I.
За летние игры николаши с берендеями и другими оболтусами Нефедову пришлось расплачиваться очень дорого. По прилете он оказался сразу завален бредовой и неспокойной работой: все валилось вперемешку и очень некстати. О своем беспокойном приятеле Нефёдов почти не вспоминал - разве что, оказавшись у крыльца, поглядывал на грушу. Однако на улице становилось прохладней, и плоды были маловероятны, поэтому со временем он уже воспринимал дерево как привычную часть своего двора.
Вечера оставались самым напряженным, плодотворным и любимым временем Нефёдова. Он стучал по пластмассовым клавишам, а мысли его разбегались: в доме происходил ремонт, и ему нужно было наблюдать, как укладывает на пол плитку местный юрист. Этот факир вердиктов подрабатывал в эпохи безденежья стекольщиком, каменщиком, а когда надо, то и водолазом. И поскольку такая круговерть у него сворачивалась удачнее подачи апелляций, кризис рабочих профессий Нефёдов рубил на корню. Подушевого финансирования, правда, профильные ведомства ему не выделяли, но парень особенно не горевал - он по-прежнему смотрел на мир с озорным прищуром.
И в один из таких сумеречных часов, насыщенных перестуком по кнопкам и укладкой плитки, произошло неизбежное - на экране вспыхнул значок николаши. Это было письмо. Нефёдов не сразу понял это, даже сбился в работе и чертыхнулся. Он не стал торопиться, решил прочитать позже и, как оказалось, был прав - спешки не требовалось.
Позднее Нефёдов прочел письмо: в нем не было чего-то интересного и удивительного. Черствое, деловое содержание контрастировало с автором: строки были похожи на сухарь, лет десять пролежавший в теплом буфете. Однако читая николашу буквально и между строк, Нефёдов смог разобрать, что последний месяц тому было, возможно, не так забавно, как на Чистопрудном бульваре, но все же он где-то обитал. Сложно было понять его придурошный слог. Нефёдов чувствовал, что его приятель живет в странном беспросвете, привык к нему и уже не ждет наступления какой-либо рассудочной жизни.
Такой вывод был ошибкой - уныние было совершенно не свойственно автору. Но поскольку Нефёдов кое-что знал о николаше и без его странных строк, сильно он не прогадал - николаше было в ту пору не особенно празднично.
Все началось внезапно, еще в Майори. Они вдвоем отправились на набережную за мороженным, где николашу поймал довольно странный звонок: сотрудница знакомого университета попросила николашу встретится с кем-то еще в одном заведении. Показав морю язык, николаша уже собирался лизнуть мороженное, но вдруг услышал в тамвсё еще несколько слов.
- Подождите, пожалуйста, - сказал он и задумчиво произнес, обернувшись к Нефёдову:
- Это Карина Пашутина.
- Ага... - небрежно бросил тот, любуюсь солнцем, заливавшим город и набережную, по которой они гуляли.
- Сбросьте адрес, время, имена, номера, - вдруг сказал николаша. - Прилечу - встретимся, поговорим и начнем работать.
Он положил трубку.
- А кто это? - будто издеваясь, спросил Нефёдов.
- Понятия не имею, - ответил приятель, - мне фамилия понравилась.
Ему вмиг стало уютно от звуков, которые он услышал в тамвсё. Тяжесть упала с сердца, и николаша не сразу понял, почему - просто продолжал меняться, не ведая этого.
Уже на родине, прощаясь с Нефёдовым у груши, николаша сказал Нефёдову:
- Мне в тот миг очень нужны были хорошие слова, и я их услышал. А в общем, какая разница, Нефёдов? Стены зданий везде одинаковы, но внутри - очень разные люди. Мне интересны не стены.
- Теплая фамилия, - добавил он. - Как-то сразу успокоила, а то уже нервы начали сдавать...
- Да? - спросил Нефёдов. - А так сразу не скажешь, николаша.
Трудно было понять, всерьез он говорит или ерничает.
- Угу, - беспечно хмыкнул тот, - теперь и не говори, Нефедов. Мне уже хорошо.
Вернувшись в город, через день он поехал на встречу и сразу познакомился с новыми коллегами. Они были слегка чудаковаты, но то же самое можно было смело сказать о нем. Долго задерживаться на работе в тот день николаша не мог и вскоре уехал домой с плотным набором файлов и напряженным графиком на ближайшую жизнь. Забавным было уже то, что она продолжалась.
Дни его сразу обратились в беспрерывный и знакомый труд, а вечера и ночи мало чем отличались от светлого времени. Но если раньше любой муж сварливой жены мог долго спорить с николашей об отсутствии или наличии условностей, то теперь этот семьянин точно мог прикусить язык. Ибо николаша был настолько занят, что найти его свободным для какого-либо разговора оказалось бы очень сложно.
Нефёдов решил позже ответить на сухое письмо николаши, но не нашел подходящих слов и вновь утонул в работе.
Следующий раз его приятель появился уже в середине ноября, и содержание нового письма резко отличалось от предыдущего. Пробежав быстро первые строки, Нефёдов смешливо дернул губами, закрыл текст и негромко, но оживленно сказал:
- Карлсон вернулся!
Глаза его заблестели. Чтение он отложил на поздний вечер, чтобы без спешки полистать николашину дурнину.
И уже поздно ночью, за чаем, Нефедов снова открыл письмо николаши: в авторстве сомневаться не приходилось, но основой был текст удивительного автора. Исходное произведение, с которым играл его приятель, принадлежало перу Антона Павловича Чехова.
Нефёдов приоткрыл сеть, чтобы освежить в памяти этот рассказ, и прочел его начало:
Ванька
Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! -писал он. - И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
Когда Нефёдов дочитал рассказ, его переполняло смешенье чувств. И открыл письмо николаши.
II.
Стёпыч
Стёпыч Чижиков, сорокадевятилетний парнишка, отданный три месяца тому назад в ученье инновационным менеджерам образовательного процесса, в ночь под кувырнадцатое ноября не ложился спать. И накануне не ложился. А когда нанотехнологи закончили совещание, посвященное интеллектуальным инвестициям в образование, он уехал домой. Там, наскоро схватив жрачки, он присел к монитору размером с корыто и щелкнул мышкой по кнопке "Написать письмо". Не указывая адреса, но отпивая ароматный кофе из фарфоровой чашечки эпохи династии Тинь, Степыч начал ползать пальцами по пластмассе.
Прежде чем первый раз долбануть по клавиатуре, он несколько раз пугливо покосился на поджидавшие его безумные рабочие программы рядом с выстиранными рубашками, затем - на истерические новости на mail.ru, и прерывисто вздохнул. Учебные планы тоже лежали на его гладильной доске, но их косяки пригладить было уже немыслимо - шредер был более уместен.
«Милая внученька, Дарья Александровна! - начал он. - И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Октоберфестом, Хэллоуином и желаю тебе всего от Господа Бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, и только ты у меня одна осталась».
Степыч перевел глаза на темное окно, в котором мелькнул блик от его очков, и живо вообразил себе свою внучку Дарью Александровну, служащую опорой экономики городского образования. Фигурка у опоры была хрупкая, но лютую обузу муниципального интеллекта она выдерживала. Это - симпатичненькая и улыбастенькая, но необыкновенно умная и живая девчонка, лет, наверное, четырнадцати, с вечно смеющимся лицом и, когда надо по долгу службы плести чушь, - как будто с пьяными глазами. Днем она работает в учебке или говорит с теми, кто пришел к ней за умностью знаний, а все остальное время, набросив на себя тулупчик, ходит во дворце знаний и вокруг него, приглядывая за порядками. За ней, опустив головы, бегают все и особенно - учащиеся мужеского полу. Каждого из них она называет Вьюн, и почти всякий из них необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется в силу отсутствия справки 2-НДФЛ или наличия скверной кредитной истории. Под их почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше их не умеет вовремя подкрасться и шепнуть "А вы поставите мне сегодня пятерку?", заснуть на последней парте или налить из бойлера стакан воды. Их уж не раз отчисляли, раза сорок два призывали, каждую неделю на них орали до полусмерти, но они продолжали успешно спать на партах во благо роста экономики страны.
Теперь, наверно, внучка стоит у бетонной стены, щурит глаза на подъезд бывшего банка и, притопывая сапожками со шпинделями, беседует о вумностях с Инной Геннадиевной. Электронный ключ ее болтается абы как - она всплескивает руками, пожимается от холода и, заговорщицки улыбаясь, подговаривает сотрудницу.
- Может, покурим? - говорит она, протягивая свою пачку.
Обе с удовольствием закуривают. Даша приходит в неописуемый восторг, заливается веселым смехом и кричит:
- Всё, хватит, давно пора замуж, но ведь нет мужиков нормальных!
И на случай возможного сватовства предлагает покурить Вьюну. Тот из почтительности не отказывается и курит, не затягиваясь, и ему верится в надежде на то, что его не отчислят, а вот руку и сердце он предлагать не решается. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Еще утро, день короткий, темно, но видно всю Москву с ее эклектичной архитектурной придурью. Все небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...
Степыч вздохнул, пощелкал мышью и продолжал писать: «А вчерась мне была выволочка. Менеджер меня вербально мариновала, глядя в пол, определенными выводами, но строгость ейная остро конфликтовала с невербаликой. И все потому, внученька, что я неделю не ложился, занимаясь с детьми, и выкручивал бесовы учебные планы в человечный вид, а потом по нечаянности проспал. А на неделе сама хозяйка велела мне нарубить баллов, я взялся, и снова не спал, но сделал, а она начала надо мной усмехаться. Все надо мной смеются - почему у меня ни ключа, ни журнала, а потом сами же и стыдят, что нет. А еды, кроме как корма в пищеблоке, нету никакой. Утром ем творог, в обед бутерброд и к вечеру покупаю плюшку, а чтоб щей, то бывшая жена сама трескает, а меня только дразнит и фотками своих борщей из экрана в харю тычет. А спать мне здесь велят, но не говорят, как это можно успеть: ребятенки от косяков учебных планов плачут, поэтому я и не сплю, а стараюсь. Милая внученька, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
Степыч потер глаза кулаком, испачканным мелом, а по его губам пробежали дъявольские саркастические волны.
«Я буду тебе сигаретки покупать модные,- продолжал он, - Заратустре молиться, а если что, то секи меня как положено в вашем клубе садомазохистов. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Перуна ради продамся опять в проректоры, а заодно и в копирайтеры к Маше Сахарной.
Внученька милая, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было к тебе в учебку бежать, да всякий раз боюсь ихней невербалики. А когда вырасту, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а как заскучаешь, поедем с тобой в театр эстрады или театр сатиры, а по дороге купим тебе чулки фильдеперсовые.
Ведь Москва город большой. Дома всё государственные (муниципальные), как все мои дисциплины - бюджетные, от которых будто песок на зубах скрипит. Машин много, а точечной застройки теперь нету - нефть уже совсем не по €115, и сегодня дефицит бюджетов всех уровней в непристойном размере, внученька, но собаки не злые. Они таперича инновационных пород - вопреки всем секвестрам за большие деньги выведены специально для города в центре "Осколково", где шпана от налогов бегает. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пушают - стоят субкультурной стайкой у входа и, как чирлидеры на бейсболе, сами поют безразличными голосами "Здравствуйте!". А раз я видал в витрине одного супермаркета - гитары продаются прямо со струнами - акустика и электро-, очень стоющие, даже есть двенадцатиструнная, на которой играть труднее, но уж больно звук красивый. И видал торговые центры, где бывают всякие люди, у которых есть свободное время... А в других лавках и рыба, и курица, и овощи, а как найти час, чтобы их приготовить с жареной картошкой, про то не знаю.
Милая внученька, а когда у высокоэффективных менеджеров будет хорошее настроение, сфоткай мне ихние лица с улыбками, только искренними, а не парадными, и в тамвсё кинь. Попроси у менеджера, скажи, для Стёпыча».
Стёпыч судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за хорошим настроением для начальства всегда ходила Дашенька. Веселое было время! И внучка смеялась, и мороз им был нипочем, а глядя на них, Стёпыч удивлялся. Бывало, прежде чем выдумать что-то прикольное, внучка выкуривает папироску, с подозрением глядя на пачку, посмеивается над несмышленым Степычем... Повседневные события, окутанные тайнами, замирают и ждут, которым из них суждено стать звенящей новостью? Откуда ни возьмись ко входу летит загулявший студент... Внучка не может, чтоб не крикнуть:
- Держи, держи... держи!
Увиденную пустяковую новость внучка несла в учебку, а там принимались ее пиарить, и она становилась событием... Трудилась там и Инна Геннадиевна. Еще она кормила Стёпыча правдой и, отрываясь от монитора, выучила его читать расписания, считать до ста рублей и даже сильно не ругалась за провинности. Когда же расписания были сверстаны, Стёпыча отправили приводить их в конгруэнтный с учебными планами вид и отрабатывать, а оттуда - и к проектной работе два шага...
«Приезжай, милая внученька, - продолжал Стёпыч, - Христом Богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все ругают и приготовить самому вкусную жрачку страсть хочется, а тоска такая, что и сказать нельзя, поэтому приходится язвить и ёрничать. А намедни учащиеся своими отчетами о практике по голове так шандарахнули, что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Инне Геннадиевне, безопасности и охране - Алексею Владимировичу, Даниле и Диме, а гитару мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Степыч Чижиков, милая внученька, приезжай».
Стёпыч украсил письмо смайликами, купленными накануне по безналичному расчету... Подумав немного, он написал адрес: В учебку внучке. Потом почесался, подумал и прибавил: «Дарье Александровне». Довольный тем, что звонки рекламных гадов ему не помешали писать, он снял с себя одёжку и залез в душ...
Продавщицы из лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма, которые пишутся в электронных ящиках, разносятся по всей земле по оптоволоконным проводам жадными провайдерами. Стёпыч открыл свернутый обозреватель, и в окне драгоценного письма нажал кнопку "Отправить"...
Убаюканный сладкими надеждами, час спустя он рассчитывал субсидии на содержание государственных (муниципальных) учреждений в сфере культуры, но ругался в своей пустой квартире как раз некультурно. Ведь на занятиях выяснилось, что многие его учащиеся в жизни не были в театре, и это Степыча не на шутку пугало, хотя и других поводов для удивлений было много. Впрочем, к утру смету расходов и план финансово-хозяйственной деятельности, а также схемы к другим занятиям он нарисовал, а остальное можно было сделать у доски и понятно рассказать. Скушав блюдце творога, он выпил кофе, почистил зубы, оделся и уехал, причем от Преображенки до Лубянки минут десять крепко спал... Ему снилась учебка: за большим столом сидит внучка в джинсах, читает письмо подружкам и улыбается, а около стола ходят студенты.
От Кузнецкого моста уже оставалось совсем немного - через пятнадцать минут у входа он уже слышал хор: "Здравствуйте!". Певчие были скучны и безголосы.
"Театр начинается с виселиц", - подумал Степыч и отправился на кафедру.
Зная николашину склонность к еретическим образам, Нефедов не раз перечитал письмо николаши, иронически улыбаясь и размышляя. Кое-что ему понять удалось, но Нефёдов чувствовал, что явно не все. Впрочем, через несколько дней он написал николаше поздравление с днем рожденья, а взамен, к своему празднику, ничего от него не услышал. Нефёдов не успел расстроиться, да он и не умел этого.
И как-то получилось, что каждый из них надолго утонул в своих делах - николаша звонил лишь пару раз по пустяковым вопросам: подолгу говорить друг с другом им было решительно некогда. И лишь в самом начале марта Нефёдов получил от своего приятеля ссылку - клик по ней вытолкнул его к видеоролику: там оказался маленький музыкальный спектакль. В большом темном зале, на освещенной сцене высокий парень с бубном и николаша с гитарой разыгрывали и пели короткую шуточную пьесу, которую ткали на глазах у зрителей. Оба артиста были в элегантных костюмах, потрясающе играли, пели и обыгрывали свой спектакль неожиданными ремарками. Глаза николаши горели, а его голос был свеж и свободен. Слившийся с гитарой джентльмен на авансцене разительно отличался от усталого музыканта с Чистых прудов.
Нефёдов пару раз с интересом и улыбкой посмотрел это выступление, затем задумался, помолчал и неспешно протянул:
- Ну, добро пожаловать из сказки в мир, птица Феникс... Надеюсь, вы уже заметили - здесь чудес немного, а если и попадаются, то очень на любителя. Так что если снова захотите сказку - изобретать ее, николаша, вам.
Немного подумав, он добавил:
- Впрочем, сказки у вас, по-моему, иногда выходят. Получится на этот раз - посмотрю на нее, а если не получится...
Нефёдов, как и его приятель, избегал точных сценариев и строительства планов. Может быть, поэтому он замолк и еще раз послушал зажигательный рок-н-ролл, который николаша пел со своим напарником.