Однажды на улице ко мне подошел бомж. Обычный, среднестатистический бездомный, проживший на улице несколько месяцев, а может быть, даже и лет. Такие встречаются в любом мегаполисе или же городишке: сначала не подозреваешь об их существовании (потому что не сталкивался ни разу), а потом они буквально налетают на тебя, возникая из ниоткуда. С длинной, нечесаной бородой, в поношенной грязной куртке. Приносят запахи болезни, перегара и давно не мытого тела – запахи тошнотворные и неприятные, вызывающие омерзение и сочувствие одновременно. Бездомные. Люди, которых не должно быть, но которые выныривают из подворотен и переулков, из городской системы канализации, неожиданно и в самом центре города. Неважно, какого.
Однажды ко мне подошел бомж. Он остановился посреди улицы, преградив мне дорогу. Только мне: остальные люди, разделившись на два потока, буквально "обтекли" его по обе стороны, брезгливо морщась и отходя на пару шагов. Я остался на месте. Я не знал, как нужно себя вести, но вместе с тем проникся любопытством, действительно впервые столкнувшись с чем-то подобным. Бомж молчал секунд десять. Прищурившись, сверлил меня сердитым взглядом водянистых глаз: зло сверлил, исподлобья, даже мурашки по коже. Потом усмехнулся – оскалился и произнес, будто выплюнул:
– Хочешь, расскажу тебе историю?
И я не смог ему отказать. Хотя, наверно, нужно было. Но, с другой стороны, как часто вам что-нибудь рассказывают на улице? Сами, с бухты-барахты. Это редко и необычно настолько, что хочется покрутить у виска, но одновременно с этим так интересно, что отказаться просто невозможно. Поэтому я кивнул. Отозвался коротко:
– Хочу.
И он, хромающий и грязный бомж, повел меня в подворотню, в обитель "сливок", снятых и отправленных в утиль. И я, спешащий на работу, в хорошем дорогом костюмчике и с огромным кейсом под мышкой, пошел. Беспрекословно и легко, словно привязанный. Меня вел мой собственный интерес, неумолимая жажда познаний и по-детски глупое желание послушать сказку. Что же, он ее рассказал. Он рассказывал долго и монотонно, прерываясь на ненужные уточнения и гортанный, страшный кашель, который мог принадлежать разве что человеку при смерти, умудрившемуся заиметь сразу и туберкулез, и рак, и кучу хроники с тонной дешевого курева в дополнение. Он рассказывал о странных существах и изнанке множества миров, о говорящем ветре и духах ночи, а я слушал, развесив уши и боясь пошевелиться. Он рассказывал хорошо. В нем умер великий повествователь. Его хотелось слушать бесконечно, не двигаясь с места – прожить истории, изложенные одна за другой, – и умереть на месте, ничуть не жалея об этом. Я был готов решиться на это, просить, умолять... Но он вдруг замолчал. Покосился на меня своими острыми глазами и смачно сплюнул на мусорную, высохшую землю:
– На сегодня все. Теперь твоя очередь. – Он недобро усмехнулся, оскалив ряд пожелтевших зубов, и сделал знак рукой, очень похожий на тот, каким обычно подзывают собаку. Бессознательный жест. И понял я его тоже бессознательно.
– Я не знаю историй. – И это было чистой правдой. Я окончил экономический университет – просиживая зад сначала там, а после на новой работе, утратил воспоминания детства и похоронил остатки фантазии под кипой ненужных бумаг. Последняя являлась непригодным рудиментом и отпала сама собой вместе с необходимостью использовать ее по назначению.
Рассказчика это, однако же, не смутило. Скорее, наоборот, он выглядел очень довольным. Таким довольным, что даже глаза заблестели – точь-в-точь отражения света в стекляшках. Откашлялся и тут же парировал:
– Рассказывай из жизни. То, что вспомнишь. Здесь не нужен особый талант, я просто хочу послушать. Не все же мне говорить. – Я хотел возразить. Уже открыл рот, чтобы сказать, что в сказочники не нанимался да и вообще спешу на работу, за любимую макулатуру. Но он меня опередил: – Иначе я больше совсем ничего не скажу.
Эта фраза что-то задела во мне. Оказалась ключевой для моего решения, напомнив игровой невинный тон, каким дети заставляют друг друга делать разные глупости, а родители принуждают отпрысков к подчинению. Она, как и ожидалось, сработала. Мгновенно и безотказно, ведь обращение к ребенку в человеке – верный способ уговорить его на что угодно.
И я заговорил. Я говорил, казалось, несколько часов подряд, выкладывая, поднося на блюдечке всю свою недолгую и откровенно неяркую жизнь. Про семью и про бывшую девушку, про то, как впервые проехался в электричке и съездил с отцом на рыбалку. Даже о том, что родился в лифте роддома, не забыл упомянуть. Черт знает, зачем. Я говорил все, что только приходило на ум – и меня внимательно слушали, лишь изредка перебивая кашлем.
Домой я вернулся затемно; на работу так и не пошел. Меня встретили две главные женщины моей жизни: темнота и абсолютная, глухая тишина. Самые терпеливые из всех моих любовниц. Единственные. Я сказал несколько словечек вслух, чтобы разрушить гнетущее молчание, но оно сомкнулось вокруг них, как волны над тонущим телом. Казалось, я уже давно под землей, крышка гроба закрыта и плотно присыпана тяжелой, жирной землей. И я в середине всего: в тишине, темноте, одиночестве. Наедине с самим собой. Мерзкое ощущение. Разогрел ужин в микроволновке и поел быстро и без аппетита. Помыл посуду, принял душ и лег спать, оставив мысли об утреннем нелепом инциденте. Такого больше не должно было повториться.
Но повторилось. И повторялось еще множество дней после. Я собирался на работу, надевал свой чистенький и дорогой костюмчик, обливался парфюмом с ног до головы. Брал свой толстенький, забитый бумагами кейс, натягивал дежурную улыбку... И приходил в уже знакомую подворотню, напрочь игнорируя звонки сначала беспокойного, а после обозленного начальства. Истории были гораздо важнее.
В погоне за новым, я обыскивал самые дальние уголки собственной памяти, напрягал почти сдохшее воображение – делал все, чтобы вытянуть что-то взамен тем чудесным мирам, которые один за другим открывал мне длиннобородый бездомный. Я раскрыл всего себя и даже больше, докопался до всех маленьких истин в своей голове, но истории рассказчика не кончались, казалось, множась с каждым новым днем. Колодец его воспоминаний, ларец сказок и притч, взятых неизвестно откуда, всегда был полон и, казалось, вовсе не имел дна. Я же иссяк совсем скоро, после многих бесплодных попыток тихо признавшись:
– Я не знаю больше ничего.
Бездомный смерил меня взглядом и почесал затылок. Он выглядел задумчивым и озадаченным, но мне почудилось, что все это просто игра: нелепая пантомима актера, не сумевшего вжиться в роль. Он был слишком всезнающим, слишком твердым, чтобы вдруг растеряться от самого обычного "Не знаю". Впрочем, на это мне было плевать: я хотел новых историй, хотел увидеть дно зияющего колодца и гордо сказать: "Я победил". Любой ценой.
– Тогда все то, что сказано сегодня, будет считаться залогом, – просипел бомж. Не своим голосом, слишком хриплым и грубоватым, слишком режущим слух. – Завтра ты принесешь мне историю. Но… – Он выдержал паузу, слишком длинную и драматичную, словно картонный злодей в каком-нибудь фильме. – Если ты ее не найдешь, не обессудь, сам станешь ею.
Больше он не сказал ничего. Вечер в тот день настал слишком быстро.
Новая история не приходила: я перерыл все в своей голове, изнасиловал себя морально и выжал, словно лимон. Ничего. Один раз за вечер раздался звонок: шеф сообщил, что меня увольняют с работы. Семья не звонила давно, а девушка, коварная вертихвостка, ушла слишком рано, чтобы знать о том, что творится со мной сейчас. Мне хотелось забыть всю эту безумную канитель, прокуренного бомжа, неудачи с работой, собственную бездарность и опустошенные запасы памяти. Я купил водки – и пил. Задыхаясь, до изнеможения и тошноты, до отключки и кругов перед глазами. С каждым новым глотком клятвенно обещая себе, что моя жизнь наладится и я никогда не вернусь в подворотню, где мне открывалось множество новых миров.
Только я знал, что это не так. Я стал зависим от этих историй, рассказанных с хрипом и перерывом на кашель. От чужих жизней, мелькающих перед глазами, от головокружительной возможности видеть и слушать, отворять закрытые двери и заходить в любую из комнат, созданных в чужой голове.
Если я стану историей, то какой?
За ответ на этот вопрос я мог бы отдать бездомному все, что имею.
Как жаль, что у меня осталась только жизнь. Да и та принадлежит мне лишь до завтрашнего утра.