла. Вылетела из парикмахерской как пробка, а в номере плюхнулась на кровать и сразу уснула. И всю ночь мне снились во-о-о-от такие члены, - и Лара развела руки в хвастливом жесте заядлого рыболова.

- Ты не преувеличиваешь, - засмеялась я.

- Нисколько. Это же во сне, - засмеялась в ответ Лара.

После этого разговора, я решила, что костьми лягу, а жениха Ларке найду. Вот почему всех своих знакомых я пытала на предмет подходящей кандидатуры. Петя так и не позвонил, но на горизонте появился Игорь.

Нет, вру, не совсем так: сначала на горизонте нарисовался Жека Чук, который приехал к бабушке в отпуск и традиционно собрал всех друзей и приятелей в неизменной, но уже сильно покосившейся беседке. Жека был не один — с ним была девушка, которую он представил нам как свою невесту. Меня поразило их удивительное сходство. Ну просто «двое из ларца — одинаковы с лица». Оба маленькие, полненькие, кругленькие, светловолосые. Жека как всегда прилично поддал и как обычно стал сентиментальным. Он долго и подробно вспоминал счастливые школьные годы, потом, приобняв меня за плечи, вспомнил своё предложение руки и сердца, и, совсем расчувствовавшись, сказал, что теперь видит, что Лёша мне здорово подходит.

- Вы со Светой тоже друг другу очень подходите, - сказала я вполне искренне.

- А знаешь, что мне бабушка по Светкиному поводу сказала?

- Что?

- Тот же назём — издалёка привезён, - засмеялся Жека.

- Но ты её любишь?

- Конечно!

- Вот и ладушки.

Света, видно, услышала, что мы говорим о ней, и подошла к нам. Пьяненький Жека, не убирая руки с моего плеча, посмотрел на невесту гордым взглядом хозяина сокровища, на которое, впрочем, никто не покушался, и, притянув за руку, усадил её рядом:

- Не ревнуй, Светик, — Милка мой самый близкий друг.

Потом он опустил голову и замолчал, видно перебирая в голове всех своих многочисленных друзей, и вдруг спросил:

- Мил, а почему Ларки нету? Она тоже мой друг. Но, - и он поднял указательный палец вверх, - не самый близкий.

- Ларка в командировке. Вернётся послезавтра, - ответила я.

- Она замуж не вышла?

- К сожалению, нет.

- Что так?

- Свой «назём» не нашла.

- Так мы ей найдём! - оживился Жека.

Хоть я и понимала, что Жека пьян и за свои слова не отвечает, но за его идею найти подруге жениха я сразу же ухватилась.

- Жек, я к тебе завтра приеду.

Жека согласно кивнул головой и уснул.

На следующий день я была у него ещё до обеда. Он, конечно, ничего не помнил, но это не имело никакого значения, потому что кандидатуру на «назём» я присмотрела ещё вчера. Это был одноклассник Жеки до его перехода в нашу школу. Мне он понравился: высокий, слегка сутуловатый брюнет с крупными чертами лица и большими, тёмно-карими добрыми глазами.

- Жек, а твой друг из восьмой школы ведь не женат?

- Игорь, что ли?

- Ну да, Игорь.

- Он не подойдёт.

- Почему?

- Казахов не любит.

- Не казашек же! Да и Ларка только наполовину.

- Ну-у-у, - протянул Жека, - не знаю.

- А давай попробуем?

- А давай!

За что я Жеку люблю — он всегда готов на любую авантюру подписаться.

Не откладывая в долгий ящик, мы с ним приступили к разработке плана действий, первым пунктом которого стояло: «Место и время встречи».

- У меня, завтра, - сказал Жека.

- Согласовано. Ларе скажу, что ты только приехал и народ собираешь. А вот с Игорем как?

- Будь спок! Его я беру на себя. Но вдруг они друг другу не понравятся?

- А вот это я беру на себя, - самоуверенно заявила я.

Собственно на этом наш «План действий» и заканчивался — дальше мы решили действовать по обстановке.

Вечер прошёл практически безрезультатно. Ну поболтали в общей компании, ну пригласил Игорь Ларку пару раз на танец, так он и Жекину племянницу Катю, которой было четырнадцать или пятнадцать лет, и которую, не кривя душой, можно было назвать красавицей, приглашал даже чаще. Такой расклад меня вовсе не устраивал.

- Жек, ты зачем Катьку пригласил? Игорь так вокруг неё и вьётся, - недовольно прошипела я.

- Не волнуйся, Милка, Игорь Катьку с пелёнок знает.

- Ну ты, Жека, просто-о-ой! Ты на Катьку давно смотрел?

- Да брось, Мил! Игорь с Катькой танцует потому, что он стеснительный, а Катька ему всё равно как сестра.

Даже если это было не так, я предпочла Жеке поверить и действовать, исходя из следующих предпосылок:

1. Игорь на Катю не запал.

2. Игорь стеснительный.

3. Ларка на Игоря не среагировала.

4. Игорь на Лару — неизвестно.

На следующий день я опять была у Жеки (как плохо, что у него нет телефона!) и мы обсуждали наши последующие шаги.

- Так, Жека, езжай к Игорю и приглашай его на свой день рождения. И как бы между прочим скажи ему, что он понравился Ларе.

- А он ей понравился? Что-то я не заметил.

- Похоже, что нет.

- Так чё?

- А ничё! Я поеду к ней и проведу среди неё разъяснительную беседу.

Можно было, конечно, Ларе и позвонить, но я решила, что «обработку» лучше проводить не по телефону.

Как я и ожидала, Ларка на Игоря никак не среагировала.

- А ты ему понравилась. Даже очень, - сказала я, ничуть не переживая, что это неправда.

А, может быть, и правда, может быть, и понравилась, просто он из-за своей робости этого никак не выказал.

- Откуда ты знаешь? Что-то я не заметила, - заинтересовалась Лара.

- Мне Жека сказал.

- А он откуда узнал? - не унималась моя недоверчивая подруга.

- Он мне сказал, что ему Игорь сказал.

- Да ну его! Какой-то он никакой.

- Ну не нравится, и бог с ним. Давай лучше подумаем, что Жеке на день рождения дарить будем.

Разговор на другую тему я перевела, подумав, что если давить и уговаривать — будет только хуже.

На следующий день мы опять встретились с Жекой. Он сказал мне, что Игорь информацией заинтересовался, а мне пришлось признаться, что с Ларкой всё не так просто.

- Так что – конец? - спросил Жека, и мне показалось, что в его голосе прозвучала нотка облегчения.

- Посмотрим, ещё не вечер, - ответила я.

На дне рождения Чука как всегда было много народу. Я заметила, что Игорь на Ларку поглядывает, но никаких шагов к сближению не предпринимает, а Ларка вообще на него ноль внимания. «Та-а-а-к, ребята, ла-а-а-адно, — вы меня разозлили!». Я сама пригласила Игоря на танец и, прижавшись к нему всем телом, запустила пятерню в его густые чёрные волосы. Игорь от неожиданности отпрянул, но я опять притянула его к себе. Игорь больше не сопротивлялся и сам плотнее обхватил меня за талию. Я склонила голову на его плечо и прикрыла глаза, но сквозь щёлку правого глаза заметила, что Ларка на нас смотрит. Когда музыка закончилась, я подсела к Ларе и сказала:

- Выпьем?

- Выпьем, - ответила Ларка.

Мы выпили. Музыка зазвучала снова. К нам подошёл Алёша и пригласил Лару. Вслед за ним ко мне подошёл Жека.

- Потанцуем?

- Нет, Жека, пригласи Свету, - сказала я шёпотом, а потом громко добавила:

- Я хочу танцевать с Игорем.

Второй мой танец с Игорем был последним, потому что Ларка, хлопнув залпом бокал «фетяски», нетвёрдым, но решительным шагом подошла к нему и сказала:

- Теперь с тобой буду танцевать я.

Игорь не возражал. Напилась Ларка в тот вечер так, что мне пришлось сопровождать её в туалет, где я попросила её дверь на крючок не закрывать:

- А то ещё в дыру провалишься.

- Не провалюсь, - заверила меня Лара, но в этот самый момент её сильно занесло влево, и она с грохотом ударилась о стенку сортира.

- Не сломай домик! - засмеялась я.

- Вот ты смеёшься, а я трусики найти не могу. Где мои трусики?

- Уже потеряла?

- А-а-а, вот они. На мне!

- Ну слава богу.

До дома Лару провожал Игорь.

На следующий день Ларка позвонила сама и сказала, что они с Игорем целовались и что он ей вроде бы нравится. Я уже потирала руки, как через два или три дня Лара сообщила мне, что они с Игорем поссорились.

Опять пришлось бежать к Жеке, посылать его к Игорю, чтобы выяснить, что пошло не так, потом разрабатывать план их примирения и воплощать этот план в жизнь. Через три недели после их знакомства Жека со Светой уехали в Омск, и я боялась, что одна не справлюсь. Я и так на почве сводничества сон потеряла и похудела килограмма на три-четыре, не меньше. Но страхи мои оказались напрасными. На следующий же день после Жекиного отъезда Ларка позвонила мне и призналась, что влюбилась в Игоря по уши и жизни без него себе не представляет.

- А Игорь?

- Игорь тоже!

«Это е-е-есть наш последний и решительный бо-о-ой…» пропела я, правда, не вслух, потому что петь, не фальшивя, я умею только «Огней так много золотых», причём, первым голосом. На этом я посчитала свою миссию выполненной и отошла в сторону, доверив запущенному природному механизму довести дело до матримониальной точки.

Как-то в апреле следующего года я по пути заскочила к Ларе, но подруги дома не оказалось. Дверь открыла её мама, которая на мой вопрос: «Лара дома?», молча протянула мне клочок бумаги. Это была записка:

«Мама, ночевать не приду. Выхожу замуж. Лара».

Свадьбу назначили на конец мая. Свадебное платье для Лары взялась шить её двоюродная сестра Алия. Лара сама придумала фасон и отдала сестре бледно-голубую полупрозрачную штору, которая висела в её комнате. Ткани было много, но от долгого висения на солнечной стороне штора местами выгорела. Алия заверила невесту, что ткани вполне хватит. За день до бракосочетания Лара позвонила мне и замогильным голосом попросила приехать. На мой вопрос: «Что случилось», она, всхлипывая, ответила:

- Приезжай — узнаешь!

Я рванула к ней, опасаясь, что Игорь раздумал жениться, но всё оказалось гораздо серьёзней: «портниха» запорола платье! Вернее, она его не запорола, а просто не сшила.

- Вот, смотри! - и Лара показала мне узенький кусок ткани, похожий на восклицательный знак.

- Это рукав?

- Нет, это спинка! А это перёд!

Второй кусок был похож на песочные часы. Лара приложила «часы» к груди, и мне стало ясно, что двоюродная сестра невесты забыла о том, что женщина — существо трёхмерное, а не нарисованная картонная кукла, на которую девочки надевают вырезанные из бумаги платья.

- А где сама Аля!

- Алька уехала домой! Привезла это всё, сказала, что не получилось, и смылась! - роняя слёзы, прошептала Лара.

- Ты только не волнуйся! Сошьём.

- Ты что ли сошьёшь? - заревела в голос Лара. - И когда-а-а-а! Завтра в два регистрация!

- Я нет, а вот Жанка сошьёт, - сказала я с такой уверенностью в голосе, что Лара перестала плакать.

Я позвонила Жанне, объяснила ситуацию, и через сорок минут на пороге Ларкиной квартиры стояли Жанна с Сашей и огромным букетом сирени.

- Вот это да! - восхитилась я. - Где взяли?

- Где в двенадцать ночи можно взять? По пути наломать, - пояснил Сашка. - А Лара где?

- В ванне лежит. Стресс снимает. Сейчас скажу ей, что вы пришли.

Лара вышла из ванной, Сашка вручил ей букет и ушёл, а Жанна взялась за работу, определив нас с Ларкой в подмастерье. К утру платье было готово. Сестра моя сшила настоящее свадебное платье с широкой юбкой в пол и с лифом затейливого фасона, который она с большим трудом выкроила из невыгоревших кусочков шторы, оставшихся после первой «портнихи». Лара в этом полупрозрачном платье цвета белёсо-голубого знойного алма-атинского неба выглядела эфемерным, неземным существом.

Поскольку мама Лары Мария Тимофеевна была вдовой, а отец Игоря к тому времени уже несколько лет, как умер, роль главы семейства и распорядителя на свадьбе взял на себя Ларин дядя — тот самый, который в своё время хотел отравить Ларину маму за то, что она была русской.

Дядя предоставил молодожёнам свою персональную чёрную «Волгу», а для гостей выделил два интуристовских автобуса. После ЗАГСа, где свидетелями были мы с Жекой, который специально приехал на свадьбу вместе с женой, по советской традиции кортеж направился в центр города для возложения цветов к памятнику вождя мирового пролетариата. Далее традиция предписывала подняться в горы на Медео, но мы поехали в Большое Алма-атинское ущелье, где фотографировались на фоне весенних гор.

Свадебный стол был накрыт в банкетном зале ресторана гостиницы «Казахстан». Ларин дядя толкнул речь на казахском языке без перевода, потом по казахскому обычаю пел акын, аккомпанируя себе на домбре, и жених с невестой после каждой пропетой фразы троекратно кланялись сначала родительнице жениха, потом родительнице невесты, потом остальной публике.

- Я наклонилась к Жеке и прошептала:

- А ты говорил, что Игорь казахов не любит.

- Любовь зла, - прошептал Жека в ответ. - А давай, Милка, выпьем за успех нашего предприятия!

- Давай.

Сразу после свадьбы молодожёны переехали в дом на Грушёвой улице, доставшийся Игорю от бабушки. Хоть и без удобств, зато без предков.

С тех пор мы с подругой встречались почему-то редко. Скорее всего, потому что теперь мы обе были, хоть и не обременёнными детьми, но настоящими замужними дамами. Более «настоящей» была, конечно, Лара. Она жила самостоятельно в доме без удобств, поэтому хлопот по хозяйству у неё было гораздо больше, чем у меня. Я же, успешно выполнив роль свахи, заскучала и, вспомнив Петины слова о мужском обществе, всё чаще стала задумываться над тем, чтобы поискать другую работу.


26. НОВАЯ РАБОТА

Как-то раз я спросила Лёшу:

- Ты, случайно не знаешь, может быть, в универе переводчики нужны?

- Не знаю, - ответил Лёша, - но я поспрашиваю.

Ровно через неделю Лёша меня обрадовал:

- Я для кафедры биофизики один прибор делаю. Сегодня от них заказчица пришла. Я её про переводчика спросил.

- И что? - подогнала я его в нетерпении.

- Она сказала, что у них иностранной литературы много, так что вполне возможно, что переводчик им не помешает. Обещала с заведующим кафедрой поговорить.

А ещё через неделю Лёша показал мне записку: «Кафедра биофизики. Клиническая больница №24. Ехать автобусом 5Б до конечной. Зав. кафедрой профессор Ванюшин Виктор Михайлович».

- Лёш, а почему это университетская кафедра в больнице находится. И где эта больница?

- Почему в больнице — не знаю, а где сама больница, мне объяснили. Пятый автобус идёт в обсерваторию. Ты знаешь. Пятый «Б» идёт тоже в горы, только в ущелье, между обсерваторией и Медео.

- О-о-о-й, это ж далеко каждый день туда ездить! - засомневалась я.

- Тебя ещё не взяли, а ты уже далеко ездить боишься.

На следующий день я отпросилась с работы, соврав, что мне нужно в поликлинику, и поехала на кафедру биофизики. В четырёхэтажном здании больницы кафедра занимала большое помещение, заставленное всяческой аппаратурой. В комнате находилось человек пять или шесть. Все в белых халатах и по преимуществу молодые парни. Это мне понравилось. Когда я спросила, как мне найти профессора Ванюшина, один из парней проводил меня до двери, на которой висела табличка: «Заведующий кафедрой биофизики КазГУ профессор В. М. Ванюшин».

Профессор Ванюшин неожиданно для меня оказался совсем молодым мужчиной (как потом выяснилось — ему ещё не было и тридцати пяти), который, когда я вошла в кабинет, окинул меня долгим, оценивающим взглядом. Первый его вопрос соответствовал взгляду:

- Сколько вам лет?

- Двадцать пять.

- Не скажешь, - почти себе под нос пробубнил профессор.

- Это много или мало? - поинтересовалась я.

- Это в самый р-р-раз, - сказал профессор, слегка грассируя.

Остальные немногочисленные вопросы были по делу. Мои ответы профессора удовлетворили, и в конце нашей беседы он предложил мне написать заявление о приёме на работу, сразу же перейдя на «ты».

- Что и как писать тебе р-р-расскажет мой заместитель Нэля Николаевна. Она там, - он махнул головой в сторону большой комнаты, - такая маленькая.

Я уже собиралась уходить, как Виктор Михайлович протянул мне небольшую книжку и сказал.

- Вот, пер-р-реведи. Даю тебе месяц. Р-р-работать можешь дома.

- Хорошо, - согласилась я. - До свиданья.

Уже выйдя из кабинета, я подумала, что профессор меня даже не спросил, согласна ли я на его условия работы. Я была согласна.

Когда меня познакомили с заместителем Ванюшина, я поняла, почему он сказал: «такая маленькая». Нэля Николаевна была горбуньей, к тому же не красавицей, но её глаза излучали доброту, а улыбка была приветливой.

- Вы жена Алексея Корена?

- Да.

- Мы его прибором очень довольны.

Так я устроилась на новую работу.


27. СОСТОЯНИЕ МОЁ ЭЙФОРИЧЕСКОЕ

Книга, которую мне дал Ванюшин, была посвящена акупунктуре. В ней было около трёхсот страниц, правда крупным шрифтом и с большим количеством иллюстраций. За месяц я настрогала рукопись толщиной почти пятнадцать сантиметров. Честно скажу, к концу перевода меня от этих «меридианов», «иней» и «яней» тошнило. (Для непосвящённых: меридиан — это линия на теле человека, вдоль которой располагаются точки иглоукалывания какого-либо внутреннего органа. Например, меридиан сердца или желудка. Инь — это женское китайское начало, Янь — мужское). Закончив перевод, я погрузила рукопись в авоську и поехала на кафедру, которая к тому времени спустилась с гор, но опять переехала далеко за город – на опытную станцию, принадлежащую биофаку. На пригородном автобусе я доехала до университетского пионерлагеря «Восток», а от лагеря пешком дошла до двухэтажного здания, целиком отданного кафедре биофизики. Когда я плюхнула увесистый «кирпич» на стол перед профессором, он от неожиданности отпрянул и, подняв брови, произнёс:

- Что это?!

- Перевод.

Мне показалось, что Виктор Михайлович даже не сразу вспомнил о своём задании, а, вспомнив, попробовал рукопись на вес и оценил:

- Солидно.

Потом, как и при первой нашей встрече, он окинул меня взглядом с головы до ног и сказал:

- У нас на следующей неделе начинается Всесоюзная конфер-р-ренция. Там ты поймёшь, чем мы занимается. Нэля Николаевна тебе скажет, где и когда.

Из выступлений на конференции самого Ванюшина и его сотрудников я узнала, что основными направлением их деятельности является изучение воздействия красного лазера на жидкие среды: воду, кровь, различные растворы, а также его влияние на живые организмы. Оказывается, красный свет лазера с успехом можно использовать в медицине для лечения различных заболеваний по точкам акупунктуры; в сельском хозяйстве для повышения урожайности, поливая всходы облучённой водой или воздействуя на них непосредственно лазером; и в пищевой промышленности, используя, скажем, облучённую воду при производстве хлеба, ускоряя тем самым процесс производства и повышая качество продукции.

За будущие успехи Советского Союза в области повышения урожайности и лечения гриппа я искренне порадовалась, но наибольшее впечатление на меня произвели доклады о существовании биополя и способах его обнаружения, о перспективах применения «эффекта Кирлиан» в диагностике состояния организма человека, и другие сообщения о необычных свойствах живого мира.

После первого дня конференции я вернулась домой в изменённом состоянии сознания в прямом смысле этого слова. На меня вылился бурный поток новой, интересной, а главное такой информации, которой невозможно было найти в строгих советских научных и даже более спекулятивных научно-популярных журналах. Из вдохновенного выступления самого Ванюшина я поняла, что «гор-р-р-р-изонты биофизики необъятны, возможности безгр-р-р-раничны, а люди, занимающиеся этой новой для нас наукой, в скором времени кар-р-р-р-динально изменят этот мир-р-р».

Я взахлёб пересказывала Алёше содержание продемонстрированного на конференции документального фильма о возможностях нашего организма, когда раздался телефонный звонок. Это был Эдик! Ещё одна радость! Он прилетел из Владивостока с молодой женой. Конечно же, я сразу побежала к нему.

Первое, что меня порадовало — это полная несхожесть Алины с Надей. Алина оказалась приветливой, очень простой в общении, симпатичной голубоглазой худенькой девушкой с высокими скулами и небольшим животиком (уже!?). Тётя Лиза приняла её, мягко говоря, сдержанно, а мы с ней общий язык нашли очень быстро.

Уже на следующий день я предложила ей пойти со мной на конференцию. Алина согласилась. В большом переполненном зале мы сидели довольно далеко от президиума, в котором председательствовал Виктор Михайлович. Несмотря на большое расстояние, я часто ловила на себе его взгляд и заметила, что Алина тоже не осталась без его внимания. Она наклонилась ко мне и прошептала:

- Ну и гусь твой шеф! От него прямо электрический разряд идёт.

- Мощное биополе, - пошутила я.

Термин «биополе», впервые услышанный мной в предыдущий день конференции, по моему мнению, как нельзя лучше характеризовал магнетическое воздействие Ванюшина на окружающих. Причём, без всяких слов. Даже беременная Алина вернулась домой в возбуждённом состоянии.

Молодая семья погостила у тёти Лизы около месяца, а потом они улетели в Москву, потому что Эдика на два года послали на повышение квалификации в Университет дружбы народов, где его должны были обучить на синхронного переводчика.

Когда они уехали, тётя Лиза, недовольная своей невесткой, сказала мне:

- Лучше бы Едикь на тебе женился.

- Тётя Лиза, - ответила я, - женись Эдик на мне, вы были бы мной недовольны точно так же, как Алиной.

Тётя Лиза улыбнулась и ничего не сказала. Мне показалось, что она не только меня поняла, но и в душе со мной согласилась.

В декабре Алина родила сына, которого назвали Генрихом. На фотографии счастливого отца с месячным сыном на руках отчётливо видно, что Генрих унаследовал от Эдика крючковатый туркменский нос и большие голубые глаза — то, что глаза были голубыми, я узнала из письма. В этом же письме Эдик сообщал, что Алина собирается ехать с малышом к маме в Ярославль.

После конференции Ванюшин вызвал меня к себе и сообщил новость:

- Ты идёшь на патентные курсы.

Курсы — понятно, а вот что такое «патентные»? Не скажу, что слово «патент» было мне совсем незнакомо. В сознании всплыло что-то типа «Патент на торговлю пивом» не то из нэпмановских, не то из дореволюционных времён. Однако курсы были посвящены вовсе не «доисторическим» реалиям. Первая же вводная лекция для меня закончилась мировоззренческим шоком, камня на камне не оставив от образа «передового социалистического строя», так методично и с такой любовью взращиваемого во мне всеми социальными институтами моей любимой родины — средней и высшей школой, СМИ, социалистической законностью, руководящей и направляющей ролью партии.

Лектор, с поразившей присутствующих смелостью, так расчехвостил советскую экономику, что после лекции все, как пришибленные молча вышли из зала, и только один мужчина средних лет (направленный на курсы по разнарядке прораб из какого-то СМУ), растерянно произнёс:

- Ну бля, ващ-щ-щ-е!

Чтобы было понятно, отчего слушатели курсов впали в такую депрессию, опишу азы патентного права и приведу некоторые примеры, показывающие, к чему ведёт пренебрежение этим инструментом защиты интеллектуальной собственности. Сделаю это по возможности живенько.


28. АЗЫ ПАТЕНТОВЕДЕНИЯ

Итак, представьте себе, что у вас есть маленький свечной заводик в городе Забобуйске. Живёте вы себе припеваючи, торгуя свечами по всей округе. Но вот, в соседнем городе Бубозайске кто-то тоже занялся производством свечей, да ещё, гад, стал продавать их на копейку дешевле. Спрос на его свечи растёт, на ваши падает. «Ах, так!», возмущаетесь вы и осваиваете производство разноцветных свечей, да ещё и витых затейливо. Красота! Не чуждый эстетике покупатель опять потянулся к вам. Но враг не дремлет и тоже обзаводится красителями и новые формы свечей осваивает. Вашему возмущению нет предела: «Это же тать в нощи! Все мои придумки ворует!». Но, что делать, не убивать же его — не этот, так другой на такое прибыльное дело позарится.

Пока вы возмущаетесь отсутствием совести у вашего конкурента, он не спит и бессонными ночами думает, как вас разорить окончательно. И, ведь, придумал, умелец! Стал свечи не из воска лить, а из стеарина, который намного воска дешевле. Тут уж вам не до смеха и вы про совесть начисто забываете, и на стеарин переходите. Бизнес — ничего личного. Теперь уже бубозайский производитель зубами скрипит и вашей наглостью возмущается. Это и есть конкуренция, которая экономику вперёд движет. Покупателю хорошо, от разнообразия товара глаза разбегаются, а изобретателю обидно, когда чужие люди на его идеях наживаются.

Вот почему ещё при царе Горохе умные головы и решили выдавать охранные грамоты на разные полезные придумки, назвав эти грамоты «патентами». Изобрёл некто, скажем, новый состав для свечей — получи патент. Теперь никто, кроме него этот состав применять права не имеет. А если вы захотите его изобретением воспользоваться, вам придётся обратиться к нему за лицензией, то есть за разрешением этот состав в своём производстве использовать. Лицензия, конечно, денежек стоит, и хозяин патента (который, кстати, за поддержание патента в силе тоже пошлину платит) может в лицензионном соглашении любые условия оговорить. Например, какое количество продукции ты можешь по лицензии выпускать, и где этой продукцией торговать, так, чтобы вы на рынке сбыта лбами не сталкивались. Хозяин патента может потребовать у тебя регулярного отчёта о качестве товара, производимого по лицензии — это чтобы ты его марку держал и его доброе имя плохим качеством товара не замарал. Договоритесь — и тебе и ему хорошо.

Если же накладно тебе, невыгодно лицензию покупать, изобретай сам, обходи патент, или жди, когда срок его действия закончится, потому что патент выдаётся не на всю оставшуюся жизнь, а лет на пятнадцать-двадцать. Есть и другой способ патент обойти: использовать изобретение на территории той страны, где оно не запатентовано, но если ты со своей продукцией сунешься туда, где изобретение защищено — тебе мало не покажется, потому что патентообладатель по суду с тебя три шкуры сдерёт.

С развитием капитализма изобретателей-одиночек, колдующих над своими «велосипедами» в личных кабинетах и подвалах своих домов, становилось всё меньше. Фирмы с удовольствием брали к себе на работу креативных людей. Если эти люди изобретали что-то перспективное с точки зрения реализации в виде товара, который можно с выгодой продать, или что-то, дающее возможность усовершенствовать и тем самым удешевить производство, хозяева за свой счёт патентовали новинки и становились патентообладателями, авторов же поощряли высокими зарплатами и премиями.

Такая приблизительно система и действовала во всём мире, и Россия до революции в стороне не оставалась. Но наступили светлые времена, и в Советском Союзе всю эту капиталистическую патентную хрень вместе с конкуренцией посчитали делом десятым.

По закону советский человек мог, конечно, патент на своё изобретение получить, но кто ж ему позволит собственный свечной заводик открыть, на котором он мог бы изобретение использовать? Государственному предприятию тоже патент ни к чему — оно же не частная лавочка, и что и как производить за него решает государство. Короче, когда всё вокруг народное, нечего за счёт своих мозгов наживаться! Отдай свои идеи народу, а он ими на благо всего общества распорядится. Для этого была придумана новая, чисто социалистическая форма «защиты» промышленной собственности: авторское свидетельство. Это свидетельство удостоверяло авторство изобретателя, но не давало ему никаких исключительных прав на использование своего изобретения. Если автор работал на госпредприятии (а других-то и не было), то ему выдавалось авторское свидетельство, а владельцем этого свидетельства становилось предприятие, что, как уже говорилось выше, не давало этому предприятию никаких преференций. Такая псевдозащита не сильно стимулировала развитие патентного права в СССР.

В результате акулы капитализма могли совершенно безвозмездно пользоваться нашими изобретениями. Возьмите хоть такую мелочь, как смеситель для холодной и горячей воды. Запатентуй изобретатель это нехитрое устройство на Западе — немалые деньги бы получил. Однако и мы могли использовать их новинки, незащищённые патентами на нашей территории (ещё до войны беззастенчиво лямзили у буржуев всё, что могли, особенно в области военной техники).

Правда, до всяких бытовых мелочей у советской экономики руки никак не доходили, «зато мы делали ракеты» и в космос первыми полетели (мозгов-то хватало), а в бухгалтерии баланс подбить можно и при помощи ДСУ (деревянного счётного устройства) или, проще сказать, старых добрых счётов, изобретённых ещё в древней Греции. В конце концов, мы не для красоты и удобства жили, а для светлого будущего. И пусть эти буржуи своей кока-колой поперхнутся и жевательной резинкой подавятся. А ещё, пусть смотрят свои цветные телевизоры; стирают бельё в своих автоматических стиральных машинах — о таких мы даже во сне не мечтали, и суют своим младенцам в рот соски такой формы, чтобы прикус не испортить. Наш советский прикус нас вполне устраивает.

Так мы и жили, ударным трудом приближая всё более отдаляющееся светлое будущее. Оправились после войны, приоткрыли железный занавес, с заграницей торговать начали... и тут-то наткнулись на буржуйские козни.

Англичане, например, проявили неподдельный интерес к нашим тракторам: и мощные они, мол, и надёжные. «Продайте нам штук двадцать пять для начала», говорят. Обрадовались мы и, испытав неподдельную же гордость за «советское, значит отличное» качество, незамедлительно поставили трактора в туманный Альбион. А нам, вместо «спасибо», судебный иск от мистера NN следующего содержания: «Так, мол, и так, вы в своей продукции, поставленной по договору № … от …. использовали «Замок для дверной ручки транспортного средства», охраняемый патентом №... от …., действующим на территории Объединённого королевства. Таким образом ваша продукция не обладает патентной чистотой».

Далее истец требует взыскать с ответчика такую-то сумму в фунтах стерлингов в качестве материального ущерба и такую-то сумму в качестве ущерба морального. Наши торговые представители, о патентной чистоте понятия не имевшие, схватились за голову и, произведя нехитрый математический расчёт, решили, что дешевле будет двадцать пять тракторов уничтожить на месте, чем удовлетворить исковое требование мистера NN. Так и сделали, превратив мощные и надёжные трактора в металлолом, да ещё и радовались, что смогли с местной фирмой договориться за утилизацию заплатить этим самым металлоломом.

Ещё одним показательным примером упущенной выгоды может служить способ непрерывной разливки стали, изобретённый в СССР, на который наша страна, запатентуй его за рубежом, могла бы продать не одну лицензию за бешеные деньги. Вместо этого мы хвастались нашими достижениями в области металлургии перед всеми иностранными делегациями, с удовольствием посещавшими наши предприятия и потом внедрявшими этот поистине прогрессивный способ у себя совершенно бесплатно.

После того, как нас неоднократно поимели, мы стали умными и поняли, что далеко не все в мире хотят жить по нашим законам, и что, если мы не хотим оставаться в полной заднице, нам придётся принимать правила их игры.

Вот почему в 1965 году страна наша присоединилась к «Парижской конвенции по охране промышленной собственности». Всё бы хорошо, да нехорошо. Отсутствие опыта привело к тому, что мы зачастую так неграмотно патентовали свои разработки за рубежом, что ушлым капиталистам не составляло большого труда наши патенты обходить. Но самыми неприятными были случаи, когда нам приходилось покупать лицензии на свои же разработки. Неужели такое возможно? У нас всё возможно.

Скажем, выпустили в кои-то веки наших медиков на международную конференцию. Попав к загнивающим капиталистам медики неожиданно обнаруживают, что загнивают на Западе с размахом и даже удобно и красиво. «Нам бы так позагнивать», думает молодой хирург, и, расслабившись, в кулуарах конференции «под дымок» и диковинный коктейль рассказывает западному коллеге об уникальном устройстве для сшивания сосудов, которое он самолично изобрёл, и которое в настоящее время проходит апробацию в нескольких клиниках Союза. «Что вы говорите! Как интересно! Неужели это возможно?», удивляется иностранный коллега. «Конечно, возможно. И даже очень просто», отвечает польщённый таким вниманием хирург и рисует на салфетке свой уникальный сосудосшиватель.

После конференции изобретатель, окрылённый успехом, докладывает начальству об интересе, проявленном к его детищу. Начальство докладывает министру здравоохранения о возможности экспорта детища в страны Запада. Министр обращается в Госплан с просьбой выделить валюту на патентование детища в странах Западной Европы и США. Госплан запрашивает профильное министерство о сроках внедрения детища в производство. Профильное министерство запрашивает Госплан о необходимом количестве детищ для использования внутри страны и для экспортных поставок. Госплан согласовывает объём производства с министерством здравоохранения и включает в план профильного министерства на следующую пятилетку пункт о производстве детища в N-ном количестве, после чего выделяет валюту на патентование детища в пяти странах Западной Европы и США.

Однако неожиданно выясняется, что фирмой “Soocking & Sun” точно такой сосудосшиватель запатентован не только во всех пяти странах Западной Европы и США, но и в СССР ещё девять месяцев назад, то есть через две недели после конференции. Мало того, что запланированные экспортные поставки накрылись медным тазом, так ещё и на нашей территории производить сосудосшиватель можно только с разрешения фирмы “Soocking & Sun”. И, ведь, пришлось у этого сукиного сына лицензию покупать, чтобы пятилетний план производства своего детища выполнить.

Теперь, надеюсь, понятно, почему слушатели патентных курсов после вводной лекции пришли в уныние.

Так случилось, что буквально на следующий день мы с Алёшей поехали навестить его родителей. Я, конечно, не выдержала и поделилась с ними всем, услышанным на вводной лекции.

Дементий Феодосьевич слушал молча, а потом спросил:

- Откуда вы это всё узнали?

- Из лекции, которую нам на курсах читали, - ответила я.

- А об этом писали в газете «Правда»?

- Не писали, конечно.

- Тогда это всё неправда, - припечатал Дементий Феодосьевич к столбу позора лгуна-лектора, а заодно и меня, как распространителя вредоносной информации.

После второй лекции публика немного повеселела: нам объяснили, что теперь патентному праву в нашей стране уделяется большое внимание, что в каждой серьёзной организации созданы патентные отделы и что мы, будущие патентоведы, призваны помогать нашему государству успешно конкурировать с Западом в области экономики.

Далее нас стали обучать принципам составления заявки на изобретение, и здесь я пришла в неописуемый восторг — я поняла, что дело это интересное и очень ответственное.

Не буду вдаваться в подробности, расскажу только два примера удачной и неудачной защиты изобретения. Ещё в конце 19-го века Дизель изобрёл двигатель, известный сегодня всем, и получил на него патент. Но формула изобретения была составлена так неудачно, что конкуренты, отказываясь от лишних признаков двигателя, описанных в формуле, легко обходили его патент, а Дизель всю оставшуюся жизнь потратил на судебные тяжбы с теми, кто безвозмездно его изобретением пользовался.

Не менее известный изобретатель швейной машинки Зингер не стал патентовать собственно машинку. Он запатентовал швейную иглу с ушком в колющем конце, и ни один производитель машинок не мог его обойти: какие бы конструкции этих машинок они ни изобретали, без иголки с ушком внизу обойтись не могли. Так на маленькой иголке Зингер сколотил огромное состояние.


29. МНОГОСТАНОЧНИЦА

В первый же день моего возвращения на кафедру новоиспечённым патентоведом шеф вручил мне несколько листочков, исписанных его размашистым почерком, и сказал:

- Это чер-р-новик заявки. Р-р-азбер-р-ись, исправь что надо, составь формулу сама, а потом поедешь в главный кор-р-пус в патентный отдел, там начальница Татьяна Владимир-р-овна Железнова.

Он сделал паузу и добавил:

- Яр-р-кая женщина, - при этом глаза его затуманились и приобрели мечтательное выражение.

Через секунду он как бы опомнился, широко улыбнулся и закончил:

- Тепер-р-ь ты с ней будешь по заявкам р-работать. Ну, иди.

Я резко развернулась и выпорхнула из кабинета, услышав в спину: «Вот, коза!». В коридоре я нос к носу столкнулась с Лидией Андреевной, которая зыркнула на меня недобрым взглядом и вошла к шефу, плотно закрыв за собой дверь.

Лидия Андреевна была невысокой женщиной с приятным лицом и ладной фигурой. Она была на два года старше шефа и исполняла роль секретаря-референта, то есть была его правой рукой. На кафедре её побаивались и недолюбливали за, мягко говоря, сложный характер. Но её можно было понять: она несла тяжкий крест «служебной жены» шефа, что не давало ей возможности расслабиться ни на минуту. Она зорко следила за всеми сотрудницами кафедры, не без основания подозревая в каждой свою потенциальную соперницу.

За собой я никакой вины не чувствовала, а потому спокойно взялась за работу. Прочитав рукопись, я кое-что исправила в описании, составила формулу, напечатала текст, сделала чертёж шариковой ручкой и отнесла к шефу на утверждение.

- Уже!? - удивился шеф и прочёл название. - «Способ обработки воды». А почему ты не написала «Лазерный способ»?

- В названии новизну показывать нельзя, - ответила я, демонстрируя свою компетентность.

Шеф пристально посмотрел на меня и сказал:

- Ну ладно. Неси в патентный отдел, пусть Татьяна посмотрит.

С Татьяной Владимировной я столкнулась в дверях патентного отдела. Она куда-то очень спешила. Узнав, что я от Ванюшина, она сказала:

- Сейчас мне некогда. Меня срочно вызвали. Положите заявку на мой стол. Я её завтра посмотрю, - сказала она и, представив мне своих двух подчинённых, исчезла как комета, оставив за собой неизгладимый след своего действительно яркого образа.

Это была женщина лет тридцати пяти. Её белое лицо с естественным румянцем во все щёки, тёмно-карими сияющими глазами и чувственными губами, накрашенными помадой цвета спелой вишни, обрамляла копна густых иссиня-чёрных волос. Чёрное в крупный белый горох крепдешиновое платье облегало её полноватую фигуру с не очень большой грудью. Отсутствие живота и вполне заметная разница между талией и бёдрами придавали её фигуре соблазнительную статность. «Такая из гроба подымет» - подумала я.

- Татьяну Владимировну к ректору вызвали? - спросила я у одной из сотрудниц отдела.

- К ректору, - ответила та, почему-то загадочно переглянувшись со второй.

Мне дали бланки документов и справок, которые необходимо было приложить к заявке на изобретение, и рассказали, как их заполнять. Вопросы у меня вызвал акт экспертизы, утверждённый Главлитом. В этом акте необходимо было указать, содержатся ли в материалах заявки сведения, составляющие государственную тайну, а также сведения, входящие в различные перечни сведений, не подлежащих опубликованию.

- А где можно взять эти перечни? - спросила я.

- В первом отделе, где этот акт подписывается. Только Трофим Яковлевич вам не даст с ними ознакомиться.

- Как это?

- А вы допуск к секретным материалам имеете?

- Не-е-е-т, - протянула я растерянно.

- Значит, не даст. Да не берите вы в голову. Если руководствоваться этими перечнями, ни одну статью опубликовать не удастся, а уж тем более описание изобретения. Даже на визитную карточку вы разрешения не получите. Просто на все вопросы в акте экспертизы отвечайте, что в заявке ничего нового и интересного не содержится.

- А что, на визитку тоже акт экспертизы оформлять надо?

- А как же!

«Чудны дела твои, Господи!», - подумала я, а вслух спросила:

- А этот, как его, Трофим Яковлевич акт подпишет, если я от фонаря напишу, что ничего не содержится?

- Подпишет, - успокоили меня.

Моя первая заявка на «Способ обработки воды» прошла без переписки — то есть у Всесоюзного научно-исследовательского института государственной патентной экспертизы (ВНИИГПЭ) никаких вопросов к качеству составления заявки не возникло, а также новизну и полезность самого изобретения они признали. Виктор Михайлович был доволен. Он сказал мне, что Татьяна меня хвалила.

После пробы пера шеф подкинул мне задачку посложнее.

- Мы в позапр-р-ошлом году посылали две заявки — нам отказали. Возьми эти заявки у Татьяны и пер-р-еделай так, чтобы они прошли.

Я заявки переделала и получила положительные решения. После этого шеф меня зауважал окончательно и наградил библиотечным днём, что практически означало три выходных дня в неделю. Но не это главное — я была довольна работой! Во-первых, составление заявки на изобретение — процесс творческий, в результате которого ты должен выдать документ, грамотный как с технической точки зрения, так и с юридической, а для этого мне, гуманитарию по образованию, надо было в этом разбираться. Во-вторых, что немаловажно, я могла руками пощупать результат своего труда в виде красивого авторского свидетельства с серпастым-молоткастым гербом на титульном листе.

Продолжала я работать и переводчиком. Виктор Михайлович не только давал мне переводить статьи из разных научных и паранаучных журналов, но и требовал, чтобы я на еженедельных семинарах знакомила сотрудников с содержанием этих статей. Были статьи серьёзные, но много попадалось и, как бы это сказать — дискутабельного, о чём я не стеснялась заявлять, инспирируя тем самым жаркие споры.

Например, статьи о Геллере — специалисте по сгибанию вилок силой мысли, вызывали у меня здоровый скепсис. Эксперименты Бакстера, якобы доказывающие, что он может при помощи своих приборов регистрировать психологическую реакцию растений на агрессию, направленную против них, казались мне не совсем чистыми, потому что в присутствии оппонентов и журналистов растения на агрессию никак не реагировали. Правда, Бакстер объяснял это тем, что растения на присутствие посторонних реагировали глубокой комой. Ему, конечно, виднее.

Но больше всего меня возмутил один американский «учёный», не помню его имени, который демонстрировал широкой публике фотоснимки фантомов. На одном таком размытом снимке угадывались очертания трёх, летящих строем, самолётов начала двадцатого века. «Учёный» уверял, что эту фотографию он сделал, просто щёлкнув затвором фотоаппарата, наведя объектив в пустое пространство. Позже в его библиотеке нашли книгу, посвящённую самолётостроению, в которой обнаружили чёткий снимок трёх летящих самолётов, удивительно похожих на размытые фантомы.

Вообще кафедральные семинары проходили очень живо, а иногда и весело. Ванюшин приглашал на них не только биофизиков или учёных из других областей науки, но и простых людей без высшего образования и даже явных сумасшедших, которые могли донести до научного сообщества свои необычные, а иногда и совсем экзотические гипотезы. Шеф полагал, что из тонн интеллектуального мусора можно выудить крупицы интересных идей.

Основания у него для этого были. Идею использования красного света, например, он почерпнул из рассказа очень старого человека по фамилии Востряков, который ещё в первую мировую войну подростком работал в кочегарке. Тогда в городке, где он жил, грипп-испанка безжалостно косил население. Умерли все его родственники: мать, отец и два брата, а он не заболел. Это навело его на мысль, что именно его работа в кочегарке, близость к красному огню, оградили его от смертельной заразы. Надо отдать должное Ванюшину — он не просто воспользовался чужой мыслью и развил её, он платил старику зарплату лаборанта, за которой тот приезжал на кафедру дважды в месяц. Кроме того, шеф вставил Вострякова в качестве соавтора в первые три заявки на изобретения.

Хотя воспользоваться идеями людей с изменённой психикой Ванюшину так и не пришлось, (по крайней мере, при мне), он никому из них не отказывал в возможности быть выслушанным. Однажды, например, на семинар явился молодой мужчина в белых шортах и с большим кожаным портфелем, забитым, вероятно, «научными открытиями» своего обладателя. Он долго и так красочно описывал процесс полового акта, что молодые сотрудницы кафедры краснели от смущения и хихикали, а уж что происходило с сотрудниками, остаётся только догадываться. Покончив с технологией воссоединения клетки-сперматозоида с яйцеклеткой, он сделал неожиданный вывод: коль скоро мы являемся производной от самостоятельных одноклеточных организмов — нас можно разложить на отдельные клетки, а потом восстановить в первоначальном виде, собрав их воедино.

Революционная идея молодого человека в шортах Ванюшина не заинтересовала, и тот больше на наших семинарах не появлялся. А вот одну явную чудачку шеф даже принял на работу. Женщина эта (по фамилии Кучерявая) долгое время посещала все кафедральные семинары, но сидела тихо и не выступала. Трудно сказать, чем Кучерявая заинтересовала Виктора Михайловича, только однажды он пригласил её в свой кабинет и спросил, чем она занимается. Женщина ответила, что она обладает телекинезом, то есть умеет взглядом двигать различные предметы.

- Если так, сдвинь с места мой стол, - предложил шеф.

Кучерявая глубоко вдохнула, задержала дыхание и напряглась изо всех сил, выпучив глаза, но стол к её сеансу телекинеза остался равнодушным. Она расплакалась и выбежала из кабинета. Ванюшин попросил Лидию Андреевну, бывшую свидетельницей неудавшегося перемещения стола в пространстве, догнать Кучерявую и вернуть в кабинет. Он спросил её:

- Кем р-р-аботаешь?

- Я сейчас не работаю, а раньше пела в хоре, - ответила Кучерявая.

- В лаборантки пойдёшь? Проверим твои способности.

- Пойду, - обрадовано ответила хористка.

Шеф прикрепил её к Валере Глушко, который разрабатывал прибор для измерения биополя. Он, наверное, надеялся, что биополе Кучерявой будет достаточно сильным, чтобы прибор мог его зафиксировать. Но лаборантка не хотела оставаться пассивным экспериментальным объектом и через пару недель предъявила шефу тезисы доклада: «Сексометр системы Глушко. Авторы: Ванюшин В.М., Кучерявая Л.Д., соавторы: всё человечество». В тезисах сообщалось, что сексометр обладает «хорошо темперированной шкалой» и что сексуальная энергия человека находится в прямо пропорциональной зависимости от длины провода, присоединённого к сексометру.

В конце месяца шеф Кучерявую уволил, а бедного Глушко ещё долго донимали шутками на тему прямой зависимости.

Однажды появилась у нас ещё одна странная молодая девица, которая, как рассказывали, познакомилась с шефом на конференции в Ленинграде и последовала за ним в Алма-Ату. ВМ принял её на полставки инженера. Она приезжала на работу каждый день, но ничем не занималась, потому что шеф ни к кому её не прикрепил и никакого задания не давал. Однажды она зашла ко мне, и я из вежливости поинтересовалась, где она училась и над чем собирается работать.

- Работать? - удивилась девица. - Пускай работает рабочий, пускай работает, кто хочет, а я хочу играть на флейте.

- Ну, иди, поиграй, а я как раз хочу поработать, - сказала я, и девица спокойно удалилась.

Привыкшие ко всему сотрудники кафедры предположили: либо шеф принял её на работу в очередной надежде заполучить какую-нибудь оригинальную идею, либо она просто с шефом спит.

Пропала она так же незаметно, как и появилась.

Вообще в воздухе кафедры постоянно чувствовалась какая-то «ненормалинка», генератором которой, несомненно, был сам Виктор Михайлович. Люди с неустойчивой психикой, попадая на кафедру, довольно быстро «досходили» до настоящего безумия.

Был у нас такой Олег Резаев — очень способный технарь, с которым я познакомилась ещё тогда, когда он работал в СКБ сельхозинститута. В этом КБ по заказу Ванюшина изготавливали опытный образец устройства для обработки семян, а я на это устройство составляла заявку на изобретение. Когда я её составила, шеф сказал мне, что в сельхозинституте работает Олег Резаев, которого он включает в эту заявку соавтором. Я поехала в институт, чтобы Реазаев расписался на документах. Олег оказался очень симпатичным улыбчивым парнем. Он даже не знал, что Ванюшин его в заявку включил.

- Неудобно как-то, ведь не я придумал лазером зерно облучать, - сказал он мне.

- Олег, наверняка вам дали эскиз устройства, нарисованный карандашом на клочке бумаги, так?

- Вообще-то Виктор Михайлович мне просто рассказал, что ему нужно.

- То есть и эскиза не было?

- Не было, - засмеялся Олег.

- Тогда подписывайте заявку и не морочьте мне голову, - рассмеялась я в ответ.

Вскоре ВМ переманил Олега к себе и сделал его главным инженером собственного КБ. Олег проникся идеями шефа, работал самозабвенно, без конца изобретал и совершенствовал различные устройства. Как-то во время составления очередной заявки Олег мне признался, что он почти не спит ночами, и, чтобы не мешать жене и детям, работает над чертежами новых устройств в ванной на стиральной машинке.

- Ты бы, Олежек, умерил свой пыл, а то я за тобой не успеваю заявки составлять, - пошутила я.

- Не могу, - серьёзно ответил Олег. - У меня в работе ещё четыре устройства. Надо успеть.

- Поспешай медленней, а то крышу снесёт, - сказала я, не подозревая, насколько пророческими были мои слова.

Через месяц Олега и Витю Самыкина послали в Москву в командировку. Они должны были отвезти поездом два прибора, разработанных на кафедре для военно-медицинской академии. В Москву ребята прибыли вечером и остановились в гостинице казахского постпредства на Чистых прудах. Утром Самыкин проснулся и Олега в номере не обнаружил. Не обнаружил Витя и один из приборов. В военно-медицинской академии Вите сказали, что Резаев у них не появлялся. Не на шутку встревоженный Витя сообщил о пропаже сотрудника в милицию и позвонил шефу. Лидия разнесла новость по кафедре, и кафедра загудела как улей. Предполагали самое худшее — убийство с целью ограбления. Кто-то выдвинул уж совсем фантастическую версию: похищение Олега вместе с прибором одной из иностранных разведок.

Нашёлся Олег на третий день в психиатрической больнице. Оказалось, что утром он водрузил рюкзак с довольно тяжёлым прибором на плечи и направился на Красную площадь. Там он подошёл к мавзолею Ленина и стал прохаживаться вдоль ограды, бормоча себе под нос: «Сейчас как жахнет». Бдительные милиционеры скрутили Олега и доставили в отделение. Там, раскрыв рюкзак и обнаружив неизвестный прибор со стрелками, переключателями и проводами, переполошились не на шутку. Объявили экстренную эвакуацию личного состава, всех посетителей и задержанных. На улице Олег пришёл в себя, расплакался и рассказал всё о командировке и приборе. Прибывший на вызов сапёр взрывчатки не обнаружил, и милиционеры вызвали девятую бригаду скорой помощи. Олега под белы ручки сопроводили в дурдом. Там Олег попытался угнать скорую помощь, но рослые санитары отработанным приёмом его утихомирили.

Бедному Вите пришлось в командировке задержаться для оформления официальных бумаг, позволяющих сопроводить в Алма-Ату ещё более бедного Олега. Врачи выдали Олега только после того, как медикаментозно успокоили до состояния, в котором он бы не смог угнать самолёт. Из аэропорта Олега на скорой отвезли прямо в новую психбольницу на Каблукова.

Составив очередную заявку, в которой соавтором был Олег, я пошла к шефу, чтобы он расписался. Увидев фамилию Олега, шеф спросил:

- А психбольные имеют право быть изобретателями?

- Конечно, - ответила я.

- Тогда езжай в больницу — пусть он распишется. Если тебя пускать не будут, звони, я свяжусь с Ямпольским.

Маркс Эмильевич Ямпольский был главврачём больницы и одновременно отцом Гарика Ямпольского - моего одноклассника и Сашкиного друга.

- Не надо, ответила я. Мы с ним знакомы.

Я поехала на Каблукова. Меня проводили в холл, забрали все бумаги и попросили подождать. Я была рада, что мне самой не пришлось с Олегом встречаться — я не знала, о чём с ним говорить. Спрашивать о здоровье было как-то неловко, не спрашивать — невежливо.

Пока медсестра, забравшая у меня заявку, отсутствовала, я бродила по довольно большому холлу и рассматривала экспозицию творческих работ пациентов и поделок, которыми они занимались на сеансах трудотерапии. Из ряда жутких по цвету (кроваво-красных, фиолетовых и чёрных) и по сюжету картин (изображавших каких-то невообразимых растопырок, змей с человеческими головами, куда-то бегущих и кричащих людей) выпадали профессиональные и интересные работы Калмыкова — очень талантливого театрального художника, которого в городе знали все.

Калмыков был учеником Бакста, Добужинского, Петрова-Водкина, многие годы жил в Алма-Ате и являлся своего рода местной достопримечательностью. О нём в своём романе «Факультет ненужных вещей» писал Юрий Домбровский. Он ходил в диковинной одежде, которую шил сам. В остроконечной шляпе с бубенчиками по широким полям, чёрной накидке до земли и широченных штанах он походил на сказочного волшебника.

Поскольку он был из разряда «тихо помешанных», его никто не трогал и над ним никто не смеялся. Среди множества его «больничных» произведений я до сих пор помню небольшую  графическую работу «Сафо», выполненную микроскопическими точками. Скорее всего, чёрной тушью.

В самом дальнем углу холла я набрела на один экспонат, который заинтересовал меня особенно: в стеклянном шкафу висел тёмно-бурый резиновый костюмпохожий на водолазный или скафандр. «Что это? Неужели такая смирительная рубаха?», подумала я, и меня передёрнуло от одной мысли, что человека могут в эту «рубаху» упаковать. В это время вернулась медсестра с бумагами, и я поспешила удалиться. Всё-таки атмосфера больницы показалась мне гнетущей.

Вечером, всё ещё пребывая в тягостном состоянии от посещения психушки, я рассказала Жанне с Сашей о своем туда визите.

- А выставку их видела? - спросил Сашка.

- Видела.

- А скафандр из презервативов?

- Так это был скафандр из презервативов?!!

- Ну да! Один шизик его несколько лет клеил. Он считал, что презервативы — самый прочный материал, поэтому только такие скафандры должны использоваться в межпланетных экспедициях.

- Нич-ч-чего себе! - нервно засмеялась я. - Он же с палец толщиной! Сколько же презервативов у него на скафандр ушло!

- Говорят, он скупал их во всех аптеках до тех пор, пока резиновое изделие №1 не стало дефицитом по всему городу.

После этого объяснения мне стало легче: всё-таки хорошо, что людей в «скафандр» не запихивали.

В этом же месяце ВМ принял на работу машинистку. Я подумала: «Может быть, он после случая с Олегом решил меня немного разгрузить?». Шеф вызвал меня к себе и при Лидии Андреевне торжественно заявил, что теперь я буду избавлена от машинописной работы. Лидия Андреевна фыркнула, но ничего не сказала, а на следующий день шеф вызвал меня к себе и сообщил, что поручает мне получать зарплату на всю кафедру.

Так я стала общественным кассиром. Зарплату пятидесяти с лишним сотрудников я получала в главном корпусе универа и возила за город на служебном пазике. Пазик иногда ломался, и тогда я возила деньги на рейсовом автобусе и от остановки шла до кафедры километра два пешком. Выходит, что я кроме кассира ещё и инкассатором работала — возила около десяти тысяч рублей. По тем временам за эти деньги можно было «Волгу» купить. Теоретически, конечно, потому что новые «Волги» продавались строго по разнарядке, а подержанные стоили чуть ли не в два раза дороже — такие вот своеобразные черты дефицитной экономики.

Тут мне, кстати, вспомнился рассказ одной моей знакомой, тёти Тони, очень ярко иллюстрирующий это самое своеобразие.


30. А ТЫ У МЕНЯ ОДИН! (Интермедия)

У тёти Тони была подружка Ольга Васильевна, заведующая продовольственным складом — должность по тем временам хлебная в самом широком смысле этого слова. За долгие годы безупречного служения на ниве общественного питания Ольга Васильевна накопила сумму денег, необходимую для того, чтобы осуществить мечту своей жизни. А мечтой её жизни как раз и была машина «Волга». Задействовав весьма обширный круг своих знакомых, Ольга Васильевна попыталась втиснуться в очередь промышленного предприятия или крупной организации на приобретение «Волги». Но даже под угрозой расторжения дружбы с завскладом знакомые ничем не смогли ей помочь. Отчаявшаяся Ольга Васильевна пожаловалась тёте Тоне на свою судьбу:

- Представляешь, я им столько делала! А они!

- Ну, Оля, видно уровень у них не такой, чтобы они могли тебе помочь.

- Это верно, - сокрушённо вздохнула Ольга Васильевна. - Тот уровень, который может, ко мне не ходит. В своих распределителях отоваривается.

И вдруг глаза у Ольги Васильевны вспыхнули.
 
- Есть нужный уровень!

- Да кто?!

- Леонид Ильич!

- Какой Леонид Ильич? - не сразу поняла тётя Тоня.

- Ты, Тонь, совсем дура, что ли? Брежнев, конечно.

Тётя Тоня чуть не задохнулась, потому что поперхнулась чаем.

- Ты, Оля, с катушек съехала?!

- Ничего я не съехала. У меня ведь с ним любовь была!

И, действительно, тётя Тоня вспомнила, что Ольга Васильевна как-то ей рассказывала, что в 1955 году, когда Брежнев был первым секретарём ЦК компартии Казахстана, а она работала в цековской столовой официанткой, Леонид Ильич обратил на неё внимание, и они один раз переспали.

Тётя Тоня поняла, что подружка её на самом деле не вполне здорова, и поспешила перевести разговор на другую тему. Однако на следующий день Ольга Васильевна пришла к ней и сунула в руки исписанный листок.

- Что это?

- Письмо Брежневу. Я прошу его помочь мне с машиной. Ты почитай, может, что-нибудь поправить надо.

Рассказывая мне эту историю, тётя Тоня наизусть процитировала начало письма: «Дорогой Леонид Ильич! Таких, как я, у тебя много, но ты у меня один».

В этом месте рассказа я уже не смеялась, а икала, вытирая ладонями мокрые от слёз щёки. Тётя Тоня выдержала театральную паузу (не даром она в Казахконцерте кассиршей работала) и завершила:

- Представляешь, Мила: «но ты у меня один»! А на самой пробы негде ставить, - и для полноты картины, имитируя постановку пробы, она несколько раз ударила себя сжатым кулаком по лбу в нескольких местах.

Немного успокоившись, я спросила:

- И она письмо послала?

- Послала, как я её ни отговаривала.

- И что?

- Слава богу, последствий никаких не было. А то я боялась — придут за ней, дурой.

- А как же «Волга»?

- Купила. Поднакопила ещё пять тысяч и подержанную купила.


31. МНОГОСТАНОЧНИЦА (Продолжение)

Помню, когда мне в первый раз пришлось общественным транспортом зарплату везти, Лидия Андреевна участливо спросила:

- Не страшно было?

- Да нет, - ответила я. - Кто знал, что у меня в сумке десять тысяч?

На ближайшем отчётно-перевыборном профсоюзном собрании шеф предложил выбрать меня профоргом кафедры (не знаю — с Лидиной ли подачи, или ему самому было интересно, как я с этим справлюсь). Поскольку других кандидатур никто не предложил и самовыдвиженцев тоже не оказалось, выбрали меня единогласно. В результате мне пришлось собирать профвзносы, оформлять талоны на молоко, которое полагалось сотрудникам «за вредность», и составлять, а потом принимать на общем собрании социалистические обязательства кафедры для участия в соцсоревновании с другими кафедрами биофака. Выигрывать соцсоревнование нам было несложно: по количеству публикаций, авторских свидетельств, участию в конференциях мы опережали всяких там ботаников или зоологов, но меня не оставляло ощущение ходульности и надуманности самой идеи конкуренции между совершенно разными научными подразделениями. Мои сомнения по этому поводу Ванюшин развеял просто:

- Конечно же, это ер-р-унда, но лишний р-раз засветиться не помешает.

Шеф вообще очень любил «светиться»: с удовольствием раздавал интервью местным и центральным газетам, не боялся вести переписку с зарубежными учёными, и даже добился того, что о нём и нашей кафедре сняли документальный фильм, в котором умудрилась засветиться и я. Увидев меня режиссер фильма сказал:

- Какая фактурная женщина! Мы вас обязательно снимем.

На меня надели белый халат, усадил за прибор типа «Сексометр системы Глушко», и я с умным видом смотрела на отклонение стрелки амперметра и записывала его показания в толстый журнал.

Деловая хватка Виктора Михайловича приносила свои плоды. Пожалуй, он был чуть ли не единственным учёным из Казахстана, о котором знали в зарубежных научных и паранучных кругах.

Помню, в одной из зарубежных статей его назвали «the most adventurous scientist in the Soviet Union», что на русский язык я перевела как «самый смелый учёный в Советском Союзе». Кстати, слово «adventurous» на русский язык ещё можно перевести как «предприимчивый», «рискованный» и «авантюрный».

Думаю, что с его деловой хваткой и энергией, на Западе Ванюшин вполне мог бы миллионером стать, но сбежать за бугор он не мог, потому что был невыездной по причине наличия родственников где-то в Бразилии или Аргентине.

Несмотря на все препоны, он умудрялся довольно часто приглашать на кафедру западных учёных, и мне приходилось работать устным переводчиком. Это было нетрудно, вероятно, потому что приезжали скандинавы, немцы, французы, короче, не носители языка. И все они говорили по-английски «правильно», то есть без использования жаргонных словечек и иных идиоматических выражений. Приезжали к нам не только учёные, но и бизнесмены, заинтересовавшиеся нашими разработками.

Однажды приехала целая делегация врачей, которых интересовал предложенный Ванюшиным способ лечения красным лазером детей, страдающих детским церебральным параличом. Им устроили экскурсию в загородную специализированную больницу. Пройдя по тщательно отдраенным к их приезду палатам, из которых половину коек вместе с «непрезентабельными» детьми перенесли в дальнее крыло больничного корпуса, и, заглянув в физиотерапевтический кабинет с допотопной аппаратурой, на фоне которой вызывающе блестела своими новенькими боками труба красного лазера, они оценили наш уровень медицины так:

- У нас, конечно, гораздо больше специальной медицинской техники, но зато мы видим, как заботливо и с какой любовью ваш медперсонал относится к этим несчастным детям.

Один дотошный член делегации стал интересоваться составом медперсонала в советских больницах и системой подготовки медицинских кадров. Шеф сказал, что в наших больницах работают врачи, медицинские сёстры и нянечки. Я знала, что по-английски слово «nurse» многозначное, оно переводится и как «няня», и как «сиделка» и как «медсестра», но как перевести на английский нашу нянечку, которая, по сути, является уборщицей, я не знала. Ничтоже сумняшеся, я медсестру назвала «medical sister», а нянечку - «nurse». Тогда дотошный спросил меня, сколько лет длится обучение на врача, медсестру и нянечку. Я бойко ответила, что на врача надо учиться шесть лет, на медсестру — четыре года, а на нянечку — два. Таким образом, я одним махом повысила статус наших работниц швабры и судна в глазах иностранцев. Делегация уехала, и больше о них мы ничего не слышали. Правда, Ванюшин сказал мне, что «дотошный» опубликовал в каком-то журнале статью о плачевном состоянии медицины в СССР.

Ещё к нам приезжали хлебопёки из Дании. Они заинтересовались использованием лазера для ускорения созревания опары. Румяные и весёлые дядьки привезли с собой свою муку, воду, дрожжи, соль, сахар и рыхлители, о которых в те времена мы и не слышали. Они попросили провести эксперимент по выпечке хлеба с использованием лазера и без него. Эксперимент провели, «лазерный» хлеб оказался ничуть не хуже обычного. Дядечки забрали с собой и «контроль» и «опыт» и обещали после проведения анализа у себя дома, сообщить нам о своём решении. К сожалению, «лазерный» хлеб на третий день покрылся плесенью, и от дальнейших переговоров датчане отказались.

Я так подробно описываю время, когда работала на кафедре биофизики потому, что никогда ранее я не испытывала такого, можно сказать, эйфорического ощущения полноценности, интересности и радости жизни. Мне нравилось всё: и разнообразные служебные обязанности, и общественные нагрузки, и молодёжный коллектив, состоящий, в основном, из умных, интересных и очень разных людей, и весёлые вечеринки с непременными капустниками, в которых я принимала самое активное участие, и традиционные стенгазеты к праздникам, рисованные талантливой Любой Голубевой, для которых я сочиняла стихотворные дружеские шаржи на сотрудников, и загородный свежий воздух, и библиотечный день. Мне нравилось, что я нравлюсь шефу.


32. ШЕФ

Дома у Виктора Михайловича была жена с двумя маленькими дочерьми, на работе Лидия Андреевна, на стороне ещё одна женщина — журналистка, которая когда-то имела счастье взять у него интервью для «Казахстанской правды», а потом родила ему сына. Судя по всему, шеф был ярко выраженным альфа-самцом в расцвете сил. Он был в своём праве и понимал это. Может быть, поэтому в его арсенале завоевания объекта своего желания напрочь отсутствовали такие, выработанные человеческой культурой приёмы, как комплименты, приглашения в кино, в кафе или на каток, свои или чужие любовные стихи, письма или записки, пение романсов или бардовских песен под собственный аккомпанемент на гитаре, или, наконец, признания в вечной любви. Он действовал проще и, судя по результатам, достаточно эффективно — закидывал мелкоячеистую сеть своего неотразимого самцового обаяния и ждал, когда жертва сама в ней запутается. Среди сотрудниц биофака таких жертв было немало, поэтому неудивительно, что появление на кафедре нового лица женского пола (то бишь меня) не осталось им незамеченным.

Помню одну из первых атак шефа. Он вызвал меня к себе в кабинет и предложил сесть на стул, который, как при допросе, стоял на некотором расстоянии от его огромного, заваленного бумагами, письменного стола. Я села и сразу поняла, что весь мой экстерьер от макушки до заострённых носочков французских босоножек находится в поле его зрения. Говорил шеф по делу, но я видела, что он явно любуется всеми линиями и изгибами моего тела, скупо прикрытого мини-платьицем. Когда он, продолжая говорить, вдруг начал клониться влево и почти лёг на стол, остановив неподвижный взгляд на моих голых коленках, моя животная природа отозвалась на сигнал волной возбуждения. Однако двадцатипятилетний груз воспитания в человеческом социуме заставил меня эти самые коленки плотно сдвинуть, чтобы закрыть малейший просвет между ними.

Насладившись произведённым эффектом и (я так думаю) предвкушая скорую победу, шеф вальяжно откинулся на спинку стула и сказал:

- Ну ладно, иди, работай.

Не могу сказать, что я, - как это в песне поётся, - «еле-еле не дала, до сих пор дрожу», но взбудоражил он меня основательно. Однако из-за пылкой любви к Алёше, которая не успела остыть за неполные два года супружеской жизни, я, несмотря на свою влюбчивость, даже представить себе не могла измены. А Ванюшин, видно, не мог представить себе отказа.

На первом же вечере, посвящённом «Празднику урожая» и пятилетнему юбилею кафедры, Виктор Михайлович произнёс тост за «нового ценного р-работника Милу Кор-рен, котор-рая за кор-роткий ср-рок добилась высоких р-результатов во всех видах своей р-разнообразной и очень полезной для кафедр-ры деятельности». А когда начались танцы, он пригласил меня первой и пытался как можно плотнее прижать к себе. Не обнаружив отклика в моём теле, он, когда музыка прекратилась, неожиданно схватил меня за горло своими огромными руками и сжал их так сильно, что на секунду у меня прервалось дыхание. Слегка ослабив хватку, он продолжал сжимать моё горло как у маленького котёнка, которого, от избытка чувств, хочется задушить. Потом разжал руки и тихо произнёс:

- Молодая ещё!

Он был прав — я не доросла до адюльтера. Но, думаю, что если бы дело было только в моей «ещё молодости», то сегодня я могла бы пожалеть об упущенной возможности завести роман с таким незаурядным человеком. На самом деле даже сейчас при попытке представить себе интимную связь с Ванюшиным, всё моё нутро бунтует. Мне кажется, что подсознательно, на уровне ощущения, я понимала, что его необузданная натура подчинила бы меня полностью, поглотила целиком до потери собственного «я», что шло вразрез с моим независимым характером.

Кстати, независимость моя была официально «научно» подтверждена результатами цветового теста Люшера, проведённого одной из сотрудниц кафедры. Она протестировала всех сотрудников и пришла к выводу, что на кафедре только два активных и независимых человека - шеф и я. Пожалуй, тест не соврал: я не люблю присоединяться к толпе, критически отношусь ко всякого рода проповедникам и гуру и, главное, терпеть не могу над собой никакого диктата. 

Как начальник Ванюшин меня вполне устраивал: я могла поспорить с ним, не боясь последствий и высказать своё мнение, к которому он прислушивался, а «приближенность к телу» и все неизбежно связанные с этим страсти-мордасти усложнили бы мою жизнь, которой я была и так довольна. Поэтому, поскольку шеф своего «окучивания» не прекратил, я «включила дурочку», то есть делала вид, что намёков не понимаю. Делать это было нетрудно, потому что намёки шефа, как я уже говорила, носили исключительно невербальный характер — а если ничего не сказано, то и отвечать не надо. Да и Лидия Андреевна, постоянно бывшая начеку, старалась не допускать уединения шефа со мной в его или моём кабинете. Но шефа постоянный контроль всевидящего ока нисколько не смущал. По-моему, он даже специально дразнил несчастную Лидию Андреевну, получая от этого удовольствие.

Однажды, например, она заглянула ко мне и сказала:

- Тебя шеф зовёт.

Когда я вошла за ней к нему в кабинет, он протянул мне папку с бумагами и сказал:

- Завт-р-ра с утра поезжай в главный кор-р-рпус и отдай эти бумаги в ОНТИ Стройкину. Это ср-р-рочно. А после обеда я тебя захвачу на кафедр-р-ру. - Где ты, кстати, живёшь?

- Джамбула, угол Космонавтов, - ответила я.

- Вот там я тебя и буду ждать в половине втор-р-рого.

На следующий день ровно в полвторого я вышла из дома и увидела профессора Ванюшина в голубом шлеме и кожаной куртке, а рядом с ним стоял видавший виды мотороллер, на котором он ездил на кафедру с ранней весны до поздней осени. Когда я подошла к нему, он протянул мне светло-зелёный шлем, который был весь в трещинах как арбуз, упавший со стола. Одного довольно большого куска «арбуза» не хватало, из-за чего через дыру на темечке была видна серая подкладка шлема. Я с сомнением посмотрела на это средство защиты, а Ванюшин сказал:

- Обозначим законопослушность. Садись и держись кр-р-репче, а то мой конь медленно стар-р-ртовать не умеет.

Я села на заднее сиденье мотороллера и не успела обхватить шефа руками, как он резко рванул с места. Я моментально соскользнула с сиденья на металлическую решётку багажника, прикреплённого сзади, и, наверное, оказалась бы на асфальте, если бы Ванюшин не затормозил ещё резче, чем стартовал, отчего я опять оказалась на сиденье. Шеф повернулся ко мне всем корпусом и спросил:

- Ты здесь? - и, не дождавшись ответа, повторил:

- Дер-р-ржись, говорю, крепче! - и опять лихо рванул с места.

Тут уж я вцепилась в него мёртвой хваткой и прильнула к его широкой спине, защищая от ветра своё тело, по-летнему одетое в платьице, сшитое мамой из двух крепдешиновых платков «гогеновской» цветовой гаммы. На улице Саина, которая была последней улицей на западе города, мотороллер заглох. После нескольких безуспешных попыток завести своего «мустанга» техническими средствами, Ванюшин сказал:

- Пр-р-ридётся воспользоваться силой гр-р-равитации.

При этом он развернул мотороллер против хода движения, и мы покатились под горку. Метров через десять-пятнадцать мустанг, недовольно затарахтев, ожил, и шеф развернулся и поехал в гору. Когда мы проезжали мимо пионерлагеря «Восток», я почувствовала острый запах бензина.

- Виктор Михайлович, бензином пахнет, - закричала я, опасаясь, что мы вот-вот взорвёмся.

- Двигатель слегка подтекает, - спокойно ответил Ванюшин.

А когда мы уже повернули на дорогу, ведущую к кафедре, он вдруг резко обернулся ко мне, обхватил мою коленку своей ручищей и отвёл её в сторону.

- Какая-то деталь отлетела. Не заметила?

Мне, действительно, показалось, что я слышала звон металла об асфальт, но, мечтая об одном — чтобы скорее закончилось это экстремальное путешествие, я ничего не ответила, и шеф убрал руку с моего колена.

На крыльце кафедры нас ожидала Лидия Андреевна с каменным лицом. Я соскочила с мотороллера и, «дыша бензином и туманами», прошла мимо неё в здание, не дожидаясь ответа на своё приветствие.

В коридоре я встретила Раю Вассерманн, которая, потянув носом воздух, сказала:

- Милка, от тебя, что ли, бензином воняет?

- Ага, я с шефом на мотороллере приехала. Чуть не взорвались! Чтоб я ещё раз на эту колымагу села!

- Ты что, откажешься от такой привилегии?

- Ну да! Или сама грохнусь, или Лидка убьёт!

- Эт-т-о верно! - засмеялась Рая, и мы с ней разошлись в разные стороны коридора: я в туалет — отмывать левую ногу, залитую бензином, а она к себе в лабораторию — делиться новостью с девчонками.

Когда в следующий раз шеф предложил мне прокатиться на мотороллере, я наотрез отказалась:

- Я ещё жить хочу!

- Ну, живи, - вздохнул шеф и «хватку» слегка ослабил.

В конце мая позвонил из Москвы Эдик и предложил нам с Алёшей провести отпуск в Пошехонье, куда он на каникулах собирался вместе с семьёй жены. Он так красочно описал отдых в настоящей российской глубинке, что я моментально загорелась.

- Лёша, давай поедем!

- Я не могу. Мне до двухлетнего стажа осталось три месяца доработать, а потом я буду готовиться в аспирантуру. Езжай сама.

- Я приеду, Едикь!


(Продолжение следует)