Он проснулся в своей огромной дорогой квартире позже обычного. Голова гудела, тело ломило. Всё, что произошло вчера, он отлично помнил. Этот талант пугал как его самого, так и его многочисленных приятелей. Сколько бы алкоголя он в себя не опрокинул, память, способность анализировать и реактивность инстинктов никогда не покидали его сознание. Выматывающее головокружение, тошнота, неотступное покалывание в кончиках пальцев на руках и ногах — это да, такое с ним приключалось почти после каждой попойки. Но чтобы забыть дорогу домой, или проснуться в постели с незнакомой девицей, такого за ним никогда не водилось.
Вот и сейчас, воткнув локти в колени, уронив мятое лицо в пахнущие Dalmore ладони, он принялся вспоминать вчерашнее приключение почти поминутно. Его назначение было предопределено заранее, в чём необходимость устраивать весь этот тарарам? Потому что так надо. Потому что это бизнес, чёрт бы его побрал. Почему ладони пахнут виски? Он что, мыл им руки? Ах, да, всё именно так и было… Кто моет руки коллекционным виски? Отец узнает — убьёт. И вот ведь ещё незадача. Вчера привели эту бедную девочку — дочь какого-то знакомого матери. Ох, мама, мама! Все уши прожужжала: пора жениться, крупный бизнесмен без семьи вызывает как минимум подозрение… Уф. Лицо этой девочки было таким несчастным. Невинная жертва социального статуса своего отца. А ей-то самой всё это вовсе и не сдалось. Это просто читалось по её почти не накрашенным глазам, что, кстати, говорило в её пользу. Вчера единственный, кто походил на человека в мире увешанных дорогущими трендовыми шмотками манекенов, была именно она... Нет, ну это просто бездарно так поступать с Dalmore! Он отнял ладони от лица, коротко зевнул и, почёсывая низ спины, отправился в ванную.
Мощная струя прохладной воды моментально восстановила физическую заторможенность. Он крякнул, фыркнул, как морж, пару раз хохотнул от удовольствия, и, на ходу стряхивая с себя тяжёлые капли, словно лохматый пёс, и натягивая белый махровый халат, вышел из ванной. Помешивая в турке тягучую смоляную жидкость, на глазах становящуюся крепким ароматным кофе, он в очередной раз подумал, что, может быть, мать и права. После женитьбы проблема с тем, кто будет варить кофе по утрам, сама по себе отпадёт. Да и остальные бытовые мелочи. Но ответственность… Вот с этим его, во всём прочем успешные, родители подкачали. Кинули лишнюю дозу. Легко бы жилось парню на свете, если бы ни этот атавизм, не свойственный представителям бизнес-среды уже давным-давно. Отец только руками разводил: ну откуда это в тебе? Откуда? Ему и самому было бы любопытно узнать, откуда. А главное, как с этим жить? Особенно сейчас, когда он унаследовал «дочку» отцовской компании. Во всех отношениях с людьми, во всех деталях работы его ответственность всё усложняла. Может быть, в этом и крылся секрет его никогда не угасающего сознания даже после основательной вечеринки? Именно ответственность являлась причиной долгое время не умножающегося количества друзей. Приятели — приятелями, но друзей у него по-прежнему было раз-два и обчёлся. И серьёзных отношений с девушками он старательно избегал, потому что кто-то (знать бы имя этого добропорядочного гражданина!) внушил ему, что серьёзные отношения с девушкой однозначно ведут к браку. А сейчас о браке даже думать не хотелось. Жаль бедную дочку какого-то знакомого матери. Хорошая девочка, должно быть, что само по себе странно. Мать говорила, что семья ооочень состоятельная, отец семейства - глава какого-то концерна, его жена в прошлом — оперная дива, почему-то очень легко распрощавшаяся с успешно складывающейся карьерой. Может, ревнивый муж поставил условие? Какие вообще тут могут быть условия, если у той и без него всё — складывалось? Странный народ, эти люди. Единственная дочь, говорят, хороша в языках, умна, сообразительна, в нужную меру расчётлива. Папаша души в ней не чает, потому что её маленькие ручки могут оказаться вовсе не такими хрупкими, а мозг — не таким женским, на что рассчитывают некоторые из окружения этого семейства. Правда, иногда дочка проявляет свой характер: она не хочет наследовать этот концерн. Это и понятно. Куда проще не замарачиваться, а жить преспокойно на сбережения, которых уже сейчас хватит ей, её детям и внукам.
Кофе закипел. Он не успел снять турку с плиты, и тёмно-коричневая пена, шипя и отплёвываясь, тяжело плюхнулась на конфорку. Чччёрт! Может, горничную завести? Или как там их называют, экономку? Ну уж нет! Никому он не отдаст своего личного пространства. Здесь он сам себе хозяин. Здесь он несёт ответственность только за одного типа — себя самого.
Он не спеша позавтракал, просмотрел в интернете новости, не торопясь оделся. Не очень официально, так как в полномочия он вступал со следующей недели. Сел в машину и отправился в головной офис. Надо было подготовить почву для деятельности: кое-что просмотреть, кое-что выверить, так, на уровне «я побуду здесь недолго, а вы работайте». Хотелось просто познакомиться с кабинетом. Может, заказать мелкий ремонт, ведь здесь ему придётся проводить более значительную часть своей жизни. Ох уж эта ответственность!
Настроение странным образом поднялось. То ли погода была этому причиной, то ли предвкушение чего-то нового. Что ни говори, а лентяем его не назовёшь. Да, где-то он был избалован. Скажите, а как может быть не избалован единственный отпрыск одного из самых влиятельных семейств города! Где-то упрям, хотя, если подумать, упрямство — вовсе не порок. Во всяком случае, не самый глухой. Но лентяем он не был никогда. Да и погода сегодня определённо радовала. Особенно после целой череды дождливых серых дней с совершенно размытыми границами суточных изменений. Он очень любил сумерки. С особым трепетом ждал их. Ещё с детства он воспринимал их как ворота в сказку. Няня, старая красивая женщина с длинными тёмными глазами, очень тихо и таинственно рассказывала ему всякие волшебные истории, неизменно начинающиеся в сумерки: «Однажды, когда день поцеловал вечер...» или «Когда свет из молочно-белого становился тёмно-кремовым...» и так далее. Няня умерла, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Тогда он поклялся, что не полюбит ни одну женщину, если терять их так больно. Пока эта клятва исполнялась им без какого-то усилия с его стороны. С тех пор он любил сумерки. Но когда сумерки висят с утра до вечера, волшебство теряется, становится душно и страшно. Вот в таком душном и страшном сумраке прошли последние дней пять. И тут такой подарок! Чистое небо, яркое солнце, зелень деревьев нежная и мягкая, как нянин мохеровый свитер! Он потянулся, улыбнулся и расслабился за рулём.
Дорога его шла сначала по широкой автостраде, потом извилистой аккуратной улочкой сворачивала налево, тянулась до старинного здания городского художественного музея, где неделю назад открылась выставка импрессионистов, а затем поворачивала вправо и, минуя дом громоздкой современной архитектуры, старательно подражающей модерну, выводила к очень простому, но изысканному строению теперь его, уже личной, кампании. Надо сказать, что этот дом с элементами модерна привлекал его только красивой высокой аркой, круглой, изящной, немного женственной, как на картинах Альфонса Мухи. Во всём остальном он выглядел как обычная модная подделка.
Эта арка считалась местной достопримечательностью не только благодаря своему явному несоответствию с основной постройкой. Она обладала какой-то магнетической силой для разного рода уличной музыкальной братии. Нужно отдать должное, что под аркой собирались весьма недурные мастера своего ремесла. Проходимцы и дилетанты ненадолго задерживались под этими магическими сводами. У арочных артистов сформировались даже свои фанклубы. Это были люди разных возрастов и социальных слоёв. В перерыве между лекциями и подработкой сюда прибегали студенты, со складными стульчиками под мышкой приходили пенсионеры, клерки разных мастей занимали места поближе к исполнителям. И начиналось волшебство. Так, во всяком случае, говорили те, кто хоть раз слышал арочных музыкантов.
Однажды и он стал свидетелем очень занимательного вступления. Ну, как - свидетелем. Приблизиться к артистам не было никакой возможности. Народу у подножия арки было столько, что он впервые поверил поговорке: «Негде яблоку упасть». Сейчас он был немного утомлён: только что отделался от беседы с занудой-представителем его компании (это было непременное условие отца — дважды в неделю проходить так называемый «курс молодого бойца», то есть набираться теоретического опыта, чтобы в дальнейшем у него возникало меньше проблем с персоналом, бумагами, планированием деятельности. Чушь! Всё это он смог бы осилить и без бледного господина с прокисшей физиономией. Но отказать отцу не позволяло сыновнее почтение). Он собирался сесть за руль и прокатиться до какого-нибудь уютного ресторанчика, заказать там жареного угря и отправиться восвояси. Но вдруг его слуха коснулись цепляющие звуки струнного пиццикато. Ошибиться он не мог. Он узнал это произведение и остолбенел. Судя по тому, сколько набралось слушателей, выступал коллектив, собравший наибольшее количество почитателей. И, надо сказать, совершенно неслучайно. Он не особенно разбирался в классической музыке, а уж в тонкостях исполнительского мастерства и подавно. Нет, конечно, начальные знания по музыкальной культуре у него всё-таки имелись: элитная школа с эстетическим уклоном, посещения в своё время с родителями Ковент Гардена, сиднейской оперы и Большого Театра всё-таки оставили свои зазубринки на сердце. Пусть не такие глубокие, как хотелось бы, но для подростка — вполне ощутимые. Но и он, однако, отметил особое дарование трактовки сложнейшего произведения Вилла-Лобоса. Здесь, на улице, пусть под такой невероятной, но всё-же проходной аркой звучала Бразильская бахиана № 5! И как звучала! Он застыл, облокотившись на открытую дверцу автомобиля.
Инструментальный ансамбль был явно малочисленным. Он распознал две скрипки, альт, виолончель и контрабас. Кто-то сделал талантливейшее переложение огромной партитуры для такого мизерного количества исполнителей. Слаженное, сбалансированное звучание просто поражало. Никто из музыкантов «не тянул одеяла на себя», как выразился бы руководитель школьного оркестра, где он пробовал играть на кларнете. Все с глубоким уважением относились к партиям партнёров, что создавало эффект удивительной, тонкой, почти эротической интимности. Но самое большое впечатление на него произвёл голос. Глубокий, бархатистый, тёплый, как волны океана у берега какого-нибудь тропического острова, с удивительно нежным вибрато, похожим на покачивание ветки после взлёта птицы. Он выводил сложнейшую мелодию так, будто она была написана одной нотой, ограничивалась одним звуком, не поднималась и не опускалась. Никакого напряжения от перехода из одного регистра в другой. Мягкость и тайна во всём. Он покачал головой. Такого голоса ему не доводилось слышать нигде. Был он каким-то свежим, необъезженным, как спящий жеребёнок редкостной породы. Его носительница словно берегла его для чего-то большего. А может быть, и сама боялась такого дарования. Поэтому осторожничала, не давала ему возможности выпорхнуть за пределы её юного горла, чтобы он, зарезвившись и почуяв терпкий воздух свободы, не забыл дорогу обратно. Так ему показалось. Дальше зазвучала тема виолончели. Долгая, тягучая, сладкая, как дикий мёд в августе. Под плотным смычком рождались звуки совершенно иного мира, мира тишины и покоя. Мерное покачивание цепкого пальца на струне, длинный смычок, безупречная кантилена создавали ощущение полёта стаи серебристых скатов между коралловыми рифами: плавность плавниковых движений, стройность изящного клина, уходящего в тёплую бездну синих вод. Это было искусство. И вдруг, словно бросок измученной любовью русалки с высоты зелёного утёса, бросок, возмутивший тишину подводного мира. Бурлящая пена пузырей, стремительность, отчаяние, с которыми русалка убегала от своей человеческой жизни, от вечной любви, ставшей для неё могилой, - вот как зазвучал тот несмелый голос, вот как взмыл под самые небеса вздыбленный проснувшийся жеребёнок редкостной породы! Слишком ярко, словно насильственно произнося португальские слова, напирая на один и тот же звук, окрашивая его разными тембральными переливами, делая его то интенсивнее и энергичнее, то трогательнее и беспомощнее, голос творил чудеса с тем, чем жило сердце до этого момента. Над тем, что прежде вызывало смех, хотелось плакать, то что становилось причиной слёз, казалось мелким и незначительным. Но вот голос затих. Только для того, чтобы его носительница вдохнула, напомнив слушателям, что она всё-таки человек. И вновь тягучая, сладкая мелодия на закрытом звуке поплыла над головами тех, кому посчастливилось находиться рядом с этой странной магической аркой. За закрытыми трепетными губами звук рождался как поцелуй, как первое его желание, которое может и не осуществиться, как мечта прикоснуться к кому-то очень близкому и — умереть от счастья. Звук казался таким далёким и близким одновременно, словно сон, постепенно уходящий из сознания при первых лучах солнца: он ещё здесь, но его уже нет. И вот она — последняя нота небесной высоты при почти полном молчании инструментов. Иди, лови её, свою мечту. Но, пойманная, останется ли она — мечтою?..
После этого выступления ему страшно захотелось хотя бы взглянуть на музыкантов, сотворивших такое чудо. На уличных музыкантов! Но пробраться к ним через толпу почитателей было немыслимо. К тому же затрезвонил телефон и нужно было срочно отрапортовать отцу о результатах сегодняшней бессмысленной беседы.
В эту ночь он долго не мог уснуть. Звуки Бразильской бахианы № 5 то подбрасывали его в безвоздушное пространство, оставляя один на один с мерцающим, как закатная звезда голосом, то уносила в самые глубины неопознанного океана человеческого сознания, где теряют силу любые словесные обозначения. Он переворачивался с боку на бок, то задыхался от зноя, подминая под себя одеяло, то клацал зубами от озноба, зарываясь во всё, что попадало под руку. Наконец он не выдержал, встал и побрёл на кухню. Часы показывали без четверти два. Он поставил чайник, бросил в большую синюю кружку пару ложек сладкого порошка какао, залил его кипятком и громко, по-детски прихлёбывая густой пенистый напиток, подошёл к окну. Город лежал перед ним, как на ладони. Неоновые вывески, свет от фонарей и мелькание редко проезжающих автомобилей в эту пору были спокойно-приглушёнными. Словно понимали, что их время — суматошный вечер. А сейчас — ночь, и их назойливость никого не удивит, не впечатлит и даже не вызовет раздражения. Те, кто удивляются, впечатляются и раздражаются, давно уже спали. Ему показалось, что не спит только он. Что только он с большой синей кружкой горячего какао стоит на высоте восьмого этажа и наблюдает этот сонный и такой уютный из окна комфортабельной квартиры ночной мир. А мир звучал в его ушах великой музыкой Вилла-Лобоса, ожившей с помощью удивительного мастерства уличных музыкантов.
С тех пор прошёл примерно месяц. И всякий раз, выбираясь из занудных и никчёмных разговоров о наиболее эффективных методах планирования деятельности компании в условиях современной экономической нестабильности, он задерживался у арки, выискивая как можно более выгодное зрительское место. Но больше ни разу он не попадал на Бразильскую бахиану № 5. Нет, прочие музыканты, которые показывали своё искусство под аркой, также демонстрировали недюжинные дарования. Особенно хорош был саксофонист, бледный высокий юноша, игравший рапсодию Дебюсси, не открывая глаз. И крохотная девочка, почти школьница, с огромной классической гитарой. Её пальцы, как невесомые перекати-поле, носились по струнам, забрасывая слушателей букетами серебряных звуков Мануэля де Фальи. Невероятен был струнный квартет, изумительно трактовавший Гайдна. Но Бразильской бахианы № 5 всё не было. Сначала он думал, что эти музыканты приезжают под арку, когда в его расписании нет посещения головного офиса. Тогда он взял за правило ездить к заветному дому каждый день. Но день — это двенадцать часов. Вычислить, в какой именно час под аркой начинает звучать бахиана, просто не реально. Через две недели упорного преследования он сдался. Нельзя гоняться за призраками. Ещё немного и этот голос сведёт его с ума, чего допускать он просто не имел права. Да и не хотел.
Нельзя сказать, что интерес к бахиане под аркой совсем исчез. Нет. Он стал одним из очень приятных воспоминаний, которое время от времени грело его утомлённую суетой душу.
Вот и сегодня, прежде чем зайти в свой офис, он, увидев ожидающую нового представления публику, немного задержался у раскрытых чугунных ворот, прислушался и въехал во внутренний двор офисного здания своей компании.
Его приветствовали скромными, но искренними поклонам, короткими, но тёплыми рукопожатиями, лаконичными, но правдивыми уверениями. Он и сам чувствовал, что сотрудники кампании относятся к нему с некоторой семейной симпатией. Да, он рисковый, иногда слишком горячий, может от души ударить кулаком по столу, да так, что в соседнем офисе на столах подпрыгнут и задержатся в воздухе пресс-папье. Бывает страшно нетерпеливым со своим желанием многого-здесь-и-сейчас. Любитель хорошенько покутить, так хорошенько, что потом об этом вежливо молчали. Ну, что можно сказать об избалованном единственном сыне очень важного отца! Но все прекрасно понимали, что это только неприятная пена от растаявшего снега на озёрной воде. О его ответственности, порядочности и преданности делу ходили легенды. Он слышал их пару раз. Случайно, конечно. После чего убегал в туалет и тщательно мыл лицо с мылом, а потом выходил и рычал на всех, кто бы ни попадался на пути. Так его заносило от смертельного смущения. Позже он красноречиво извинялся, но остановить нарочитость сказок и небылиц о своей удивительной личности он не мог. Какой-то фольклорный элемент, честное слово!
В офисе он задержался ненадолго: просмотрел текущие отчёты, пробежал глазами намечающиеся бизнес-планы, неглубоко окунулся в планируемые на ближайшее время проекты. Очень удачные, как ему показалось. Кое-где кое-что скорректировал, кое-кого кое-чем замотивировал, кое-кому подмигнул, кое-кому намекнул и решил, что на большее пока у него полномочий нет. Выезжая из гаража, он уже собирался повернуть по направлению к дому, как вдруг услышал до боли, до шевеления волос на затылке знакомые бархатные звуки. Он очнулся только тогда, когда до него донёсся визг тормозов своего автомобиля, заглушивший на несколько секунд спокойное течение музыки. Это несомненно была Бразильская бахиана № 5, которая, увы, подходила к финалу. Он определил это по закрытому звуку, плывущему, как только что рождённый месяц над прекрасной сонной долиной. Выскочив из машины, он ринулся в толпу слушателей, не стесняясь нарушить чьё-то душевное уединение своими тычками и не очень-то почтительными «прошу прощения». Народу было так много, что к заключительной небесно высокой ноте он не успел освоить и половины человеческой целины. Взметнулись аплодисменты и крики «браво», которые, ударившись о купольный потолок арки, рухнули обратно с удесятерённой акустической силой, а он всё продирался сквозь плотно пригнанные друг к другу ряды меломанов, словно это были непроходимые кукурузные кущи. Добравшись, наконец, до импровизированной рампы, он в отчаяние схватился за голову: струнный квинтет со своей солисткой успели покинуть сцену, уступив её чернобровому аккордеонисту, который, два раза глубоко вздохнув, начал великолепное попурри из мелодий Шарля Азнавура.
То, что почувствовал он сегодня, не поддавалось никакому объяснению. Он никогда в жизни не испытывал отчаяния. Судьба ещё ни разу не дарила ему шанса познакомиться с этим странным, меняющим людей чувством. Он никогда не ощущал в горле колючий комок, который перекрывал возможность спокойного вдоха, он никогда не терял чёткости изображения этого мира только потому, что его глаза отчего-то переполнились слезами обиды и бессилия. Он всегда считал отчаяние продолжением детской беспомощности. Какой же ты мужчина, если способен поддаваться отчаянию! Но сегодня он ощутил себя тем самым ребёнком, переполненным беспомощностью. И из-за чего! Из-за того, что не успел увидеть уличных музыкантов, исполняющих Бразильскую бахиану № 5 под проходной аркой! Скажи ему об этом кто-нибудь день назад, он бы подумал, что речь не о нём.
Размазывая по лицу глупые слёзы, он шёл и чертыхался. Размазня! Великовозрастный сентиментальный придурок! Но мозги на место всё равно не вставали. Всё равно в левую сторону груди словно закачали горячий свинец, словно у него отняли надежду, словно запретили видеть сны, словно в тёмную полночь взяли и выключили ночничок, подпитывающий тихой радостью его пугливую детскую душу. Это крохотное событие вдруг разбудило в нём маленького мальчика, ранимого, трепетного, тонкого. Он сел в машину и, не рассчитав силы, громыхнул дверью. Чччёрт! Он сидел, раскусывая губы в кровь, презирая толпу безмозглых людей, преградивших его путь к так долго и сильно желаемому. И тут он вспомнил слова руководителя школьного оркестра, в котором он пытался играть на кларнете. Тот как-то сказал: «Учитесь слушать музыку, пока вы дети. Её нужно слушать не только хорошо вымытыми ушами, но и незамутнёнными душами. Позже, чтобы понять её, вам придётся очень долго отмываться». Тогда он ничего не понял. Какие чистые уши — чистые души? По нему так нет скучнее занятия, чем, раздувая щёки, пускать воздух в эту чёрную дудку, будь она трижды проклята! А сегодня эти слова качнулись в его сознании неярким светом далёкого маяка. Сегодня от расплакался от того, что не получил возможность до конца прочувствовать всю немыслимость гармонии бахианы, соединив слышимость и видимость этой музыки.
Лет в тринадцать он сумел себе объяснить, почему ему никогда не стать музыкантом. Музыканты могут спокойно перекрыть зрительный канал, сообщая звуковую волну пальцами, голосом. Они видят музыку на той стороне нежных век, как на тонком экране. Видят её изнутри. Поэтому открытые глаза им вроде как и ни к чему. Он так не умел. Никогда. Он мог по-настоящему почувствовать музыку только если видел того, кто вынимает её из целой кипы мёртвых значков под названием «ноты». Себя в роли исполнителя он не мыслил. Он не умел видеть себя со стороны. Как и музыку изнутри. Ему всегда, с самого раннего детства, нужно было наблюдать за исполнителем: как он повернул голову, как задержал дыхание, как едва улыбнулся или поднял одну бровь. Для него было в этом что-то глубоко интимное и немного мистическое. Исполнитель был для него проводником в параллельный мир. Он был готов вложить свою руку в ладонь исполнителя-проводника и идти за ним, куда бы тот его ни поманил. От того, как вел себя этот проводник, зависело всё его музыкальное путешествие. И в этом было чудо. Эта чистая вера в волшебство, хранимое в чёрном нутре гитары, под хрупкой скрипичной декой, в изгибах саксофона или в самом немыслимом месте — человеческом горле, - должна быть абсолютной, как у ребёнка, на протяжении всей жизни, иначе музыка скользнёт у виска лёгким сквозняком и оставит непродолжительный насморк или назойливое кратковременное чиханье. Вот, что имел в виду руководитель школьного оркестра когда говорил эти слова таким оболтусам и разгильдяям, как он.
Вернувшись домой, он в огромном, как комната, коридоре стянул с себя всю одежду, бросил её у входа в ванную, до максимального напора включил воду и встал под обжигающий душ. Острые, словно иглы дикобраза, струи прошивали его кожу насквозь, до самых костей. Сначала боль была нестерпимой, он морщился, тряс головой, но напора не снижал. Ему хотелось выколотить из себя всю эту сентиментальную дурь, которая выбила его из привычной колеи, выкалить её, как недуг. Если музыка причиняет столько боли, зачем она вообще нужна? Как будто в жизни нет других причин закусывать от отчаяния губу или плакать слезами бессилия! Голос, ну, что — голос! Подумаешь! У него тоже - голос. И у того зануды-представителя, знакомившего его с особенностями деятельности главы компании, - тоже голос. Ну и что, что ни тот ни другой ни при каких условиях не смогут так исполнить Бразильскую бахиану № 5, они и гамму-то вряд ли одолеют! Это вовсе не имеет значения. То, что этот голос, исполняя эту мелодию, ковыряется в душе, как патологоанатом в трупе, - это вообще запредельное вмешательство в личное пространство! И найти эту девицу стоило только ради того, чтобы сделать ей подобное заявление. А ещё лучше — разогнать всю эту музыкальную шайку-лейку по добру по здорову. С глаз долой — из сердца вон… Из сердца вон… Как бы не так. Тело уже смирилось с барабанящими по нему струями горячей воды, она больше не пробивала в нём бреши. Словно выколотив из него все ядовитые испарения, она принялась залечивать, заглаживать, замывать всё то, что разомкнула, разъяла, разворотила... Как бы не так. Ему вряд ли удастся выбросить из памяти мерное покачивание нежного вибрато, хрустальное звучание небесно высокой ноты и его отчаяние.
Он вышел из ванной в белом махровом халате, переступил через так и оставленную в коридоре одежду и направился на кухню. Очень хотелось выпить. Достал из бара бутылку Вальполичеллы, круглый фужер, вынул из холодильника остатки сыра камамбер, разложенного треугольными ломтиками на крохотной розетке. Выпить и лечь на диван, тупо уставившись в экран ноутбука. И всё станет на свои места. Он выдохнул, откупорил бутылку, и вино вишнёвой густой влагой заполнило фужер до предела. Он наклонился к столу, чтобы отхлебнуть качающийся у самого края напиток, как обычно проделывал это в детстве со стаканом подслащённого кефира, который ему каждый вечер наливала няня, но в дверь позвонили. Он замер. Вот так, запросто, без предупреждения, к нему никто никогда не приходил. Это было железное правило. Его дом — место личной свободы. Пожелал устроить вечеринку, позвонил всем, кому хотел, — они пришли. Только так. Всё остальное оговаривалось далеко заранее. Звонок повторился. Это даже забавно. Он ухмыльнулся и покачал головой. Кто-то действительно был либо смелым, либо слепым, раз дважды нажал кнопку звонка не той квартиры. Он подошёл к двери. На экране видеофона обозначилось очень знакомое лицо. Молодая девушка, тёмные коротко стриженные волосы, тонкие прямые брови… Ба! Да это же его наречённая невеста! Ничего себе поворот! Судя по судорожным движениям, оглядкам по сторонам и мелким притоптываниям, от которых слегка подпрыгивала её чёлка, ей явно нужно было попасть в его дом. Он открыл дверь, и когда в гулком пространстве лестничной площадки уже раздавались её лёгкие стремительные шаги, он вдруг вспомнил, что не одет, и что его мягкий кашемировый свитер и джинсы лежат в углу у двери в ванную. Он заметался по коридору и не придумал ничего лучшего, чем накинуть поверх халата плащ, из под которого всё также торчали его голые ноги.
Она запрыгнула в его дом, словно маленькая перепуганная белка.
- Прости, я без предупреждения, - запыхавшись проговорила она.
- Да уж, ты без предупреждения, - мрачно согласился он.
Она без особого интереса посмотрела на его голые ноги.
- Ну, уж извини, - хмыкнул он, зачем-то поправляя ворот, - не готовился я к такой встрече.
- Мне всё равно, - пожала она плечами. И он ей почему-то поверил.
- Чем могу? Ах, да… Проходи что ли, раз уж пришла. - Он театральным жестом продемонстрировал ей приглашение войти.
Она скинула бежевые туфельки и, быстро перебирая маленькими ногами, помчалась в гостиную.
- Я не знаю, как начать разговор, - сказала она, забравшись с ногами в кресло. - Мне очень нужна твоя помощь. Даже не помощь, а просто поддержка.
С чего бы это? Ведь они толком не знакомы. То, что их прочат друг другу в супружники, ровным счётом ничего не значит. И он и она прекрасно понимают, что это некий бизнес-план их родителей, не более того. Друг другу они ничего не должны и ничем не обязаны. Хотя, надо отдать ей должное, каким-то образом она всё-таки выделялась на слишком броском фоне его окружения. С ней было как-то… спокойно.
- Мне просто и обратиться-то не к кому. Ты один воспринимаешь меня как… не знаю… человека.
Он хмыкнул.
- Давай, выкладывай, что у тебя стряслось. Понятия не имею, чем смогу помочь, но дельный совет наверняка найдётся. Сам не раз из передряг выбирался.
- Да тут не просто передряга. - Вдруг она потемнела и стала совсем маленькой, словно её вдавила в кресло какая-то неимоверная вражеская сила. - Я объяснила родителям, почему не хочу связывать свою судьбу с концерном. Вообще с бизнесом. Ни в каком виде. Ни как глава, ни как жена главы. Как только они узнали истинную причину, пригрозили разрушить мою жизнь, лишив её самого дорого. Мне не втолковать им, что хочу сама… что я не виновата, что родилась — такая. Мне больше нечего им предъявить. Тебя они послушают. Ведь ты — потенциальный член семьи. Кстати, от этого я лично тебя освобождаю. Просто помоги мне. Один раз.
- Слушай, я ничего не понимаю, - замотал он головой. Всё, что она ему сейчас наговорила, напомнило ему тот сентиментальный бред, от которого он полчаса назад пытался избавиться сам. А теперь ещё вычерпывать растрёпанные мысли из этой хорошенькой головы! Влюбилась она, что ли? Так чем же он-то сможет помочь? - Мне с твоими родителями поговорить? Хорошо. Я, конечно, поговорю. Скажи мне, что я должен им передать и завтра же мы с ними пообщаемся. Это всё?
- Да, это всё, - очень спокойно ответила она. - Только сказать я тебе не смогу. На это надо смотреть. Можно я отвезу тебя в одно место? - спросила она так, как если бы он уже дал своё согласие.
- Это нужно сделать непременно сейчас? - растерянно спросил он.
Она, оттянув рукав лёгкого джемпера, посмотрела на маленькие серебряные часы.
- Да, это нужно сделать сейчас. Дольше я задерживаться не могу.
- Что ж такое, - мотнул он головой, вспомнив, что на кухонном столе всё это время его ждали бокал прекрасной Вальполичеллы и треугольные кусочки камамбера. - Могу я хоть одеться, что ли?
- Безусловно, - пожала она плечами так, словно ей, на самом деле, было безразлично, оденется он или будет сопровождать её в плаще поверх банного халата, едва прикрывающего его голые колени.
Собрав с пола оставленную там одежду, чертыхаясь и фыркая, он натянул джинсы и кашемировый свитер.
- Только я предупреждаю, - срывающимся от раздражения голосом проговорил он. - У меня минимум времени. Я тебя отвезу, посмотрю на то, что ты мне хотела показать, и поеду обратно.
- Хорошо, - кивнула она головой, как послушный ребёнок требовательной матери. - Ты поговоришь с родителями?
- Да.
В машине она сидела рядом с ним, показывая пальцем, куда нужно завернуть. Дорога странным образом повторяла те же изгибы и петли, какие он теперь почти три раза в неделю проделывал до своего офиса, и которыми он сегодня убегал от Бразильской бахианы № 5. Один в один: сначала шла по широкой автостраде, потом извилистой аккуратной улочкой сворачивала налево, тянулась до старинного здания городского художественного музея, где неделю назад открылась выставка импрессионистов (говорят, выставка была выстроена очень грамотно. Ну что ж, низкий поклон арт-директору). Затем дорога поворачивала вправо и почти упиралась в дом громоздкой современной архитектуры, старательно подражающей модерну. Тот самый дом со злополучной аркой.
- Всё, это здесь.
Он от обиды ударил кулаком по колену.
- Сейчас я как можно дальше хотел бы находиться от этого места. - Она пожала плечами. - Здесь с утра полно народа.
- Не беспокойся, тебе этот народ не помешает.
Они вышли из машины, обогнули толпу меломанов, ожидающих очередную порцию зрелищ, и оказались с той стороны дома, которую он никогда не видел. Там стоял небольшой автобусный фургончик. Из него молодые люди приблизительно его возраста доставали инструменты.
- Слушай, ну где ты ходишь! - окликнул её худощавый парень, нёсший под мышкой блестящий на вечернем солнце лаковыми деками альт. - Сказала, что отлучишься на полчаса, а не было тебя в два раза дольше. Переодевайся, мы через пять минут начинаем.
Она нырнула в фургон и минуты через три вышла оттуда в чёрном платье с кружевными плечами и рукавами. Оно было узким и немного расширялось к подолу. В этом платье она напомнила ему русалку, приговорённую к вечной скорби по чему-то невозможному в её долгой жизни. В этом платье она очень изменилась, он это сразу заметил. Что-то нехорошее шевельнулось в его душе, словно сейчас он станет свидетелем какого-то события, после которого его судьба может резко уйти в другую сторону. Она подошла к нему и взяла его за руку.
- Пойдём. Встань здесь и смотри.
Он ей повиновался. Под аркой полукругом сидели два скрипача, альтист, тот самый, который окликнул её у фургона, виолончелистка, высокая, светловолосая девушка, похожая на скандинавскую богиню. За ней возвышался контрабасист, такой же громоздкий, как и его инструмент. А внутри этого полукруга стояла она, маленькая скорбная русалка, прижимая к груди детские руки, сжатые в кулачки. Она едва качнула головой и… зазвучала Бразильская бахиана № 5. Его словно вдавило в стену дома. Несмелый, но чистый, глубокий и неторопливый, как летний дождь, голос ровным потоком выходил из горла этой странной девочки, которую он и замечал-то лишь как потенциальную невесту-невидимку. Голос качался над его головой, словно облако, рождающее солнце, а он стоял у стены как человек, из которого вынули душу. Он смотрел на её ладони, плавающие у подбородка, будто маленькие рыбки, на её прямую спину, на голову, начинающую немного покачиваться на высоких нотах, на глаза, почти всегда закрытые. «Встань здесь и смотри», - сказала она ему, точно знала, что он должен непременно смотреть. Она видела музыку там, у себя внутри. Он видел музыку в ней, в каждом её крохотном движении, в подрагивании платья у колен, в острых локтях, обтянутых чёрным кружевом. Она вся для него была музыкой.
Зазвучала партия виолончели. Всё внешнее напряжение передалось скандинавской богине. Та вкладывала в извлечение звуков всю себя, бурно раскачивалась, словно вытаскивала из своего сердца все шторма мирового океана, сама казалась продолжением смычка и грифа. А скорбная маленькая русалка стала тихой и неподвижной, будто молилась об избавлении. То ли от любви, то ли от жизни.
И вот они, слишком яркие, насильственно произносимые португальские слова, как вызов этому миру с его несправедливостью несоразмерного выбора, вот он, отчаянный бросок русалки с зелёного мыса в самую глубь океана, вот он крик боли и ярости: не должно быть жизни без любви, как и любви без жизни! Странный вы народ, люди! Только море может хоть чуть-чуть, хоть самую малость, хоть совсем ненадолго успокоить душу. Закрытый звук оторвался от земли и полетел туда, куда его гнал ветер, мягкий, тонкий, хрустальный. Расслышать этот звук могло бы только любящее сердце, таким невесомым он казался. И вот она, последняя нота, как последняя слеза-жемчужина, как последняя осенняя птица, поднялась в занебесные дали и отлетела.
Он скатился вниз по стене спиной и уткнулся подбородком в колени. Загремели аплодисменты. Она подошла к нему и немного наклонилась, чтобы заглянуть в глаза. Впервые кто-то смотрел на него сверху вниз. Она погладила его по голове, как маленького ребёнка после заслуженного наказания, а он долго-долго, не отрываясь и почти не мигая смотрел в её тёмные длинные глаза. Такие же тёмные и длинные, какие были когда-то у его няни.