Гипотетически население нашей Вселенной делится на людей, с которыми я хочу заниматься любовью (опыт - сын ошибок трудных - показывает, что они все без исключения барышни), и на остальных... Теперь о главном:
И тут Вася лениво поставил жирное двоеточие (:), почесал левой рукой бороду на груди, на секунду задумался, потом бережно макнул ручку, оснащенную гравированным твердосплавным пером Фаберже в бронзовую чернильницу-непроливашку, склонился над бумагой и продолжил писать:
- Не все голые барышни одинаковы.
Каждая раздетая барышня голая по-своему. Всё смешалось в жизни Арсентия Христофоровича, когда он понял что ему очень нравится имя Таисия Ивановна. В этом имени отсутствовала мерзкая буква "Р", которую застеничивому и деликатному Арсентию Христофоровичу было сложно выговаривать из-за врожденной картавости.
Сама же Таисия Ивановна не как имя, а как женщина нравилась Арсентию Христофоровичу потому что, по его эстетическим представлениям и моральным принципам, она была умной, веселой и красивой. И беззаботно молодой. Правда беззаботная молодость Таисии Ивановны , кроме положительных эмоций таких как тихая радость созерцания, сладкие грёзы и бескорыстное любование вызывала в нём зависть и тоску. Честно говоря, то что она была умной, весёлой и красивой тоже вызывало в нем зависть и тоску, но Арсентий Христофорович с эти мирился, когда мог, а когда не мог снимал с полки гормон гармонь, аккуратно пеленал её клетчатым пледом, а затем приказав Захару заложить рессорку с кожаным верхом, ехал откинувшись к Таисии Ивановне в гости в Кострому.
Вася положил ручку на стол, отодвинул в сторону густо засеянную буквами и словами бумагу и громко позвал в распахнутое настеж окно, за которым постанывали вековые липы:
- Маруся, водки!
- Сию минуту-с Василий Семенович. Откликнулась из сада дворовая девка Маруся.
Вася хмыкнул в ответ и осторожно вытянул из аккуратно сложенной стопки чистый лист верже in oktavo, положил перед собой и молча уставился на него, словно это была не бумага, а распахнутый холодильник с едой. Маруся чего-то задерживалась, и Вася с досадой, сильно картавя, произнес в пол голоса на хорошем французском "Как ни обманчива надежда, все же до конца наших дней она ведет нас легкой стезей." Он снова взял в руки перо, макнул в чернила и продолжил с красной строки:
Иногда Таисия Ивановна дотрагивалась до Арсентия Христофоровича. Обычно она поджидала его одетая в розовом ученическом платье с раскрытой книжкой в руках на белом крыльце старой родительской усадьбы, любуясь видом на Волгу, на пашни и заливные луга за ней. И когда Арсентий Христофорович как то по особенному молодо и легко выскакивал из рессорки на газон её лицо, обычно сосредоточенное и тихое, расцветало нежной улыбкой надежды и Таисия Ивановна спешила по скрипучим ступеням вниз навстречу Арсентию Христофоровичу, чтобы прикоснуться к нему своей красотой, особенно смешной её частью. От этого касания Арсентию Христофоровичу становился оргазм становилось смешно. И он негромко застенчиво смеялся, так, словно кто-то незнакомый осторожно и одновременно настойчиво, со скрытым азартом щекотал усами и языком его чувствительное тело.
Больше всего Арсентию Христофоровичу нравилось пить с Тиасией Ивановной пиво в трактире неподалеку, сидеть рядом с ней на заднем сидении автомотора, чувствуя как под тканью платья шевелится её упругая девственная плоть, ходить в синематограф и вышивать гладью один раз. Больше они ничего делать не пробовали, потому что не знали чего ещё можно делать. А в театр их с пивом не пускали.
На самом деле будь воля Арсентия Христофоровича он бы попробовал поваляться с Таисией Ивановной в цветущем лугу, приминая еще нескошенные, пахнущие парным молоком, мёдом и ещё чем-то знакомым, безымянным и прекрасным сочные травы. Только по мнению Арсентия Христофоровича, у Таисии Ивановны, во рту должен был быть кляп, чтобы она хотябы на пол часа умолкла и перестала тараторить, рассказывая свои бесконечные смешные истории в которых присутствовали смешные незнакомые и труднопроизносимые слова: анал, консумация, латекс, куннилингус и мастурбация. К тому же Арсентию Христофоровичу самому оченно хотелося поговорить и рассказать свои смешные истории Таисии Ивановне. В историях тоже присутствовали незнакомые ей забавные слова: сахасрара, елда и аумсинрикё.
- Да и почему бы ей ваабще не заткнуть фонтан и не дать ему отдохнуть и не расслабиться просто так, даром, - Часто сердился про себя он, но виду не показывал.
В этот раз дорога до Костромы показалась Арсентию Христофоровичу не трудной, короткой. Обильные весенние дожди пролившиеся с ночи на окрестные помещичьи черноземы быстро впитались в теплую прогретую почву. Земля жадно, до капли выпила небесную влагу, но не потекла, а напружинилась. Не то что осенью, когда масляная как березовый дёготь грязь расползалась на обочины и колёса вязли в ней по самые ступицы. Распутица. В такую непогодь рессорка, мучая рысаков, медленно, словно муха по черному мёду, долгими часами ползла по холмам от Фетюковки до города.
Не то что сейчас.
Солнце приятно грело лицо, большак выровнялся и как то по особенному мягко проседал под рельефными дутиками, без пыли и кочек. Захар изредка, скорее для порядка, покрикивал на резвых лошадок, и те послушно на минуту другую прибавляли хода, отчего латунные валдайские колокольца на дугах начинали заливаться особенно весело. Эх птица тройка, куда ты летишь русь, думал Захар. Об эту пору в его голову ниоткуда лезли разные поэтические мысли. Так незаметно прошло время поездки и вот ещё засветло повозка задребезжала сначала по мелкому щебню, а затем стала покачиваться на крупных булыжниках мощёной улицы, прозванной Московским проспектом.
- Приехали, барин, - Повернулся всем корпусом к Арсентию Христофоровичу Захар и натянул поводья.
Арсентий Христофорович, бережно отложил клетчатый сверток, который до этого всю дорогу держал в руках, на сиденье, легко, совсем по мальчишески соскочил на газон перед резным крыльцом. Однако никто его не ждал. Окна в бревенчатом доме под железной крашеной свинцовым суриком крышей были темны, на крик никто не отозвался. Арсентий Христофорович замотал на щиток вожжи, поднялся на крыльцо вслед за вскочившей туда невесть откуда взявшейся грязной и мокрой собакой, – вид у нее был бешеный, глаза блестели ярко и бессмысленно, – сдвинул с потного лба картуз, снял легкую чуйку, кинул ее на перила крыльца и, оставшись в одной поддевке с ременным поясом в серебряном наборе, вытер пестрое от пота лицо и стал счищать кнутовищем прошлогоднюю грязь с голенищ.
Дверь в сенцы была отворена, но чувствовалось, что дом пуст. Верно, крестьян порют, подумал он и, разогнувшись, посмотрел в поле: не ехать ли назад? Дневной воздух был неподвижен и сух, с разных сторон бодро били вдали перепела в отягченных влагой хлебах, но надвигалася вечер, небо и земля угрюмо темнели, за шоссе, за низкой чернильной грядой леса, еще гуще и мрачней чернела туча, широко и зловеще вспыхивало красное пламя – и Арсентий Христофорович шагнул в сенцы, нашарил в темноте дверь в горницу. Но горница была темна и тиха, только где-то постукивали рублевые часы на стене. Он хлопнул дверью, повернул налево, нашарил и отворил другую, в залу освещенную ровным серым вечерним светом: опять никого, одни мухи сонно и недовольно загудели в жаркой темноте на потолке.
Есть кто? поинтересовался он и тотчас услыхал в ответ скорый и певучий, полудетский немного сонный голос Таисии Ивановны " Здравствуйте, извините меня, пожалуйста…Не встретила." Она выглянула из неприметной двери в конце залы, на которую Арсентий Христофорович поначалу не обратил внимания.
- Идите сюда, - улыбалась она ему, и поманила рукой, - ну идите же сюда, фу какой вы неловкий.
Арсентий Христофорович смотрел в её молодое красивое лицо и она своими синими немного шальными глазами не отрываясь смотрела на него.
– Здравствуйте, Таисия Ивановна. Я вот еду в город, да, вишь, что делается, заехал навестить… А вы, значит, думали, разбойники подъехали?
Сумерки быстро сгущались, но еще видно было это смущенно улыбающееся небесной красоты личико, которое обрамляли льняные завитки волос, стразики на шейке, крупные не возрасту груди под розовым гимазическим платьем, плотно облегающим её упругое, белое как струя молока тело… Она была высокой, чуть меньше его ростом, но казалась совсем девочкой. Может быть из-за клетчатой выше колен суконной юбочки, а может из-за белых гольф, плотно прилегающим к её продолговатым, красивым икрам.
– Я сейчас лампу зажгу, – поспешно заговорил он, немного смутясь от зоркого взгляда Таисии Ивановны, и кинулся к лампочке над столом.
– Вас сам Бог послал, что бы я тут делала одна, – певуче говорила она, а он, поднявшись на цыпочки неловко вытягивал из зубчатой решетки лампочки, из ее жестяного кружка, стекло.
Таисия Ивановна смотрела на его вытянувшуюся и изогнувшуюся фигурку на крупные руки с длинными музыкальными пальцами.
– Погодите, Арсентий Христофорович не надо, – вдруг сказала она, и взяла его за талию. – Постойте, повернись-ка на минутку ко мне…
Вася перевел дух и откинулся в кресле, оглядывая исписанные листы. Маруся, неловко, бочком пугливо пробираясь между мебелей, несла на серебряном полносе хрустальный графинчик налитый под горлышко ароматной ржаной водкой, и рядом с ним допотопный дедовский стаканчик из серебра этакий пузатенький с надписью "его же и монаси приемлют", а на специальной тарелочке 4 штуки любимых васиных канапе из икры, масла и солёных огурцов с острагоном.
Ей нравилась эта загадочная, не похожая ни что комната, которую все без исключения - челядь, знакомые и родные именовали Васина. Нравилась и пугала одновременно. И страх, возникающий в закоулках марусиной души был сладким и тягучим как патока и, конгруентным, манящим как свет огня ночью, когда ты заблудилась и не заешь куда идти. .
Выкрашенные в темно-бордовый цвет стены и потолок зрительно уменьшали достаточно просторную горницу, пол был сделан из старого дерева, покрытого лаком. Прямо напротив двери к стене крест-накрест ещй при дедушке были прибиты две широкие планки из полированного красного дерева с ремнями для фиксации. Под потолком подвешена большая железная решетка, площадью не меньше двух аршин, с нее свисали веревки, цепи и блестящие наручники. Рядом с дверью из стены торчали два длинных резных шеста, похожие на балясины лестницы, только длиннее. На них болталось удивительное множество всяких лопаток, кнутов, стеков и каких-то странных орудий из перьев.
С другой стороны стоял огромный комод красного дерева: ящики узкие, как в старых шкафах екатерининских времен. Интересно, что в них может быть? Думала всякий раз Маруся, проходя мимо. Но действительно ли я хочу это знать?
В дальнем углу - скамья, обтянутая темно-красной кожей, и рядом с ней прибитая к стене деревянная стойка, похожая на подставку для бильярдных киев; если присмотреться, на ней стоят трости различной длины и толщины. В противоположном углу - стол из полированного дерева с резными ножками и две такие же табуретки.
Однако большую часть комнаты занимала кровать. Она была крупнее обычной двуспальной, с четырьмя резными колоннами в стиле рококо по углам и плоской крышей балдахина. Похоже на стиль Людовика 14. Под пологом видны еще какие-то блестящие цепи и наручники. На кровати не было постельных принадлежностей - только матрас, обтянутый розовой кожей, и красные шелковые подушки, сваленные грудой на одном конце.
Маруся поставила поднос на край письменного стола.
Вася заправил салфетку за галстук и не спеша потянулся к графинчику с водочкой. Налил до краев стаканчик, и выпил не сразу, а сначала вздохнул, руки потер, равнодушно на потолок поглядел, потом взглядом окинул комнату, этак не спеша, поднёс её, водочку-то, к губам и только затем немедленно выпил - и тотчас у него из желудка по всему телу искры пощли....
- Ну ступай Маруся, ступай, - по доброму проборматал Вася и добавил: Потом только заглянешь попозже.. Ну ты знаешь когда.
Марусины щеки залил легкий румянец, как у ребенка, которому на ярмарке родитель купил сахарного петушка,. Она застенчиво улыбнулась, едва заметно кивнула и молча стала пробираться назад к выходной двери.
Вася мечтательно посмотрел в окно. Дневной воздух за окном был неподвижен и сух, с разных сторон за Волгой бодро били вдали перепела в отягченных влагой хлебах, васина горница была тиха, только где-то постукивали рублевые часы на стене. Пора кончать решительно подумал он и придвинув поближе новый лист верже, ловким щелчком сбил с края стола бархатистую жемчужину севрюжьей икринки, вздохнул, макнул в чернила перо, внимательно прочитал последний абзац и продолжил:
Арсентий Христофорович со страхом глянул на Таисию Ивановну через плечо, уронил руки и повернулся. Она притянул его к себе, – он не вырывался, только дико и удивленно откинул голову назад. Она снизу, прямо и твердо заглянула сквозь сумрак в глаза ему и засмеялась:
– Еще пуще испугались?
– Лариса Ивановна Таисия Ивановна… – пробормотала он умоляюще и потянулся из её рук. - может пивка и на таксомоторе прокатимся... до синематографа?
– Погодите. Разве я вам не нравлюсь? Ведь знаю, всегда рады, когда заезжаете.
– Лучше вас на свете нету, – выговорил он тихо и горячо.
– Ну вот видишь… Таисия Ивановна неожиданно перешла на ты, а затем длительно поцеловала его в губы, и руки её скользнули ниже.
– Таисия Ивановна… за-ради Христа… Вы забыли, моя лошадь так и осталась под крыльцом… Захар... заедут… Ах, не надо!
- Арсентий Христофорович ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже, ммммммм мммм,- задохнулась Таисия Ивановна и потянула его за руку в сторону неприметной двери, откуда она совсем недавно вышла. Что там Тая, куда мы? Бормотал Арсетий Христофорович Какой ты неловкий, Сеня, не боись, идём - там Васина комната, там нам будет счастье. Ласково уговаривала его Таисия Ивановна и Арсентий Христофорович покорно, словно в дурмане пошел за ней.
Через четыре часа она вышла из дома, приказала задремавшему было уже Захару ехать на постоялый двор, а лошадей поставила под навес, сняла с них уздечки, задала мокрой накошенной травы из телеги, стоявшей посреди двора, и вернулась, глядя на спокойные звезды в расчистившемся небе. В жаркую темноту тихого дома все еще заглядывали с разных сторон слабые, далекие зарницы. Он лежал на розовой кровати, весь сжавшись, уткнув голову в грудь, горячо наплакавшись от ужаса, восторга и внезапности того, что случилось. Она поцеловала его мокрую, соленую от слез щеку, легла навзничь и положил его голову к себе на плечо, правой рукой держа папиросу. Он лежал смирно, молча, она, куря, ласково и рассеянно приглаживал левой рукой его волосы, щекотавшие ей подбородок… Потом он сразу заснул. Только черные кастлинского литья наручники с расписными эмалями - бабушкино наследство, которые они позыбыли снять, мелодично звякнули. Она лежала, глядя в темноту, и самодовольно усмехалась: Вот тебе и заехал Сеня! Скверно, однако.
Она без сна лежала до того часа, когда темнота избы стала слабо светлеть посередине, между потолком и полом. Повернув голову, она видела зеленовато белеющий за окнами восток и уже различала в сумраке угла над столом большой образ угодника в церковном облачении, его поднятую благословляющую руку и непреклонно грозный взгляд. Она посмотрел на него: лежит, все так же свернувшись, поджав ноги, все забыл во сне! Милый и жалкий мальчик…
Проснулся он тогда, когда уже совершенно одетая она стояла на крыльце дома и смотрела на Волгу. Он вышел к ней, светлые слёзы счастья струились по его мужественному лицу.
Таисия Ивановна… за-ради Христа… за-ради самого Царя Небесного, выходите за меня замуж! Я вам самым последним рабом буду! У порога вашего буду спать – возьмите! Я бы и так к вам ушел, да кто ж вам разрешит! Таисия Ивановна…
– Замолчи, – строго сказала она. – На днях приезжай свататься. Я выйду за тебя. Слышал?
Он сел на ноги, сразу оборвав рыдания, тупо раскрыл мокрые лучистые глаза:
– Правда?
– Конечно, правда.
– Мне на Крещенье уж тридцать шестой пошел, – поспешно сказал он.
– Ну вот, значит, через полгода и венчаться можно… А теперь езжай домой, Сеня. С Богом.
Дождавшись пока утихнут валдайские колокольца его рессорки Таисия Ивановна
воротилась домой, и тотчас стала собираться и к вечеру уехала на тройке на железную дорогу. Через два дня она была уже в Кисловодске. А еще через день переехала в Геленджик, потом в Гагры.
Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала, что еще не знает, где останется.
Аресентий Христофорович искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару.
Возвратясь в свой номер, он лег на диван и синхронно, по украински выстрелил себе в виски из двух револьверов.
Вася поставил точку, смахнул со щеки невесть откуда взявшуюся скупую мужскую слезу и налил себе водки. За окнами совсем стемнело. В горницу снова неслышно вошла Маруся и положила на стол серый плотной бумаги объемистый конверт с двумя франковыми марками почты Франции, запечатанный с обратной стороны красным казенным сургучом.
- Письмо вам, барин, - пролепетала Маруся, сделала несколько шагов назад и встала за спиной , ожидая распоряжений. Вася махнул рукой и добавил по доброму чтобы та шла отдыхать.
Дождавшись, пока Маруся закроет за собой дверь, он потянулся к ножу для бумаг, но потом не сдержался и торопливо, словно ребенок получивший долгожданный подарок, волнуясь, неровно и некрасиво, слегка дрожащими от нервной лихорадки пальцами, вскрыл конверт. В нем лежала тонкая пачка перетянутых синей шелковой лентой le photos и записка - несколько торопливых строчек на французском:
Милый Вася, я поселилась здесь, в Париже, Place Pigalle 19.
Приезжай.
Скучаю.
Тая.
PS Regarde mes nouvelles selfie photos.
И напиши какое из моих le selfie тебе особенно res appricie.
Люблю тебя.
Т.
PSS Для тех, кто добрался до конца текста предлагаю развлечься ещё и перейти по этой ссылке в мой блог где, помимо нормально отформатированного текста выложены le selfie, которые Вася получил в письме Таисии Ивановны из Парижа.
http://www.liveinternet.ru/users/avel_hladik/post362193821/
Ваш Авель