Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть VI

1. НАКОНЕЦ-ТО ДОМА

Я устала. Устала не столько от перелётов и переездов, сколько от бестолковщины и суеты в Сумах, которые напомнили мне о совместном семимесячном проживании со свекровью в Алма-Ате.

Когда нас навестил Шурик, я ему рассказала про болезнь бати и спросила:

- Почему ты к ним не съездишь? Дементий Феодосьевич говорил, что давно тебя приглашал.

- Да как-то всё не соберусь.

- Знаешь, когда мы из больницы уходили, он смотрел нам вслед, как будто прощался навсегда.

- Да ладно тебе!

- Ну как знаешь.

Ровно через два месяца из Москвы поздно вечером позвонила тётя Надя и сказала, что Дементий Феодосьевич лежит в реанимации без сознания.

- Он очень плох. У него инсульт.

В полдень следующего дня тётя Надя позвонила снова и сообщила, что отец скончался, не приходя в сознание. Мы с Алёшей поехали к Шурику. Он плакал сидя у нас в машине.

- Я так к нему и не собрался. А ведь ты говорила.

- Теперь уж поедем все вместе, - сказал Алёша.

- А Тошка? – спросила я.

- Оставишь на родителей.


2. ПОХОРОНЫ

В Москве к нам присоединились Татьяна и тётя Надя со своей старшей сестрой Валерией Владимировной из Киева, которая как раз тогда у неё гостила. Дядя Миша на похороны не поехал, отговорившись невозможностью прервать учебный процесс. Мы набрали с собой продуктов на поминки – всё, что второпях успели купить до поезда: сыр, варёную колбасу, консервированную скумбрию, сгущёнку и даже сливочное масло. Спиртное взять не догадались. Везде были огромные очереди, потому что наступал «день седьмого ноября – красный день календаря».

Тамара Николаевна встретила нас горькими рыданиями и причитаниями:

- Мы жили как голубки! Тридцать лет как один день!

Пока мы раздевались, она успокоилась и стала рассказывать, как это случилось:

- В этот день утром Дементий встал рано. Я собралась приготовить ему говяжьи котлетки.  Он их очень любил…

В этом месте я мысленно продолжила за неё: «Но, что-то засуетилась…».

- Но что-то засуетилась, и котлетки пожарить не успела. Он поел творожок, у меня немного оставалось, потом попросил натереть ему морковки. Я натёрла, сметанки туда дала, он поел с аппетитом, выпил чашку чая и ушёл на лекцию.

- А как он выглядел? – спросила тётя Надя.

- Да нормально выглядел. Как всегда. Ничего особенного я не заметила. А потом  через два часа мне позвонили из института и сообщили, что он в госпитале. В реанимации. Ему плохо стало прямо на лекции. Он прислонился к доске, а потом стал падать. Студенты его уложили на скамейку и вызвали скорую. 

В этот вечер в дверь звонили без конца. Приходили соседи – выразить соболезнование, и все узнавали, что супруги тридцать лет жили как голубки; приезжали хмурые и подавленные аспиранты и дипломники Дементия Феодосьевича, которые сообщили, что все затраты на похороны берёт на себя институт, и что прощание состоится послезавтра в актовом зале. Приехала работница сферы ритуальных услуг и сказала, что за всё заплачено, кроме надгробной речи.

- Будете заказывать? – спросила она.

- Будем, - сказал Шурик. - Я заплачу.

Тамара Николаевна села на кухне с ритуальной работницей, прихватив с собой альбомы с фотографиями, дипломы, награды и юбилейные поздравительные паспорта мужа. Она описывала жизнь Дементия Феодосьевича во всех, известных ей подробностях, а работница изредка делала заметки в записной книжке.

Пока Тамара Николаевна была занята на кухне, мы решили начать уборку и перестановку в столовой. Таня предложила убрать ковровые дорожки, которыми были выстланы полы столовой, помыть пол и раздвинуть стол. Не успели мы с ней скатать одну дорожку, как на пороге появилась свекровь и голосом, полным негодования спросила:

- Что это вы тут делаете?

- Половики убираем.

- Всё не так! Положите на место.

Мы послушно раскатали дорожку и стали ждать дальнейших указаний. Тамара Николаевна начала рассуждать вслух о том, что послезавтра придёт много народа, значит нужно раздвинуть стол и, возможно, попросить ещё один у соседей.

- И стулья тоже, - вставила своё слово тётя Надя. – Об этом мы только что и говорили.

- А ещё нужно у соседей взять ложки и вилки.

- У нас в Казахстане почему-то вилками на поминках не едят, - сказала я и поторопилась добавить: – Впрочем, везде свои традиции.

- Мама, у тебя ведь ложек и вилок навалом. Зачем у соседей брать? – спросила Татьяна.

- Вот ещё! Буду я хорошие приборы на стол класть! Я их уже пересчитала и спрятала.

Танька наклонилась ко мне и на ухо прошептала:

- Пусть соседи хорошие приборы несут.

Я проглотила смешок и толкнула золовку в бок: «Терпение, мол, и спокойствие».

Валерия Владимировна, Лерочка, как её ласково называла тётя Надя, предложила уже начать что-нибудь делать.

Тамара Николаевна хлопнула себя ладошкой по колену, решительно встала и сказала:

- Так, хватит болтать. Татьяна, Мила, скатайте дорожки и отнесите их в мою спальню под кровать. 

Мы вернулись к тому, с чего начали, а свекровь, довольная своей распорядительностью, сказала:

- Вот что значит математический ум!

На следующий день мы с Татьяной поехали в город за водкой и недостающими продуктами. В магазинах было шаром покати. Купить удалось лишь сахар и хлеб, а риса для кутьи и, тем более, водки нигде не было. Мы предъявляли справку о смерти, но продавцы на неё никак не реагировали. В очередном гастрономе Танька не выдержала:

- Сдохнуть по-человечески и то нельзя! – произнесла она довольно громко и разрыдалась.

Я отвела её от прилавка и попыталась успокоить.

- Тань, ну не надо, ну успокойся!

Ничего не помогало. Тогда я спросила:

- Тань, а без водки сдыхают по-зверски?

Помогло: Танька хмыкнула, утёрла слёзы и уже почти спокойно ответила:

- Да ну их! Я же с Клочковой дружу. Я же знаю, что у них под прилавком всё есть.

- Ну так пошли к завмагу, - предложила я. – Ты будешь плакать – как дочь, а я права качать.

Мы так и сделали. Татьяна всхлипывала и сморкалась, а я объясняла заведующей, какой уважаемый человек скончался. Когда я сообщила, что умер единственный профессор на все Сумы, завмаг распорядилась выдать нам десять бутылок водки и два кило краковской колбасы. Думаю, что против истины я не погрешила – ведь если в Сумах кроме Дементия Феодосьевича и были профессора, то уж умершим профессором на тот момент он точно был один.

Церемония прощания в институте длилась долго. Похоже на неё пришли все студенты и преподаватели института. Алёша не плакал. Он стоял у изголовья гроба молча и не шевелясь. Кто-то подошёл к нему и предложил сесть на стул, но он отказался. А ведь у него была температура под сорок – фурункулы-то не прошли! Тамара Николаевна всё время плакала, но не причитала. Потом она отошла к окну, сказав, что ей плохо и не хватает воздуха. Окно открыли и вызвали скорую. Свекрови померили давление, дали какую-то таблетку и уехали.

На кладбище работница ритуальных услуг произнесла стандартную прощальную речь. Она не воспользовалась информацией о покойном, предоставленной ей Тамарой Николаевной. Шурик был недоволен:

- Для чего ей всё рассказывали?!               

На поминках о свёкре его аспиранты и дипломники говорили много тёплых слов. Видно было, что они, потеряв наставника, печалились по-настоящему. Некоторые девушки даже всплакнули. Тамара Николаевна вспоминала, какой он был внимательный муж: подарил ей холодильник «Минск» и совсем недавно купил кухонный гарнитур. В этом месте её речи тётя Надя наклонилась ко мне и прошептала:

- Дементий моему Мишеньке жаловался: что бы он ни купил, ей ничего не нравилось. Как раз про этот «Минск» рассказывал: он его еле достал.  Через ректорат действовал. А она такой скандал закатила, что он не ту модель привёз. Дементий даже хотел его обратно в магазин везти.

Ну про подарки мне могли и не рассказывать. Я давно поняла, что свекровь не из ехидства моим подаркам не очень радовалась, просто «узор у неё такой был».

Тем временем Тамара Николаевна начала сетовать, сколько горя и мук принесла Дементию Феодосьевичу война и в завершение своей речи сказала:

- Я своим детям на память его протезы отдам. На всех хватит. Пусть помнят, как их отца война искалечила.

Я с большим уважением отношусь к ветеранам войны и чту память всех павших, но, честное слово, в тот момент я подумала: «Хоть бы Тамара Николаевна о своём решении одарить детей протезами забыла». Она и забыла. Я уехала из Сум на следующий день (из-за Антошки), а Лёша с Шуриком и все москвичи остались на девять дней. Когда Лёша вернулся домой, я его спросила:

- Привёз протез?

- Нет, - ответил Алёша, - мама мне на память хотела батины золотые часы подарить, даже их показала, но потом передумала и сказала, что позже отдаст.

- Ну и ладушки.


3. ЗВЕРСКИЙ МЕТОД

После возвращения с похорон Лёшина болезнь обострилась. Я впала в отчаяние: неужели нет никакой возможности его вылечить?! Полтора года таких мучений! Бросила клич на работе – может быть, у кого-нибудь кто-нибудь когда-нибудь от подобной заразы вылечился. Народные средства типа лопухов и подорожников сразу отметала. Не тот случай – тут местными припарками-притирками не поможешь.

В нашем отделе не у меня одной подобная проблема была. У Галки Кулумбаевой муж ещё хуже страдал: у него стали отказывать ноги. Сначала он ходил с палочкой, потом на костылях, а последнее время вообще слёг. Обследовали его в совминовской больнице, но диагноза так и не поставили. Врачи руками разводили и говорили, что они бессильны. И тут однажды Галка пришла на работу в приподнятом настроении. Её мужа взялся лечить какой-то врач из Москвы, которого пригласили в Алма-Ату к высокопоставленному чиновнику из Совмина.

- Он Тимура осмотрел и сказал, что на ноги поставит.

- А чем он лечит? – заинтересовалась я.

- Толком не знаю. По-моему диетой и голоданием. Он сказал, что нужно Тимке иммунитет повышать. Прописал ему бессолевую диету и через неделю велел его в Москву везти. Там он лечение продолжит.

- Слушай, ведь это как раз то, что Алёше нужно – иммунитет повысить! Может быть, ты попросишь этого доктора и моим мужем заняться?

- Да он сегодня уже улетает.

- Вот чёрт!

- Знаешь, Милка, давай сначала посмотрим, как он Тимке поможет.

Тимуру доктор помог. Его увезли в Москву на носилках, а домой он вернулся на своих, пусть и полусогнутых, ногах. Чудесное лечение заключалось в голодании. Галкин муж сидел на одной воде две недели под наблюдением доктора. За это время ноги у него приобрели чувствительность и он начал потихоньку ходить. Галка со слезами на глазах рассказывала, что, когда её Тимка в метро сознание потерял, доктор сказал: «Всё, хватит», и стал выводить его из голодания. Но больше всего меня Галка обрадовала, когда сказала, что доктор этот опять в Алма-Ату собирается к своему высокопоставленному пациенту.

Под впечатлением Галкиного рассказа я прилетела домой и с порога предложила Лёше чудодейственное лечение. Алёша сразу же согласился, видно, достали его эти фурункулы.

Свидание с доктором состоялось. Он назначил Алёше строгую вегетарианскую диету без соли и специй на целый месяц.

- А потом приезжайте ко мне, поголодаем, - сказал доктор в конце аудиенции.

Через месяц похудевший на несколько килограммов Лёша отбыл в Москву. Там он остановился у Татьяны, которая к тому времени снимала трёхкомнатную квартиру вместе с двумя подругами. 

Я звонила Лёше каждый день. Он говорил, что голодание переносит хорошо, что доктор велел ему гулять каждый день по пять-шесть часов и что всё ничего, только он очень мёрзнет. Голос у мужа был бодрый, и я не очень беспокоилась, но когда минуло две недели (на которые я была заряжена), а доктор предложил Лёше голодание продолжить, я испугалась.

- Он, что, ненормальный! – возопила я, -  Ты же умрёшь! Прекрати сейчас же! Что за зверский метод!

- Не кричи, мне и так нелегко, - тихим голосом ответил Лёша, - но я доктору доверяю. Ему лучше знать, когда прекращать.

Я сразу же заткнулась: мне стало ясно, что муж мой пойдёт до конца, каким бы этот конец ни был. Голодание длилось ровно тридцать дней. Каждый день, набирая московский номер, я боялась, что трубку снимет Татьяна. Но обошлось: на тридцать первый день Лёша сказал, что сегодня доктор разрешил ему прополоскать рот яблочным соком, наполовину разбавленным водой.

- И не глотать?

- Нет. Проглотить можно будет завтра.

«Мон Дьё!» почему-то по-французски подумала я и подняла глаза в небо. Глаза упёрлись в потолок, но всё равно мне показалось, что в комнате стало светлее.

Через пять дней доктор дал Алёше подробную инструкцию выхода из голода – по принципу: сколько дней голодаешь, столько и из голода выходишь – и отпустил восвояси.

Я встречала мужа в аэропорту. Мороз был градусов семь-восемь. В дверях аэровокзала появился Лёша, укутанный во всё, что у него было: зимнее полупальто на вате, которое он в шутку называл «пинжаком», шапка-ушанка, надвинутая на лоб, шерстяной шарф, дважды обёрнутый вокруг шеи. Черты его бледного лица показались мне заострёнными, и немного чужими, но он, увидев меня, улыбнулся, и я признала своего мужа.

«Главное – живой», подумала я, а потом спросила:

- На такси поедем?

- На такси, - негромко ответил Алёша.

Дома все собрались в гостиной и наблюдали, как Алёша раздевается. Он снял «пинжак», потом два свитера, один из которых был, по-видимому, Танькин, потом ещё жилет – тоже не свой, под которым оказались ещё две новые фланелевые рубашки. Раздевшись до майки, Лёша сел на диван и обозрел публику. Потрясённая публика молча взирала на то, что осталось от Алексея Корена, весившего до лечения сто двадцать три килограмма. А осталось от него немного: одни мослы. Кадык на тонюсенькой шее, рёбра, ключицы, локтевые суставы – всё это было обтянуто пожелтевшей кожей, как будто завёрнуто в старые газеты.

Из голода Лёша выходил строго по инструкции: несколько дней жевал «соску»: завёрнутую в марлю кашицу из тёртого яблока. При этом глаза у него смотрели в разные стороны и ничего не выражали. Смотреть на это было страшно, но зато от фурункулов остались только глубокие шрамы по всему телу – как метины от «бандитских пуль».

Зверский метод помог, и я была до потолка счастлива.

Ну не совсем «до потолка». Меня беспокоил Антошка, и не его физическое здоровье, а поведение, которое мне казалось странным.

Как-то раз Тошка открыл ящик кухонного стола, где лежали ножи и вилки, и полез туда за трофеем. Причём он был ещё настолько мал, что не доставал головой до ящика. Я испугалась, что сын поранится, и шлёпнула его по руке:

- Не лезь! Порежешься.

Как может прореагировать обычный малыш на подобное наказание (вернее даже превентивный приём)? Он отдёрнет руку и либо расплачется, либо послушается без слёз и отвлечётся на другое занятие, а может и агрессию проявить и дать маме сдачи. Как прореагировал Антошка? Он протянул мне другую руку и сказал:

- А теперь ударь по другой руке, а потом выбрось меня в окно. Я буду лежать под деревом, а потом замёрзну.

Я так и села! А вечером перед сном он заявил:

- Жизнь тяжела, трудна (именно так, а не «тяжёлая и трудная»). Не хочу быть рОдиным, роди меня обратно!

Утром я описала маме этот эпизод и в конце рассказа добавила:

- Не нравится мне его реакция. Неадекватная какая-то.

- Не накручивай, - коротко ответила мама.

«Может быть, действительно накручиваю», подумала я, но мер физического воздействия старалась избегать, потому что неожиданная реакция Тошки на шлепок по руке меня сильно напугала.   

Перед Новым годом Лёша получил от матери письмо, в котором она жаловалась на здоровье и одиночество.

Алёша пригласил её в Алма-Ату, предварительно поинтересовавшись у меня:

- Ты выдержишь?

- Выдержу. Пусть приезжает. С внуками повозится, развеется.


4. НАШ ГАЛИХАНЧИК

В начале января мы с Лёшей встретили Тамару Николаевну в аэропорту. Мне бросилось в глаза, что она довольно сильно похудела. Лёша пошёл за багажом, и пока его не было, свекровь, как обычно, говорила без умолку.

Она рассказала, что после смерти ДФ у неё совсем пропал аппетит, поэтому она перестала готовить, и что добрые соседи почти каждый день приглашали её к себе на обед или ужин, где она могла есть разве что за компанию. Иногда она задавала вопросы: «А как у вас?» или «Как твои родители?», но я, зная, что ответов не требуется, продолжала слушать молча.

Лёша получил чемодан, усадил нас в «юркую недотыкомку» и повёз домой. По пути свекровь сказала:

- Везите меня на Гоголя угол Коммунистического.

- Куда это???

- Я поживу у Камаловны.

- А это кто? – поинтересовалась я.

- Это моя старинная подруга Галина Камаловна. Она врач. Обещала меня устроить в свою больницу на обследование.

- Может быть, всё-таки сначала домой, а потом к Камаловне? – предложил Алёша.

- Нет-нет. Мы с ней договорились. Она ждёт.

Ну к Камаловне, так к Камаловне, - сказал Алёша и, прибавив газу, проскочил мимо своего дома.

У подруги свекровь прожила дней пять, а потом Камаловна устроила её в онкоцентр, где работала терапевтом. Мы навестили её раза три, и каждый раз она выходила к нам во двор больницы, где подолгу рассказывала о своих трениях с врачами, которые назначили ей эуфиллин внутривенно, а потом внутримышечно, а надо было наоборот, или сначала внутримышечно, а потом внутривенно, я уже и не помню. Главное – надо было наоборот. Лёша из-за своей худобы сильно мёрз и предлагал матери посидеть в холле.

- Нет-нет, я тут с вами хоть свежим воздухом подышу, - возражала свекровь, и добавляла: - А что это ты такой бледный?

- Я же голодал, мама, - отвечал Лёша.

Тамара Николаевна продолжала сетовать на врачей по второму, а потом по третьему кругу. Лёша терпел и только после того, как мать по мере его застывания замечала: «А что это ты такой зелёный?», отваживался откланяться:

- Мам, мы пойдём? Что-то я немного замёрз.

Обследование выявило у свекрови гипертонию и жировик на спине. Жировик вырезать она отказалась и из больницы выписалась. Мы думали, что она поселится у нас, но она вернулась к подруге. Своё решение жить у Камаловны Тамара Николаевна объяснила тем, что она хочет в благодарность за обследование помочь по хозяйству и присмотреть за Галиханчиком – сыном подруги, которому в то время было лет семь-восемь. Мне же кажется, что свекрови было просто неприятно жить в «своём доме гостьей», где в её спальне поселились мои родители. Как бы то ни было, Антошку она увидела почти через месяц после своего приезда в Алма-Ату. Сначала Лёша звонил матери каждый день, и она по телефону интересовалась: «Как там ваш Антон?», после чего подробно рассказывала об успехах сына подруги, начиная словами: «А наш Галиханчик…». Потом она пригласила нас втроём в гости.

- Приходите в двенадцать, я как раз буду дома одна.

Мы посидели, попили чай, послушали, какой хороший мальчик Галиханчик, как устаёт Камаловна на работе и какой нервный и невоздержанный у неё муж. На Антошку особого внимания Тамара Николаевна не обращала. 

Когда мы вышли из дома, я сказала:

- Лёша, твою мать обязательно нужно забрать к нам. Немедленно.

- Почему? Ревнуешь к Галиханчику? – пошутил Алёша.

- Да плевать мне на Галиханчика! Неужели тебе непонятно, что муж Камаловны «нервный и невоздержанный» из-за твоей мамы?! Ты же сам знаешь, что её не каждый выдержит.

- А как нам её забрать? Насильно что ли?

- Я знаю, как.

Вечером я позвонила гостеприимной подруге свекрови и сказала:

- Галина Камаловна, уговорите Тамару Николаевну переехать к нам. Алёша пригласил её в гости и обижается, что родная мать не живёт у него. Он очень воспитанный и щепетильный, сам никогда о своей обиде не скажет, но я-то вижу.

- Хорошо, - ответила Галина Камаловна, - я ей ваши слова передам. Большое спасибо.

В голосе старинной подруги я услышала нотки явного облегчения. Она тоже была хорошо воспитана.

На следующий день Тамара Николаевна переехала к нам. За те две недели, что она у нас гостила, никаких эксцессов не произошло. По вечерам, когда мама возвращалась с работы, они обсуждали жизнь на Украине, вспоминали общих знакомых, говорили о даче, погоде, видах на урожай. Болезненной для обеих семей темы «сноха Люся» не касались. Один раз нас навестил Шурик. Он приглашал мать к себе, но она ехать к нему отказалась, сославшись на плохое самочувствие. Когда Шурик уехал, свекровь шёпотом, хотя рядом никого не было, объяснила мне причину:

- Я с этой тварью видеться не хочу. Это она Дементия Феодосьевича в могилу свела! Он после её приезда чернее тучи ходил!

Видно, забыла Тамара Николаевна, что и наш с Алёшей брак ДФ без восторга принял, а я из гордости даже и не пыталась ему понравиться, значит, и я свёкру здоровья не прибавила. Да и свекровь мою феей благоразумия и спокойствия не назовёшь. А сам Дементий Феодосьевич? В неуёмном стремлении контролировать каждый шаг своих детей разве он не добился совершенно не того, к чему стремился? 

Все мы немножечко «убийцы» ближнего. И всё-таки, и всё-таки…. большинство из нас «убийцы по неосторожности»: в силу ли незнания, огрехов в воспитании или отсутствии как такового, невозможности понять друг друга, предрассудков, лени или, наоборот, излишней активности, а зачастую и из лучших побуждений. Не ведаем, как говорится, что творим. Однако чистым, незамутнённым никакими примесями  воплощением зла для меня была и остаётся Люся Клочкова, которая в своём стремлении к счастью не только разметала всех, кто оказался на её пути, но не пожалела даже своего возлюбленного, манипуляциями, шантажом и обманом заставив его жениться на себе.

Меня ещё долго бросало в дрожь при одном воспоминании о ней, но сейчас, по прошествии стольких лет, я не могу не оценить такие её неоспоримо полезные качества, как неуёмная энергия, предприимчивость, хладнокровие и терпение, быстрота реакции и изобретательность, отсутствие боязни идти на риск, обаяние, наконец. Родись она в благополучной семье хотя бы с относительным достатком, получи нормальное воспитание и хорошее образование – цены бы ей не было! Хотя, кто её знает, может быть, при таком избытке пробивных качеств она в любом случае была бы обречена добиваться своей цели, переступая через трупы своих врагов, конкурентов или просто тех, кто случайно оказался помехой на её пути.

Всё-таки повезло Алёше, что к тому времени, когда Клочкова на него нацелилась, мы уже с ним встречались.


5. НЕТ БОГА, КРОМЕ БРЕГГА!

Тем временем Лёша постепенно поправлялся. Он благополучно вышел из голодания, но к обычному питанию не вернулся. Муж мой стал адептом раздельного питания и регулярного голодания, изобретателями и проводниками которых были два американца – Пол Брегг и Герберт Шелтон. На стене кухни у нас появилась таблица сочетаемости продуктов, в соответствии с которой мясо с картошкой есть не рекомендовалось, а на манную (и любую другую) кашу на молоке налагалось строжайшее табу. По вторникам и четвергам Алёша ел только овощи, по средам вообще ничего не ел, а мясные блюда позволял себе только по воскресеньям. Раз в квартал он голодал по три дня подряд, раз в полгода – по неделе. Я, уверовав в пользу голодания и раздельного питания, мужа во всём поддерживала, но сама этой диеты не придерживалась – ела супы, которые любила, и позволяла себе чай и кофе после обеда. Варила ему гречку и рис на воде и с удовольствием ела их сама, заправляя, как и он, сливочным маслом.

Всё бы хорошо, но неофит раздельного питания решил приобщить к нему и своего сына. Он настаивал на том, чтобы манную кашу Антошке варили на воде. Моя мама, опираясь на опыт поколений, этому нововведению воспротивилась:

- Пусть американские дети давятся манной кашей на воде, а Антошка будет кушать то, к чему привык. Как это: лишить ребёнка молока!

Дело дошло до потасовки. Мой спокойный, воспитанный и беспредельно щепетильный муж набросился на тёщу, пытаясь отобрать у неё тарелку с ядом для ребёнка. Тёща сдаваться без боя не привыкла – она вообще сдаваться не привыкла. Я с криком: «Вы с ума сошли!» вклинилась между ними и развела по углам. Потом отвела трясущегося мужа в спальню, где сказала:

- Может быть ты и прав, но я не верю, что манная каша с молоком Антошку убьёт. Ради бога, пусть он немного подрастёт, тогда и будешь его к своей диете приучать.

Слегка остывший и, видно, сам удивившийся своей вспышке Лёша пробурчал:

- Тогда поздно будет, - но продолжить войну с тёщей не решился.

В то время я и предположить не могла, какими драматическими событиями через много лет аукнется нашей семье это самое раздельное питание.

Мир в семье восстановился. Антошка, не подозревавший, что гробит своё здоровье, с удовольствием уплетал кашу на молоке и приобщался к другим, вредным по Шелтону с Бреггом блюдам. Когда мне было лень или некогда готовить ему паровые котлетки, я могла накормить его вкусным папиным борщом на грудинке. Просил Тошка и кофе, но тут даже я посчитала, что этот напиток не для двухлетнего ребёнка. Во избежание конфликтов давала ему чай с молоком под псевдонимом «кофе». Пил с удовольствием, правда, когда позже узнал, что я его нагло обманывала, обиделся, но к кофе так и не привык.


6. СЕМЕЙНЫЕ ЦЕННОСТИ

Всё шло как нельзя лучше: даже проблема с курением решилась сама собой. Нет, я не бросила и, тем более, не «вышла из подполья». Просто появилась возможность удовлетворять свою тягу к табаку не в парке на морозе, а в комфортных условиях тёплой кухни Наташи Тишецкой.

Бабу Капу взяла к себе Наташина мама Елена Сергеевна, которую в этой семье все, включая маленькую Лену, звали Лялей. Я её видела всего два или три раза, и мне показалось, что это кукольное имя не очень подходит крупной внешне и властной по характеру женщине.

Наташа прекрасно ладила со своей бабушкой, но воспитанная в «гимназиях» Капитолина Васильевна смущала грубоватого Виталия, который не был взращён на всяческих «политесах» типа: «Доброй ночи» и «Не угодно ли Вам…». Да и Наташа была не прочь пожить самостоятельно без опёки любимой бабы Капы.

Ещё летом Наташа поделилась со мной своей проблемой: она хотела, чтобы Ляля хоть на время взяла к себе бабу Капу, но та не соглашалась.

- А почему?! – удивилась я. - Ведь это её родная мать!
- Ляля считает, что раз баба Капа воспитала меня, то я теперь обязана за ней досмотреть.

- Нормально! Сначала бабуля освободила Лялю от забот о дочери, а теперь дочка должна освободить её от ухода за бабушкой. Логика железная!

- Конечно, железная! - согласилась Наташа, усмехнувшись. – Недаром Ляля всю жизнь в институте металлургии работает.

- Вот так и закалялась сталь.

-Ага.

Моя новая подружка, как и большинство женщин, о вселенских материях рассуждать не любила. Говорила о том, чем жила: о семье, а также близких и дальних родственниках. Не чуралась она и заурядных сплетен о сотрудниках, общих знакомых или соседях, но этот обычный бабский трёп занимал её только тогда, когда по основной проблематике наступало временное затишье. Однако разговоры на животрепещущую тему о родственниках почему-то совсем не походили на обычные докучливые жалобы на жизнь.

Причиной тому была особая Наташина манера выражать своё отношение к происходящему. Непонимание, сожаление или недоумение по поводу неразумного поведения близких она доносила до слушателя в ироническом или даже саркастическом ключе. При этом никакого желания что-либо изменить в своей жизни она не выказывала. Получалось так, как будто Наташа просто пересказывала содержание прочитанной книги о несовершенстве человеческой природы, которое не даёт людям жить счастливо и в гармонии друг с другом.

Виталий, естественно, в наших посиделках не участвовал. Правда иногда заходил на кухню, чтобы налить себе чайку или сообщить жене, что Ленка опять грубит и отказывается «убрать за собой этот бардак». Наташа обычно отсылала мужа разбираться с падчерицей без её вмешательства.

- По жопе ей надавать надо! – возмущался Виталий.

- Ещё чего! Ребёнок не твой.

- Любого ребёнка без ремня не воспитаешь! – авторитетно заявлял Виталий и удалялся, гордо унося из кухни свою породистую голову.

- То-то я вижу, какого Макаренко через жопу воспитала его сумасшедшая мамаша, – подводила итог семейной дискуссии Наташа, закрывая дверь на задвижку. 

Задвижка должна была исключить проникновение на кухню любопытной Ленки: чтобы она не видела, как мы дымим.

Однако эта предосторожность была совершенно неэффективной: Ленка часто стучала в закрытую дверь и требовала впустить её.

На отказ матери:

- Леночка, не мешай нам с тётей Милой, пожалуйста. У нас взрослые разговоры, – она начинала колотить в дверь ногами и кричать:

- Ты думаешь, я не знаю, что ты куришь?! Вот я Ляле всё расскажу!

- Страж нравственности, - невозмутимо комментировала Наташа. – Рассказывай!

После ссор с отчимом семилетняя дочка выдавала Наташе что-нибудь типа:

- Нашла себе очередного красавчика!

Или:

- Меняешь мужей как перчатки!

Я как-то Наташу спросила:

- Зачем Ляля внучку против тебя настраивает? Свой авторитет за счёт твоего повышает?

- А ты её спроси: зачем! Может быть, я и третий раз замужем, но чужих мужей никогда не отбивала.

По рассказам Наташи Елена Сергеевна всю свою жизнь посвятила науке и личной жизни, а хозяйством и воспитанием внучки занималась Капитолина Васильевна. Ляля давно разошлась с отцом Наташи. Он работал в академическом институте металлургии, часто ездил в экспедиции и был бы вполне успешным учёным, если бы не «употребление», от которого и умер, когда Наташе было семнадцать лет. Ляля, заведовавшая лабораторией в том же академическом НИИ, имела много поклонников и любовников. Остановилась на перспективном кандидате наук по фамилии Жлобин, которого и увела из семьи. Энергии Ляли хватило не только на кандидатскую диссертацию для себя, но и на докторскую для мужа.

- Неужели она за мужа докторскую писала?! – удивилась я.

- Ну как тебе сказать? Экспериментальный материал практически полностью её, да и писать помогала. Его постоянно подталкивать приходилось. Она, кстати, и квартиру выбила, хотя считается, что её доктору Жлобину дали.

- Ваша Ляля – настоящий бульдозер!

- Да. Я совсем не такая. Для меня главное – это семья. Я бы хотела много детей иметь. Обихаживать их, домом заниматься.

Наташа  на самом деле была не просто хорошей хозяйкой, а настоящей труженицей быта: достаточно было посмотреть на её натруженные руки. Стирала, готовила, гладила бельё, белила потолки и стены, красила оконные рамы и натирала полы она сама, даже тогда, когда очередной муж мог бы ей в чём-нибудь помочь. Наверное, она бы и кучу детей обиходить смогла, а родила только Лену, да и ту Ляля под себя скроила.   

- А в первом браке ты родить не успела?

- Успела, - вздохнула Наташа. - Я от Алексеева двойню родила. Только мальчики не выжили.

- Почему?!

- Роды трудные были.

- Жалко!

- Жалко. Им бы сейчас по двенадцать лет было.

За Алексеева Наташа вышла замуж, как только ей восемнадцать исполнилось. Он был на пять лет её старше, и, по словам Сони – бывшей Наташиной одноклассницы – вёл  богемный образ жизни. Через три года после развода он умер.

Вторым был Владимир Тишецкий. С ним она тоже недолго прожила. Расстались они из-за бальных танцев, которыми Володя занимался давно и серьёзно. Наташу он тоже попытался танцами увлечь, но «эта жизнь в ритме вальса» ей быстро надоела, и на занятия она ходить отказалась. Тишецкий без труда нашёл другую партнёршу, с которой «утанцевал» в Усть-Каменогорск, оставив Наташе красавицу-дочку.

Третий избранник - вальяжный грубиян Виталий Малинин, женатый на Наташе повторно после полугодового развода, исчез из моего поля зрения как-то вдруг. После Нового года я зашла к ней покурить и Малинина не обнаружила.

- А где Виталик? Я хочу его с Новым годом поздравить.

- Я его выгнала, - ответила Наташа.

Через два или три года – точно не помню – Тишка сообщила мне, что Малинин умер.               


7. ЗНАКОМСТВО КУЗЕНОВ

В начале мая позвонил Шурик и сказал, что хочет приехать к нам с Сашкой.

- Давай в воскресенье на Медео съездим, - предложила я.

- Давай, - обрадовался Шурик. – А Лёша согласится? Он же диссером занят.

- Я уговорю.

В воскресенье утром приехал Шурик с Сашкой. Малыш был одет в импортный шерстяной комбинезончик из серии тех, которые в свободную продажу не поступают. Штанины комбинезона были по тогдашней моде расклёшены. Из нагрудного карманчика торчал аккуратно сложенный носовой платок. Пострижен он был тоже аккуратно и, видно, совсем недавно. Если Санька всегда такой, значит перед нами пай-мальчик, но, думаю, просто Клочкова сына к смотринам тщательно подготовила.   

В любом случае, старший кузен выглядел намного солиднее и взрослее нашего худенького и вихрастого Тошки, одетого в обычные шортики с лямками и хлопчатобумажную сорочку с закатанными рукавами.

- Ну, Шурик, твой Сашка прям богатырь рядом с Тошкой! – сказала я, ничуть не покривив душой.

Шурику моя реакция явно понравилась, но он, как всякий воспитанный человек, решил Тошку не обижать.

- Через четыре месяца и Тошка таким будет. Сама знаешь, как они растут.

Мы сели в наш «Запорожец» и покатили в Медео. С детства знакомая дорога в это ущелье никогда не надоедает. Да и как может надоесть горный ландшафт, который не повторяет сам себя.

Картина меняется не только из-за смены времён года, но и в зависимости от времени суток и погоды. Если на небе, как говорят метеорологи, переменная облачность, и освещение постоянно меняется, вы можете восхищаться  сверкающими на солнце резко-очерченными, острыми вершинами гор, снег на которых никогда не тает. Когда же солнце зайдёт за тучу, можете даже испугаться силуэтов почти чёрных гигантских елей или отвесных скал, проплывающих мимо вас справа. Вынырнет солнце – и откуда ни возьмись слева в широком месте ущелья вдали от дороги возникает берёзовая роща, вся такая прозрачная, почти невесомая. Берёзы далеко слева – «тирли-тирли», ели вплотную к вам справа – «буммм-бумммм». Вот такая «колокольная» музыка…

Я с детьми сидела на заднем сидении и смотрела в просвет между могучими спинами братьев, стараясь насладиться пейзажем. Тошка вошкался на мне как котёнок и никуда не смотрел, а Сашка, сидевший слева, прилип к боковому окну и каждую встречную машину приветствовал возгласом:

- Би-би! Би-би! Би-би!

Тошка «би-би», «ням-ням» или «гав-гав» никогда не говорил. Правда, гараж у него был «га-га» – но это он сам придумал. А поскольку говорить он начал рано, то свой тезаурус обогатил сразу же взрослыми словами, хотя и произносил их, как умел: без шипящих и трудного звука «р». Ну и коверкал некоторые слова до неузнаваемости: кто, например, догадался бы, что «чепупука» - это черепушка.

Под аккомпанемент бесконечных Сашкиных «би-би» мы проехали, наверное, треть пути, как вдруг Антон перестал ёрзать и стоять на голове, посмотрел в окно и выдал:

- Много би-биф.

Мы все рассмеялись, и Шурик с завистью сказал:

- Да он у вас уже говорит хорошо.

Я тоже воспитанный человек, поэтому поспешила его успокоить:

- Это ничего не значит. Вон Сонькин Максим до трёх лет вообще не говорил. Если он хотел бутерброд – показывал руками, как масло на хлеб намазывают. Сейчас ему где-то около пяти, так родители не знают, как ему рот заткнуть. Кстати, знаешь анекдот про сына лорда, который до семи лет не говорил?

- Ага, знаю, - ответил Шурик. – «До сих пор каша была не пересоленной».

На Медео Лёша на спор поднялся на нашей юркой "недотыкомке" до верха противоселевой плотины, оставив позади три жигулёнка, которые и до середины крутого серпантина доехать не смогли.

- Машина – зверь! – пошутил Шурик, и было видно, что он Лёше не завидует, а гордится вместе с хозяином его железным конём.

Мы погуляли по гребню плотины, высоту которой нарастили чуть ли не вдвое после мощного селя 1973 года.


8. «И ОПЫТ, СЫН ОШИБОК ТРУДНЫХ…»

Тогда в семьдесят третьем году я только-только устроилась на кафедру биофизики, квартировавшей в клинической больнице, расположенной в этом ущелье. Работала я практически дома и ездила на кафедру только по звонку шефа. В тот день мне как раз надо было «наверх». Я приехала на конечную остановку автобуса 5Б у Зелёного базара. Прождала больше часа, но автобуса всё не было. Мимо, один за другим, проходили грузовики с огромными трубами. Куда они ехали и зачем, я понятия не имела, но испытала неосознанную тревогу, потому что колонна с трубами показалась мне похожей на военную. Однако конфликт на советско-китайской границе я отмела сразу: слишком мало трубы походили на стволы пушек. «Диаметр метра полтора, не меньше», подумала я, и тут же в голове всплыла фраза «Трубы большого диаметра», а за неё зацепилась другая: «Труба тебе, господин Аденауэр».

Это я вспомнила, как много лет назад ещё при Хрущёве Германия в связи с Карибским кризисом отказалась поставлять в СССР трубы большого диаметра, которые Союзу были позарез нужны. В ответ на это эмбарго на Челябинском заводе ударными темпами наладили выпуск труб большого диаметра, а газеты запестрели фотографиями огромных труб, на которых огромными же буквами красовалась надпись: «Труба тебе, господин Аденауэр». Внешней политикой я тогда не интересовалась, внутренней, впрочем, тоже – скорее, она занималась мной. Однако про трубу эту вещали так долго, что я Аденауэра запомнила.

Глядя на колонну грузовиков с трубами, я подумала: «Интересно, перевели ли тогда немецкому канцлеру наш ответ на его запрет? И если да, то правильно ли? Ведь, если переводчик не знал русских идиом типа: «дело труба», «ну всё, труба», «труба тебе», он мог перевести эту фразу так: «Эту трубу мы дарим тебе, господин Аденауэр». С этими мыслями о трудностях перевода я направилась домой, так и не узнав, почему автобус не пришёл. А на следующий день появилась информация о том, что в ущелье Медео сошёл катастрофический сель.

От разрушений и жертв город спасла недавно построенная плотина. Напор мощного потока она выдержала. Вот только для сброса воды в её основании было предусмотрено всего две трубы, которые моментально забились камнями и грязью. Из-за  этого уровень воды поднялся почти до самого гребня плотины. Поскольку тело этой гигантской запруды ещё не утрамбовалось, вода начала просачиваться через неё. Это грозило прорывом плотины и ещё большей катастрофой, чем в случае, если бы на пути потока плотины не было. Инженерную ошибку пришлось в авральном порядке исправлять. Вот для этого и потребовались трубы большого диаметра, которые врезали в напруженное тело плотины на разных уровнях, обеспечив тем самым регулируемый водосброс. После этого было решено плотину нарастить.

Кстати, в том же 73 году уже после селя к нам на кафедру приехал какой-то иностранец – не помню, то ли учёный, то ли бизнесмен, заинтересовавшийся разработками моего шефа Инютина. Шеф в качестве культурной программы решил показать ему знаменитый высокогорный каток и не менее знаменитую плотину, ну и конечно – неоспоримые красоты наших гор. Мы втроём: агент империализма (как гостя в шутку называли на кафедре), шеф и я (в качестве переводчика) поехали на Медео. Гость восхищался и катком, и плотиной, и особенно красотами. Говорил, причём думаю вполне искренне:

- Я завидую вам. Вы живёте в такой живописной местности!

Под занавес шеф (умел же он с властями договариваться!) устроил гостю экскурсию в подвальные помещения под катком, куда, не то, что иностранцев, своих не пускали. Там мы осмотрели сложную систему заливки искусственного льда и поддержания его в рабочем состоянии круглый год, а потом нам показали фильм об экспериментальном селе. Картина, скажу я вам, не для слабонервных.

Выйдя из подвального помещения на улицу, наш иностранный гость судорожно вдохнул упоительный горный воздух и с неподдельным ужасом в голосе произнёс:

- Как вы не боитесь здесь жить?!

«Мы же советские люди», хотела пошутить я, но, решив, что гость может юмора не понять, ответила коротко и, думаю, абсолютно правдиво:

- Привыкли.               


9. МАЛЬЧИШ-ПЛОХИШ

Итак, мы прогулялись по гребню плотины и спустились вниз на уровень катка «Медео». Тошка обвёл глазами асфальтированную площадку у катка, пробежал по ней по кругу, потом перелез через бордюр и спустился к неширокому ручью. Там он обнаружил камушки и всякий мусор и начал кидать это всё в ручей. Солидный Шульц поскучал около нас минуты две и присоединился к этому увлекательному занятию, присев на корточки рядом с Тошкой.

- А ничего, что они в этой грязи возятся? – спросил Шурик, и я поняла, что он нечасто со своим сыном гуляет, иначе бы знал, что для двухлетних малышей мусор и грязь – тоже игрушки.

Впрочем, вполне возможно, что Людка растит из своего сына «интеллигентного» ребёнка, для которого игрушки – это то, что куплено в магазине, а всё остальное «бяка».

Идиллическая картина мирно играющих братьев прервалась громким Тошкиным рёвом. Он нашёл среди камушков осколок бутылки и, конечно, им порезался. Крови было довольно много. Я перевязала раненую руку сына своим носовым платком и, взяв его на руки, попыталась успокоить. Ревел он долго. Слишком долго для такого «ранения». Сашка-Шульц смотрел на него с испугом и недоумением, Лёша с сочувствием, а Шурик с осуждением.

- Ну что, Лёша, поедем домой? - обратилась я к мужу. – Будем раненого лечить.

- Не хочу домой! Не хочу лечить! – завопил мой невоспитанный сын и стал вырываться из моих рук.    

Я опустила его на землю, и Тошка вмиг успокоился.

- Да он у вас какой-то мальчиш-плохиш, - вроде бы в шутку сказал Шурик, но в его голосе я уловила интонацию отца, который гордится примерным поведением своего отпрыска.

Ответить на это замечание мне было нечего. Действительно Сашка на фоне Антошки смотрелся если не кибальчишем, то уж точно пай-мальчиком.

Мы вернулись домой, а на следующий день нам позвонила незнакомая женщина и загробным голосом сказала:

- Сергей попал в аварию.

Я так привыкла к домашнему имени деверя – Шурик, что, услышав от незнакомой женщины имя Сергей, решила, что она ошиблась номером.

- Вы о ком?- спросила я.

- О брате вашего мужа, - ответила женщина.   

- О боже! Он жив?! – заорала я.

- Жив. Сломал ногу и большой палец на левой руке. И ещё ушиб грудной клетки и сотрясение мозга.

- Где он?

Женщина рассказала, в какой больнице Шурик лежит и как туда проехать. Я дрожащей рукой записала адрес, сказала: «Спасибо» и только потом спохватилась:

- А вы кто?

- Серёжина подруга.

Я позвонила Лёше на работу, он приехал через полчаса и мы помчались в больницу.

Шурик лежал в большой общей палате. Вид у него был ужасный: левая рука в гипсе, бледная жёлто-серая морда лица (как сказал бы Сашка) вся в синяках и ссадинах, на лбу шишка, размером почти с кулак, а левая нога на вытяжке. Я подумала, что, несмотря на такой «маложизнерадостный» экстерьер, деверь всё же не в реанимации, а это хороший признак: значит, он не так уж плох.

- Жив, курилка, - попыталась пошутить я и криво улыбнулась.

- Жив, - ответил Шурик и усмехнулся, тоже криво.

- Как тебя угораздило? – спроси Алёша.

- Да я на работу опаздывал. Поехал навстречку по односторонке, а она узкая, двухполосная. За поворотом грузовик от дома отъезжал, стал разворачиваться и обе полосы перекрыл. Вот я в него и вписался.

- Эх, Сергей Дементьевич! Вечно вы куда-нибудь впишетесь, - пошутила я.

Шурик намёк понял и попытался засмеяться, но вместо этого ойкнул.

- Что такое?

- Дышать тяжело, - ответил мой переломанный родственник.

- У тебя хоть рёбра целы? – спросил Алёша.

- Вроде целы.

- А мотоцикл?

- Не знаю. Кстати, Лёш, ты бы выяснил, где он, а то я ничего не помню. Только в больнице очнулся.

- Ладно, выясню. Долго тебе здесь лежать?

- Мне сказали, что через дней пять аппарат Илизарова поставят, недельку полежу, а потом дома долечиваться буду.

- А почему они тебе сразу не поставили? - поинтересовалась я.

- Да у них свободных не было.

- Тебе обезболивающее колют?

- Да. Промедол.

- Помогает?

- Оч хорошо, - ответил Шурик в своей обычной манере.

- Ну ладно, мы пойдём, - сказал Алёша, - а послезавтра заедем. Может быть, я твой «Чезет» найду.

Мы попрощались, и уже выходя из палаты, я вспомнила:

- Да, Шурик, а что за подруга нам о тебе сообщила? Я у неё даже имя забыла спросить.

- Это Машка. Она со мной работает, - ответил Шурик и усмехнулся уже не криво, а с хитрецой.

По дороге домой Лёша был как всегда молчалив, и только когда мы подъехали к гаражу, высказал своё отношение к случившемуся:

- Всё, что между ног – это не транспорт, как говорит мой научный руководитель профессор Кашкаров.

Когда через день мы с Лёшей Шурика навестили, мне показалось, что он выглядит не лучше, чем в первый день аварии. Дышит неглубоко, с осторожностью, и лицо какое-то напряжённое.

- Болит? – спросила я.

- Да, болит. Довольно сильно.

- А промедол?

- Что-то не помогает.

- Не может быть! Кто тебе колет?

- Сестричка такая – в летах с шишкой на затылке.

- Она что, тоже стукнутая?

- Да нет! Шишка из волос. Ярко рыжих. Крашеных, наверное.

- Как зовут?

- Марина то ли Ивановна, то ли Петровна. Забыл.

- Семёновна, - подсказал сосед справа.

- И не Марина, а Маргарита, - уточнил сосед напротив.

- Сейчас вернусь, - сказала я, и решительным шагом вышла из палаты.

О том, что медперсонал в больницах наркотики ворует, я слышала не раз, поэтому решила не выяснять, и не спрашивать, а «обезоружить противника» решительным наскоком. «Ярко-рыжая шишка» сидела в коридоре за сестринским столом. Я нависла над ней и громким и, по возможности, грозным голосом, не называя её по имени-отчеству, спросила:

- Что вы Корену из седьмой палаты колете?

Маргарита Семёновна от неожиданности подскочила на стуле, обернулась ко мне и, заикаясь, ответила:

- П-промедол.

- Точно?!

Наверное, вид у меня действительно был грозным, потому что «подследственная» раскололась:

- С анальгином.

«Врёт. Наверняка один анальгин, который в таких случаях – как мёртвому припарки».

- Покажите журнал назначений. И ампулы промедола.

Наскок сработал, потому что Маргарита Семёновна схватила журнал и засунула его в ящик стола, потом почти шёпотом попросила меня не шуметь:

- Я сейчас всё сделаю. Только, прошу вас, не шумите так, пожалуйста.

- Хорошо, Маргарита Семёновна. УкОлите при мне, - сказала я тоном, не терпящим возражений, и удалилась.

От промедола Шурик сам через три дня отказался. Почувствовал, что привыкает, и решил не рисковать. Аппарат Илизарова ему поставили, и обещали к концу недели выписать. С «сотрудницей Машкой» мы как-то в палате столкнулись. Это была высокая натуральная блондинка с матовой белой кожей. Красивой её назвать было нельзя, да и фигура – хоть и не толстая, смотрелась тяжеловесно. Так бывает, когда нижняя часть и особенно ноги более массивны, чем торс. На тумбочке у Шурика было столько продуктов, что нашу передачу пришлось нести в холодильник. Маша кормила Шурика домашними фаршированными блинчиками.

- С чем? – поинтересовалась я.

- С творогом и мясом, - ответила Маша. - Серёже кальций нужен.

Потом добавила:

-Угощайтесь.

Лёша отказался, а я один с мясом съела. Оказался вкусным.

Покинули палату мы вместе с Машей. Алёша предложил её подвезти. Она с удовольствием согласилась. Пока мы ехали до её дома, который располагался в самом центре города, за оперным театром, сотрудница Шурика говорила без умолку. От неё мы узнали, что «Серёжа в браке несчастлив, что от развода его останавливает только ребёнок, что он не хотел сообщать Людмиле, в какой больнице лежит, но что она сама его нашла».

Завершила Маша свою повесть так:

- Когда Людмила его навестила, соседи по палате решили, что она его мама. А меня они считают женой. Серёжка не возражает.

Выписали Шурика в пятницу, и Лёша привёз его к нам. Он сказал, что Шурик попросился пожить у нас.

Мы, конечно, не возражали, и Шурик прожил в родном доме почти полтора месяца. Клочкова навещать его не решалась, а вот сотрудница Машка бывала часто.

Я как-то его спросила:

- Ты что, разводиться собираешься и на Маше жениться?

- С чего это ты взяла? - удивился Шурик.

«Та-а-а-к», - подумала я. - «Полученная информация недостоверна», а вслух сказала:

- Ну она тебя в больнице навещала, антибиотики тебе импортные из Москвы через знакомых летчиков доставала, блинчиками кормила, сюда приходит.

- Мы просто друзья, - коротко ответил Шурик.

- А-а-а, ну ладно. Извини – ошиблась.

В конце июня Шурик попросил нас отвезти его домой. Дверь нам открыла незнакомая женщина, которая оказалась матерью Клочковой. Людка с нами еле-еле поздоровалась и с раздражением приняла вещи блудного мужа. Дома потерпевший, а на самом деле виновный в аварии Шурик провалялся восемь месяцев. Оскольчатый перелом обеих костей голени срастался плохо. Выйдя на работу, он продолжил свою дружбу с Машкой. Как-то позвонил мне вечером из её дома и попросил рассказать, как готовить бефстроганов:

- Ты решил бефстроганов приготовить?!

- Да я Машке сказал, что у тебя бефстроганов очень вкусно получается, вот мы и решили попробовать.

Я выдала ему подробную инструкцию, правда, когда он меня спрашивал, как долго мясо тушить, или сколько времени нужно на жарку картофеля, я отвечала:

- Не знаю, Шурик. Я никогда времени не замечаю. Обычно пробую, и выключаю когда готово.

Часа через два Шурик мне позвонил и сказал, что получилось классно.

Дружба их тянулась довольно долго, но ни прогресса, ни регресса не наблюдалось. Маша два раза приходила ко мне – видно ей не с кем было своими чувствами поделиться. А возможно, зная, что у меня с Шуриком доверительные отношения, она надеялась на мою помощь. Первый раз она сказала, что Серёжку любит, и он её, вроде, тоже, но переспали они всего один раз на каком-то озере рядом с Институтом ядерной физики.

- Я чувствовала, что ему понравилось, но после этого так ничего и не было, - сокрушённо вздохнула она.

Когда Шурик нас навестил, я на кухне за чаем его спросила:

- Слушай, Шурик, у тебя с Машкой серьёзно или так.

- У меня с ней ничего нет. Мы просто дружим, - ответил он.

- Это нынче дружбой называется: бефстроганов вместе готовим, спим иногда…

- Мы не спим!

Я посмотрела на него молча, а он, перехватив мой недоумевающий взгляд, сказал:

- Ну было один раз. Она хорошая, но я её не люблю.

- А ты знаешь, что она тебя любит?

- Знаю.               

- Так зачем же ты ей голову морочишь?!

- Я не могу ей сказать. Мне её жалко.

- Как ту собаку, хозяин которой из жалости отрубал ей хвост по частям?

Шурик мотнул головой как молодой бычок и выдал то, о чём я не знала:

- У меня вообще другая женщина есть. Она в соседней лаборатории работает. Мы давно с ней…

- Дружите, - перебила его я.

- Ну да. Как бы, виновато, но и не без гордости усмехнулся Шурик.

- Так с людьми, Шурик, поступать нельзя. Даже с женщинами.

На последних словах Шурик, великодушно позволявший женщинам себя любить, опять хмыкнул:

– Да ладно, я женщин уважаю.

- Тем более.

- И что мне делать?

- Я бы на твоём месте с ней порвала. Я Машу имею в виду. Перестрадает один раз и забудет.

- Я подумаю, - сказал Шурик.

Через какое-то время Маша пришла опять, и на этот раз вид у неё был побитый и одновременно возмущённый что ли.

- Представляешь, Мила, у Серёжки, оказывается, ещё одна любовница есть.

- Да ты что?! – «удивилась» я.

- Она в соседней лаборатории работает. Мы с ней знакомы, ну так, шапочно. А тут она меня к себе в гости пригласила, чаем угостила, а потом специально при мне шифоньер открывает, а там Серёжкины вещи!

- Точно Серёжины?

- Да точно!

- Вот ведь свинья! Жена, две любовницы! Султан, блин! – я ругала родственника специально, чтобы усилить в Маше чувство возмущения, доведя его до праведного гнева. Это гораздо лучше и полезней для здоровья, чем чувство унижения, обычно испытываемое брошенной женщиной.

- А я ведь его так любила!

- Нашла кого.

- Я ему так верила!

- Мужчинам верить нельзя! Все они сволочи.

- И эти как их…, - Машка не могла подобрать подходящее слово.

- Козлы, - подсказала я.

- Вот именно, козлы.

Машка ушла, излив весь свой гнев и, что важно - без слёз. Я же подумала, что Шурик действительно свинья: отрубил хвост сразу, но чужими руками. Вот уж настоящий «мальчиш-плохиш»! Но я к нему всё равно хорошо относилась – он стал мне родственником, а родственникам многое прощаешь.

Через три года Маша вышла замуж за бывшего однокурсника и родила сына.


10. БОРОВОЕ

Итак, в июле Шурик вернулся в лоно семьи, и мне стало скучно: мы так славно с ним воргузили, причём не только на личные темы, а «по более широкому кругу вопросов». До Тошкиного трёхлетия оставалось чуть больше трёх месяцев. В ноябре надо было выходить на работу, чему я в душе радовалась. Мне уже хотелось в люди.

Случай сменить обстановку представился раньше ноября. Тётя Зоя предложила нам с Лёшей две путёвки в ведомственный дом отдыха в Боровом, которые она выбила в своём железнодорожном институте. Боровое, находящееся на севере Казахстана, у нас называли Казахской Швейцарией, и побывать там мечтали многие.

- Вот здорово! – обрадовалась я, поедем все вместе.

На вокзале нас провожали мама с папой и тётя Зоя. Перед отправлением поезда тётя Зоя сунула мне в руку десять рублей.

- Антошке на конфеты, - тихо сказала она.

Я думала, что мама тоже кое-чего подкинет, но она инициативу тёти Зои не поддержала.

Природа Борового меня очаровала. Необычные сопки из плоских каменных глыб, как будто выложенных друг на друга невероятно мощным великаном, великолепные сосновые леса с густым, пружинящим под ногами мхом, по которому так приятно было ходить, роща танцующих берёз, два озера, одно из которых окружали отвесные скалы, а второе было равнинным.

Бытовые условия тоже вполне удовлетворяли. Скромная, но отдельная комната с душем, туалетом и балконом в типовом четырёхэтажном корпусе, трёхразовое питание и ненавязчивый сервис в лице угрюмой уборщицы – что ещё нужно неизбалованному советскому человеку? А два теннисных стола на асфальтированном пятачке между корпусом и столовой – это уже, как говорят сегодня, дополнительный бонус.

Каждое утро, подчиняясь своей неуёмной страсти к «тихой охоте», я ходила по грибы, хотя для сбора грибов июль – это межсезонье. Чаще всего попадались не котирующиеся в среде настоящих грибников сыроежки, но они были необычно крепкими и мясистыми. Изредка можно было подо мхом или толстым слоем сосновых иголок обнаружить белые упругие грузди, а однажды я набрела на волшебную поляну. От увиденного на ней у меня аж дыхание перехватило: поляна была усыпана невероятно большими подосиновиками. Бордовые шляпки некоторых из них были размером с суповую тарелку, а крепкие ножки высотой не менее двадцати сантиметров!

Я села на моховую кочку и долго любовалась этой сказкой наяву, как в чудесных детских фильмах Александра Роу. Потом, конечно, собрала всё это богатство в корзину, облазив поляну вдоль и поперёк на коленях. На этом, однако, сказка не закончилась: на обратном пути я повстречала настоящего оленя. Он был большой, вероятно, взрослый самец, и я даже слегка испугалась, но олень, увидев меня, неторопливо развернулся и грациозно и горделиво удалился в лес. Может быть, он тоже испугался, но «лица» не потерял, то есть мордой в грязь не ударил.

Алёша в лес со мной не ходил. Он из-за своей аллергии опасался астматического приступа, поэтому мужчины мои проводили время у равнинного озера. Купались, катались на лодке и загорали. Иногда к ним присоединялась и я. Антошка, пока отец дремал на прибрежном песке, с большим удовольствием возился на берегу, строя пирамидки из песка, смешанного с илом, которые он обязательно покрывал полусгнившими водорослями. Песок с илом он называл «лепкая лепонь», а полусгнившие водоросли у него получили название «ной». Мне его неологизмы очень понравились, тем более что в русском языке эти субстанции названий не имели. 

Размеренный и ленивый отдых моих мужчин омрачился только один раз, когда Тошку во время катания на лодке укусила «злая муха вовод». После этого происшествия малыш наотрез отказался от лодочных прогулок.

В свободное от грибной охоты время я играла в теннис с симпатичными молодыми людьми старшего школьного возраста, с которыми довольно быстро нашла общий язык и даже подружилась.

Через неделю отдыха я решила позвонить родителям, для чего пришлось ехать в город на междугороднюю телефонную станцию. Соединили нас быстро. Трубку взяла мама. По её голосу я поняла, что звонку она была рада.

- Ну как вы отдыхаете? – спросила она.

- Хорошо, - ответила я и хотела рассказать ей про сказочные грибы, «злую муху вовод», отличную погоду, но мама прервала меня.

- А мы Жанночке купили каракулевую шубу за три тысячи! Очень красивую. Две с половиной дали мы с отцом, а пятьсот рублей Зоя добавила.

Вот тут меня резануло: нам на поездку и трёх рублей не дала, а Жанке шубу за три тысячи! Впервые в жизни я испытала чувство жгучей обиды. Это была не зависть, а именно обида.

Родители мои и тётя Зоя считали, что Жанна не очень счастлива в браке, а мы с Лёшей вполне благополучная пара. В принципе так оно и было. Поэтому родители (решала, конечно, мама) делали всё, что могли для поддержания мира в Жанниной семье: дарили дорогие подарки на дни рождения, брали с собой Илюшку в путешествия, подкидывали деньжат по мелочи и прощали крупные долги. За семь лет, пока у нас с Лёшей не было ребёнка, я ни разу не задумывалась о том, что всё внимание старших сосредоточено на Жанке – настолько благополучна и счастлива я была, да и сестру тоже жалела. Когда же появился Тошка, мне маминого внимания стало недоставать.

Этот неприятный эпизод, тем не менее, не смог испортить такой расслабляющий и насыщенный положительными эмоциями отпуск. Домой я вернулась в великолепном настроении, а трёхлитровая банка засоленных мною грибов несказанно порадовала отца.


11. ШУБЫ-ТУЛУПЫ

Своих претензий к маме я высказывать не стала – не хотела упрёками домогаться маминого внимания. Или не умела. Или боялась. Не знаю. Но точно знаю, что на Жанку своих обид не переносила, да и не так уж сильно я была озабочена модными шмотками, а тем более статусными вещами.

Помню, в шестьдесят третьем или четвёртом году родители из очередного отпуска привезли Жанне нейлоновую шубу. Тогда в Москве открылся первый в СССР магазин «Синтетика», вот там они и оторвали это чудо нефтехимии. Шуба была небесно-голубого цвета, то есть недвусмысленно манифестировала своё искусственное происхождение. И правильно: если невозможно косить под настоящий мех (а тогда, на заре разработок в области производства химических волокон это действительно было невозможно), то имело смысл выдать свои недостатки за неоспоримые достоинства. (Так поступала героиня  романа «Завтрак у Тиффани»).

Моя семнадцатилетняя сестра-красавица в этой голубой упаковке выглядела потрясающе. Как-то раз Жанна, папа и я ехали в троллейбусе. Все пассажиры, конечно, обратили на Жанку внимание: восхищённое (мужчины) и завистливое (женщины), а одна тётка, кивком головы указывая на папу, довольно громко сказала своей соседке:

- Оторвал фифу!

Правда, носила Жанна эту шубу недолго. Чудо нефтехимии за один сезон из небесно-голубого превратилось в пыльно-серое. В химчистке шубу не взяли, сославшись на отсутствие специальных реагентов для синтетики. Тогда Жанка, недолго думая, её постирала, а когда та высохла – выбросила на помойку.

В семидесятые в моду вошли дублёнки. Достать их было невозможно. Модница-сестра нашла выход из положения. В бабушкином сундуке, на котором я сидела в день, когда умер Сталин, и который потом переехал на дачу, она откопала дедушкин тулуп. Ему было лет пятьдесят, не меньше, но выделан он был на совесть – оказался не по зубам не только моли, но и плесени. Цвета тулуп был охряного, воротник – пегий. Жанка отдала тулуп в химчистку, где его выкрасили в цвет воронова крыла. Мама, мастерица не все руки, перешила его в настоящую приталенную дублёнку с богатым воротником и манжетами из длинного бараньего меха, который после окраски и расчёсывания приобрёл приятную мягкость и даже благородный блеск.

Последняя каракулевая Жанкина шуба мне понравилась.      

- Да, это не то, что твой тулуп! – сказала я, - Ты в ней настоящая леди.

- Слушай, ты, прям, те же слова сказала, что и Илья Борисович, - удивилась Жанка.               

- Насчёт тулупа или леди?

- Насчёт леди.


12. ИЛЬЯ БОРИСОВИЧ

Реакция Жанкиного свёкра меня не удивила. Он к невестке хорошо относился. И я знаю, почему. Илья Борисович любил красивых женщин. Да и вообще он был добродушным, незлобивым и уживчивым человеком. Может быть, к тайной женитьбе сына он и отнесся без восторга, но Жанка на него никогда не жаловалась.

Однажды я по пути заскочила к ним, но сестры дома не оказалось. Илья Борисович предложил мне её подождать и угостил чаем. Мы сидели на кухне, когда пришла Жанка. Она была явно в приподнятом настроении.

- О, Милка! Привет. А я в ЦУМе была. Босоножки французские купила. Две пары!

- Ну, хвастайся, - сказал Илья Борисович.

Жанка обула первую пару босоножек на высоком каблуке и походкой манекенщицы зашла на кухню. Илья Борисович окинул невестку восхищённым взглядом, сглотнул и сказал:

- Сшибает с ног! Теперь вторые.

Вторую пару Жанкин свёкор тоже одобрил.

- Красивые! Я вообще люблю всё красивое: и одежду, и обувь, и мебель... И красивых женщин!

То, что он красивых женщин упомянул в одном ряду с обувью и одеждой, меня ничуть не покоробило. С эстетической точки зрения красивые туфли – удавшийся дизайн художника, а красивая женщина – это удавшийся дизайн природы.

- А сколько же такие туфли стоят? – поинтересовался Илья Борисович.

- Первые сорок, а вторые сорок пять, - ответила Жанна.

- Усраться можно! – воскликнул Илья Борисович, и все рассмеялись.

Вообще Жанкин свёкор, как сказал бы Шурик, был не без юмора.

Например, как-то раз я заглянула к Фридманам в день выборов в Верховный Совет СССР. Дома кроме Сашкиного отца никого не было.

- А где все? – спросила я.

- В кино ушли, а Руфочка отдыхает, - ответил Илья Борисович. – Ну ты ходила отдать свой голос за товарища блока?

«Товарищем блоком» он окрестил «блок коммунистов и беспартийных» - словосочетание, неизменно звучавшее во всех новостях в дни голосования.

- А як же!

- Ну, тогда пойдём, зальём это дело чайком.

Пока мы «заливали это дело», по радио диктор очень хорошо поставленным голосом сообщил радостную новость: «Подсчёт голосов ещё не закончен, но и на этот раз мы с уверенностью можем сказать, что победил блок коммунистов и беспартийных».

Мы с Ильёй Борисовичем переглянулись и расхохотались.

- А мы-то думали: вдруг на этот раз другой блок победит! - сквозь смех промолвил Илья Борисович.

 Всякий раз, когда Руфина Семёновна собиралась в санаторий, Илья Борисович говорил:

- Вот мы все вместе на одну путёвку и отдохнём.

Говорил он это совершенно ровным, обыденным тоном, отчего получилось ещё смешнее, произнеси он эту фразу с хитрой улыбкой или с вызовом.

Руфина Семёновна уезжала поправлять здоровье каждый год, а Илья Борисович каждое лето работал в студенческом лагере на Иссык-Куле. Быть заместителем начальника базы отдыха, да ещё студенческой – дело очень ответственное, тем более что начальник лагеря появлялся в нём не так уж часто. Отвечать Илье Борисовичу приходилось за всё: от обустройства корпусов и палаток до организации питания и поддержания какой-никакой дисциплины. Например, несмотря на родственные отношения, Илья Борисович нам с Алкой спуску не давал и выгонял на утреннюю зарядку.

Работа, конечно, крайне нервная, но и не без навара. Материальная ответственность предполагала и материальную выгоду. Полагаю, что усушка, утруска и недовложения имели место (как и везде), но «в разумных пределах», потому что студенты не голодали и на питание никогда не жаловались, да и постельное бельё не было драным и застиранным (тут я роддом вспомнила).

Жизнь Илья Борисович любил и умел ей наслаждаться. Любил застолье в хорошей компании, причём для него было важно, чтобы стол был накрыт красиво, а еда была вкусной. Сашка рассказывал, что в пятидесятые годы отец часто брал его с собой в ресторан, где, как я уже писала раньше, были стульчики и специальное меню для маленьких детей. 

Для меня такая культура обслуживания была открытием, потому что в детстве я в ресторане ни разу не была. Уже в молодости, хоть и посещала изредка эти точки общепита, ресторанную атмосферу не любила. Мне не нравились и даже пугали самоуверенные и наглые официанты, обсчитывающие клиентов, совершенно не боясь, что те будут возмущаться. Стандартные «Цыплята табака», салаты «Оливье» и «Столичный» изысканным или хотя бы домашним вкусом не отличались.

Разношёрстная ресторанная публика, перефразируя тётю Лизу, тоже вела себя «маловысококультурно»: мужчины, да и женщины зачастую напивались до чёртиков, шумели, перекрикивая иерихонские трубы оркестра, выплясывали нечто, в первом приближении напоминающее твист или шейк, обливаясь при этом обильным потом и покрываясь красными пятнами. Мужчины приставали к «дамам» за соседними столиками с приличными («Потанцуем?»), полуприличными («Может быть, выйдем на воздух, а то здесь душно?») и совсем уж неприличными («Я тут на пятом этаже номер снимаю…») предложениями. Наверное, поэтому считалось, что воспитанные культурные девушки «по ресторанам не ходят».

Завсегдатаем кафе я тоже не была, хотя в дневное время (до начала «разгуляй-малины») бывала там довольно часто. Помню три кафе в центре Алма-Аты: «Минутка» на Коммунистическом проспекте, «Театральное» рядом с оперным театром и «Ак-ку» (белый лебедь) на Кирова недалеко от главного корпуса университета. Летнее кафе «Ак-ку», в простонародье «Аккушка», мне очень нравилось. Оно имело своё милое личико: изящные столики располагались у самой воды небольшого искусственного прудика с деревянными мостками, в котором плавали настоящие белые и чёрные лебеди, а ещё там варили тоже настоящий кофе по-турецки на жаровне с горячим песком.

К сожалению, лебеди в пруду продержались недолго. Городские хулиганы поймали одного и съели, о чём шумела пресса, и долго вспоминали возмущённые граждане. Лебедей убрали от греха подальше, а потом и сам осиротевший пруд закатали в асфальт. Потом кафе сгорело, и на его месте ничего не построили.
 
Жалко, что Илья Борисович умер ещё в 1982 году, потому что сегодняшние кафе и рестораны ему бы понравились.

Свою скорую кончину он предчувствовал. Об этом рассказала мне Алла. Ей довелось присутствовать при обычной семейной перебранке, когда на реплику Руфины Семёновны: «Когда же я от тебя, наконец, отдохну», он ответил: «Уже недолго осталось».   

Саша заказал отцу памятник из полированного темно-синего лабрадорита с искрящимися сине-голубыми вкраплениями. Прямоугольный камень не поставили вертикально, а уложили на могилу под небольшим углом к горизонту так, что уже на расстоянии двух-трёх метров его не было видно. Саша объяснил мне это тем, что такой памятник не будет привлекать к себе внимание вандалов-антисемитов. Хотя о подобных погромах на кладбищах Алма-Аты я никогда не слышала, но в тот момент подумала: «Быть евреем – быть начеку. Даже после смерти».

Руфина Семёновна пережила мужа на четверть века и умерла в Израиле. Ей было девяносто два.

Представляю себе, как Илья Борисович, встретив в горних высях жену, говорит ей: «Вот видишь, Руфочка, как мы славно оба отдохнули на мою путёвку, которую мне дали двадцать пять лет назад».               


13. ЗАЩИТА

После отдыха Алёша с головой ушёл в подготовку к защите своей диссертации, которая состоялась в сентябре. Я на ней не присутствовала. Мы: родители, тётя Зоя, Жанна и я готовили торжественное застолье. Банкет – дело святое и хлопотное, поэтому на защиту представителем от семьи отрядили Сашку. Он потом мне сказал, что защита прошла блестяще.

- Знаешь, Миля, он так уверенно и даже красноречиво отвечал на вопросы! Я не ожидал.

Конечно, не ожидал, ведь в Сашкиной компании Алёша как обычно произносил не более двух-трёх слов. Если честно, я тоже не ожидала и преисполнилась гордостью за своего молчуна.

Гости – человек тридцать – расселись за составленные буквой «П» столы и приступили к речам и холодным закускам. Тут ко мне подошла Жанка и трагическим шёпотом произнесла:

- Капец!

- Что такое? – встревожилась я.

- Газ кончился, а плов ещё даже не закипел!

Ну вот! За пять лет, что я в этом доме прожила, ни разу такого не было! Раньше мы пользовались баллонным газом, а потом во дворе дома вырыли большую яму и установили в ней газгольдер, который наполняли регулярно. «Ну почему это случилось именно в день Лёшиной защиты?», с досадой подумала я, а потом сама себе ответила: «Потому что Лёша – центр гигантской флуктуации!».

- Сейчас я тебе плитку дам, - сказала я и выскочила из-за стола.

Расстроенная Жанка махнула рукой:

- Это будет не плов, а каша-малаша. И ещё неизвестно когда эта каша будет готова!

Мы установили казан на маломощную электроплитку, и Жанка села на табуретку в позе безнадёжной скорби дожидаться, когда плов закипит. Я вернулась в столовую и жестом подозвала Сашку, который, как всегда, умело исполнял роль тамады. Обрисовав ему ситуацию с горячим блюдом, я попросила его, как можно дольше тянуть закусочное застолье. С этим заданием Сашка справился блестяще: к тому моменту, когда злополучный плов наконец дозрел, члены комиссии во главе с её председателем были настолько пьяны и так сильно заболтаны многочисленными тостами всех присутствующих и виртуозными шутками тамады, что не почувствовали вкуса неудавшегося коронного блюда. А если и почувствовали, то, думаю, на следующий день об этом и не вспомнили.


14. ЧТО УКРАШАЕТ ЖЕНЩИНУ?

На следующий день позвонила Надя Алимбаева.

- Милка, привет. Алёша дома? Хочу его с успешной защитой поздравить.

- Лёши нет. А как ты узнала, что он защитился?

- Город шумит! – засмеялась Надя.

- А-а-а-а, ну тады ой! – в ответ засмеялась я.

- В общем, ты мужу мои поздравления передай, а сама приходи послезавтра на мой день рождения.

- Я бы с удовольствием, да мне Тошку не с кем оставить.

- Какие проблемы! Бери его с собой. Я только девочек приглашаю.

- А Клочкова тоже будет?

- Не Клочкова, а, как и ты, Корен, - поправила меня Надя. - Не волнуйся. Её не будет.

- Тогда ладно.

Алимбаева мне нравилась. Миловидная татарочка с хорошим вкусом, превосходным чувством юмора и весёлым нравом, она одинаково очаровывала и мужчин и женщин. Была разведена, имела сына года на три-четыре старше Антона и кучу любовников. На вопрос:

- Зачем тебе так много? – отвечала: - Как зачем? Один для души: поэт, блин! Он мне стихи посвящает! Другой для тела: темперамент – зверь, но простоват! А третий для суворовского училища.

- Для чего?!

- Ну мне же Рустика надо будет в суворовское устраивать. Вот я с подполковником и познакомилась. Он меня безумно любит! А знаешь, почему?

- Почему?

- Я его «мой генерал» называю.

Как-то мы у неё с Шуриком были, так она моего деверя учила жизни:

- Вот, Серёжа, скажи мне, что украшает женщину?

- Скромность что ли? –  выдал Шурик общепринятую сентенцию.

- Скромность, - согласно кивнула головой Надя, а потом добавила: - Если нечего показать.

- А что украшает мужчин?

Шурик решил не рисковать и ответил:

- Не знаю.

- Деньги! Только деньги.

- Можно и без денег, конечно, - продолжила Надя, - но тогда надо быть либо молодым и очень привлекательным, но это ненадолго, либо пожилым и оригинальным. Это, правда, тоже быстро в дружбу переходит. Вот я в этом году в Москву летала. Только в Домодедово на трап вышла – сразу себя на рубль дороже почувствовала. На Арбате с художником познакомилась. Молодой, красивый, «кудри чёрные до плеч». А, думаю, закручу – ведь мне ненадолго. Три дня мы с ним из постели не вылезали, а потом я ему говорю: - « Всё, Константин, я устала. Надо развеяться. Может, в ресторан сходим?». Смотрю, мой друг мнётся. Ясно – на мели. «Ладно, давай в ГУМ прошвырнёмся». Там я в отделе зимней одежды все шубы перемерила. Одна мне особенно понравилась. Из песца. Я её надела, запахнула так небрежно и говорю: «Ну, как Костик? Нравится?». Он на колени передо мной упал, (все продавщицы глаза выпучили!) и говорит: «Если бы у меня деньги были, я бы тебе эту шубу обязательно купил!». А я ему: «Верится с трудом. Но слушать приятно!».

О своих бедах или проблемах Алимбаева никогда не рассказывала. Однажды только обмолвилась, что муж у неё был шизофреником. За батареей нож держал. Зарезать грозился.

Лёгкий человек. Это я не про её мужа, а про неё.

На дне рождения нас было всего пятеро. Все «девчонки».

- А где Рустам? – спросила я. – Он бы с Тошкой поиграл.

- Я его родителям сплавила, - ответила Надя. – Да не волнуйся ты, найдёт твой Тошка чем заняться. Пойдём лучше на кухню покурим, пока вода закипит. Я манты поставлю, и мы за стол сядем.

Пока мы курили, Надя восхищалась присутствующими.

- Вот смотрю я на нас: какие мы красивые, холл-л-л-л-ёные!

Я присмотрелась к Надиным подружкам объективным взглядом, который нашёл их обыкновенными, ничем не примечательными молодыми женщинами. Сама я без причёски была, и накраситься поленилась. Какой уж там «холёная». Про красоту вообще молчу. И, тем не менее, с Надей согласилась: мы все красивые и холёные. Точка.

Неожиданно в комнате заревел Антошка. Я опрометью бросилась туда и обнаружила его лежащим на полу, рядом стоял стул, на котором валялась электрическая швейная машинка. Получается, что Тошка подставил стул к рабочему столу швейной машинки, взобрался на этот стул и вывернул машинку из гнезда. Подняв сына на руки и обследовав все его члены, нашла, что ребёнок отделался лёгким испугом. Получив чай с куском «наполеона», Тошка успокоился. На мой вопрос:

- Антошка, ты со стула свалился?

- Да. Со стула.

- А зачем к машинке полез?

- Там маленькая лампочка.

Тем временем Надя подняла машинку и при её обследовании обнаружила «поломку, несовместимую с работоспособностью».

- Придётся, Мила, тебе мою кормилицу чинить. У меня только сейчас три заказа на руках.

- Ты скажи, где их ремонтируют. Я Лёшу попрошу, он завтра же машинку заберёт. А может быть, посмотрит и сам починит.

Алёша починить машинку не смог: наш любопытный ребёнок умудрился какой-то головке свернуть шею. Пришлось тащить «кормилицу» в мастерскую.

День рождения приятельницы обошёлся нам недёшево: десятка на подарок плюс тридцать шесть рублей за ремонт. К тому же я у Нади купила альбом «Современный советский гобелен». Она продала его на три рубля дороже номинала, когда увидела мои горящие глаза, которые я не могла оторвать от этого сокровища.

Вполне обыденные рыночные отношения, прорастающие на скудной почве тотального дефицита, задавить которые силовыми методами государству так и не удалось.

Дыра в семейном бюджете образовалась немалая, но я на Надю не в обиде: во-первых, её требование возместить материальный ущерб, нанесённый Антошкой, было вполне справедливым, а, во-вторых, я несказанно радовалась приобретённому альбому.

Дома я без конца его перелистывала и отмечала понравившиеся мне работы. На имена авторов внимания не обращала, а когда для воспроизведения выбрала один из двух гобеленов, которые мне больше всего понравились, оказалось, что они принадлежат известной латышской художнице Эдит Вигнере (сестре Раймонда Паулса). Её «Посев» был вторым моим гобеленом. Для него мне пришлось красить шерсть в цвета, которых в магазинах обнаружить не удалось. В качестве основы использовала толстый синтетический витой шнур, который пришлось распускать на три нити. Работа, я вам скажу, не для ленивых.

Мой «Посев» весьма значительно отличался от оригинала – не в лучшую сторону, естественно. Однако он мне всё равно нравился. Я его подарила Жанке.       


15. ДО ЛАМПОЧКИ

До ноября оставалось всё меньше времени, а вопрос, куда девать сына, так и не был решён. В профкоме университета мне сказали, что мест в ведомственном садике нет, и в ближайшее время не предвидится. Я расстроилась, но меня успокоили, правда, весьма своеобразно:

- Да вы не огорчайтесь! Садик плохой. Бедный. Я бы своего ребёнка туда ни за что не отдала.

Эту «радостную» новость я сообщила маме и ожидала, что она порадует меня по-настоящему: объявит о своём уходе на пенсию, тем более что она обещала мне  сделать это ещё три года назад – ей как раз тогда исполнялось пятьдесят пять. Положенный срок ожидания обещанного истекал, но мама молчала. В ноябре я вышла на работу на полставки, оставив Тошку на попечение отца, однако в душе надеялась, что мама всё-таки сама догадается взять заботу о внуке на себя, но напрасно. Эта обоюдная игра в молчанку – настоящий  китайский политес по сохранению лица, закончится тем, что безотказному дедушке пришлось к своим, уже устоявшимся, ролям продовольственного снабженца и повара присовокупить роль няни.

В это же время я стала замечать, что Антошка как-то вдруг круто изменился. До трёх лет он был подвижным, любопытным и забавным как все дети. Смешил взрослых своими оригинальными высказываниями. Например, однажды я поинтересовалась:

- Чья это попка пукнула?

На что он ответил:

- Она не пукнула, а дунула.

Его уточнение всех рассмешило. Однако следует отдать должное и его наблюдательности: одно дело произвести довольно громкий характерный звук, то есть пукнуть, а он так, чуть-чуть воздух выпустил – дунул, короче. В другой раз он меня спросил:

- Мама, а бывает в животе испуганно?

Я все эти «смешинки» в тетрадку записывала, но когда Тошке исполнилось три года, он перестал обращать внимание на окружающий мир. Всё вокруг ему стало безразлично. Кроме лампочек. Вот когда я поняла, что несчастный случай с Надиной машинкой – это была первая ласточка.

С тех пор, где бы Антоша ни был: в гостях, в поликлинике, у меня на работе, он первым делом искал глазами выключатель, подтаскивал туда стул, взбирался на него и самозабвенно включал-выключал лампочку. Если это была лампа дневного света – его восторгу не было предела. Когда мы гуляли по парку, он водил меня от фонаря к фонарю и комментировал их состояние:

- Смотйи, мама, у этого фонайя плафон йязбит. А у этого нет лампочки. Ой-й-й! Этот фонай наклонился!

Во всех его рисунках лампочки были непременным атрибутом: если я просила его нарисовать ёлочку, он украшал её не круглыми шариками, а длинными трубками ламп дневного света, а в каждом иллюминаторе самолёта рисовал лампочку накаливания и выключатель.

Все мои попытки обратить его внимание на людей, животных, птиц или растения терпели неудачу. Помню, как-то по телевизору показывали, как шимпанзе на кухне возилась с тестом. Она так забавно его месила, что я не могла глаз оторвать. Антошка же, как всегда, сидел спиной к телевизору.

- Тошка, - сказала я, - посмотри, что обезьянка делает!

Никакой реакции.

- Антошка!

Ноль внимания.

Я повернула его голову к телевизору в надежде, что картинка его зацепит. Сынок мой скользнул взглядом по экрану и отвернулся.

«Ну посмотри же!», с отчаянием возопила я про себя и опять повернула его голову к телевизору.

Антошка молча отвернулся. Эту «игру» я продолжила уже без всякой надежды на успех. Но на пятый или шестой раз сынок вдруг развернулся к экрану всем телом и радостно, с неподдельным восхищением воскликнул:

- Холоди-и-и-ильник!!!

Да, господа, за спиной шимпанзе действительно был холодильник. Я его и не заметила, а сын мой не заметил шимпанзе. Его восторг по поводу холодильника можно понять: ведь в холодильнике есть лампочка, которая сама(!) загорается, если откроешь дверцу, а гаснет эта чудесная лампочка ещё до того, как дверцу холодильника закроешь до конца!

Это пристрастие к лампочкам меня очень тревожило. Но, похоже, тревожило оно только меня. Алёша как всегда отмалчивался, а мама вообще считала, что я «выдумываю и преувеличиваю».

- Но разве ты не видишь, что он совсем с другими детьми не играет?

- Вот пойдёт в садик, и всё наладится, - успокаивала меня она.

Что делать? Ну что мне делать?! Я и хотела отдать сына в садик, чтобы избавить дедушку от нянькиных обязанностей, и одновременно садика боялась. Вдруг воспитатели и детки не поймут моего «лампочника», а он не сможет «влиться в коллектив». С другой стороны надеялась, что в коллективе Тошка исправится, и забудет о своих лампочках. Впереди школа, и если мой домашний ребёнок не привыкнет к детям, там ему будет ещё сложнее. Так и не решив, что лучше, я попросила Лёшу узнать, есть ли места в академическом детском саду.

В академическом саду свободных мест тоже не оказалось.

- Что делать будем? – спросила я Лёшу.

- Ждать, - ответил он коротко.

Пожалуй, это даже лучше – пусть ребёнок ещё годик дома посидит, решила я и попросила отца потерпеть ещё немного или уговорить маму выйти на пенсию. Папа предпочёл потерпеть. На этом я и успокоилась. Однако засада подкараулила меня


16. ОТКУДА НЕ ЖДАЛИ
 
Как-то Лёша предложил мне в воскресенье съездить на дачу к его шефу.

- Он собирает всех сотрудников лаборатории на плов. Тебе, кстати, особое приглашение.

- Спасибо, конечно, но я кроме твоего шефа никого не знаю, да и Тошку не с кем оставить. Родители, наверняка, сами на дачу уедут. 

- Возьмём Тошку с собой.

Честно говоря, мне не очень хотелось ехать, сама не знаю почему, но я согласилась.

Народу на даче было много. Несколько женщин суетились по хозяйству, готовя обещанный шефом плов, остальные сотрудники и сотрудницы слонялись по участку, болтали, курили и пили пиво. Я присела в тенёк под яблоню на старую выгоревшую раскладушку, которая, судя по тому, что она уже вросла в землю, была забыта или специально оставлена там хозяевами если не в прошлом году, то уж точно ещё весною.

Тошка, как обычно, ни на кого не обращая внимания, обследовал запущенный сад с корявыми старыми вишнями, яблонями и грушами, непроходимыми зарослями малины и жалкими остатками цветочной клумбы, заросшей крапивой, одуванчиками, повиликой и другими неблагородными представителями дикой флоры, намного более жизнестойкими, чем рафинированные розы-мимозы. Поцарапав руки в малиннике, Антошка захныкал и подбежал ко мне, чтобы я его пожалела. Я обняла сына, потом взяла его ладошку в свои руки и подула на неглубокие царапины.

- Ну уже не больно? - спросила я.

- Не больно, - ответил он и убежал.

Я проводила сына глазами и наткнулась на тяжёлый взгляд молодой женщины, которая, судя по всему, смотрела на меня давно и отвела глаза не сразу, как будто сделать это ей стоило больших усилий. Меня обдало жаром. До этого момента у меня ни разу не возникало мысли о том, что у Алёши может быть «другая», и не потому, что была так уж уверена в себе. Просто проблемы с Антошкой настолько поглотили всё моё внимание и отнимали столько душевных сил, что я об этом не задумывалась, да и уличающих его признаков измены не замечала. Но тут я сразу поняла, что это ОНА. Так не смотрят на незнакомых людей. Так изучают соперницу.

Я, наверное, сильно «спала с лица», потому что Лёша, подошедший ко мне, спросил встревожено:

- Что с тобой!? Тебе плохо?

- Нормально, - грубо ответила я.

- У тебя плохое настроение?

Я ничего не ответила, но по моему виду Алёша, наверное, понял, что меня лучше не трогать, и отошёл на безопасное расстояние. Я же, памятуя «минский прецедент», который принёс мне столько горечи и страданий, решила допроса с пристрастием не устраивать. Под утро бессонной ночи сублимировала свою боль в сочинённый сонет, который не записала, а потому в памяти сохранились только последние четыре строки:

...............................

Ждала сосуд, наполненный елеем,
А ты мне чашу с ядом преподнёс.

Я чашу выпью, пусть рука дрожит.
Горька она, но мне принадлежит.

Проснувшись после короткого забытья и поразмыслив на трезвую, хотя и гудящую от недосыпа, голову, решила, что улик недостаточно, чистосердечного признания нет, а значит, Алёшу следует оправдать за недоказанностью. Правильно говорят: утро вечера мудренее.      


(Продолжение следует)