С середины марта в Шуе собирались весновальники. Каждый день подходили шумные обозы с Новгорода, из Заволочья, да и со всего Поморья, почитай. Весенний промысел морского зверя на Белом море – дело прибыльное. Оживали, обозначая жилое тепло печными дымами, промысловые избы и землянки. Подъезжали длинными поездами и купцы с товарами. Лопари из соседних погостов везли рухлядь и оленьи шкуры на продажу. Разворачивалось торжище.
Шумно, неспокойно становилось в Шуе в эти дни. Промысловики, после длинного перехода «отдыхали» перед выходом в море. Большая часть весновальников выходили на промысел ежегодно и хорошо знали и друг друга, и местных зверобоев. Промысловые дружины, перемешавшись меж собою, собирались то в одной, то в другой избе. Пили брагу, вспоминали прошлые промыслы, прикидывали, сколько сей год добудут. Но, пестрая и шумная внешне, изнутри эта радость встречи была напитана тревожными предчувствиями. В разговорах старательно обходили тех, кто не вернулся с прежних промыслов, оставляя эту скорбную тему на возвращение, но каждый смотрел в лица, его окружающие, пытаясь угадать: кого море причтет к длинному поминальному списку погибших.
На крыльце небольшой, но ладненькой, в прошлом году срубленной и еще не потемневшей, золотистой избенки стоял Савелий Игнатьевич, новгородский купец и хозяин дружины добытчиков. В Шую он с обозом и своими весновальниками пришел три дня назад. Уже не раз отправлявший дружины на промысел, купец знал, что мужики пить да гулять будут почти до самого Благовещенья и не препятствовал им, зная что к промыслу все готово, а занять их в общем-то нечем.
Поплевывая семечками, Савелий Игнатьевич поглядывал на торжище, еще пустое и безлюдное, заставленное телегами и повозками. Чуть в отдалении высились две лопарских куваксы, стояли, покачивая головами, олени на привязи. Несколько мужиков возились у телег, какие-то бабы, сгрудившись стайкой, судачили между собой, да два купца, обсуждая что-то, размахивали руками.
Савелий Игнатьевич хотел было к ним подойти, но идти было лень. Возвращаться в избу ему тоже не хотелось, потому как и там - скукота. И стоять на крыльце – тоже надоело. Думал он, думал, что бы ему поделать, да так ничего и не выдумал, а только зевнул с протяжным тоненьким подвыванием, широко раскрывая рот.
Тут из соседней, длинной и низкой дружинной избы вывалилось несколько промышленников и направились прямо к нему. Амкнув губами, Савелий Игнатьевич проглотил зевок, и уцепившись взглядом за приближавшихся мужиков начал прикидывать, зачем бы еще они могли бы идти к нему, если не за брагой. По всему выходило, что больше незачем. И когда от приблизившейся и остановившейся ватаги отделился длиннющий и на вид неказистый, но сильный и неутомимый в работе Санька Сыч и, сорвав шапку, подошел к крыльцу, Савелий Игнатьевич не спрашивая ничего замотал головой и промычал:
- Не-а, не дам боле. Довольно с вас.
- Ну, Саве-е-ель Игнатич, помилосердствуй, батюшка. Нам бы ведерко еще. Последнее, - канючил Санька Сыч, зная, что купец так просто, сразу, век ничего не давал. Любил, чтоб походили за ним, покланялись, поупрашивали.
- Не дам. И так уже напили довольно. Пропьетесь сейчас, а потом никакого добытку с промысла рассчитаться со мной не хватит. Так в долгах все и останетесь. А меня же потом и винить будете, да за глаза мироедом звать.
- Да мы… Да не в жисть! Помилосердствуй, батюшка, благодетель наш Савелий Игнатьевич, Христом-Богом тебя молим…
- Ну, ну! Эк тебя разнесло, Сыч. Уж и Христа с брагой помешал, допился вовсе. Не дам, поди прочь. Хватит на сегодня.
- А завтра.
- Завтра видно будет. Будет день – будет и пища.
Препиранья с Санькой Сычом ничуть не разозлили Савелия Игнатьевича, и хмурился он лишь для виду, находя в этом разговоре даже некоторый интерес. Собственно говоря, ему даже на руку было то, что мужики до промысла пьют. Меньше платить придется. А браги у него с собой для этого дела взято немеряно. Наученный предыдущими походами, он знал, что пить мужики будут все едино. И пить будут немало, а значит, не имей он с собой браги, доход от ее продажи пойдет в другой карман. Хуже того, не имея денег и желая выпить еще и воровать начнут. И снасть пропьют, и съестные припасы. Пьяному море по колено. А этого Савелий Игнатьевич допустить никак не хотел. И потому, когда Сыч, развернувшись, нахлобучивая шапку, направился было прочь, окликнул его.
- Эй, Санька!
Сыч остановился, потоптался нерешительно, потом медленно стянул шапку с головы и повернулся, тоскливо, с укоризною глядя на купца: что ты, мол, Игнатьич нас мучаешь. Сказал бы сразу: «да» – так да, «нет» – так нет.
- Я Санька вот что придумал, - продолжал купец, предчувствуя возможность поразвлечься, разогнать тоску, да и мужиков придержать, чтоб не разбрелись по Шуе в поисках браги и разных приключений, за которые Савелию уже не раз приходилось держать ответ пред шуйским миром и монастырским атаманом Зосимой, - хотите ведро браги задаром, без записи и вычета?
- Это как это? – безнадежные тоскливые глаза Сыча ожили, заблестели живым интересом. Промышленники, с отдаления прислушивающиеся к их разговору, зашептавшись, загудев, приблизились темным роем.
- А вот, найдите молодца, чтоб моего Панкрата на лопатки положил, и ведро ваше.
- Эх, Савель Игнатьич, Савель Игнатьич, - Сыч укоризненно закачал головой. Ну, не грешно ли тебе так над своими людьми потешаться.
Шутка эта купеческая была давно всем знакома. И Панкрата все хорошо знали и в Новгороде, и на промысле. Прежде он был простым промышленником, как и все они. Ну, скажем, не совсем простым. По силе и размерам равных ему среди весновальников не было. Но привелось ему дважды спасти купца от верной гибели: на море – от потопления, да в Новгороде ночью от семи разбойников; и самого Савелия Игнатьича, и казну его отбил Панкрат в одиночку. С тех пор купец никуда его от себя не отпускал, полагая, что раз было два случая, то надо ждать и третьего. Был Панкрат одинок, нелюдим, непьющ, честен и неприхотлив. И незлоблив, как все большие, по-настоящему сильные люди. И хотя острым умом и сметкой не обладал, но лучшего подручного Савелий Игнатьевич и желать себе не мог.
Обиженный Сыч вновь нахлобучил шапку и смешался с ватагой промышленников, которая продолжая шептаться и гудеть все же оставалась пока на месте.
«Эх, не выйдет потехи», - с сожалением подумал купец, уже набирая в легкие воздуха, чтобы крикнуть кого-нибудь и послать за ведром браги для мужиков, но тут Сашка Сыч прямо из своей гудящей стаи выкрикнул:
- Игнатьич, а коли Панкрат нашего завалит, так с нас ведро, али как?
«Ага, сдаются!», - от удовольствия купец даже потер руки.
- Да не, Сашок! Что ж я, мироед, что ли? Не, с вас – ничего. А вы кого хотите, можете выставлять. И местных, и с других дружин. И всякому, кто не побоится против Панкрата на круг выйти, и повержен будет, от меня – ендова браги.
Еще громче загудели, зашевелились мужики, народу добавилось, вышли другие из избы. Видя их собрание, останавливались и подтягивались прохожие поглядеть, в чем дело.
- Ну, так что, посылать что ль за Панкратом да за брагой, али нет? Где ваш поединщик? – выкрикнул купец в толпу.
- Да что там, зови давай! – Сашка Сыч вышел к самому крыльцу и размахнувшись шапкой зажатой в кулаке, хотел было ударить ей оземь, но поглядев на раскисшую, растоптанную грязь под ногами, передумал. И с тоской представил, как будет валяться в этой грязи.
- Санек, да ты что? – захихикал Игнатьич – и впрямь Панкрата забороть решил? Али за ради ендовы браги и дать себя в грязи вывалять не жаль? Не позорься уж, ендову-то я тебе и за так нацежу, - подзадоривал он разошедшегося промышленника.
- Зови давай! – Сыч откровенно злым прищуром уколол купца и начал раздеваться, протягивая снятую одежду подошедшим сотоварищам, обнажая худое жилистое тело.
Савелий Игнатьевич ногой приоткрыл дверь в избу и гаркнул в сени:
- Анфим!
На зов тот час, словно все это время стоял где-то рядом в ожидании выскочил парубок – купеческий племянник, упросивший дядьку взять его с собой в Шую, и теперь всячески старавшийся подтвердить свою небесполезность. Его готовность по первому намеку выполнять любые поручения льстили Савелию Игнатьевичу и он подумывал, что надо бы переговорить с братом, да и оставить Анфимку себе.
- Чего изволите, Савелий Игнатьевич?
- Зови, Анфимка, Панкрата. Да скажи, пускай ведро браги нацедит, поживее. Люди, скажи, ждут.
Последние слова купец произнес нарочито громко, чтобы слыхал Сыч и мужики.
- А ниче. Пускай сильно не спешит, бо спотыкнется да брагу расплескает. Ведро-то не полное тогда будет, вновь идтить, доливать придется. Нам неполное ведро не надобно, - вставил свое словцо дед Нафаня, держащий в охапке Сычову одежду.
Купец деда не любил, но не знал, как от него избавиться. По всему видно, никудышный работник, Нафанаил знал множество всяких сказок, баек, песен и прибауток. И дружина наотрез отказывалась идти без него, наделяя его равным со всеми промысловиками паем. И хотя каждый год в конце промысла дед хворал и кряхтя, убеждал всех что это веснование было последним, но каждый следующий год появлялся в дружине вновь.
Наконец, дверь избы распахнулась и на крыльцо с ведром браги вышел Панкрат: громадный, лобастый, нарядный, - в красной рубахе и желтых козловых сапогах. Толпа ахнула и на мгновение замерла, но тут же вновь загудела еще сильнее. Громко судачили мужики, размахивая руками; шушукались, посмеиваясь в кулачок бабы и девки.
Савелий Игнатьевич что-то нашептал Панкрату на ухо. Тот, понимающе кивнув, окинул взглядом с высоты крыльца толпу, и, встретившись взглядом с Сычом, кивнул вновь, приветствуя соперника. Шагнул на жалобно заскрипевшие под его тяжестью ступеньки крыльца.
Санька Сыч скинул с плеч на руки обступивших его мужиков полушубок и тоже двинулся вперед. Толпа зашевелилась, забурлила, потекла, расступаясь, образуя коридоры для прохода соперников и круг для борьбы.
Оказавшись в кругу они остановились на расстоянии, оглядывая друг друга. Панкрат раздеваться не стал. Он неторопливо засучивал рукава, обнажая по локоть здоровенные ручищи, увенчанные кулаками с детскую голову.
Длинный и тощий, до пояса обнаженный Сыч поеживался, то ли от озноба, то ли от осознания безысходности положения. Отступать было поздно, а надежды не только на победу, но и на достойное поражение не было никакой.
Панкрат закончил с рукавами, сложил руки на груди и вопросительно глянул в сторону избы, на хозяина, ожидая распоряжений.
- Так! Друг друга не бить, не кусать, не царапать. Пальцами глаза не давить, не душить, уши, рты не рвать. За бороды и волосья не хвататься. Руки-ноги не ломать. Ребра тоже. В общем друг друга не калечить. Бороться честно. Без подножек и всяких хитростей. Сзади не забегать. Начинайте.
Панкрат опустил руки и вразвалочку, неторопливо направился к Сычу. Сыч же спешно отыскал глазами в небе крест над шуйской церковью Священномученика Климента Римского, перекрестился, шевеля губами молитву, и осторожным, крадущимся шагом двинулся навстречу. Дойдя до середины круга, Панкрат встал, широко расставив ноги, обратясь лицом к сопернику и безмятежно улыбаясь. Сыч все крался, мелко перебирая ногами, стараясь зайти сбоку. Раскусив его уловку, Панкрат усмехнулся, вновь сложил руки на груди, разворачиваясь к нему лицом, всем видом показывая, что он ждет. Сыч, наконец, собрался с духом и бросился навстречу этой лобастой горе дикого мяса, сомкнув глаза, вытягивая вперед руки с надеждой хотя бы дотянуться до него, ухватиться… А там – видно будет. Он почувствовал, как клешня Панкратовых стальных пальцев сомкнулась на его предплечье, вздернула вверх. Другая такая же клешня ухватила за ногу в области паха. Земля ушла из- под ног Сыча и он повис в воздухе.
Подержав некоторое время противника над головой, покрутившись с ним на месте, как бы показывая зрителям, Панкрат нашел глазами мужиков из Санькиной дружины и шагнув к ним, мягко сбросил Сыча в их руки, чтобы не марать в грязи. Под смех и улюлюканье собравшихся, едва коснувшись земли ногами, Сыч вновь бросился в круг.
- Эй, Санек, ты куда? – остановил его голос Савелия Игнатьевича, - довольно, довольно, брат. Потешил ты меня. Поди сюда, на крылец, я уж тебе бражки-то налью.
- Не все еще, Игнатьич! Давай, продолжим, - Сыч понимал, что это безнадежно, но то, что произошло, было и вовсе позором.
Видя его решительность, поддержал сотоварища и дед Нафаня.
- А что, хозяин. И впрямь, не был наш Санек на лопатках-то. Его правда, продолжать надо.
- Ах, продолжать? – глаза купца сузились, губы вытянулись в ниточку. Не любил он когда не по его воле что-либо делается.
- Ну, не обессудьте. Вали его, Панкрат, не жалеючи. Вали наземь, в самую грязь вали, чтоб брызги летели!
Панкрат пожал плечами, мол надо, так надо. Как скажешь, так и свалю, хозяин. Соперники вновь двинулись друг на друга. В этот раз Санька Сыч решил действовать по-другому. Он изловчился и мертвой хваткой вцепился за грудки в панкратову алую рубаху, напряг руки и заплясал, отстраняясь телом от противника. Жилистые руки Сыча, хоть и не казались такими мощными, как панкратовские оковалки, но были значительно длиннее, и как Панкрат не старался, но ему не удавалось достать пляшущего, извивающегося червем Сыча. Панкрат ухватил его двумя руками за запястье и попытался отцепить от рубахи, но ткань затрещала, и Панкрат прекратил эти попытки. Рубахой он дорожил.
Толпа ликовала, подбадривая Саньку. Русская душа так устроена, что легко и естественно принимает сторону слабого. Сочувствует ему, переживает за него, жалеет его. Надеется на невозможное, вопреки очевидному.
И, видимо, чувствуя эту поддержку, пытаясь оправдать ее, оправдаться самому от предыдущей позорной попытки, не видя иного выхода, чтобы свалить Панкрата с ног, разгоряченный схваткой Сыч поступил не совсем честно. Упираясь изо всех сил ногами в землю, продолжая держать Панкрата на вытянутых руках он что есть мочи попер на него, рывками отодвигая к краю круга. Панкрат упорно сопротивлялся этому наглому отчаянному напору, всей мощью своей встречая каждый толчок Сыча и недоумевая: зачем он это делает? Но когда в очередной раз он ринулся всем телом вперед, чтобы упереться грудью в толкающие руки, то вместо жесткой опоры ощутил пустоту, в которую и повалился.
Санька же в этот момент, вместо того, чтобы в очередной раз толкнуть Панкрата, еще крепче вцепившись в его рубаху повалился назад, на спину, одновременно подтянув ногу и упершись ступней противнику в живот, увлекая того за собой и одновременно отталкивая ногой, успев вдогонку помочь и другой. Панкрат, всем телом описав дугу тяжело плюхнулся в растоптанную хлипкую грязь посреди круга, широко раскинув руки. Санька же по инерции перекатился через голову и оказался сидящим на груди Панкрата. Умолкнув на мгновение от желанной неожиданности, толпа взревела.
- Санька!
- Молодец!
- Эй, люди, гляньте, какого наш Сыч мыша задрал!
Но громче всех в хоре голосов звучал голос купца Савелия:
- Лжа! Лжа все! Врака! Не честно! Уговор был без хитростей!
- Савель Игнатич? Как там наша брага? Не закисла ли? – издевательски-приторным голоском пропел у крыльца дед Нафаня, подливая масла в огонь.
Санька Сыч стоял и смотрел, как тяжело поднимался Панкрат. Странно. Но никакой радости он не испытывал. Было не то чтобы очень стыдно, но не по себе. Панкрат же поднявшись, даже не взглянул на Саньку. Он оглядывал свою грязную, надорванную на груди, безнадежно испорченную рубаху, оттирал грязь с испачканных сапог, сокрушенно покачивая головой, как большой ребенок над сломанной любимой игрушкой. Ему было все равно, кто победил, кто проиграл в этом поединке. К силе своей он привык, как привыкают люди к неизбежной данности: к красоте, уму, к плешине, или бородавке на носу. Так привык, что давно уже не имел никакого желания сравнивать свою силу с другой, доказывать что-то. Но вот рубаха… Это его действительно огорчало.
Мужики из Санькиной дружины тем временем обступили крыльцо, требуя у хозяина обещанной выпивки. Купец открещивался, называя их обманщиками и требовал продолжения поединка. Мужики же, прекрасно понимая, что чудес по два раза к ряду не бывает, старались не упустить с таким трудом завоеванной Сычом победы.
- Ну, коли в нас согласия нет, давай обратимся к миру. Вон, православных сколько стоит. Призовем народ голосовать. Пусть кричат: кто за Панкрата, кто за Сыча. Услышим, чья возьмет, кто перекричит, переголосит - отстаивал общий интерес дед Нафаня.
- Ну уж фигушки! – не соглашался Савелий Игнатич, - знаю я, чья этак возьмет. Опять обмануть хотите.
- Да в чем же здесь обман?
- А в том, что все за Сыча кричать будут, потому как все хотели, чтоб он победил, а он и не победил вовсе! – все больше распалялся Савелий Игнатьевич.
- Это почему же? Все видели, как Панкрат лежал на земле, а Санька на нем верхом сидел. Какая такая другая победа быть может. Или это теперь поражением считается, - изощрялся в красноречии дед Нафаня.
- А вот и неправда ваша, неправда ваша! – не унимался купец, - прежде, чем Панкрат на лопатках побывал, Санька Сыч сам на лопатки лег, когда его через себя перекидывал! Вот!
Мужики замолчали. Купец был в общем-то прав, а против правды не попрешь. Пытаясь извлечь хоть какую-то пользу из происшедших бурных событий, дед Нафаня предложил примирительно:
- Савель Игнатич, ну, раз уж дело такое спорное, давай, быть может, так порешим, чтоб не вашим, не нашим: на кону у нас было ведро браги; так и разделим его пополам. Короче, мы ведро забираем, а ты с нас полцены удержишь. Идет, что ль?
Вроде и понимал купец, что тут бы ему и остановиться, и примириться с дружиной. И цена-то спора – тьфу, ведро браги. Но видя наметившийся перелом, очень уж ему хотелось настоять на своем, доказать свою правоту. «А потом отдам мужикам ведро. Даром отдам», - заранее решил для себя Савелий.
Панкрат и Сыч молча стояли у крыльца, ожидая, что решат мужики с хозяином.
- Ну, что разнылся, - обратился к Панкрату хозяин глядя на его лицо с дорожками от слез на перепачканных щеках.
- Рубаху… жалко, - всхлипывая ответил Панкрат.
- Дурак! Будет тебе новая рубаха… если в грязи валяться под разными Сычами больше не будешь. Понял?
- Угу, - Панкрат утвердительно кивнул головой.
- Ну так завали его!
- А это ты видел, - Сыч вытянул в сторону купца дулю, не буду я бороться. Не хочу. И браги мне твоей не надо. Надо будет, в другом месте достану. Не один ты на берегу. А захочу – и вовсе в другую дружину подамся. Не раб я тебе.
Сыч резко развернулся и зашагал к дружинной избе. Мужики потянулись за ним следом.
- Э, да куда же вы! Брагу-то, брагу заберите! – пытаясь исправить положение кричал им вслед купец, - но никто даже не оборачивался.
- Нафанаил! – окрикнул он старика, уходящего последним, - забери хоть ты брагу.
- Эх, Игнатич! Наломал ты дров со своей брагой. А теперь… Ты погоди, однако… Теперь, как общество решит.
Из толпы в круг вдруг выскочил парень. Крепкий, ладный. Из местных, шуйский, Пашка Зуй:
- Эй, купец! Ты почто своих мужиков забижаешь? Думаешь, за них и заступиться некому. А я вот не твой. И не должен тебе ничего. Мне с под тебя ничего не надо. И тебе до меня дел нет. Как там твой уговор насчет браги? В силе еще?
Савелию вся эта возня вокруг ведра браги уже порядком надоела, но от уговора открещиваться тоже нельзя было.
- Борись, коль хочешь, - безразлично бросил он.
Зрители, притихшие и начавшие было расходиться вновь загудели, сгрудились вокруг борцов. Пашка Зуй скинул шапку и зипун на руки стоящих в первых рядах и решительно вышел на середину круга.
- Ты бы хоть одежку лишнюю скинул с себя. Поберег бы, что ль, - с почти искренним сочувствием предложил ему с крыльца купец, глядящий на происходящее с возрождающимся интересом.
- Ниче! Некогда мне тут раздеваться да одеваться. Битюга твоего завалю да и дальше пойду. Недосуг мне. Дела ждут.
И, уже обращаясь к Панкрату:
- Ну, че встал, давай бороться, что ли.
Купец от такой наглости искренно, от всего сердца заржал. Его смех подхватила толпа. Действительно, не понятно было, на что рассчитывает этот бесшабашный парень, чуть ли не вдвое меньший соперника и в высоту, и в ширину. Санька Сыч хоть ростом с Панкратом был вровень. А этот…
Пашка ходил кругами вокруг Панкрата, разглядывая его, примеряясь, словно дровосек перед тем, как свалить в лесу дерево. Панкрат нетерпеливо топтался, не решаясь приблизится сам, не чувствуя былой уверенности и уже наверняка ожидая очередного подвоха.
- Хватит бегать, борись давай, - нетерпеливо закричал с крыльца купец, Панкрат, наступай сам, он боится тебя. Сейчас побежит, как …
Договорить он не успел. Воспользовавшись тем, что Панкрат на мгновение повел в сторону глазами на голос хозяина, Пашка согнувшись, бросился на него, больно ткнув головой в живот, потянул руки, обхватывая его ноги под ягодицами. Естественным порывом Панкрат обхватил Пашку Зуя сверху, под мышками, намереваясь рванув на себя, оторвать его ноги от земли, но Зуй, именно на это рассчитывавший, мгновенно оставив в покое ноги Панкрата, отвел назад локти, и обхватив его руки за локтями плотно прижал их к своему телу, затем резко крутанулся. Панкрат качнулся, крякнув, но устоял, задергался, тщетно пытаясь освободиться, навалился всем телом на Зуя, ломая его, давя, прижимая к земле. Под его неодолимым гнетом Зуй, хрипя опустился на одно колено, но собрав последние силы, заревев от напряжения крутанулся еще раз, переворачиваясь на спину и переворачивая на спине своей здоровенную тушу Панкрата. Так они и повалились растянувшись в разные стороны ногами. Панкрат вновь на земле, в грязи, а Пашка – спиной на нем, все еще сжимая согнутыми в локтях, сведенными от напряжения руками громадные панкратовы лапищи.
Полежав так несколько мгновений, Пашка деловито встал, отряхнул порты, местами заляпанные грязью и направился к крыльцу. Зрители безмолвствовали. На крыльце, встретившись глазами с изумленно округленным взглядом Савелия Игнатьевича, Пашка опять же не проронил ни слова. Подхватил ведро и пошел прочь. Но, спускаясь с крыльца, глянул на Панкрата и остановился. Панкрат сидел в луже, и уткнувшись в сгиб руки, горько плакал. Время от времени он, заломив другую руку назад, ощупывал здоровенную дыру лопнувшей на спине рубахи, и плач его переходил в рыдания. Народ не расходился. Люди смотрели на Пашку без радости и сочувствия, скорее даже осуждающе. Он поглядел в их глаза и понял, что должен сделать. Развернулся. Поднялся на крыльцо и поставил ведро перед купцом:
- Я не хочу браги, купец. Справь слуге своему новую рубаху, - сказал он громко и отчетливо, чтоб все слышали. Народ облегченно вздохнул и загалдел оживленно и радостно. Даже Савелий Игнатьевич вздохнул с облегчением.
Когда Пашка уже одевался, отбиваясь от дружеских похлопываний и рукопожатий, Савелий Игнатьевич подозвал племянника:
- Анфим, отнеси брагу мужикам. От меня, скажи… Даром. Мировая, в общем…
Анфим ухватился было за ведро, но купец вдруг перехватил его руку и взял ведро сам.
- Нет, пожалуй самому сходить надо. Ты что-нибудь не то скажешь. Не поймут. Да и повиниться надо. Ты ж не будешь за меня виниться.
Анфим отрицательно покачал головой.
- И то верно. Сам грешишь - сам и винись. Панкрата-то прибери отсюда, да приласкай, как сможешь. Дитя он душою, хоть и телом исполин.
Вздыхая и покряхтывая Савелий Игнатьич, сгибаясь на одну сторону под тяжестью ведра, на глазах у не разошедшихся еще свидетелей только что завершившихся, отнюдь не лестных для него событий, ковылял в дружинную избу. К своим мужикам-промышленникам. Мириться.