Л. Н. Толстой сидит за своим письменным столом. Ножки его кресла слегка подпилены. Писатель был близорук. Чтобы глаза были ближе к тесту и при этом не носить очки, он укоротил ножки кресла. Вот этот стол, и всё, что на этом столе, и всё что рядом со столом, - это всё настоящее. Всё это и сегодня вы можете увидеть на втором этаже в угловой комнате большого деревянного дома. Вот только нет за этим столом самого хозяина кабинета. Всё остальное подлинное. Заходишь в этот кабинет - и ощущение такое, что хозяин только что положил перо в чернильницу и вышел.
Понятно, что не вернётся. Но всё, к чему прикасалась его рука, вот – всё перед глазами. Не реконструкция и не подделка. А главное – это конечно этот стол. На нём было написано столько статей, содержание которых сотрясали российское общественное сознание далёких предреволюционных лет. Здесь же за этим самым столом был написан один из трёх великих романов нашего гения «Воскресенье»
*****
Этот дом писателя находится не далеко от Садового Кольца. Поведаю и такую интересную деталь. Он находится не так уж далеко от места, где была утоплена в Москва – реке бедная собачка Му-му. Ныне эта улица носит имя Льва Толстого. А раньше при жизни она называлась Хамовническим переулком.
Попутно надо сказать, что название переулка вовсе не имеет отношение к имени одного библейского персонажа, ставшее нарицательным. Слово «хамовники» — от слова «хам». Оно было известно с XIV века и обозначало льняное полотно. Здесь же находилась и большая Хамовная слобода, где жили ткачи. Их называли хамовники. Вот и всё объяснение.
Эти хамовники оставили по себе добрую память. Однажды, пустив шапку по кругу, они на собранные деньги построили чудную церковь. Николая чудотворца. Её облик притягивает к себе наше внимание и радует взгляд и сегодня. Она как драгоценный камень – самоцвет является замечательным украшением всего не малого района Хамовники. Церковь не закрывалась ни в какие времена. И даже много не пострадала ни вовремя известного пожара в 1812 году, ни во времена богоборчества. В неё можно войти и сегодня.
Возможно, в неё входил и сам Толстой. Возможно. Но это вряд ли. Потому как к тому времени писатель уже имел большие проблемы с церковью. И был от неё отлучён.
*****
Дом этот Толстой купил в 1882 году. Зачем? У него было больше родовое поместье вблизи Тулы. Всем известная Ясная Поляна. Чудесное место. Я там тоже был не раз. Но в его семье было много детей. А детям нужно учиться. Ну не в церковно-приходскую школу им ходить. И даже не в ту школу, что организовал их папа для крестьянских детишек. Нет, надо было им учиться в городе. В Москве. Вот некоторые из его детей после покупки дома и были определены в престижное Поливановское училище на Пречистенке. Это здание школы существует и сегодня. И это все ещё школа. И даже не одна, а две. Одна музыкальная - другая живописи. И это правильно. И это хорошо.
А вот теперь в это сакральное пространство семейной жизни Толстых вторгаются за плату множество людей. Дом этот, конечно, – не памятник архитектуры. Так, ничего особенного. Но он охраняется государством. Этот деревянный дом стал местом всемирного притяжения для всех людей на Земле. Людей, для которых имя Толстого связано даже и не только собственно с литературой. Но и с желанием понять его ещё и как человека. С тем, что называют русским миром, огромной частью которого он стал.
И я в этот дом прихожу тоже. Не часто. Прихожу по делам службы. Работаю под перевод. И каждый раз не могу отделаться от смущающего меня чувства. Ну как если бы я пришёл в чужой дом без приглашения. Ну как если бы я прочёл чужое письмо. И не имея на то ни разрешения, ни права. Получается так, что я, да и все, кто бы не пришёл, только в силу мировой славы хозяина дома получил право вторгнуться в пределы, в пространстве которого имел право пребывать только он и никто больше, кроме семьи и приглашённых гостей. Издержки славы?
*****
Я смотрю на портрет Толстого, и из памяти моей неумолимо восходит одна, известная всем фраза, которая как нельзя лучше и вернее определила этого человека. «Какая глыба! Какой матёрый человечище!»
А руки его! И снова лезет навязчиво другая фраза из одного культового фильма. «Да, ты на руки-то его просмотри». Правда там героиня фильма обращала внимания бандита-горбуна на руки с тонкими длинными пальцами, никак не похожие на руки трудяги – шоферюги. И была права. Потому как «стукачок» тут же и сыграл к случаю неправдоподобно виртуозно на рояли этюд Шопена. А потом ещё любимую собранием малины и «Мурку».
А вот глядя на руки Льва Толстого, ну никак не скажешь, что это руки потомственного рафинированного аристократа. И ошибёмся. Потому как их обладатель не только играл на рояле, но даже сочинял музыку. Ну конечно ему было далеко до этюдов Шопена, но вот очень приличный вальс он сочинил, который вам любезно предложат прослушать в гостиной дома на втором этаже. Но, как известно, хозяин дома прославил себя на ином поприще. Он стал гением литературы.
И все-таки руки эти удивительные. Это руки с толстыми совсем не аристократическими пальцами похожи скорее на мужицкие руки. Может быть, и это тоже имел в виду уже процитированный автор, сказавший: «Вот это, батенька, художник... И — знаете, что еще изумительно? До этого графа подлинного мужика в литературе не было». Такими руками только подковы сгибать, да пятаки ломать.
Невероятно. Но и ничего удивительного. Эти руки умели крепко держать рукоятки плуга. Смотрим картину Репина «На пашне» И косой тоже он отменно владел. Вспомним Костю Левина на покосе. А ведь Левин - это и есть сам Лев Толстой.
*****
Но главное занятие, которым он занимался, не покладая рук, это вот твердо держать эту самую перьевую ручку – инструмент, которым он создал рукописно столько мировых шедевров.
Я помню,как и сам держал этот инструмент в первых классах школы. Ручку с железным пёрышком. И был даже в те времена у нас урок, который так и назывался «Чистописание». А для меня это чистое писание явственно осталось в памяти, как мука нескончаемая. Ничего не получалось у меня с выведением с нажимом и без этим самым пёрышком по бумаге в косую линейку буковок маленьких и особенно заглавных. Пёрышко противно царапало бумагу и с него время от времени стекали отвратительные кляксы, которые никак нельзя было вывести никаким твёрдым ластиком.
А ведь Лев Николаевич написал этим пёрышком столько, что всего хватило на полное собрание его сочинений в 90 томов. Это только напечатанных томов. Одних только писем он написал более 10 тыс. А сколько его напряженная мысль и воображение заставляла переписывать и переписывать уже сотворённое. До 10 раз и больше. Непостижимо.
*****
Первое произведение Толстого, с которого началось мое постижение из всего им написанного, это был, конечно же, незабвенный Филиппок. Да разве только для меня! Мне самому было в то далёкое время лет пять. Я ходил в детских сад, который находился на старой улице Щепок в Москве. Удивительно, но садик этот существует и поныне.
По правде сказать, я не умел ещё тогда читать. И потому я не прочёл волнующую историю про Филиппка. Я её увидел. Где и как? Ну, понятно, не по телевизору. Их тогда ещё и не было. Но были диафильмы. Такие целлулоидные ленты с маленькими кадриками. Через проектор на белой простыне эти кадрики становились большими почти живыми картинами. Может быть, именно с этих диафильмов у меня появилась впоследствии тяга к книге.
И привела меня эта тяга, в конце концов, к главному сочинению этого старика с густыми бровями и широкой бородой. К роману «Война и мир». Я его прочёл впервые, когда мне было лет 16. Потом я его прочёл ещё раз. А потом и ещё раз. Этот роман меня буквально снёс. С тех пор для меня вся литература поделилась надвое. Он, Толстой, - и вся остальная литература.
В не меньшей степени меня влекли не только книги, но и то, кто их написал. Даже ещё и больше, чем книги. Как это не парадоксально. Хотя я не могу отделить творение от творца, но в данном случае творец у меня выдвигался на первый план.
Да, вид у него всегда был такой мужицкий, о чём он и сам уже в молодости писал, и даже страдал от этого, особенно в подростковом возрасте. Но при этом он сам прекрасно и отчетливо осознавал, кем он был. То есть то, что он был продолжением двух славных и древних родов. Вот его бескомпромиссное и предельно честное признание:
"Я не мещанин и смело говорю, что я аристократ, и по рождению, и по привычкам, и по положению. Я аристократ потому, что вспоминать предков - отцов, дедов, прадедов моих, мне не только не совестно, но особенно радостно. Я аристократ потому, что воспитан с детства в любви и уважении к изящному, выражающемуся не только в Гомере, Бахе и Рафаэле, но и всех мелочах жизни: в любви к чистым рукам, к красивому платью, изящному столу и экипажу. Я аристократ потому, что был так счастлив, что ни я, ни отец мой, ни дед мой не знали нужды и борьбы между совестью и нуждою, не имели необходимости никому никогда ни завидовать, ни кланяться, не знали потребности образовываться для денег и для положения в свете и тому подобных испытаний, которым подвергаются люди в нужде. Я вижу, что это большое счастье и благодарю за него Бога, но ежели счастье это не принадлежит всем, то из этого я не вижу причины отрекаться от него и не пользоваться им".
Заметим, что к концу 70-х годов его взгляд на этот предмет сильно изменился. И, тем не менее, когда я впервые прочёл эти строки, то они поразили меня. Поразили его бесстрашием вывернуть столь откровенно свою душу. И в этой фразе ведь просто нечему возразить. Всё правильно. Всё так оно и было. Он сказал это, ничуть не боясь быть обвиненным в одном из самых суровых заветный грехов. В гордыне.
И после душа моя потянулась к нему такому, каким он сам себя обозначил в выше приведённой цитате. Мне захотелось, конечно, не стать с ним вровень. Это невозможно. Ну хотя бы немного, ну хоть чуть-чуть подтянуться к этой высочайшей вершине, его интеллектуальной и духовной силе.
И знаете, всё-таки, в какой то мере, я думаю не малой, он определил моё жизненное предназначение и призвание. Я стал учить язык прекрасной Франции исключительно под его влиянием. Почему? Потому как в романе «Война и мир» многие абзацы, а то и целые страницы написаны именно по-французски. А сам Толстой, по его собственному выражению, говорил по-французски столь же хорошо, как и Николай Болконский – вельможа екатерининской эпохи. То есть не только говорил, но и думал на этом языке. И мне казалось, что приобщение к этому языку меня непременно возносит на некий интеллектуальный, культурный и даже духовный уровень, к которому я всем моим жизненным предназначением и должен был стремиться
Он, этот язык, и стал главным предметом моей жизни. Я нашёл себя в нем в трёх ипостасях. Я переводчик, гид-переводчик и учитель. Спасибо, Лев Николаевич.
*****
Этот портрет был написан в 1884 году. Это важная деталь. Потому как к этому времени в душе Толстого произошел нравственный переворот, поделивший его жизнь надвое. Изменилось радикально все его мировоззрение. Он стал другим человеком. И другим писателем, обладая при этом всё тем же огромным воображением .
Почему же состоялся этот перелом в его сознании и в его жизни тоже. По-моему здесь есть несколько объяснений. Первое состоит вот в чем. Человек не может не задумываться о смысле жизни. И не может он не задаться простым и беспощадным вопросом. А для чего он живёт, во имя чего. Вспомним, вот и великий Пушкин спрашивал себя в известном стихотворении:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Удивительно. Поразительно. И это пишет великий Пушкин в полном его осознании того, каким необыкновенным поэтическим талантом его одарила природа.
Но и тут же наш первый поэт получает суровую отповедь от митрополита Филарета
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана;
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Душу сам наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Есть от чего прийти в смятение. Что оставалось делать Пушкину, после этой такой мягкой выволочке со стороны митрополита? Разумеется, ответить. Он и ответил Вот как ответил.
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
Ну надо быть совсем уж лишённым воображения, быть просто тупым, чтобы не увидеть здесь убийственную иронию поэта. Наверное, митрополит этим воображением обладал, после чего оставил попытки вразумить поэта на поэтическом ристалище. Но не все поняли эту иронию. Даже и сегодня. И принимают за чистую монету «потоки слез нежданных» раскаявшегося поэта.
*****
Пушкин написал про «дар напрасный», когда ему было уже под тридцать. То есть будучи уже более чем зрелым человеком, и главное, вполне осознавая свое место в нашей литературе. У меня нет сомнения на этот счет. Не мог он этого не осознавать. И вот такая вот боль души, выплеснутая в стихе.
«Нету цели предо мною» И какое же спасение ищет человек в этом случае? Он погружается в богоискательство. И для этого он не обращается к попу. Даже если тот и сам митрополит, то есть важный церковный иерарх. А ещё, что вернее всего, он читает Евангелие. Он хочет обратиться к Богу напрямую. Без посредников. И тоже открывает для себя , что оказывается «Царство божие внутри нас». Забыты им все его богомерзкие юношеские стихотворные опыты типа «Про царя Никиту» или «Гаврилиада»
*****
Годы идут. И приходит время, когда мозг начинает свербить проклятый вопрос. «Жизнь, зачем ты мне дана?» Причем все равно, кем бы ты уже ни состоялся в этой жизни. Вот встал однажды этот вопрос и перед Толстым. В гораздо более зрелые годы. Он уже к этому времени написал «Войну и мир» и «Анну Каренину». И вот вдруг душу охватывают «мильон терзаний». Зачем всё это, все эти романы и слава мировая, если конец предопределен. Известный всем конец. И он пишет «Исповедь», в которой обнажает до невозможного свою душу. Он начинает с самого начала. Он описывает свой путь к Богу от юношеских до преклонных лет. От нигилизма до того самого нравственного надлома, случившегося с ним, когда ему уже за пятьдесят.
И все по-серьёзному. А у него всё есть. И нет причин для терзаний. Он богат. Он знаменит. У него счастливая семья. Любящая жена и дети. Это своё состояние он описывает уже в «Анне Карениной». В самом конце романа. Вспомним те же муки, убивающие всю радость жизни у Кости Левина. Не находя ответа на то, зачем же «жизнь ты мне дана», он перестал ходить на охоту, дабы не устоять соблазну застрелиться, и убрал из своей комнаты шнурок, чтобы не повеситься.
Душа его в постоянном смятении. Он пишет: «Думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: "Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, - ну и что ж!.." И я ничего и ничего не мог ответить».
И при этом всматриваясь в своё прошлое , он видит в нем не только изумительный подвиг написания «Войны и мира». Он видит по его описанию ещё и вот что:
« Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей да войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.»
Действительно, есть от чего прийти в ужас. Почему он так написал? Наверное, всё, что он написал, всё это было правдой. Потому как он сам же говорил, что старому врать - всё равно, как богатому красть».
Ответ мне представляется таким. Он не мог не знать, что в литературе он действительно глыба. Он мировая величина. И он знает, что вся его жизнь и при нем и после его ухода будет подвергнута самому скрупулезному исследованию. И что же откроется в жизни этого гения? И ему становится страшно при этой мысли. И что же делать? Каяться надо!
Спасать свою душу надо. Как? Вопрос! Очень важный. Он мучает писателя. И в этих мучениях у него в душе выстраивается целое учение. И он даёт ответ не только самому себе, но и всем и каждому. Это учение назовут толстовством. Подробно и обстоятельно он излагает свои мысли в статье « В чем моя вера». На картине Николая Ге мы видим Толстого, который вот этой самой перьевой ручкой и выводит слова и строчки для этой статьи.
И в поисках ответа он не пошёл в церковь. В ту самую Николая Чудотворца, что стояла в 200 метрах от его дома. Он вообще в ни какую церковь не пошел. Поскольку с официальной церковью у него были очень сложные отношения. Обиделась на него церковь. Да и как не обидеться. Особенно, после того как появился такой пассаж, написанный им в «Воскресении». Он описывает богослужение и причастие в острожной тюрьме. Не пожалеем времени, прочтём и вспомним:
«Началось богослужение.
Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же между тем, не переставая, сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы. Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства.
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деянии апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов.
Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью.
-- "Изрядно о пресвятей, пречистой и преблагословенней богородице", -- громко закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы, и большей славы, чем какие-то серафимы. После этого считалось, что превращение совершилось, и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и положил его сначала в вино, а потом в рот. Предполагалось, что он съел кусочек тела бога и выпил глоток его крови…»
« Желающих оказалось несколько детей.
Предварительно опросив детей об их именах, священник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки, совал глубоко в рот каждому из детей поочередно по кусочку хлеба в вине, а дьячок тут же, отирая рты детям, веселый голосом пел песню о том, что дети едят тело бога и пьют его кровь. После этого священник унес чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав усы и вытерев рот и чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.
Этим закончилось главное христианское богослужение. Но священник, желая утешить несчастных арестантов, прибавил к обычной службе еще особенную. Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал петь странным и фальшивым голосом»
*****
После всего этого, он окончательно разругался с попами. Они из-за этого описания богослужения отлучили его от церкви. Правда, сейчас они выражаются более деликатно. Не отлучил! Никто его не прогонял. Он сам. Сам отпал. И никто его анафеме не предавал. Тут мой любимый Куприн очень даже преувеличил, написав известный рассказ. Ну и что. Суть то одна. Над могилой его в Ясной Поляне нет никакой христианской символики. Просто вытянутый аккуратный холмик.
Его отлучили от церкви. Но не могли отлучить от веры. Свидетельство тому вот оно перед вами на картине. Он работает над обширной статьёй «В чем моя вера». Эта статья наделала много шума. Главный догмат его веры – это всем известная фраза «Непротивление злу насилием»
В мире есть зло. Оно было, есть и ещё будет. Вероятно, будет ещё долго. Раз есть зло, то с ним надо бороться. Как? А никак! Не противиться. Потому как зло только порождает зло. И так по кругу. Нескончаемому Вот Толстой и предлагает способ, как разорвать этот порочный круг И начинать надо с самого простого. С личного участия и личного примера. С самоусовершенствия Можно сказать он первым сказал, что «Душа обязана трудиться. И день и ночь, и день и ночь» .
Но ведь зло должно быть и обозначено. Где оно, в чём оно? Для Толстого воплощение этого зла находилось совсем рядом.Напротив его дома через узкую дорогу. Это воплощенное зло – несколько корпусов из красного кирпича текстильной фабрики.
Фабрика принадлежала одному французу из Лиона. По имени Жиро. Очень большая фабрика. На ней действовало более 1000 ткацких станков. Ну таких, какие мы видели в замечательном фильме «Светлый путь». На этих станках работало несколько тысяч ткачих. Выпускались высококачественные шёлковые ткани.
И вот что пишет о ней сам Толстой. Будет несколько цитат. Не маленьких. Но это стоит того, чтобы их прочесть. Потому что лучше написать, чем сам Толстой думает по этому поводу и о самом себе, просто и не напишешь. В этих строках он весь таков, каков он был в то время. Итак, речь идет об этой фабрике и о её работницах.
«По странной случайности, кроме ближайшего ко мне пивного завода (попутно заметим, что эта пивнушка существовала до начала уже нашего века) все три фабрики, находящиеся около меня, производят только предметы, нужные для балов. На одной ближайшей фабрике делают только чулки, на другой - шелковые материи, на третьей - духи и помаду.»
Далее Толстой описывает, как на великосветский бал собирается московская знать. А также в чем состояло веселье. Почитаем. Нечто похожее теперь организуется в Гостином дворе рядом с Красной площадью для новой московской элиты со времён Лужкова. Элиты - это конечно смешно. Такой дворянский новодел,который пыжится имитировать родовитую аристократию. Итак :
« И вот показались со всех сторон кареты, все направляющиеся в одну сторону.
Веселье в том, что женщины и девушки, оголив груди и наложив накладные зады, приводят себя в такое неприличное состояние, в котором неиспорченная девушка или женщина ни за что в мире не захочет показаться мужчине; и в этом полуобнаженном состоянии, с выставленными голыми грудями, оголенными до плеч руками, с накладными задами и обтянутыми ляжками, при самом ярком свете, женщины и девушки, первая добродетель которых всегда была стыдливость, являются среди чужих мужчин, в тоже неприлично обтянутых одеждах, и с ними под звуки одурманивающей музыки обнимаются и кружатся.»
Да, силён Толстой. И попробуй ему возрази! А дальше и ещё круче.
«Ведь каждая из женщин, которая поехала на этот бал в 150-тирублевом платье, не родилась на бале или у m-me Minangoy, а она жила и в деревне, видела мужиков, знает свою няню и горничную, у которой отцы и братья бедные, для которых выработать 150 рублей на избу есть цель длинной трудовой жизни,- она знает это; как же она могла веселиться, когда она знала, что она на этом бале носила на своем оголенном теле ту избу, которая есть мечта брата ее доброй горничной?»
Интересно, что сказал бы наш литературный гений про наше время, в котором правит балом неизвестно откуда явившаяся знать – элита.
И вот интересно, каким он, потомственный дворянин, видит себя на фоне ужасающего социального контраста, очевиднейшего зла. Вот его крик души:
«Я иду помогать бедным. Да кто бедный-то? Беднее меня нет ни одного. Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит, который может только существовать при самых исключительных условиях, который может существовать только тогда, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание этой никому не нужной жизни. И я, та вошь, пожирающая лист дерева, хочу помогать росту и здоровью этого дерева и хочу лечить его.
Я всю свою жизнь провожу так: ем, говорю и слушаю; ем, пишу или читаю, т.е. опять говорю и слушаю; ем, играю, ем, опять говорю и слушаю, ем и опять ложусь спать, и так каждый день, и другого ничего не могу и не умею делать. И для того, чтобы я мог это делать, нужно, чтобы с утра до вечера работали дворник, мужик, кухарка, повар, лакей, кучер, прачка; не говорю уже о тех работах людей, которые нужны для того, чтобы эти кучера, повара, лакеи и прочие имели те орудия и предметы, которыми и над которыми они для меня работают: топоры, бочки, щетки, посуду, мебель, стекла, воск, ваксу, керосин, сено, дрова, говядину. И все эти люди тяжело работают целый день и каждый день для того, чтобы я мог говорить, есть и спать.»
И я невольно спрашиваю себя, почему подобные мысли не приходят в голову тех, кто находится сегодня так счастливо на первых строчках списка Форбса.
Словом, зло названо. Слово произнесено. И прочитано, и услышано. И что же с ним делать? Если есть зло, то есть, преступление, то и должна быть кара, наказание. Бог, ведь всё видит. И кто же возьмёт в руки карающий зло меч правосудия? И вот тут и возникает вопрос.
Толстой со всею страстью души и данным ему таланта публициста беспощадно тревожит общественное сознание. И предлагает какой-то странный способ борьбы. Об этом способе он говорил ещё в конце романа «Война и мир» устами Пьера Безухова. Способ гениально прост. Если люди плохие, собравшись вместе, составляют силу, то людям хорошим надо сделать то же самое. А вот плохим людям он предлагает, ради спасения души, подумать о нравственном самоусовершенствовании. И это всё! И это всё!!!
Сам он в ужасе от своего барского положения. Он мучается. У него бессонные ночи. Да ведь как выйти из этого положения. Он призывает покончить с социальной несправедливостью. А сам ! А сам он всё ещё барин. А сам он граф. А сам он паразит, живущий за счет вот этих самых тысяч несчастных работниц, работающих по 12 часов в день.
Он готов отречься от всего своего не малого состояния. Он даже отказывается от всех гонораров за издаваемые во всем мире его литературные труды. Да и не труды всё это в его глазах. А так только, что-то написанное в «часы забав и праздной скуки». Во всяком случае это не тот труд, за который можно деньги брать. Это в его глазах всё равно как душой своей торговать.
И наконец он бежит из своего дома. Он навсегда покидает вот этот самый письменный стол, оставив на нем навсегда вот эту самую ручку с пером, которой написал статью «В чём моя вера». Он этим поступком решил доказать всему миру, что слово его не расходится с делом. До сих пор неизвестно, куда он хотел уйти. Очень может быть в монастырь. А может быть и в отдаленный скит. Прямо по примеру своего героя повести «Отец Сергий». И всё ведь прямо по строке Пушкина. «Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег». Но не дошел. Умер через несколько дней по дороге.
Закончилась его жизнь на железнодорожной станции Остапово. Он ушёл в вечность. И царствие ему небесное, которое он носил в сердце своем. А я вспоминаю ещё одну мысль Толстого.
«Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». Вот так он и прожил всю свою долгую жизнь.