В деревне от котят избавлялись, поэтому кошка Марыська забивалась в самую дальнюю поленницу, чтобы бабушка не могла достать потомство из-под тяжелых березовых обрезков.
Когда котята появлялись на свет, то дед и бабка прислушивались, откуда идет звук, но котята, наученные Марыськой, сидели молча: не мяукали, не пищали и не ворчали. Но все равно человеческая хитрость брала верх: за кошкой внимательно наблюдали, за ней следили. Котят находили в дровах и доставали на свет, оставляя только одного, чтобы кошка не ушла из деревенского дома и продолжила ловить мышей.
В этом году котят было пятеро. Все черно-белые, а один серый с неестественно загнутой вниз лапой, и даже я восьмилетний понял, что именно этот котенок ни жилец.
Дед мог бы все совершить в ведре с водой, но застеснялся меня, сопливого внука, и когда Марыська побежала к совхозному коровнику (доярки ее иногда баловали молоком), а я спал в прохладной комнате на диване, понес котят к протоке.
Дед в задумчивости вернулся через полчаса, в руках у него сидел тот самый серый котенок-инвалид. Дед посадил его в центре деревянного настила, котенок, ничего не понимая и дрожа, смотрел на деда, потом описался и притих. Бабушка вышла на крыльцо, недоуменно выставила руки в бока и вопрошающе разглядывала деда.
Тот вытащил из кармана беломорину, размял ее между пальцами, закурил, дым повис над верандой, было безветренно.
— Рука дрогнула, этого не смог, — произнес дед и перекрестился.
— Сам с ним будешь возиться — бабушка развернулась и пошла на летнюю кухню, открыла газ из баллона и стала жарить бледно-зеленые ароматные кабачки.
Радостный дразнящий запах поплыл по двору, из будки вылез рыже-коричневый кобель Мухтар и, пуская слюни, уставился на котенка. Откуда-то из зарослей красно-белой еще не поспевшей клубники появилась Марыська и стала облизывать инвалида. Котенка назвали Заморыш.
Когда Заморыш был маленький, то его уродство не бросалось в глаза. Котенок гонял по двору фантики от конфет, фыркал на Мухтара, запрыгивал на рябину, но, повзрослев, стал сильно припадать на больную ногу, и мне уже стала казаться, что дни его сочтены, но приехала из Москвы двоюродная сестра Лизка.
Рассмотрев Заморыша вблизи (нам он в руки не давался), Лизка сказала, что котенку мешают ходить когти на больной лапе. Когти вылезли и впились в подушечку. Лизка села на двухколесный велосипед «Орленок», засунула Заморыша в стальную сетку для яиц и отвезла к ветеринару, где ему за три рубля удалили на этой лапе когти.
Бабушка долго рассматривала, привезенного от врача Заморыша, потом поправила слезшую на глаза сиреневую косынку и сказала:
— Совсем бесполезный.
Через год дед по весне купил желтых пушистых цыплят и посадил их в сарае, в загон, проведя внутрь две двухсотваттных лампы для обогрева. Цыплята трещали и пикали, как заведенные, пили чистую воду из колодца, клевали сладкое пшено и овальную пшеницу.
Все было бы хорошо, но в сарае завелась крыса. Она приходила по ночам, прогрызала загон и уничтожала цыплят. Иногда для потехи откусывала цыплятам ноги, и их бесполезные, но живые тушки находил по утрам дед, чертыхаясь и матерясь.
Дед поставил охотничий капкан, создал самодельную ловушку из осиновой колоды, но хитрая крыса продолжала портить цыплят, избегая возмездия.
Тогда в сарай посадили Марыську, но та как-то похрипывая и скуля, каждый раз убегала, видя или чувствуя крысу, словно мстила нам, людям, за всех утопленных нами котят.
Крысу поймал Заморыш. Он не превратился за год в статного широкогрудого кота, но как-то влез в этот сарай и буквально через десять минут без когтей на одной лапе вытащил крысу за загривок наружу, и дед, светясь и улыбаясь, разрубил крысу штыковой лопатой.
Я, девятилетний, потом сидел на крыльце и наблюдал, как дед закапывает останки крысы под рябиной, а Заморыш умывается в дальнем углу деревенского двора и мне, казалось, что Заморышу очень нравится жизнь.