Я с усилием открыл покосившуюся дверь подъезда, вдохнул поглубже ароматные майские сумерки и вошёл в сырой полумрак вестибюля. По привычке сделал пару шагов к лифту и с грустью обнаружил опечатанную лоскутом бумаги кабину. Вторую неделю подряд какие-то люди днём кабину распечатывали и ремонтировали, а под вечер снова опечатывали, словно, боялись, что разгневанные жильцы сами всё исправят.
Ещё раз вдохнув уже совершенно другой воздух, подкрашенный кисловатым "ароматом" стареющей плесени, я отправился на седьмой этаж со скоростью пожилого пешехода, живущего в доме, где никак не могут починить лифт. На перилах ограждения лестничного марша между третьим и четвёртым небом мне встретилась соседская кошка Глуша. Мы поравнялись, и я осторожно, чтобы не спугнуть, погладил её по загривку. Глуша уркнула пару раз и уставилась на меня своим зелёным немигающим взглядом.
«Ну что, сестра Глуша, без лифта-то нам худо» - начал я разговор, полагая перевести дыхание. Кошка опустила голову и задумалась.
«Я вот что думаю, может, нам телегу написать? - подвесив авоську с продуктами к железной спирали ограждения, я присел на разбитую ступень марша, - Мы с тобой жильцы грамотные, у тебя даже родословная есть. Давай, напишем какому-нибудь начальнику, он придёт и, как там у Некрасова, «…сам увидит, что плоха избушка…».
Кошка посмотрела на меня с пугающим безразличием, будто хотела сказать «Ты что, сосед, белены объелся? Да какой такой начальник зайдёт в наш убогий подъезд! Что тут? Ступени через одну поломаны, побелка цвета марокканского кофе, мышей, и тех потравили!»
- Да, ты права, - согласился я, - пиши не пиши, всё едино.
Желая сделать вечерней собеседнице что-нибудь приятное, я порылся в авоське и достал завёрнутый в бумагу кусок краковской колбасы. Почуяв угощение, Глуша привстала, выгнула спину и, балансируя на вывороченной арматуре ограждения, сладко потянулась. Предложив собеседнице, что Бог послал, я полюбопытствовал:
-А скажи, Глуша, отчего у нас в стране так всё хорошо и так всё плохо одновременно? Я бывал в Испании. Испанцы – вредный народ и марокканских жуликов там пруд пруди. Уж как я ни хоронился, а вытащили таки сумку из машины! И всё равно, ходишь, едешь, плаваешь и улыбаешься. И тебе улыбаются. Оттого и на душе спокойно. Чтобы кто тебя обидел – Боже упаси! А у нас? Конечно, космос, армия, флот – это здорово. Но вот, говорят, недавно был съезд фермеров. Съехались мужики со всей России. Ни из правительства, ни из министерства, ты представляешь, никто к ним на съезд не пришёл! А ведь народ съехался не денег просить, а внимание. Так ты приди, поговори!
Кошка осуждающе повела головой и недовольно фыркнула.
- Вот-вот, и я о том же.
Заметив, что разговоры о политике расстраивают сердобольную Глушу, я решил сменить тему разговора:
- Слушай, Глуша, говорят, вам нельзя в глаза смотреть? И ещё. Читал я как-то, что по кошачьему прищуру первые фотографы определяли параметры съёмки. Как ты думаешь, правда? Наверное, правда. Вот сейчас вечер, за окном темень, и лампочку опять кто-то разбил. Нет, виноваты в наших бедах мы сами. Ладно лифт, но лампочку-то вкрутить нам по силам! Все хмурятся, спотыкаются, чертыхаются, а отдать личную лампочку на общую пользу жалко. Мне-то не жалко, но у меня отдать не получится! Во-первых, я не дотянусь до патрона без удлинения ног, а во-вторых, нету у меня этой самой лампочки. Два раза ходил покупать, дойду до магазина и забываю, зачем пришёл. Иду обратно, вспоминаю, а ещё раз идти в электро товары уже сил нету.
Вот Егор со второго этажа, балбес здоровый, говорю я ему: «Егор, вкрути лампочку!» А он мне: «Дядя Лёш, если я вкручу, всем же хорошо станет. Надежда пропадёт, а без неё - скука!» И хохочет, хоть святых выноси. Ну что ещё я ему скажу? Он же, балбес здоровый, всё сам понимает, но делать не делает. Верно говорят, сильна русская тайна: за товарища жизнь положить - это пожалуйста, а за себя самого постоять – лень да неохота.
Тем временем кошка доела колбасу, спрыгнула на ступени и направилась в темноту лестничного проёма. Как две чёрные пуговицы, в ореоле зеленоватой радужки горели её круглые, открытые настежь зрачки. Глуша казалась и довольной и не довольной одновременно. Тёмно-коричневый силуэт хвоста, задранного вертикально вверх, нервно подрагивал, выговаривая: «Я славно перекусила, теперь можно и поохотиться».
«Небось, - подумал я, - побежит в соседний дом. Там светло, тепло, лифт не ломается, а главное, полно мышей. Знает Глуша, русский человек жалостлив, ищет, где потрудней да похуже. Иной же приедет из-за границы, или здесь чем поживится, и строит себе тёплые хоромы. А мыши не глупые, они чуют, где закрома в достатке.
Ступай, Глуша. Если гора не идёт, как ни зови, значит, нам самим пора! А как иначе?