О нетрадиционном применении Баха

Хома Даймонд Эсквайр
Была зима. Я решила посетить брата в далеком южном городе на море. Там в эо время не так холодно и тускло.
В этом был свой большой резон. Квартира брата почти целый день пустовала, а когда приходили его дочери, то тут же шмыгали в свою комнату со звездочками на потолке и стенах. Исчезая в сладком аромате дешевых духов, ванили, ацетона, и нервного подросткового пота. Так пахнут все подростки во всем мире. Термоядерный замес порочной, перенасыщенной гормонами невинности. Фаршированной мелодрамой и нарциссизмом.

Целый день я осавалась практически одна в квартире и надеялась, что со временем смогу привести в порядок, разбредающиеся по пастбищу ума беспокойные нечесаные, свалявшиеся мысли. Этих баранов надо время от времени стричь. Иначе такой не стриженный баран сам становится нежизнеспособен под собственной тяжестью.

Надо было что-то решать с мужчиной. Эта давняя головная боль прозуудила чесоткой все нервы. Мужчина был заботлив, трогателен, действительно влюблен и безудержно мечтал о будущем.

Бросался на мои редкие смски, как изголодавшийся лев на стадо ленивых антилоп.

Я же только сливала на него переизбыток энергии и потом напрочь забывала. Он не был интересен. Более того, он был самый обычный представитель своего пола, города, страны и планеты.

Словом, это была самая скучная зима в моей жизни. Начало скуки сентиментально и трогательно, потом это становится невыносимым.

В мужчину можно уйти как в алкоголь, чтоб скрыть от себя еще более раннюю боль, но это не лучший способ самоубийства.

Я все ближе подходила к пропасти открытия, простого и не страшного на первый взгляд - от себя не уйдешь. Сколько не будешь бродить по лабиринтам всевозможных антидепрессантов, рано или поздно бензин психики, отпущенный на всякую ерунду, закончится и ты вынужден снова искать потерянную бензоколонку собственной сути.

Страшный, прокопченный разноцветными дымами, промышленный город зимой особенно завораживает, непривычного к пейзажу, забредшего чужака. Это то, что нужно моему настроению, чтоб созреть в настоящую плодотворную тоску по самому себе.

Люди там словно раз и навсегда закрылись в теле, запахнулись как в непроницаемо черное пальто. И в транспорте, где их можно беззастенчиво разглядывать, поражает полное отсутствие выразительной мимики. Эпилептоидная скованность движений и поз. Общее хмуро - тревожное недоверие пространству. Все и всё будто сговорились поддерживать этот мрачный, зловещий формат неприятия.

Психика города как вечное балтийское небо в тучах, несмотря на то, что здесь почти постоянно светит солнце. Город хмур своими людьми.
Мы с городом друг к другу приглядываемся, принюхиваемся, притираемся в очередях и троллейбусах.

Я из-за своих непременных темных очков, а он уставился окнами, фарами, витринами и безумно горящими глазами ночных волков - фонарей. Часто подбитых совсем недавно, будто в драке.

Город вымещает зло на самом себе -  агонизирующий спрут, с разбросанным щупальцами страха.

Чтоб познакомиться с городом - лучше всего начать с кладбища.

Визит туда откладывать не стоит, это как сходить на помойку за рестораном. Там сразу видно, что здесь едят по преимуществу и сколько оставляют на тарелке.

Говорят мир стареет, но стареет он странно. За счет уже старых стариков, которые наматывают третий период старости, будто передавая эстафету лет. Прожил шестьдесят - отлично! Теперь еще десяток, а том еще и еще. Пока не уткнешься в упор в столетний юбилей. И там уже от марафонцев остается пара - тройка лидеров. Но на рубеже семидесяти толпа еще вполне бодрая и плотная.

На кладбище всем, сошедшим с дистанции, до пятидесяти пяти - как выкосило! Здесь нет стариков, они все ездят в маршрутках, доводя до кипящей ненависти водителей. На стариков у водителей уже глаза горят кровавым светом, их приходится везти на своем горбу,как ишаку, а машина - то частная. Сверху сборщики сливок жмут до упора. Деньги надо отжать у людей, как сок из яблок. Если что и дают, так только чтоб новым способом забрать. Виток за витком инфляции, все повышая цифры и тарифы.

Все бесплатные пассажиры сидят. Меньшинство платных вместе с водителем питает гневом коллективного монстра ненависти. Сами же старики ею будто питаются тоже и  похожи на готовую взорваться гранату. Только дерни чеку и все тут полетит к чертям в ад - им тоже терять нечего, как и всем остальным.

Ненависть переливается в маршрутке, как первичный белковый бульон в сообщающихся сосудах. Полные жестянки ненависти табунами передвигаются весь день из конца в конец мерзлого мегаполиса. Мне кажется некий алхимик медленно раскачивает колбу. чтоб потом резко встряхнуть и выплеснуть из колбы новорожденного гомункулуса - террориста-смертника. Нового Голема и он бросится на город и все разнесет в клочья.
Уж не являюсь ли и я неким необходимым ингредиентом в этой колбе. Иначе - зачем меня сюда занесло? Мысли о мужчине - только отвлекающий маневр для успокоения самой себя, ширма отделяющая простенькое человеческое сознание женщины от нечеловеческого, которое за ширмой прячется. Это сознание необходимо для полного рождения Голема. Отразившись в гладко - отполированном зеркале Духа, он осознает себя, его внутренний огонь сольется с огнем Прометея и...он покинет свое материнское брюхо - колбу. Он обретет окончательную волю и вектор. Если в том же сознании зеркале отразится чистое небо и ясные лица людей - Голем, умиротворенный, найдет себе пещеру для сна на многие века. Но, если отразится мрак, он бросится на него и уничтожит вместе с городом и людьми.

Над городом стоят плотные, как сталактиты разноцветные кислотные дымы.
Заводы, это то, что притягивает меня особо, я люблю заводы! Скопление огромных энергий - монстр во чреве монстра. В каждой стране меня прежде всего интересует завод. Желательно металлургический. Я подхожу к нему и нежно чешу за ушком. Он мурчит и млеет, льнет к руке. Он так одинок, мой милый, пыхтящий друг.

С заводами я дружу всегда, чувствую их тонкую огненную душу. В самом заводе нет ненависти, это чистая энергия. Завод - сродни вулкану. Одни и те же огненные духи хрустальных пещер опекают их. Душа завода спит, как принцесса в хрустальном гробу, пока я не разбужу ее своим поцелуем.

Я могу с ними говорить на одном языке.

Никто из пассажиров не видит, как я, проезжая мимо завода, наполняюсь энергией, расправляюсь изнутри. Как старая ведьма, попив крови, становится снова девушкой. Завод щедр ко мне, он лучше любого мужчины. Лучше своего хозяина. Наивные люди, они думают, что он - их раб.

- Убери ногу с прохода, чего как дома расселась! - неожиданно резко бьет меня по ноге девушка - кондуктор, - Смотри, хозяйка! Иди в свою машину и так там сиди! Ездят тут в манжетах!

Никто в автобусе на грубость не реагирует. Все смотрят в серый туман за окном. Никого не удивляет слово "манжеты", прорвавшееся будто из иного мира.

Но, что бы то ни было, нам с заводом просто смешно. Я посылаю ему смску: "Ты видел эту человеческую хамку?"
Завод в ответ пыхтит и выбрасывает облако копоти в небо, ворчит.
- Видел - видел!
А затем ругает привычно: "Зачем к людям опять пошла, делать тебе нечего!"

Огненное брюхо раздулось от вожделения, как лоно самки.

мы с заводом устойчивая пара.

Один глупый азиатский олигарх хвастался, что у него этих заводов...и на них рабочих...глупый, глупый человек. Да просто идиот узкоглазый.

Ты не хозяин, ты нянька. Это с людьми можешь проявлять свои доминирующие стадные наклонности, мы с заводом тебя заглотим как устрицу. Как устрицу, слышишь, человече?!

Я спросила этого невежественного бая, скажи, неужто ты не боишься народа, как можно так с ним обращаться?!

Олигарх был завидный патриот и ответил честно, сузив и без того узкий азиатский глаз на круглом лице.

- А чего его бояться?! Сначала мы им церквей настроим! Потом - чипы в уши вставим! Никто и не дернется, сами попросят еще и еще больше порядка и демократии. Демократия наш щит и меч, сокровище мое!

Еще добавил, зардевшись от удовольствия, как кот от сметанки.

- Запомни, девочка, народ -это быдло! Опустишь кнут, дашь им волю - все пропало! Заводы по деталям разберут, а потом сами же с голоду и перемрут. Наша власть над ними, ими же и делегирована. Я для них - бог и тебе предлагаю, между прочим, подумай...Меня береги и люби, дура! Это же твой шанс!

Я почувствовала к азиату нежное влечение, он берег мою кормушку, мое любимое чудище! Но как я могла объяснить ему, что в моих отношениях с заводами он явно лишний и завод мне этого не простит.

Но все же защищала несчастного от своих гостей. Олигарх с разнеженной душой, забредший в гнездо отпетой богемы - жалкое зрелище! Эти пигмеи завалят слона своими ироничными оловянными дротиками, доедая его ананасы с шампанским - олигархов на этих ананасах и шампанском как заклинило -  толкая друг друга под столом ногами в дырявых носках и подмигивая, как шаловливые прыщавые отроки.

Бесплатные блага всегда возвращают нас в детство. Даже богатый ребенок не откажется от выброшенного морем "киндер-сюрприза" и пойдет их собирать вместе со всеми остальными детьми.

Наглые, мелкие людишки, мои гости. Я говорю им об этом открыто, они же только смеются - у каждого второго мания величия.

Они всегда голодные. Им не понять нас с узбеком. Он любит власть, а я огонь под давлением, бушующий внутри ребенка - завода. Он любит тело власти, а я ее душу.

Мы как античные боги.

Впрочем, узбек живет не в этом городе, и я его почти забыла.

Здесь есть интересное - бочка! В которую упал рабочий и растворился в кипящем металле. Эту бочку не стали использовать дальше, она теперь стоит как одушевленная металлическая чушка на территории гиганта - завода. Металл обрел душу, любимый мой гигант.

А рабочий слился со сталью, как памятник самому себе и будущему человечества.

Ставлю на металл, чугун, князь мира сего! И твои апостолы - никель и алюминий.

Между музыкой и заводом, больше общего, чем между музыкой и человеком и я это поняла неожиданно..

Сон мне приснился за две недели до взрыва.

Я смотрела на завод, как обычно мечтательным затуманенным взором с другого берега реки, из центра. Любимого скрывал туман и прорисовывались лишь очертания.

Вдруг, совершенно неожиданно из домны вырвался столп огня, кучерявясь сверху как атомный гриб. Некоторое время постоял так и, обретя очертания огромного черного человека, резкими скачками бросился на город, перепрыгивая трассы, мосты и рукава рубашек - рек.

Мной овладел неистовый восторг чудотворца! Я выпустила его, джина, душу огня, из бутылки! Он - свободен, свободен! Он убегает, он больше не служит им! Круглолицым и узкоглазым властолюбивым смертным. Этим Одиссеям и Ясонам. Золотое руно вырвалось из рук смертных и бежит веселым галопом в свою пещеру.

Восторг держал меня в кудлатых лапах три дня. Как обычно, в таких случаях я все это время ничего не ела.

Прошло две недели. Около трех часов дня весь город тряхнуло. Зазвенели стекла и почти сразу к небу взлетел истошный вой стаи сирен.

Он убегал и они неслись следом как назойливые собаки. Но он убегал от них. Им его не догнать.

Взорвалась домна номер три.

Мгновенно, следом за взрывом по городу, змейками, как расплавленный металл, полились зловещие слухи.

Никто ничего доподлинно не знал. Одни сладострастно сообщали о сотнях жертв, другие это опровергали. Третьи спорили с пеной у рта, халатность это или теракт. Незадолго до взрыва над дорогой повесили рекламную растяжку, сообщавшую о том, что завод - оплот экономики страны. Не больше, ни меньше.

С неба сыпались черные камни, бомбардируя проезжающие мимо по трассе машины. Люди бежали к проходной, спасать товарищей. Водители, спасая машины от небесных камней, спешно покидали шоссе.
Ппоследний день помпеи в движении.

Сейчас бы он выглядел именно так - машины убегают, люди - бегут к эпицентру спасать людей. Скромное обаяние пролетариата.

Моя же душа полна ликования! Я знаю - он ушел! Ушел от них, мой друг - огонь! Никогда мне не было так легко с момента последней смерти.

От переизбытка чувств, я позвонила скучному мужчине и ему тоже передалось мое ликование. Он сказал, что в моем голосе бьются крылья тысяч ангелов, запутавшихся в тучах.

В кои -то веки в скучном мужчине из маленького дома проснулся поэт!

Точнее, в его конуру поэт забрел, посидел и ушел обратно в туман океанической неопределенности духа.

Мой слух от восторга заметно обострился. Я будто проснулась и стала замечать окружающие меня реалии девятиэтажного, серого, насквозь прослушиваемого, склепа.

За стенкой старуха била девочку. Сверху - огромный баскетболист каждую ночь с узнаваемым сопением истязал чью-то плоть. За другой стеной тоже ругались практически без перерыва.

Скромное обаяние пролетариата начало меркнуть, а родной огненный дух был уже далеко. Как выброшенная прибоем медуза, я сохла под их чужим солнцем и слушала звуки мира со все большим отвращением.

- Повторяй за мной, бестолочь!  - кричала злобная старуха, - Повторяй, тупица неотесанная! По слогам повторяй, если слова не запоминаешь! Имбицилка!
Бабах и топот. Опять - бабах! Долго слышен неистовый рев ребенка.

- То не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, мороз воевода дозором, обходит владенья свои...

- Ну, давай, скотина!- я физически, всем телом, ощущаю нависший удар тонкой воспитательской плети.

Эта сцена сразу  напоминает своим драмматизмом эпизод из "Крови поэта" Кокто. Там тоже в одной из комнат внутри зеркала злобная фурия истязала девочку. Девочка же пряталась от нее, то на потолке, то, зависая над зеркалом, и оттуда корчила, забавные рожицы, показывала длинный нос и язык. Но это была французская девочка - гаврош с парижской баррикады, веселый неугомонный сорванец.

Моя же девочка сначала рыдает взахлеб, потом ее рыдания становятся глуше, видимо, старуха чем-то ее бьет, она взвизгивает и надолго замолкает, рыдая в подушку или кулак.

- Еу, давай, не ветер бушует над бором...

- Не ветер бушует над бором, - тянет визгливый слабый голосок,- не с гор побежали ручьи..

- Ну, дальше!

Девочка, всхлипнув и высморкавшись со смаком, продолжает.

- Мороз воевода с надзором..

- С чем, с чем??? - глухой удар и плач.

Проревевшись, девочка пытается продолжить, судорожно сглатывая сухим ртом.

- Мороз воевода с позором..

- Сто-о-о!? Ты что тупая, в маму?

- Повторяй за мной, дура окаянная, мороз воеводадозором!

У девочки паника доходит до апогея, она пытается убежать, слышно как мелко - мелко стучат по полу ее босые маленькие ножки. Снова глухой удар.

- Ну, - громыхает голос старухи, кажется, что сам страшный мороз воевода схватил несчастного ребенка за шиворот и трясет, - ну, повторяй за мной, морозвоеводадозором...

Девочка отчаянно пытаясь вырваться, глухо произносит.

- Мороз воевода со взором...- неожиданно изысканно, нерешительно выражается бедное дитя, но это не помогает!

Снова звук удара и рыдания, что-то громко упало, кажется, что девочка швырнула в старуху геранью в горшке.

- Тупая тварь, я тебя в детдом сдам, в милицию у меня пойдешь, все, я вызываю милицию, тебе место в тюрьме, маленькая паскудная неряха!

Я больше не могу это выносить, даже не знаю, кого больше ненавижу, странную девочку или ее свирепую бабушку,- понять можно обоих.

бабушка, вероятно, не в первый раз учит с ней стихи, а девочка не по наслышке знакома с боцманским кулаком пожилой леди.

Что-то нужно с этим делать, нужно срочно принимать контрмеры, иначе я не доживу до следующего эона.

Взгляд неожиданно падает на диск органной музыки Баха. О, это то, что нужно, до сего момента я их щадила и слушала только в наушниках. Сейчас вы у меня попляшете, звероподобные хомо недосапиенсы!

У брата шикарная аудиосистема. Я вставляю диск в дисковод и выпускаю огненного духа музыки - о, сладкая месть!

Слышны тихие шаги органиста.... Organ Concert in St. Thomas Church. Ullrich Bohmе....начинается!

За стенкой сразу замолкают. Немного подрагивают стекла. Конечно, это не взрыв доменной печи, и не атомная бомба, но это очень близко.  Неспешно падают на пол контуженные обломки привычных дому звуков. Орган острым ножом вспарывает брюхо пространству. Оттуда бросаются бежать, проглоченные волками и старухами дети.

Что еще вылезет из этого брюха меня уже не касается.
Мне уже хорошо...


-

-