Господи! Вступися за Советы,
Сохрани страну от высших рас,
Потому что все Твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.
Оглуши фашистов нашей глушью,
А мелькнула чтобы новизна,
Порази врага таким оружьем,
Враг которого еще не знал!
Дай, Господь, такую нам победу,
Не давал какую никому!
Заступись за своего поэта,
Ниспошли веселие ему!
Он в своем глазу бревно заметил,
Опрокинулся весь мир вверх дном.
Лоб фашизма, вылитый из меди,
Этим самым проломи бревном.
Чтобы мы, пророки и поэты,
За Отечественную войну
Воздвигали памятник победы
Не нам, не нам, а имени Твоему.
Николай Глазков, 1941.
Вспомнила по случаю известия о смерти Евгения Евтушенко. Жил он долго, вряд ли что-то путное написал за вторую половину жизни, хотя в молодости был талантлив, предисловие к поэме, где он обращается к большим русским поэтам от Пушкина до Маяковского, свидетельствует, что подражать им мог.
Люблю советские до-военно-послевоенные песни. Советская песенная культура держалась на русской мелодической основе и хороших, добротных стихах. При Евтушенко уже пошла на спад, но всё-таки "Хотят ли русские войны" или "Уронит ли ветер в ладони серёжку ольховую" мне запали в память в те, советские ещё, времена.
В первой песне много пафоса, за столом не споёшь. Да и про серёжку ольховую тоже не споёшь в застолье. Я иногда пою, когда езжу на велосипеде собирать цветы на днепровском лугу. Не только про серёжку ольховую, а что на ум придёт из тех песен, что в памяти.
Раньше детям пела колыбельные, многие советские песни без труда можно приспособить, некоторые и по сюжету подходят, например, "Снова замерло всё до рассвета" или "Старый клён стучит в окно".
А некоторые не подходят по сюжету, но "черноглазую казачку" можно как колыбельную петь, потому, что там ритм качающийся, что на лошади ехать, что зыбку качать...
Один поэт написал про почившего собрата Евтушенко, что он был шут гороховый.
Для поэта это похвала, хоть от Евтушенко и останется "поэт в России больше, чем поэт", это как раз в его репертуаре, звучно и пусто, но поэты разные нужны, и важные, и шуты гороховые.
Читала у А.М. Панченко про юродивых и скоморохов на Руси монографию, но не помню уже деталей. Михаил Бахтин много на эту тему писал, про смеховую и карнавальную культуру.
И были в советское время поэты, которые в эту линию вписывались, например гениальный "Василий Тёркин" Твардовского. Или Николай Глазков, чьё не менее гениальное стихотворение в начале я процитировала. Да и Юрий Кузнецов шут гороховый, в разы талантливей Евтушенко.
Шуту можно то, что другим нельзя: говорить, о чём другие молчат, табу. И в этом смысле он не столько медиатор, сколько лекарь, потому что многие злые помыслы, когда их за ушко да на солнышко - засыхают. Не говоря уже о том, что шутки лечат, не пели бы обращённые в колхозников крестьяне частушки - может, и не пережили бы эти самые колхозы.
Вспомнила, когда пела в последний раз за столом: на поминках в Ичет-Ди. Туда раз в год, на Троицкую поминальную субботу ездили бывшие "кулаки" и их потомки помянуть своих близких. Когда-то высадили с баржи на голом печорском берегу воронежских "кулаков", и не все там остались лежать, кто-то и выжил.
Свели лес, распахали, жили. Теперь снова всё заросло, и посёлка давно нет, осталось только кладбище да часовня. Вот прямо на кладбище, после поминальной службы в часовне, и пели за накрытыми столами. Отнюдь не Евтушенко, но и не духовные стихи поминальные, а советские песни военной поры.
Евтушенко и иже с ним ещё в другом смысле были шутами гороховыми, вот как на этой смешной фотографии. Было что-то карнавальное во всей этой серьёзнейшей обстановке: важных заседателях в президиуме, "Пушкин - наш рулевой".
У Виталия Манского в фильме про Северную Корею есть похожий эпизод, там не поэт, а "ветеран" со сцены рассказывает детям байки про победоносного вождя. Дети зевают, ветеран постепенно тоже впадает в каталепсию, вот-вот со сцены свалится.
Полвека назад, в то время, когда "шестидесятники" читали свои стихи в Политехе, такого не было, наоборот, как в смешном фильме про бедного пионера Ивочкина ("Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён"), обстановка была оптимистичная: "Мы бодры, веселы". Открытая форточка тоже бодрит, лучше, чем в полной духоте сидеть, но если ей ограничиться - рано или поздно помрёшь от гипоксии без прогулок на свежем воздухе.
То бишь проблема Евтушенко и К, поэтов-шестидесятников: Вознесенского, Рождественского, Окуджавы, - была в том, что до настоящих шутов они не доросли, так и застряли в своей полуправде.
Но всё-таки от Евтушенко у меня в памяти останется "серёжка ольховая", а от его первой жены Бэллы Ахмадулиной "я брела в направленьи детсада, и дитя за собою влекла".
И они чувствовали и страдали, мир их праху.