Воспоминания... Книга 2 Глава 4 Пуп земли
"ЭПОХА ЧЕТЫРЁХ ЛУН"(Отредактировано)
Том 1
"ВОСПОМИНАНИЯ МАЛЕНЬКОЙ ВЕДУНЬИ О ПОИСКАХ РАДОСТИ МИРА"
Книга 2
"КТО Я?"
Глава 4
"ПУП ЗЕМЛИ"
Часть 1
К вечеру того же дня, у Дельф священных,
коней своих усталых путники остановили
и спешились на лесистом горном склоне,
что рядом с Великою горой богов — Парнас.
Закат.
На небосклоне Ра себе готовил мягкую кровать.
Подъехав, Паки, Минка и Мэнэс, Таг-Гарт
по тропкам осторожно разошлись,
чтоб осмотреться прежде, чем гору перейти
и верною дорогой спуститься к храмам вниз.
Сейчас легионеров радовал и восхищал,
открывшийся пред ними образ дивной силы,
величия и красоты сих легендарных мест.
Пурпурно-аметистовые горы
как будто в небе плыли.
Густой иссиня-голубой там лес темнел,
горел на склонах впереди.
Улыбчивое, ласковое море
в лучах закатных еле тлело, гасло.
В небесных золотых власах у Ра
рождались алая зоря и просыпались звёзды.
Их не достать, как ни желай, рукой,
лишь мыслью обласкать немного можно.
Бескрайние, прекрасные просторы!
Дыши, как сможешь и смотри во все глаза!
Хватило б только силы
всю истину душой открытою объять.
Внизу на дальнем склоне
будто бы возрос, расцвёл
храм бело-красный золотой
один,
а рядом с ним — другой,
и дальше, ниже — третий.
Угадываясь, белели упавшие колонны
величественного храма Аполлона.
Театр огромной раковиной чудной,
открыв ступенчатое ухо к морю,
затаив дыхание, сейчас серел, молчал
и вслушивался в его тихий сонный шёпот.
Закат взорвался и горел
палитрой всевозможных красок!
Блистали восхищеньем небеса
и глаза александрийцев наших!
Им всем дарован был волшебный час,
когда великий небоходец Ра — здесь Гелиос —
влачит расшитый плащ из снов, из грёз,
меняя чёткий цвет и очертания всего,
что видит человечий восхищённый глаз
на всякое иное сходство и родство.
Так призывал неоднократно Ра весной
всех мудрецов, сатиров и пиитов,
иль будь кого другого
прийти сюда и помолчать, иль помолиться,
иль, затаив дыханье, возроптать пред красотой,
и уединённо ею вдосталь насладиться.
И опьянённою душой своей
мечтать о том, о сём, открыто.
Иль попытаться описать потом
в словах мудрёных иль простых
час сумерек и волшебства,
преображения света в тень и в ночь
и появление на небосклон
божественной сестры его — Венеры.
Но вот поднялся тихий ветерок.
Прохладой задышали ущелья и леса.
Над горизонтом всё ещё не тёмным, ясным
едва ли проявлялся тонкий лунный серп,
но прятался от всех за облака пока.
Его заметив в небе след,
Саманди съёжилась совсем, продрогла.
«Олкейос», — слёзно вспомнила она.
— Сан Дэя Прия Санти… — прошептала.
— Нет, слишком поздно, — поняла.
— Привал нам нужен ниже,
Чтоб не торчать как пуп земли,
здесь на виду с костром всю ночь.
Где есть укромное местечко,
чтоб нам заночевать? —
спросил Адониса Таг-Гарт.
Адонис:
— Да, конечно.
Марк:
— Как скоро мы придём туда?
Самандар продрогла вся.
Адонис:
— Так быстро, что не успеете
взглянуть на небеса.
Во-он там пещера наша.
На уступе, посмотрите. —
Он указал на склон рукой.
Мэнэс:
— Я ничего не вижу.
Где, ты сказал?
— Там, где стоит трёхглавая сосна.
Паки:
— Сосна? Вон там?
Внизу уже темно. Трёхглавую не видно.
Уил:
— И ты уверен, что там нас ждёт покой?
— Пройдёмте все уверенно со мной, —
устало произнёс «Аслепий», —
Мы лошадей с собой по склону
тропкой тайной проведём.
Там вход в нору дракона.
Я говорил о ней вчера.
Паки:
— Ах, вот как?!
Ты так хитёр, Асклепий-следопыт.
Столь длинен ход в пещере?
— Да,
но...
нет.
Не настолько, Паки, я умён,
как случай часто говорит.
Здесь все укрытия и тайные дороги
отец мне по наследству передал.
Марк:
— А я пока закатом полюбуюсь.
Да… дивный бесконечный вид,
аж кругом голова!
Какие горы!
Таких горячих небосклонов
ещё не видел никогда.
Гори-ит, гори-ит, вечерняя зоря!
Как будто там за этими горами
пылают Сиракузы,
когда была Троянская война.
Я догоню вас с Паки и Сатиром.
Поезжайте, други, отдыхать.
Хочу запомнить Дельфы видом
вон от того прекрасного утёса
с печальным ликом мудреца.
Уилл, расставь посты.
Саманди, детка,
смотри, смотри, какие облака
и небеса златые!
Закат горит стократ ярчей,
чем в Александрии!
— Да, папа, но догорает быстро.
Марк дочь прижал к себе рукой крепчей,
любовно согревая.
Саманди:
— …Ведь для кого-то он кровавым
и последним станет.
Таг-Гарт с тревогой посмотрел на лес:
«Ты думаешь — Олкейос?»
Марк взглядом вопрошал:
— Кому?
Саманди — Таг-Гарту не открывая рта:
«Да. Он где-то очень близко».
Таг-Гарт, как будто её мысли прочитал
и оглянулся.
«Как думаешь, его найду?»
На них внимательно смотрел Сатир
и наблюдал их странный разговор,
но ничего из беззвучных слов не понимал.
Она с закрытыми устами отвечала:
«Нет, нет, Таг-Гарт. Не ты.
Отец найдёт его, наверно».
Сатир — Саманди:
«Ты будто бы сейчас сказала что-то?
Я не расслышал тихие слова…»
И Таг-Гарт, встретив взгляд его, её,
смутился, отвернулся, отдалился.
Она:
«Меня ты ясно слышишь, Таг-Гарт, верно?»
И он кивнул чуть-чуть затылком:
«Теперь, Саманди, да».
«А почему ты прежде не слыхал?»
Он обернулся снова и посмотрел в её глаза:
«Нет у меня пока ответа, детка».
Саманди:
«Мне здесь нужна Сивиллина звезда.
Оракул тоже.
Найдёшь обеих?
Ты мне поможешь?»
Таг-Гарт:
«Найдём все вместе».
Саманди:
«Когда все вместе — лучше.
Правда?»
И Таг-Гарт ей украдкой подмигнул.
Сатир от взгляда Таг-Гарта
вдруг почему-то покраснел и разозлился.
— Арэс, Арэс, —
его любя огладил по загривку
и кулачки украдкой крепко сжал.
Конь с красной гривой уши навострил
и весь вперёд во тьму подался и напрягся.
Рубин к Арэсу подошёл и зарычал туда же.
Марк — дочери:
— Проедемся на ту полянку посмотреть,
что там Рубин учуял?
— Нет, нет, я на Арэса пересяду, пап.
— Как пожелаешь, дева.
— Я утомилась, Марк.
«Там, где пройдёшь сейчас —
мне быть не надо».
Таг-Гарт — ей:
«Да, верно, детка.
Прескверная примета уезжать в такой закат».
Паки:
— Поедем МЫ с тобою, Марк.
Иа:
— Я первым!
Марк:
— Ты - хочешь первым?
Иа:
— Да. Разведать.
Адонис:
— Коль так, так я…
Я проведу людей к укрытию в горе
и поскорей приду сюда.
И если не вернётесь сами через час,
так буду здесь я, ожидая вас.
Марк:
— Полно, полно, Тэррий,
столь пристальных забот.
Ведь я легат,
со мной мои александрийцы будут.
Поезжайте с Мэхдохт
и ложитесь поскорее спать.
Она устала, побледнела,
и оттого весь путь тиха,
как будто в рот воды набрала.
Мэхди заботы нежной заслужила.
Дай ей питьё для отдыха и сна.
— Всё сделаю, как нужно.
Всех покормлю и напою.
Но бледности Мэхди, я думаю,
иная скрытая пока причина.
— Она больна?!
Что, простудилась?!
Прохладный лес и сырость?…
Иль переела сыра?
— Я думаю, что нет.
Осмотр внимательный всё объяснит.
Ты мне позволишь Мэхдохт осмотреть?
Была б со мной сейчас моя Аврора…
Она в вопросах женских, тонких
гораздо больше б поняла, чем я.
Марк:
— Да, жаль, что с нами нет Авроры.
Так пусть твою жену хранят, оберегают боги,
там, где её сейчас ступаю ноги.
Тебе я доверяю, Тэррий.
Осмотри жену.
— Благо дарю.
Ночлег наш рядом,
отсюда в двух шагах.
Я буду ждать вас здесь с огнём
иль там у входа.
Увидите, куда идти издалека.
Марк:
— Уймись же, друг Адонис.
Ты говоришь со мной,
как в детстве мой отец — работорговец.
Сказал же:
«Просто прогуляюсь я
и осмотрю окрестность».
Лес пуст и безопасен здесь пока,
ты видел сам.
Я лишь на тот утёс отъеду.
Это рядом.
Мэхдохт — Марку:
— В ту сторону рычал Рубин…
Сатир — Тэррию:
— Здесь на горе
нам лучше обходиться без открытого огня.
Возможна ведь погоня.
Я Марка красный плащ
для верности тебе отдам.
На этот куст набросишь,
и целью так для стрел не станешь.
Ведь из лесу
за этим местом будешь скрытно наблюдать.
А Марк его с тропы увидит.
Встретишь.
Таг-Гарт тот час его слова заметил:
«Ах, вот как, воин-маг!
Да, старые умения твои,
нам годы жизни нАдолго продлят.
Так стану обучать тебя владеть мечом,
хоть завтра!
Глядишь, всё вспомнишь, мальчик, сам».
Саманди обернулась:
«Таг-Гарт, что ты сейчас сказал?»
Он незаметно головою покачал
и промолчал.
Марк:
— Да ты, Сатир,
как будто бы бывалый в битвах воин!
Для этих рассуждений слишком юн.
Да, верно всё глаголешь.
Огни тут на поляне
и у пещеры никчему.
Я тронут.
Не по годам твой острый глаз,
и мудрый ум.
Зря не обучал тебя.
Ты за Саманди присмотри,
хотя…
ты сам за нею тенью ходишь.
Благо дарю.
Я рад, что с нами ты свободный.
Рубин, назад!
Назад, сказал!
Иди к Саманди.
Саманди:
— Тогда поеду с мамой на Ареэсе.
Рубин, Рубин…
Сатир, пойдём со мной.
Адонис:
— Так не садись в седло, дитя.
Пешком идти здесь три минуты.
Там у огня в пещере малой
все безопасно отдохнёте
до самого утра.
Мэхдохт приподняла усталые глаза,
со вздохом тихо изрекла:
— О, боги…
Так тяжко дышится весь день.
Чем выше в гору едем,
тем тяжелее голова и тело.
И запах мертвечины со всех сторон
полдня преследует меня.
Паки:
«Его я не заметил. Плохо.
Объеду ещё раз окрестность с Иа».
Мэхдохт — Марку:
— Будь осторожен, Марк.
Мне холод белою змеёй
колол не раз под сердце.
Так на душе тревожно, тяжело.
Тошнит.
Кружится голова при вдохе.
Я не сомкну глаза,
пока ты не вернёшься, милый.
Марк:
— Дорога длинная была.
Ты голодна, устала.
Так поезжай, усни Мэхди,
не беспокойся за меня.
Тотчас коня легко пришпорив,
легат провозгласил:
— О, женщины!
"Напрасные тревоги" — второе имя вам.
— О, женщины…
Они хранят нам жизни
сердцем видящим своим. —
Вслед произнёс Адонис Тэррий тем троим,
уехавшим сейчас в закат за Иа.
* * *
Лес. Чаща. Бурелом.
Лишь пять минут как будто истекло.
На самом деле больше пролетело.
Свет тает быстро по углам ущелий.
Деревья стонут тише, словно спят.
Горят их кроны на макушках выше
и тени удлиняют дальше, глубже, ниже тьму.
Закат суровее,
темнеют небеса не в меру быстро.
Зверьё-добыча — чей-то ужин —
глаза и уши чутко навострив,
надёжное укрытие-ночлег скорее ищет.
И брюхо нежное скрывает в норах,
чтоб затаившись выжить до утра.
А хищников — живот голодный
выводит на тропу их чуткий нос.
Они ползут, идут, перелетают скрытно.
Зелёный хищный зоркий глаз горгулий
поблескивает часто в чаще.
Сумрак гуще.
Грифоны на раскидистых деревьях чутко дремлют.
Непрошеных гостей хозяева
здесь сразу чуют, видят, слышат.
Невидимые людям духи ночи
шепчутся то в кронах, то в кустах:
«О, други… Тиш-ше, тиш-ше…
Здесь чужаки сейчас пройдут.
Уже-е иду-ут...
Уже-е иду-ут...».
Ночные хищники небес проснулись
и стрелами-глазами простреливают лес.
И вот огромная чубатая сова глаза открыла.
Она непрошеным гостям совсем не рада.
Моргнула желтым глазом строго, сидя на суку,
вспорхнула мощно широко над головой, исчезла
и пролетела снова, но другая — больше.
То Гарпия — дитя богов была, возможно.
Серп молодой одной луны таился за горой.
И оттого гора казалась Иа чёрной,
как будто бы бездонною дырой,
лишь окаймлялась светом очень тонко.
А серп второй пока что не взошёл.
Вот Иа мимо сломленных в грозу дерев
пробрался шагом в чащу тьмы-затишья.
Там впереди вдруг шевельнулось резко что-то.
Треск веточки глухой возник, исчез.
Остановил коня и поднял руку над собою воин.
«Остановиться» резко подал знак.
И крепко сжал кулак — «Опасность».
Мэнэс и Минка собой прикрыли Марка.
Все замерли, прижались к конским шеям.
Вдох, выдох. Затаились.
Взгляд зоркий легионеров вокруг и в темноту.
Услышав снова странный шорох в стороне,
александрийцы за оружье взялись.
Вдох снова сделать не спешили.
Сквозь бурелом подался первым Иа
и, укрываясь с головы до ног плащом,
присел, прополз тихонько, у камня замер.
Из-за коряги зорко наблюдал,
искал того, кто эти звуки-стоны
иль шелест странный испускал.
«Кто бродит здесь, сейчас? — не понимал, —
Зверьё, атлант, гигант иль человек?!
Он пеший или, может, всадник?
Паломник заблудился, верно ранен?
Иль крова ищет местный нищий грек?
Иль беглый раб скрывается от плети?
Нет, нет, олень иль вепрь, быть может,
блуждает где-то здесь в тенях.
Раз так, так он скорее ужином
для волчьей стаи иль грифонов станет».
Вот шевельнулся мокрый куст.
Сломалась глухо ветка где-то там.
Захохотала вдруг сова над головой
и низко пролетела мышь одна, другая.
И юный воин Иа приподнялся,
обнажив для собственной защиты
клинок александрийского меча.
Вдруг шелест стал повыше, выше…
Вдруг замер,
снова начался,
но тише, ниже и слабее.
И Иа постепенно встал из-за куста.
Предположил, что это, верно, ветер
скрежещет сломанною веткой по стволу.
И вышел к странному шуршащему кусту.
Увидел плащ на нём, как будто чёрно-серый,
старый, рваный.
Тряпьё, а человека нет.
Вдох длинный сделал Иа
И, плечи крепкие расслабив,
пОдал взмахом Мэнэсу, Марку, Минке знак:
«Свободная дорога».
Те подошли немного погодя,
но только двое.
Марк:
— Что ты нашёл здесь, зоркий глаз?
— Да только рваный плащ
и страх свой собственный как будто.
И куст с плащом заныл, пошевельнулся.
Отпрянув резко в стороны,
все трое за мечи схватились,
и, дрогнув, лошади рванули с места.
Мэнэс их не сдержал, не смог,
мгновеньем припозднился.
Марк, выставив плечо, собрался,
уверенно шагнул вперёд
и крепко перед тенью чёрной встал,
как пред неприятелем внезапным:
— Кто здесь?!
Ты кто?!
Живой
иль мёртвый дух страдающей души?!
Откройся, странник!
Минка:
— Мэнэ-эс! Мэнэ-эс!
Рванули лошади! Держи-и!
Те, выпучив глаза, по лесу разбежались.
Одна со ржаньем
вскоре сорвалась с утёса.
Минка услыхал-узнал:
«Моя.
Как жаль.
Мой верный друг, прощай.
Такого мне другого не сыскать вовеки».
Вторая лошадь тут же развернулась,
галопом с третьей возвратилися назад.
Мэнэс их сразу же поймал обеих.
Марк — тени:
— Отвечай!
Иа, Минка приготовили мечи.
— Ну-у?!
Кто ты?
— Обернись!
Сейчас же!
Плащ еле развернулся,
Из-под него просунулась навстречу им
в лохмотьях дрожащая и тонкая рука.
Старик согбенный,
худ-тощ, как ветка,
с обезображенным лицом
едва глядел на небеса.
Одним лишь глазом высохшей глазницы
чего-то там вверху искал,
мычал и руки-плети к облакам вздымал,
держа в руке осколок грязной чаши.
И с каждым вдохом стоны испуская,
старик опять карабкаться на дерево пытался,
что покренилось от грозы вчерашней
и нависало вверх и в бездну
на самом краешке скалы.
Иа:
— Стой, дурень!
Ты что ослеп совсем?!
Куда ты лезешь?!
Ты кто, калека иль паломник?
Марк:
— Чего ты ищешь,
пострадалец древний?
Минка:
— Скорее отвечай…
Ты дух лесной
иль плоть столь старая такая?
Плащ повернулся
и глухо им промямлил рваным и беззубым ртом:
— Н-е-т…
Иа:
— Что «Нет»?!
Тень вздрогнула и сгорбилась совсем,
как будто испугавшись крика,
заплакав маленьким ребёнком.
И, увидав вдруг свет луны
из-за горы сейчас восставший,
по древу, по стволу,
как белка резво побежала.
Почти над бездной замерев, та тень,
протягивала выше, дальше
тоненькую сухенькую руку, длань
в которой был осколок чаши заключён.
И, с головы свалившись, капюшон
вдруг обнажил седые волосы её.
А лунный серп их белым светом осветил,
надев страдания венец терновый.
Старик там наверху и замер изваяньем.
Минка — Марку:
— Остановить его?
Старик ведь свалится оттуда в темноте
и сгинет.
Марк:
— Нет.
Зачем-то ж САМ издалека
пришёл сюда и ночью.
Так мы мешать ему не станем,
да и гулять вдруг расхотелось мне.
В обратный путь, друзья.
Уж слишком поздно и темно.
Над нами звёзды встали.
Серп из-за моря выше поднялся.
Иа:
— Я возвращусь сюда
чуть-чуть попозже,
Может утром.
Вот только посмотрю,
как эта немощь древняя
оттуда слезет целой,
коль волки не съедят её.
Марк:
— Тогда догонишь.
Адонис встретит
и проведёт тебя в пещеру.
Хотя... я думаю,
что ужин призовёт пустой живот
быстрей придти, чем этот странник
увидит снова из-за туч
желанный лунный луч.
Минка:
— Да он как будто спит там!
Проходимец безымянный!
Мэнэс:
— Лицо такое,
будто видел его раньше,
вот только где — я не пойму.
Минка:
— У Здорга
был похожий ужас на лице
от ран на давке. Видел.
А этот — будто брат-близнец его,
но только очень старый. Странно.
Мэнэс:
— Нет, нет.
Не может быть.
Мне показалось, что...
Иа:
— Что показалось, брат?
Мэнэс:
— Олкейоса серьгу на нём
как будто видел.
Марк:
— Показалось.
Но помолись усерднее Деметре
и Аиду жертву хлебом принеси.
Откуда здесь Олкейос может быть,
коль в Элевсисе рулевой наш сгинул.
Пора назад нам возвращаться.
Нас ждут.
Мэхди, я думаю, не спит.
Мэнэс:
— А как Аиду помолиться?
Минка — Мэнэсу:
— Адониса о том расспросишь.
Иа:
— Да, у кого ж ещё спросить
о том, как надо?
Марк:
— О том, что видели сейчас —
ни слова Мэхдохт.
Минка и Иа разом:
— Да, Марк.
Мэнэс их слов уже не слышал.
Он отошёл, чтоб приготовить
свою лошадь для двоих.
Переложил дорожную поклажу
на другую лошадь — Иа.
А Иа задержался у утёса.
Он ждал в седле,
когда старик согбенный слезет,
но чрез минуту услыхал
неподалёку долгий волчий вой
и глаз как будто голубой
там в темноте увидел.
Мелькнула тень,
как невесомый дух промчался.
Он перед Иа в мгновенье ока оказался,
дорогу к древу мощным телом преградил.
— Волк белый?! — попятился тихонько воин,
— Он столь огромный и ужасный…
Какие зубы? Взгляд? Пронзил!
А лапы? В три мои ладони!
Э-э, не-ет, я слишком молод,
чтоб ужином тебе сегодня стать, —
коня пришпорив,
хищнику сказал наш юный Иа.
Друзей своих в лесу догнал
и те, коней ускорив,
убрались из лесу быстрей.
Им лунный свет
короткую и верную дорогу
к пещере указал.
Адонис на поляне из-за кустов
навстречу вышел
и красный плащ с куста
скорее снял
и на плечо себе накинул:
— Ну, наконец-то!
Волки в чаще были? Я слыхал.
Мэнэс:
— Как будто.
Иа:
— Точно волки!
Глаза такого белого огромного видал.
Минка — Иа:
— В ночи почти безлунной
глаза у страха очень велики.
Адонис:
— Здесь белых не бывает.
Показалось, видно.
Иа:
"Кого же я тогда видал?"
Марк — Адонису:
— А Мэхдохт спит уже?
Адонис:
— Не думаю. Едва ли.
— Что с ней? Ты осмотрел жену?
— Да,
но ничего пока ответить не могу.
Пылает лоб её, а руки холодны.
Есть хочет, но не может.
Пить — пьёт, но только воду.
Я думаю, что это проявление любви.
Марк брови приподнял:
— Любви?!
— Любви. Сердечной, искренней,
как врачеватель говорю.
Ты береги её, легат.
Ведь это нынче редкость.
— А твоя Аврора тоже так вздыхает?
— Аврора — мой бесценный клад.
— Верно.
И я заметил, как у неё глаза горят,
когда ты рядом с нею.
И Марк с Адонисом чуть-чуть отстали.
— Скажи мне, Тэррий, как на духу,
как муж, отец и лекарь:
Как часто ты с женою возлегаешь?
— Кг, кг …
Вопрос ведь откровенный, Марк?
Легат кивнул.
Адонис:
— Скажи, что ты имеешь на виду?
Мужскую силу или время жизни?
— А в чём различье, не пойму?
— Да я…
Сейчас жену душой всегда желаю.
Как вижу —
мысленно в неё вхожу, ласкаю.
Соединяюсь с ней всем, чем могу.
И оттого,
как будто пребываю в её невидимом плену.
Столь сладкий запах кожи у неё,
смесь амбры, хлеба с молоком и масла мирры...
А время мирной жизни нашей столь кратко
из-за распрей, войн, обид,
что сколько б не был с нею вместе,
в ней — так всё мне мало!
Я жадно пью её любовь,
как беглый раб свободу!
А ты зачем спросил, легат?
— Да так.
Любил свою Мэхди однажды.
Потом ударил раз, другой
и возлегал не раз с другими
лишь оттого, что видел,
как ей раб безродный
любовно, нежно ноги мыл.
Его убил немедля!
С тех пор
она троих детей мне мёртвых родила.
Я разлюбил её тогда,
иль ревновал. Не знаю.
Но часто силой пьяной брал.
и оттого с ума сходил на утро.
Да... её волос я знаю запах амбры.
Нежнее лани кожа у неё,
но...
...так было, Тэррий. Точно! Каюсь!
Я будто под ногами землю потерял.
В боях себя я не жалел,
Египет кровью прославлял.
Лишь другов жизни чтил
превыше собственной.
Свою не чтил.
Хранил платок её
и сам себя за это ненавидел.
Я страх перед смертию забыл.
Врагов нещадно жёг и бил.
Ведь дружба, долг — последнее,
что удержало в жизни.
Так слава
с запахом её волос и крови
ко мне пришла.
Легатом стал я быстро.
Потом — случилось чудо.
Однажды в Таре (Тара — город-крепость в устье Нила)
старика на рынке
как-то повстречал.
Иль он мои глаза сам увидал?
Заговорил,
сказал,
что о беде моей всё знает.
И обещал,
что если Мэхдохт выпьет всю до капли эту тару,
то Тару мне живую и родит (Тара — арийская богиня)
в день Карачун, на праздник.
Тогда он дал напиток терпкий мне.
И строго приказал
возлечь с женой в день первый Ра,
но без вина
и с ясной головою.
И сжечь платок её,
что на груди храню с чужою кровью.
За дерзкий столь язык
готов я был тогда
тотчас же обезглавить старика,
но он в последний миг,
когда приставил меч к его груди,
мне мудрым и спокойным показался.
Я с миром отпустил его
и сделал точно так, как он велел.
Так родилась Саманди — дочь,
как мне и обещал старик — живою.
Признаюсь:
Я обижал жену,
когда она под утро в праздник Митры
родила дитя живое
в драконьей красной чешуе.
И дочь свою не раз я обделял.
Как звездочёт — её учитель говорил
— не сделал я, забыл. Признаюсь.
А вот теперь она и Мэхдохт
спасают жизни мне.
Сейчас любовь моя
как будто бы воскресла
к ним обеим.
Да, сыновьям я рад и горд троими.
Орлы!
Но всё же…
дочь и Мэхдохт делают меня
сто крат сильней и чище, что ли.
Скажи мне, лекарь,
так может быть?
Чтоб сызнова жену и дочь свою любить?
С тобой бывало?
— О-о..., дру-уг мо-ой, Ма-арк.
Могу тебя я другом называть?
— Ты спас мне жизнь
и обучал Саманди.
Тебе я верю, друг.
— Тогда признаюсь честно:
со мной случилось
тоже, так же.
Красавицу Аврору
как-то в праздник я обидел.
Её я силой взял, разгорячённый от вина.
От ночи той жена и понесла.
И оттого Секвестра,
как неживая плоть, пришла на свет
как раз на праздник.
Случилось в Персефоны тёмну ночь.
Ведь дочь вперёд ногами по утробе шла
до срока.
Её забрал Аид, не дав вздохнуть ни разу.
Жена без криков молча родила
в беспамятстве
и с много большей кровью.
Повитуха её спасала, чем только могла.
Едва живой, очнувшись,
жена меня просила дать ребёнку имя.
Я грубо ей тогда ответил и сказал,
Мол, лишь секвестра в ночь безлунья родилась.
(«Секвестра» — современный мед. термин озн. мёртвая плоть)
Она не поняла и улыбнулась,
и это имя приняла для мёртвого дитя,
безропотно,
а я…
как будто бы сгорел дотла
в её улыбке нежной к мёртвому дитя.
Сбежал.
Рыдал в углу, молился всем богам,
чтобы ребёнок только ожил.
И, выйдя на перекрёсток трёх дорог,
я на крови своей поклялся,
что, если оживёт дитя её желанное такое,
то дочери в судьбе
препятствий от меня не будет никогда,
а только лишь любовь сердечная моя
оплатой её жизни станет.
Когда к Авроре возвратился я
— дитя уже дышало и сосало грудь.
Не чудо ль, правда?
— Да. Чудо.
Невероятно!
Я рад, что все в твоей семье остались живы.
— Да…
и я был несказанно рад.
А повитуха — мать Олкейоса — сказала:
что сам Аид теперь дитя хранит
не душу — только плоть живой оставил.
Что с первым вдохом дочери
над головой моей Авроры
потухла белая родильная свеча.
Тогда я не поверил повитухе.
Столь лет прошло с тех пор…
почти об этом позабыл.
Да вот с Секвестрой
в день шестнадцатый рожденья
преображенье за ночь и случилось.
Как будто из неё всю душу
разом кто-то вынул
и тьму кромешную вложил.
Я слышал из окна
Авроры и Секвестры разговор в хлевах.
Что делать мне теперь — не знаю.
Жене о клятве страшной так и не сказал.
— О, боги! Адонис, друг, дружище…
Чем укрепить тебя в такой беде —
не знаю.
Я думаю, что это может быть
Оракулу вопрос.
— Да, верно!
Коль будет с кем-то он общаться
— не постесняюсь я совет спросить.
Ведь дочь не дал Аид мне полюбить.
Да и к жене я охладел почти что сразу.
С рождением Ахилла сына
к Авроре снова я любовью воспылал.
Но дочь
любовь к Авроре вновь до дна
всю выпила по капле.
Признаюсь честно, что б ты об этом знал:
С тех пор как с дочерью твоей знакомы,
я чувствую,
что снова в нас с женой любовь жива.
И так я рад безмерно воскрешенью!
— Ты третий раз в жену влюблён?
Вот это да!…
А почему ты это связываешь именно с Саманди?
— А почему великий звездочёт Александрии
её отправил в Дельфы?
— Неучтиво отвечать вопросом на вопрос.
— Да, знаю. Но, прости мне, Марк.
Яснее я ответить бы не смог.
— Пришли. Молчок.
Мэхдохт стоит у входа.
Адонис и оставил этот разговор.
Мэхдохт, встретив мужа на пороге:
— Марк, наконец-то!
Всё ли там в порядке с вами было?
— Как видишь, да.
Напрасно волновалась, не уснула.
— Да, вижу.
А Мэнэса лошадь где? Не вижу.
И от чего так бледен Иа.
Мэнэс:
— Кг, Кг…
Конь заблудился в темноте
и случаем сорвался в пропасть.
Испугался видно, сгинул быстро.
Адонис:
— Волки?
Марк:
— Да.
Мы только спешились,
они завыли там издалека.
Мы и вернулись сразу,
чтоб за усы Фортуну не дразнить,
пока не началась кровавая охота.
— Я знала, что опасно ехать в ночь.
— Но мы же живы?
Всё хорошо.
А дочь, как видно, спит?
— Вот только что уснула.
А до того чего-то бормотала в полусне.
«Сан дэя прия…»
Как в море я на Аттаке слыхала.
Адонис дал ей питьё для отдыха и сна,
чтоб крепко спала.
— А ты?
— А я не стала пить питьё.
Теперь и так усну, любимый.
Ведь на твоём плече
мне безопаснее всего
в подлунном этом мире.
Адонис вспомнил
такие же слова своей Авроры
и оттого смутился:
— Проголодались? —
спросил он всех пришедших, —
Горячий ужин уж давно готов.
К огню садитесь.
Я мульс горячий вам налью,
чтоб горло промочить вначале.
Таг-Гарт, на Минку, Иа глядя:
— Там, где ходили, что-нибудь нашли?
Иль зря Рубин рычал во тьму?
Марк им сказать не дал
и сам ответил:
— Зря.
Спокойной ночи всем, кто сыт.
Отбой.
Уилл, дай Паки отдохнуть,
смени чрез несколько часов охрану.
— Да, Марк. — Он оглянулся
И, встретив Марка твёрдый взгляд
и кроткий взгляд Сатира:
— Сатир, ты сменишь Паки.
— Я?!
А можно?!
Марк глазами улыбнулся:
— Да. Я думаю, пора.
Ты крепкий и смышлёный малый.
И парень сразу завернулся
в красный плащ легата,
на сено лёг у ног коня
и вдохновлённый молча размечтался.
Но крепко он уснул
как раз перед приходом Паки,
почти что в полночь.
И зорко встал на пост на три часа.
А на рассвете Иа принял пост.
И самый младший воин кое-что проспал.
Об этом мы узнаем чуть позднее.
Так был окончен длинный день
и долгий плотный ужин,
и все уснули крепко до утра.
Лишь Таг-Гарт снова маялся желудком.
А смотрящий стой Уилл - спиною.
Пуп земли
Часть 2
Повозка, всадники Афин
на полпути дорогой повстречались.
Секвестра, соскочив с коня чужого
и выбежав вперёд,
вцепилась в Здорга.
— Милый! Милый!
Я здесь! Я рядом! Что с тобой?! Ты жив?!
Очнись скорее и глаза открой!
Парис — наездник первый спешился спокойно
и слишком рьяную девицу
строгим взглядом осадил.
— Назад.
Дай мне к ним подойти! —
и твёрдо деву отодвинул.
Секвестра:
— Он мёртв! Смотрите!
О, Боги, опоздала!
Александрийцам — смерть!
Скорей! Скорей! Они все там, у дома!
Поспешимте!
Зео спокойно встал с повозки:
«Милый? Так она сей час сказала?
Да она совсем с ума сошла,
урода-старика вслух «милым» называя!»
Парис — заглавный
средь четырёх вояк из храма Зевса:
— Дева, замолчи сейчас, сказал!
Будь здрав. Что скажешь, Зэо?
Что приключилось с нашим мистом?!
Что, Здорг мёртв,
и это тело-тлен его?
— И ты здоровым будь.
Хвала Деметре.
Да нет. Все живы. И он жив.
А почему вдруг должен умереть?
Кто вам сказал слова такие?
Глядите сами, Аврора чудо сотворила.
Зашила раны все собственноручно.
Её бальзамы — просто диво, говорю.
Здорг от снадобий её помолодел.
Не правда ль? Посмотрите.
Парис:
— Да, верно, жив.
И изменился очень. Странно.
Чего ж молчит?!
Зэо:
— Так крепко спит от Террия настоя.
От сильного удара подковой в глаз и челюсть,
что в первый день мистерий получил,
едва он выжил.
Но очень буен стал,
как будто разум помутился.
Парис:
— Помутился? Будто? Или?...
— Аврора так слова Адониса передала,
что, возможно, зараженье
ум Доплена немного повредило.
— Как сильно?
Он узнаёт себя?
Хоть что-то помнит,
понимает?
— Я не знаю.
Проснётся — расспрошу.
От врат Адониса
он спит в повозке всю дорогу.
— И братья живы?
— Да. А, что?
Откуда ваши странные слова,
я не пойму?
Конечно, живы.
Вот, тоже спят, глядите.
Хотя…
уж пробудиться им давно пора.
Аврора напоследок нам сказала.
Стратон — покрепче всадник, просто воин:
— Такое приключилось с мистом? В праздник?!
Да-а... Беда… Беда...
ДэймОн — третий всадник - смуглый, коренастый.
Спешившись, разглядывал, ощупывал двоих:
— О, Боги!
Так ведь они теперь калеки, одноруки!
Вот так приехали на Праздник Возрожденья…
Мне повезло, что не был в их сопровожденьи.
Кризэс, не поднимая головы
из-под капюшона, произнёс:
— Благо для нас, что живы все.
Им лекарь ваш, не знаю имя,
спасал не руки — жизни.
СтратОн — из них четвёртый —
высокий и плечистый воин:
— А что опасного случилось после?!
Секвестра:
— Нет, нет…
Их не спасал отец!
Отец хотел их умертвить,
александрийцы тоже!
Стратон:
— Так от чего ж не умертвили
за три дня?
И аккуратно раны все зашили?
Зэо — Секвестре:
— О ком ты, Секви, говоришь?
— О воинах-александрийцах,
что тайно в город ночью пробрались!
— Когда, когда?
Зачем, зачем?
Ведь нет сейчас войны, Секвестра.
И меж Афинами и Элевсисом
мир заключён на праздник до весны.
Парис — Зэо:
— Но ты же видел их?! Скорее говори!
Зэо:
— Кого?
Секвестра:
— Тех пятерых,
легата с женщиной, ребёнком!
Дэймон:
— Что? Видел? Говори?!
Зэо:
— Что говорить-то, не пойму.
Ведь дом Авроры пуст
и нет в нём никого.
Рабов она и то на праздник отпустила.
Там мать одна с Ахиллом, сыном.
Зарезали вот только что козу. Болела.
Вот горе!
А тебя-а...
ведь мать, Секвестра,
за инжиром на Агору посылала.
Всё утро с нетерпением ждала, ждала…
И не дождалась.
Где ты была?
Секви:
— Что ты несёшь, безумный?
Я из дому сама сбежала.
Мне Доплен Здорг сказал, что я
немедленно должна призвать
его друзей на помощь.
— Когда сказал?
— Той ночью, что была вчера.
Сказал, что я могу… что стану…
Что обязательно должна...
Тебе не расскажу. Ты не поймёшь.
Ты глупый, Зэофанес!
Он с сожалением вздохнул:
— Ну, ясно.
Как видно, снова началось…
Скажи: сегодня голова твоя болит?
— При чём тут голова?
Нет, не болит.
А что?
Зэофанес — Дэймону тихонечко сказал на ухо:
— Адонис ночь всю до утра её искал.
А рано утром
на родовспоможенье в Рэты ускакал.
По всем путям разыскивал он дочь
и не нашёл.
Опять в безлуние сбежала.
Мне мать её сама о том сказала.
Кризэс угрюмо, не поднимая головы:
— Ведь знают в Элевсисе,
что эта дева с детства головой больна.
Секвестра услыхала:
— Что ты сказал?! Больна?!
Ты кто?!
Ты что?!
Ты раб?! Урод!
Ты лжёшь! Он лжёт!
Лгут оба!
Меня отец не ищет!
Ему и дела нету до меня!
Легионеры в нашем доме спят!
Клянусь!
Поедемте скорее,
я всех вам покажу.
Стратон поближе подошёл:
— Так эта вот девица, стало быть, больна?
Об этом я подумал, как только увидал её в Афинах.
Не может дочь родная так говорить про мать…
и про отца, конечно, тоже так злословить.
Ещё и в Праздник Возрожденья бесконечно лгать...
Я Тэррия усердие в леченьях помню,
прежде знал.
Мне зашивал-спасал плечо когда-то Тэррий.
Он крепкий, умный человек и мудрый лекарь.
Так быстро тяжкое раненье зажило.
А дочь его, она…
Да, странно, странно…
Даже жаль семью…
Такая дочь — не счастье, горе…
Зэо:
— Как жаль, что девушка душой больна.
Я б в жёны взял. Уж больно ликом хороша.
Секви с презрением:
— Что ты сейчас сказал?!
Ты, Зэофанес, глуп, как мул,
и за душой твоей нет даже медной лепты. (Лепта – мелкая монета в древней Греции)
Из всех достоинств — рваный плащ,
в карманах лишь гуляет бедный ветер.
Кто из девиц за нищего пойдёт?
Уж не-ет! В здоровом духе я!
Царицей мира стану!
Смеёшься?!
Пока что смейся,
гусь ощипанный, худой!
Однажды сам увидишь
преображение чудесное моё!
В полголоса Кризэс шепнул кобыле:
— Вот как? Царицей?...
… А я ЦАРЁМ Египта завтра стану.
Я Цезарь от рожденья,
теперь я это точно знаю.
Блудница как-то мне одна сказала
и драхму за пророчества к утру взяла.
И я ей верю.
Секвестра:
— Рабу кто слово дал?!
Молчи!
Кризэс щетинистой щекою покривился,
чуть ниже наклонился
и взгляд на девушку едва поднял:
— Молчу, царица…
Но Я — тебе не раб.
Кипя душой,
послушник от Секвестры отвернулся,
улыбкой кислой ухмыльнулся
и повёл плечом.
На всадников взглянул, мол:
«Я же говорил.
Что бредням этой девы верить?»
И те переглянулись: «Ясно».
От крика девы мисты пробудились,
ворочались в повозке
и в чувства оба постепенно приходили.
Йеошуа:
— Кто так орёт?!
От голоса скрежещет в теле…
Замолчите!
Что, мы уже в пути? Так скоро?
Ой, слишком яркий свет, —
рукою заслониться попытался,
— Моя рука?!.. —
вдруг в боли осознанья возопил,
— Где?... Где она?
О, Боги, я калека-однорук!
Зевс-Громовержец!
Скажите, други: я не сплю?! Скажите правду!
Что это? Наважденье или сон?!
Широко зевнул Авигадор,
глаза открыл,
ногами, шеей потянулся.
— Мой бог, как я не-мыс-ле-мо устал.
Я есть хочу.
Я пить хочу.
Хочу скорей домой.
И в голове свистит от голоса девицы!
Заткните кто-нибудь её кнутом!
Йеошуа, что так кричать?
Что, утро? Или вечер наступил?
Ой! Больно! Больно!
О, Господи, моя рука! Исчадье!
Нет, нет! Не может быть!
Хотя я так и знал,
что «Асклепий» руку мне по плечо отнимет!
К утру ведь воспаленье в ране началось.
Сам видел, понимал.
О, боги, сотворите чудо — отрастите руку!
Что я теперь?!
Как жить мне без неё?!
Кому я нужен - воин однорукий?
Я жить так дальше не хочу!
Где этот ваш Адонис Тэррий?! Позовите!
Зэо:
— Кризэс, пора! Кувшин!
Скорей, скорей подай настой для сна!
Дэймон, Стратон, быстрее помогите!
Глоток-другой обоих успокоит
и их страданья облегчит
ещё на несколько часов.
Парис:
— Нет, погоди, постой-ка, Зэо.
Дай расспрошу подробнее я их. —
И подошёл к повозке.
— Йеошуа, Авигадор, скажите,
что… в доме Террия-Авроры кто-то есть?
Кто там живёт у них последнюю неделю?
Йеошуа в гримасе боли восклицал:
— Конечно!
Да-а!
Там полон дом гостей!..
И день, и ночь там празднества и танцы!..
… Лишь куры, козы, овцы блеют целый день!
Кризэс напрягся, но вида не подал.
Лишь слушал разговор и принимал решенье,
когда настанет миг осуществить для Здорга
свой справедливый приговор.
И женщину с ребёнком — как его Антея —
от злоключений своею силой оградить.
Дэймон:
— А люди были? Говори.
Йеошуа:
— Да! Люди — звери! Я просил!
Ведь я просил её:
… Аврора, дай мне настой скорей! Она:
«Всё молоко для сна на Здорга вышло»…
Его, мол, время — жизнь!
А остальное я на давке пролила!
А я?!... А я так мучился от боли!
Авигадор дрожал от боли и стонал:
— И я её просил!
И я Авроре угрожал!
Ведь сломана была в плече рука.
Вдобавок обгорела и спина, и шея.
Как больно
и плечо горит до исступленья!
Парис, прошу,
дай мне настой скорей,
не то, как зверь, кого-то укушу!
— Я дам, но до того скажи:
ТЫ видел в доме у Авроры
будь кого чужого?
Авигадор:
— Я? Нет.
Но точно понял, что она рабов, и тех —
на праздник отпустила.
Всю ночь усердно шила маску Здорга.
Никто воды ей даже не принёс и не подал.
Секвестра — всё в углу сидела, ныла,
поджавши ноги, глупая гусыня.
Йеошуа:
— Два отпрыска и Тэррия с его женой
я видел сам.
Кто находился в доме — я не знаю.
Дай мне настой, Парис!
Я всё сказал.
— Быть может, голоса какие-то слыхал?
— Я что, по-твоему, безумен?
Я только лишь калека-однорук!
Исчадье!
Коль дом на праздник пуст,
то в нём не будет голосов.
Дай мне настой, сказал!
Забыться я хочу! Позволь уснуть скорее!
И лучше бы вовеки не проснуться!
О, боги! Я навек КАЛЕКА!
Парис отдал обоим снадобье-настой.
Те выпили по три глотка
И, ожидая сна, стонали тише.
Здорг находился в беспробудном забытьи.
Дэймон, Стратон переглянулись.
— Лишь зря проехались верхом.
— А я с зарёю только лёг поспать.
В порту с поста охраны поутру сменился.
В Царь-Град и Саламис отошли галеры.
Открылся им попутный сильный ветер.
Зэо:
— Ну, да. Я б тоже лёг сейчас вздремнуть.
Какой-то странный день сегодня.
Возможно, вскоре будет дождь —
нам тучи говорят и поздняя роса вчера была.
— Да, может быть с небес прольётся щедро влага...
Вон тучи тянет ниже. Переменился ветер.
Теперь он рваный, веет с гор.
Колено раненое крутит, стынет —
и это верная примета для меня. —
Кризэс, на небо глядя, всем сказал.
Парис едва кивнул друзьям своим:
— Да, верно. Ноют, стынут раны.
И тем скорее надо в Элевсис попасть,
чтоб до дождя сухим домой вернуться.
Дэймон:
— Зачем же ехать в Элевсис?
И так всё ясно — девица не в себе.
Секвестра от Здорга отошла и снова взвыла:
— Нет, вам не ясно!
Послушайте: я правду говорю!
Зэо:
— Что, править миром станешь вскоре?
Секвестра:
— Да!
Нет!...
Я о другом…
Я говорю, что, правда, то…
Кризэс:
— Что — правда, дева?
Секвестра — Парису:
— Легионеров александрийцев
полон дом отца!...
Стратон:
— Отца?
Какого? Ты сказала.
Ведь только под стенами Парфенона
ты со слезами нам клялась,
что твой отец — Адонис Тэррий,
совсем тебе и не отец.
Ведь я тебя ребёнком знал…
Дэймон:
— Наверно, красавца Аполлона
зовёт отцом нестойкая умом девица…
Да… Царицей мира хочет стать.
Парис:
— Ну, полно, хватит время зря терять.
В седло её. Домой вернуть немедля.
С болезнью дочери быстрее разберётся мать.
По долгу службы надо бы проверить,
что да как о легионерах.
С Авророй поговорить, чтоб разузнать,
как обстоят дела на самом деле.
— Я-а не пойду домой!
Домой я не поеду! — вскричала дева,
в повозку к мистам влезла вновь,
в плащ Доплена вцепилась,
будто вешний клещ в бродячую собаку,
— Я Здорга не оставлю!
Он мой! Навеки!
Мне он сказал…
Он обещал…
И в нашем доме!..
— Не слушайте её, —
Вздохнул-сказал спокойно всадникам Кризэс,
— Хоть я не местный грек,
но я уже не раз от горожан слыхал,
что эта дева с детства головой больна
и верит в то,
что ей не крепкая душа в безлуние вещает.
Вы слышите,
она целомудрием известного жреца —
теперь уродца старика
«своим любимым» называет.
Что это означает, здравие ума?
— И мист наш
от тех увечий, что случились в ночь Деметры,
говорить совсем не может
— подхватил тотчас послушник Зэо, —
— Хвала богам, что он остался жив.
Его язык, Аврора говорила: едва-едва пришит,
Срастаться будет долго, не неделю.
А снадобья Авроры,
я видел, преобразили Здорга
и просто чудо сотворили.
Увидите в Афинах, позже.
Но он пока совсем не может говорить.
Он спит сейчас всё так же,
как все эти ночи-дни.
И долгий сон
ему лечением от боли в ранах станет.
Ввернул смущённо Зэо и подумал:
«Как жаль сейчас мне слышать,
что дева Секви столько лет больна.
Не замечал в её речах безумья раньше.
Воистину,
влюблённый — сердцем видит мало.
Но хорошо, что вовремя открылось для меня».
Секвестра:
— Нет, говорил мой Здорг со мною
чётко, ясно…
Клянусь улыбкой Аполлона!
Парис кивнул,
И, под повязку аккуратно заглянув,
ответил Зэо:
— Да, да… Всё верно.
Я вижу, что и глаз разбитый удалён.
Признаюсь, он, как и щека, зашит искусно.
Волосом иль шёлком тонким?
Стратон игриво улыбнулся:
— Эй, Секви!
Иди-ка, девонька, сюда.
Садись-ка впереди меня…
Влезай, влезай.
Секви:
— Раз так… — послушно подошла к его коню, —
…Раз вы решили, что я лгу…
Подай мне руку! —
протянула руку всаднику в седле, —
…я ВСЕМ вам покажу!…
Я ВСЕМ вам докажу!
Что Я — права и ПРАВДУ говорю!
А ты!… —
дрожащим в гневе пальцем
указала на возницу, Зэо, —
…а вы…
ответите за ложь!
Клянусь Великой Персефоной,
и Зевсом тоже я клянусь!
Зэо:
— Ответим.
Поезжай скорей домой.
Тебя заждалась мама.
Пришла пора принять
успокоительный настой.
Секвестра развернулась к Зэо,
зыркнула, как обожгла огнём всего,
и плюнула на землю, ногою крепко топнув.
— Настоем для ума ТЫ САМ залейся, Зэо —
но не поможет снадобье тебе!
Ты глуп, как гусь,
тебе Я твёрдо говорю!
Парис:
— Ну, полно баловать, Секвестра.
Проедемся верхом,
до дома твоего рукой подать…
Она:
— Ну, наконец-то!
Парис:
— Так ты теперь довольна? Едем?
— Да, конечно.
Я укажу короткую дорогу
чрез Пёстренькую гору тоненькую тропку.
Я всё-ё вам покажу.
Стратон:
— Я тоже знаю, где твой дом. —
И, сев в седло, коня пришпорил, поводья натянул.
— Проедемся ещё немножечко верхом.
Держись покрепче, красная девица.
Дэймон — Кризесу с Зэо:
— А вы — в Афины поезжайте прямиком.
Жрецы и лекари при храме Зевса
осмотрят пострадавших мистов
и сами всё обсудят и решат. —
Взглянул на спящего Йеошуа и Авигадора, —
Да-а, быстро действует настой Адониса для сна.
Надеюсь, что до стен великих Парфенона
сопроводит вас тишина.
Укройте сих бедняг получше,
чтоб не простыли по пути.
Довольно испытаний на сей час.
Всё резче ветер и грядёт гроза,
предвижу.
Кризэс кивнул и сделал то, что нужно.
Парис сел на коня последним,
Его направил ближе к Зэо, наклонился сам:
— Коль так, как ты сказал нам, Зэофанес,
и дом Адониса-Авроры пуст на праздник…
— Да, пуст.
— … То как нам быть с разгорячённою девицей?
Ведь под стенами Парфенона
она разыскивала мистов
и странные слова в запале говорила,
когда решилась с нами речь держать.
Сказала, что найти немедленно должна,
тех, кто на предплечии отмечен
печатью из кинжалов чёрных и змеи.
Десятерых таких ввести скорее в дом отца.
Ты знаешь их таких в Афинах, парень?
Зэо:
— С кинжалами? Конечно, нет.
Парис:
— Она сказала —
в храме Зевса их должны все знать.
Но я не знал об их существованье прежде,
и даже не слыхал случайные о них слова.
Зэо:
— И я не знаю,
хоть в этом храме послушником
уж много лет богам служу.
И что,
я должен знать…
кем Секви в безлуние больна?!
О том лишь догадаться может её мама.
Парис:
— Она сказала: Здорг её послал.
Что он сказал…
— Сказал?.. — вдруг крякнул уткой Зэо,
— Тот, кто уж третьи сутки без пробужденья спит?..
И языком едва пришитым, чётко говорит?
И только с нею?
Забавно.
О да-а,
я сразу бы поверил юной красной деве…
И ты скорей поверь, Парис.
— Ну, да.
Но-о всё-таки поеду в Элевсис.
Удостоверюсь лично.
Наш долг охраны сделать так велит.
Чем Аидоней не шутит в свой-то праздник.
— Верните матери дитя и поддержите.
Аврора вам расскажет всё, что знать хотите.
Какая женщина! Воистину аврора.
Она устала очень. Это видно. Врачевала ночь.
Мечтает замуж выдать поскорее дочь.
Едва стояла на ногах, когда мы отъезжали.
Ещё и любимицу козу пришлось зарезать…
Парис:
— Да, ясно, ясно.
Ты добрый и правдивый малый, Зэо.
Ну что ж, счастливый путь вам до Афин.
— Того же вам до Элевсиса.
Хвала Деметре-Персефоне! —
воскликнул Зэофанес им.
И все ответили, прощаясь:
— Хвала.
— Хвала!
Разъехались, кто в Элевсис, а кто в Афины.
Почернели и сгустились вскоре тучи.
Колкой взвесью ветер нападал на лес и горы,
трепал раскидистые молодые кроны.
Зверье укрытье от дождя искало кто как где.
Давно замолкли и исчезли в небе птицы.
Заторопились люди по домам,
хоть в Элевсисе продолжался яркий праздник.
День третий громким хороводом-пеньем начался,
но до срока торопливо завершался
хриплым гимном озябших жриц-весталок.
Пуп земли
Часть 3
Дом Адониса-Авроры через час.
Объятая любовью и заботой нежной сына,
дремала мать под шкурой овна у огня.
Охрана города Афин, подъехав, спешилась.
Поставив лошадей под козырьком навеса,
поочерёдно заходила в тёплый дом.
Он слишком мирным показался Дэймону.
Стратон немного задержался во дворе с Секвестрой.
Парис неспешно огляделся у порога и вошёл:
— Авро-ора-а, где ты?
О! Спишь, как видно? —
Её усталую увидел и тронул аккуратно за плечо.
Она глаза тотчас открыла:
— О, боги! Я сомлела. —
И с лавки сразу встала,
покачнулась на ослабленных ногах.
Поправив волосы, гостей встречала.
— Да, да. Входите в дом.
Что, будет дождь? Похолодало?
Как крепко я уснула.
Присела на минуту.
Чем вам помочь могу?
Парис, ты как?
Ты ранен, болен? Бледен.
Что, что-то приключилось?
Давно тебя я не видала.
Дэймон, Стратон, входите.
Что за беда?
Хотите мульс или вина?
Вы не устали? Не замёрзли?
Здесь в Элевсисе вместе
по каким делам?
И дочери своей вдруг голос услыхала,
и торопливым шагом ей навстречу побежала.
Тревожно улыбнулась, объятия распахнула,
и хладный ветер ударил ей в лицо,
накидку сбил с усталого плеча:
— Секвестра, доченька! Цела!
Как долго! Ты где была?!
Входи скорее в дом! Замёрзла?
Где вы нашли её, Парис?
Мы все тебя везде искали!
Инжир, надеюсь, принесла?
Хотя уж очень поздно.
Так долго ты с Агоры шла,
что умерла в мучениях коза. —
Ощупать и обнять пыталась мать.
Секвестра её объятьям не далась:
— Коза?!
И что с того, что сдохла?
Ахилл из хлева вышел,
сестре с обидой говорил:
— Не сдохла козочка — я сам зарезал!
Ты прибыла уж слишком поздно!
Тебя ж за смертью только посылать!
Уж сколько можно было ждать тебя с инжиром?!
Охрана из Афин переглянулась
и слушала на улице разговор троих.
Секвестра:
— Инжиром?...
Аврора:
— Ахилл, не надо так с сестрою говорить.
Спокойней, сын. Она ведь старше.
А принеси-ка успокоительный настой.
Пора принять его уже Секвестре.
Секвестра — всадникам:
— Ка-ако-ой насто-ой?
Ка-ако-ой инжи-ир?!
Не слушайте обоих!
Не нужен мне их горький эликсир!
Идёмте в дом! Скорей!
Александрийцев обезвредим!
Всего их восемь здесь.
Оружие обнажите!
Аврора:
— Кого?
Кого на этот раз? Сказала...
Ты снова заболела?
Жар вижу на щеках.
Ты свой отвар вчера не приняла?
Секвестра мимо матери рванула в дом.
— Что ты несё-ёшь?!
Ты с ними сговори-илась?!
Ты мне не мать тогда!
Где Тэррий?!
Он с нашими врагами заодно!
Аврора:
— Врагами?
Ты об отце так грубо?
О, боги! С каждым месяцем всё хуже…
О, Секви, доченька моя…
Стратон, Парис, Дэймон, входите в дом,
простите, что услышать вам пришлось
такие резкие слова моей Секвестры…
Парис:
— Да ничего…
Так, где Адонис, расскажи, Аврора?
Она закрыла двери в тёплое жилище
и подошла к огню, подбросила полено:
— Муж мой?...
Уехал утром на родовспоможенье в Рэты.
С посыльным ускакал.
Так торопились…
Ведь тот сказал,
что по приметам двойню ждут,
а роды первые…
Вот счастье! Правда?
Сразу будет двое…
Гроза наверно будет, —
исподволь в окно взглянула.
— Рожать в грозу так тяжело…
Секвестра:
— Всё ложь. Всё ложь!
Адонис Тэррий здесь где-то!
Быть может, прячется в хлеву
или в подвале с легионерами закрылся!
Проверим и найдём его!
Ответят все перед судом!
Ахилл:
— Нет, правду МАМА говорит.
Отец уехал в Рэты.
Я сам коня его седлал.
А ты совсем больна, Секвестра!
Прими настой, как мама говорит.
Сестра вся гневом изошлась, зарделась:
— И ты туда же, брат?
Не ожидала.
Будь проклят ты, изменник! Брут!
Парис, Дэймон, Стратон, за мной!
Мечи скорее обнажите!
Сейчас я покажу, где змея чадо спит.
Легионерам-александрийцам — смерть!
За ней, обнажив свои короткие мечи,
не торопясь по лестнице наверх,
шагнули поочередно трое:
Парис, Дэймон, Стратон.
Четвёртый — остался караулить вход.
Спокойно следом мать засеменила,
Ахиллу чуть кивнув украдкой.
Он понял знак её простой,
у очага внизу остался,
чтоб приготовить лёгкий завтрак
и какой-нибудь настой с вином.
Секвестра метнулась в комнаты — они пусты.
Взглянула в ящик, где постели — те аккуратно сложенЫ.
Сбежав по лестнице, скорей в конюшню прибежала —
нет лошадей охраны Марка и повозки Мэхдохт тоже нет.
Дом осмотрели греки из Афин,
с Авророй неспеша спустились вниз.
В хлева зашли и в стойлах осмотрелись.
Нет никаких следов.
Всё пусто, будто было так всегда.
И дева, в бешенстве сбив на пути охрану,
оттолкнула брата, зацепила локтем мать
и побежала против ветра на дорогу,
чтоб оттиски колёс повозки, лошадей подковы разыскать
и так понять, куда направился обоз александрийцев.
И тем свои правдивые слова Парису доказать.
Но легионеров на дороге пропал и след.
Начался мелкий дождь,
усилился и рваный ветер.
Секвестра очень разозлилась,
что доказательств не нашла.
В порыве гнева оглянулась:
— Они здесь были!
Я видала!
Я Зевсом вам клянусь!
Отец уехал с ними,
чтоб верную дорогу указать!
Охранники Афин невозмутимо
уже верхом на лошадях сидели.
— Куда дорогу? — спросил с ухмылкою Дэймон,
— Куда в такую непогоду
от тепла и от семьи
поехать может лекарь?
Парис угрюмо:
— Пора скорей домой.
Аврора, до свиданья.
Стратон устало произнёс:
— Поклон мой Тэррию сердечный передай.
Аврора:
— Да, конечно.
Но, может быть, вы в доме
переждёте стылое ненастье?
Вы уезжаете так скоро…
Не рассказали новостей Афин.
Кто из пиитов и арфистов ваших
в Дельфийских играх будет фаворит?
Вернитесь в дом, прошу.
Я приготовлю вам настой горячий,
Ахилл нарежет сыра.
Сын?…
Ахилл кивнул и на порог взошёл,
остановился у дверей и ожидал развязки.
Внимал он мудрость матери своей.
Секвестра оглянулась на охрану
и бросилась скорее к лошадям:
— Нет-нет! Не уезжайте!
Вы куда?! А я?!
Дэймон, меня с собой возьмите!
Стратон, подай мне руку
я сяду на коня…
Мне нужно быть в Афинах…
Мне Доплен обещал…
Я дома не останусь!
Я!... Я!...
Парис, возьми в седло меня…
Парис, не глядя на Секвестру,
коня подальше от неё направил:
— Аврора, милая, увольте нас от сыра...
Нам приключений всем хватило вдосталь на сейчас.
Не до пиитов нам и радостных Дельфийских игр.
И сыр прекрасный будет нам не всласть.
Надеемся, доскачем мы домой до ливня.
Стратон, с ухмылкой:
— Да-а, и берегите вы свою царицу мира!
Аврора всем кивнула:
— Вы нас простите.
И помните, что двери для друзей
всегда открыты в этом доме
в любую непогоду.
Хоть днём, хоть ночью — заходите.
Стратон глазами улыбнулся ей и сыну:
— Живите долго, в мире.
Ахилл, ты возмужал.
Гордись, Аврора, сыном!
— Я и горжусь. Прощайте. — Рукою помахала.
И всадники пришпорили коней.
Мгновенно за поворотом скрылись.
— Секвестра, БЫСТРО в дом! —
Сквозь зубы процедила мать,
под локоток её взяла покрепче
и в дом скорее впереди себя ввела.
Та плечи уронив, не сопротивлялась.
Мать:
— Что, погуляла? Наигралась?
Ты где была?
Чего наговорила афинянам?
Секвестра улыбнулась как змея:
— Я — наговорила?!…
Я правду им сказала!
А ТЫ... — меня оболгалА!
Аврора учуяв на Секвестре
запах не её — мужской, перепугалась:
— Ты что,
ты с кем-то из мужчин на ложе возлегла?!
Секвестра покраснела, вспомнив,
что и в повозке Здорга крепко обнимала
и огрызалась, как попавшая в силок лиса:
— Я буду делать с телом что хочу!
— Немедля мыться… —
Содрогнулась мать:
«О боги! Девочка моя…»
Секевестра огрызаясь:
— Ты не указ мне больше!
И больше мне не мать!
Ты лгунья в праздник!
Тебя я слушаться не буду!
На них глядел и нервничал Ахилл,
стоявший молча у порога.
Аврора нежно:
— Ахилл, сынок, пойди в хлева,
закрой все двери на засов.
Гроза вот-вот начнётся.
Послушно удалился сын,
но из-за угла тихонько слушал.
С Секвестрой говорила строго мать:
— Не мать? Сказала мне.
И слушаться не будешь? — поближе подошла,
в глаза Секвестре глубже заглянула.
— Да!!! — Ответила, как плюнула, взбешённая девица.
Мать отступила тут же,
к окну спокойно отошла,
руки на груди сложила
и крепко сжала пальцы в кулаки.
— Ну, хорошо.
Раз так, то делать нечего, девица.
Тебя я отпускаю.
Насильно мил не будет отчий дом.
Иди, куда захочешь.
И живи своим умом...
но, до того
сними МОЮ накидку
и положи во-он там.
Поспешно девушка сняла,
ногой откинула на пол.
— На! Забирай её!
Мне вовсе не нужна она!
Аврора отвернулась.
Глядела не на дочь — в окно едва дыша:
— Теперь снимай хитон. — Сказала,
— Для ДОЧЕРИ его я шила день и ночь.
Сняла Секвестра резко, быстро,
переступила,
ногою отшвырнула в стенку.
— Не нужен старый твой хитон!
Бери!
Аврора:
— Сандалии…
Тебе отец их собственноручно сшил.
Старался, исколол, избил все пальцы.
— Да забирай их тоже!..
Носить я буду золотые с пряжкой…
из нежной кожи белого верблюда! —
Она шнуровки торопливо расстегнула,
сандалии из овчины с ног стащила,
и в угол с силой отлетели поочерёдно обе.
Аврора чуть не плача,
держалась строго и спокойно, как могла:
— Заколка из ракушек…
Снимай её с волос.
Тебе на праздник Я её надела…
Снимай браслет и белый гребешок!
Деметре ты поклон не принесла?
Теперь носить её предмет ты не должна.
Но не бросай искусный перламутр,
а на подушку положи и там
с новыми серьгами рядышком оставь.
— На!
Забирай же всё-ё!
Браслет, заколку, серьги тоже! —
сняла, слегка отбросила на покрывало,
что на постели свёрнутым лежало,
чтоб не повредить божественный предмет,
— Царицей мира стану я!
И буду в золоте, шелках купаться!
И белый жемчуг на челе и на перстах носить!
Аврора:
— Да будет так, девица!
Отдам заколку подношением Деметре
завтра в храм.
Секвестра:
— Отдай, кому захочешь! Всё равно!
Хоть выбрось на помойку!
Всё в этом доме мусор, хлам!
Аврора кулачки зажала крепче под накидкой,
покой храня, произнесла:
— Теперь тунику быстренько снимай.
Её купила и всегда стирала только Я.
Секвестра покраснела, не решилась.
— Последнее тебе отдать?!
— Да, да. Снимай! —
сказала твёрдо мать, не глядя,
— Отдам её рабыне, нищей…
Та будет благодарна мне и рада ей.
И дева оказалась голой,
ещё под собственною крышей находясь,
едва прикрытой только
растрёпанными волосами в пояс.
Аврора вскользь глянула на неё
и всё в окно на небеса угрюмые смотрела:
— Ну что ж, теперь готова…
Свободна ты. Всё! Уходи!
Сказала мне, что я не мать?
Так значит, мы и не семья!
Ты мне чужая! — повернулась мать, —
Так что теперь тебя жалеть?!
И эти своды для тебя теперь чужие тоже!
Здесь нету больше места для тебя!
Проваливай отсюда,
распутная царица мира! — и
крепко за плечо схватив её,
во двор всей силой вывела на холод
и в грязь нарочно уронила,
— О нет, прости…
Так я с тобою не ловка…
Но ты и не Таис Афинская пока?
Гетерой стать — великий труд, уменье, честь и мудрость!
А ты — бесчестье, грубость и убогость!
«Тебе не место в гумусе, грязи… среди овец»…
«царица мира»…
Иди! Проваливай отсюда,
мне НЕ РАБЫНЯ И НЕ ДОЧЬ! —
и двери в дом свой мать
пред дочерью закрыла.
И ноги сразу ослабели у Авроры,
Едва дошла до лавки, села у огня.
Схватила тару со стола, надпила
и, сжав её в руках дрожащих,
раздавила
и воду на пол со слезами пролила,
осколки уронила.
«Очнись, Секвестра-доченька моя,
От наважденья пробудись.
Скорее в двери постучись.
Воссоединись душой с семьёю!
И отчий дом, и сердце матери
тебя любовью щедрой примет…».
Из грязи голая девица встать не торопилась.
Злилась.
Дрожала, сидя в жиже лужи,
и проклинала мать, отца, Ахилла…
Он за дверьми на улице как раз стоял и всё слыхал.
— Ну что, царица мира? — тихо обратился,
— Тепло ли?
Хорошо тебе вот так теперь в грязи?
Замёрзла?
Пойдём в хлева.
Я кров тебе устрою на ночь,
пока не видит мама.
И плащ свой шерстяной отдам.
Среди овец согреешься и утром в доме
у мамы и отца прощенье ты попросишь…
Всё будет лучше, если так решишь…
— Кто-о? Я-а?!
Проще-ения просить?!
И ночевать в хлеву-у?!
Да ни за что-о! —
И ветер холодом её
в лицо и в грудь
за дерзкие слова ударил.
Опомнилась немного Секви,
трясясь от холода и сидя в луже,
— Ну, ладно.
Обмыться мне сейчас
кувшин воды горячей принеси!
— Сама возьми и принеси, царица.
Ведь я тебе не брат теперь,
не раб.
Меня ты прокляла.
— Ах, да-а. Ведь я слыхала,
что и ты предатель тоже!
— Так не пойдёшь в хлева, в овчарню?
Мне мама наказала
все двери на засов немедленно закрыть.
Гроза сейчас сойдёт на Элевсис!
— Гроза?..
— на небеса испуганно взглянула Секви,
встала, прикрыла груди волосами,
озябшими руками — стыд,
— Отвернись, пожалуйста, Ахилл.
Да, да. Иду в хлева я.
Воды возьму. Потом.
А ты мне плащ свой дашь?… Сейчас.
Ахилл кивнул,
и сердце мальчика
от сострадания к Секвестре задрожало,
но жалость к ней сдержал во взгляде он.
— Идём.
И молча, дева грязная, нагая
бегом пошла за младшим братом в хлев.
Вошли.
Ахилл:
— Здесь кров тебе лишь только на ночь будет.
А утром уходи в свои Афины!
— Но у меня уйти одежды нет!
Замёрзну насмерть, сгину...
— Сплети её к утру из сена. Разрешаю.
— Как? Смеёшься?
— Нет.
— Я не рабыня — рабское плести, носить!
— Так уходи сейчас и голой, и свободной…
Она подумала мгновенье,
в хлеву немного огляделась
и посмотрела на овец,
как те друг к другу жались, грелись.
— А где мне спать? На сене что ли?!
— Сама определись.
Ты знаешь всё, и всё умеешь…
Ты об отце так грубо отзывалась!
И резким словом обижала мать!
Тайком в Афины побежала,
охрану привела. Зачем?!
Чтобы расправится с родными,
и с любящей семьёй александрийцев?
Тебе как-будто кто-то в сердце налил яд.
Не узнаю в тебе сестру. Чужая будто.
Мне стыдно за тебя!
Добра не помнишь ты, Секвестра.
Не помнишь,
как за тобой родители ходили и день, и ночь,
когда в горячке ты болела.
Ты без любви их умерла б.
Подолгу в отражения зеркал глядишь,
собой любуясь…
и зришь в них лишь себя одну.
Там в призрачных мечтаньях о дворцах и злате
нет ни мамы, ни отца!
Теперь на перекрёстке путей ненастных
спроси себя, Секвестра:
мы все семья иль не семья?
Тебе я брат или мальчишка чуждый?
И мама — просто женщина прохожая теперь?
Отец, сказала ты — предатель, враг?
Не думал я, что так когда-нибудь случится…
ведь мы с тобой из лона одного. Забыла?
Тебе сейчас решать —
жить с теми, кто твоей крови,
или принять чужую волю
и слушать вовсе неизвестных,
кого не ведала и дня?
Что ж… выбор твой, Секвестра.
Решай,
кому ты дальше в жизни станешь доверять.
И времени осталось только до утра,
полдня и ночь до завтра.
Всё, детство кончилось твоё и
«нашего с тобой» уже не будет.
Ты больше для меня не пуп земли родной —
пустое, вымерзшее семя.
Прощай же, бывшая сестра.
— Ахи-илл!…
Постой, не уходи, братишка!
Как страшно ты сейчас сказал,
что больше не сестра тебе я.
— Сама хотела.
— ТАК - не хотела!
Как разобраться мне в себе
и всё понять? Скажи?
Запуталась. Всё наважденье будто.
Дым едкий в сердце и в глаза попал…
Не понимаю, что говорит язык.
Клокочет в горле горечь.
И в голове туман, шумит, зудит,
как будто выпила вина с омелой белой.
— Запуталась?
Тогда молись усерднее,
на сердце руки возложи!
Обратись скорей к Деметре!
Она — Мать Матерей.
Её ты оскорбила, обижая мать Аврору.
И, затуманив разум,
ОНА-богиня отнимет всё, поверь,
и так научит одиночеством, лишеньем
скорее осознать, что есть семья и жизнь,
и вразумит — что означает «дочь»
и значит для ребёнка «мама»…
— Но я же взрослая уже?
И я хочу лишь счастья для себя…
— «Лишь счастья для СЕБЯ»… сказала.
Ты будто Персефона, Секви,
мертва душой сейчас!
— Почему мертва душой?!
Откуда знаешь?
— Видно.
Я думаю, что мама мамой будет для меня
до смертного её одра, когда придёт пора. А я…
для мамы, для Авроры останусь нежным сыном,
хоть поседею, отцом и мужем верным стану
для какой-нибудь ещё девицы.
— Ты говоришь сейчас, как старец, брат…
— Вот и спасибо.
Так значит — я умом в отца,
и строг, и добр, как наша мама.
Ты знаешь…
сегодня сам зарезал я козу —
любимицу её.
И в благодарность за молоко её —
зарезал быстро.
Я видел смерть уж очень близко
и оттого, возможно, возмужал.
Он отдал плащ сестре,
не глядя, вышел,
и двери прочно запер на засов.
Поторопился мальчик в дом.
Над Элевсисом грянул тихий гром
и мелкий дождь окрестность окропил.
Аврора в доме, пряча слёзы от Ахилла:
— Она ушла, сынок?!
— Куда идти нагой?
— Она замёрзла?!
— Да, замерзла, как ещё сказать…
Но не ушла… Не плачь!
— Нет, нет, не буду.
— Я вразумление Деметры дал ей,
понимание о смерти и семье
и крепко запер грязную в хлеву.
— Вся с головы до ног в грязи, промокла…
Всё будет с нею хорошо?
Как мыслишь: хворь не тронет?!
— Я думаю, решится всё к утру.
День, ночь, гроза и холод, голод
ум живо Секви возвратят.
Не беспокойся, мама.
— Мы не жестоки с ней?
— Так по вине оплата…
— Так думаешь, Ахилл?
— Уверен.
Пусть будет мудрым утро ей.
Обед готовить? Ты проголодалась?
— Нет.
— Но я смогу, доверь.
— Ком в горле, сын.
Едва дышу и кругом голова чего-то.
Отец вернётся в дом ещё не скоро.
Два дня пути до Дельф и два ещё назад.
Сверкнула молния.
Гром грянул громче, ближе.
Аврора содрогнулась.
Забарабанил грозно дождь по крыше.
— А вот и ливень. Первая гроза и град!
Скорее, всадники, скачите… —
подумала она о муже, девочке, друзьях…
— "Два дня есть безопасных у меня,
пока безглазый жрец проснётся.
Но если вдруг Кризэс кинжалом промахнётся…
и Здорга после не сожжёт, как обещал…
тогда всё заново начнётся,
но с новой силой.
Вернётся в дом кинжал-змея —
Секвестру потеряем навсегда.
Так чувствую.
Торопится беда в наш дом.
Сиянье странное в глазах я вижу…
Вернись скорее, муж!..
Вернись, любимый…" — и слёзы хлынули из глаз, —
Поеду завтра утром в Рэты,
чтобы друзей своих предупредить,
коль Террия искать там станут.
— Там всё же роды были? Да, мам?
— Да. Трудные, вчера.
— Не плачь.
— Не буду.
Слыхала я,
что в Рэтах боги ночью подарили
Тео и Гэлетее двойню. Дочерей.
Вот радость!
— О, их я помню. Крепкая семья.
Поскачешь? Утром?
— Да, на рассвете.
— Тогда иди скорее отдыхать.
— Ты повзрослел за эти два часа,
как будто на два года, —
обняла его рукой, поцеловала в темя.
— Наверно.
Тебе виднее, мама.
— Секвестра не замёрзнет?
— Нет.
В хлеву уютно и тепло.
Я плащ ей свой оставил, говорю…
— Ну, ладно, ладно...
Полежу немного, — встала, задержалась, —
В груди трепещет что-то, давит, стынет и горит.
Кружится голова и слабость нарастает в теле.
Скажи: она от хлева двери не откроет?
Секвестра не сбежит в Афины?!
— Нет, мама! Нет!
Куда ей в холод голой?
— Но, голодна останется весь день и ночь?!...
— На пользу только.
Иди же, отдыхай.
Я принесу тебе настой валерианы.
Рабы б вернулись…
Всё был бы дом не пуст до возвращенья папы.
— Да и работы много хоть и праздник…
— Козу купить, чтоб было молоко…
— Всё верно, сын.
Какой ты взрослый…
«Олкейос» —
вдруг почему-то слёзно вспомнила она.
* * *
Ночь. Дождь льёт. Гроза грохочет.
В дому Авроры сын не спит.
За мамою следит,
как та едва ли не кричит
и тяжко дышит
от болей в рёбрах и ноге.
Он плачет тихо, будит мать,
но разбудить её не может.
Аврора бредит в полу-яви в полу-сне
и видит в явном сновиденьи
огромного трёхрогого козла,
размером с тура,
что пожирает урожай её,
с таким усердием
взращённый и добытый.
Забрался в дом через окно кудлатый
и грязной мордой влез в бельё,
что приготовила Аврора
для дочери своей на свадьбу.
Нагадил, наигрался в нём, сжевал,
затем во двор он вылез.
Сломав ограду, в их родник
с целебной чистою водой ступил.
Его испачкал калом на копытах.
И, бородой своей тряся,
так громко блеял человечьим гласом
и звал Секвестру
скорее выйти из укрытия до утра.
Тем временем Секвестра
грязной, голой и голодной
без сна в сарае маясь,
в плаще ютясь,
от холода вертелась,
сознаньем просыпалась,
но злобно спорила сама с собой
и бунтовала сердцем.
То плакала и причитала,
то злилась и ругалась
на мать, на всех и вся.
Не рассуждала дева,
а только лишь желала
счастья для одной себя.
И обещала богу, что
во что бы то ни стало
счастливой станет
от завтрашнего дня
до смертного одра.
* * *
Афины.
День побега александрийцев из Элевсиса.
Он слишком длинным показался одному.
Ночь неожиданно пришла с грозою.
Темно в душе при свете факелов ему.
Кризэс, дежуря у покоев Здорга,
приставлен был к нему охраной до утра.
Всё думал, думал, представлял где, как
он проведёт обряд священной мести.
Отсчитывал часы, минуты
до исполненья приговора чести.
От утра, что наступит вскоре
до воплощенья справедливого суда
Кризэсу потерпеть осталось,
не в меру длинных и тягучих
шесть с четвертью часов
и сутки.
Так он Авроре обещал.
Он есть не мог.
Он пить не мог.
«И через два часа, — Криз точно знал, —
…прибудет смена — свежая охрана".
Но шанс другой ли будет у него,
чтобы со Здоргом поквитаться?
Продолжение читайте в книге 2 "КТО Я?" главе 5 "Родная кровь"