Сегодня я проснулась флейтой. Как это легко быть флейтой. Лёгкая безмятежность порханий... А что значит проснулась флейтой? Разве я не заснула ею же? Я, наконец, открыла глаза. Почему-то я лежала в открытом футляре, который показался мне слишком большим. Нет-нет! Он был очень уютным, обитым тёмно-вишнёвым бархатом, но я болталась в нём лёгкой бабочкой. Наверное, я постройнела за ночь . Он мне казался слишком большим и тяжеловесным. Таким уютным саркофагом. Как он не соответствовал моему новому лёгкому мышлению! Легкомыслию? Я легко порхала с одной мысли на другую, и мне это нравилось!
Наконец я решила выпорхнуть и из самого футляра. Ещё бы! Этот тёмно-вишнёвый бархат внутренней обивки мне очень не шёл. Не шёл и сам футляр. Он был громоздким, а моё звучание было пронизано чистым лёгким светом, вся я была в ярких тонах красного цвета, без примеси каких-либо синих или жёлтых оттенков. Вообще без примеси любых полутонов. И вообще без примеси! Я просто была и плыла в блаженном разливе утра, не заморачиваясь смыслами своего и не своего существования. Вообще, существования этого мира. Может быть, я и была этим миром. Утром мира. И была прекрасной!
Итак, я выпорхнула из футляра, улыбнулась ему завораживающей улыбкой. А чувствовала я себя удивительно завораживающей. И не завораживающейся. Как это хорошо, не заморачиваться всякими впечатлениями, а только впечатлять. Ау! Футляр! Как ты теперь неуклюж! Ты расстроился, что я покинула твоё тёмно-вишнёвое ложе? Не грусти! Сегодня я флейта, а потому отстранена от всех твоих грустей и печалей! Радостей тоже! Грусти или радуйся, а я буду наблюдать за тобой или не наблюдать за тобой вовсе. Теперь, когда я выпорхнула из тебя, я отстранилась. И вообще, я – отстранённая. Я же флейта! Извлекая из моего нутра звук, меня не прижимают к себе с жаждой обладания, а даже слегка отстраняют, почти не прикасаясь ко мне губами. Или прикасаясь. Но дуновяще. Как это щадяще и элегантно. Итак, я сегодня щадяще-элегантна! Нет! Это ко мне все щадяще-элегантны. А я просто отстранена. От твоих радостей и страданий, Футляр!
Но кем же я была вчера? Откуда у меня такое ощущение, что я проснулась не тем, чем была ещё вчера? Я окинула взглядом комнату. Она тоже была в тёмно-вишнёвых тонах. И даже плед, который так заботливо огибал контуры неуклюжего футляра, был потемневшим. Потемневший цвет зелёного пледа. Мне так понравилась моя игра слов. Теперь я только играла. Даже в переживания я тоже только играла.
Вся эта потемневшая комната мне очень не нравилась! Захотелось на воздух, который своим дуновительным ветерком растрепал бы моё новое ярко-красное платье с длинными лентами, едва прикрывающими грудь и полностью открывающими спину. Я легка. Ничем не обременена. Даже платьем! Сделав шаг в сторону так меня притягивающей своей воздушной открытостью и яркими чистыми тонами веранды, я обратила внимание на странный пепел, который разлетелся от взмаха моего летящего платья. Платье было аллемандно-подвижным, покорным моим прихотливым движениям, которыми так залюбовался футляр. Да я и сама. Залюбовалась...
И всё-таки. Пепел. Он был таким же летящим, как моё новое платье. Я наклонилась, чтобы улыбнуться и ему своей новой завораживающей улыбкой. Не потому, что хотела почувствовать над ним свою власть, а просто потому, что мне захотелось, чтобы все были сегодня беспечно радостны. Под стать мне. «Ах, какая стать, какая стать!» - пелось во мне. Как это радостно и легко, быть флейтой!
Улыбнувшись пеплу, мне захотелось прикоснуться к его летящей поверхности. «Как ты подобен мне,» - обратилась я к нему и вдруг ощутила на своей голове касание Его рук. Его. Не пепла. Это был кто-то другой, кто когда-то гладил мои волосы двумя руками и называл себя моим Гладиатором. Нет! Он не мог быть МОИМ Гладиатором, потому что меня не гладят и не прижимают к себе со страстным желанием овладеть мною. Меня даже немного отстраняют от себя, чтобы,едва прикоснувшись к губам, вдохнуть в меня звучащее утро мира.
Так чьи же воспоминания всколыхнул во мне этот совсем не желающий ответно улыбнуться пепел? Осторожно я стала перебирать его руками. И только тогда заметила в нём недогоревшие листы бумаги. Это были ноты. Ноты не для флейты. Для флейты так не заморачиваются. Для неё пишут только в скрипичном ключе. А это были ноты, записанные в трёх ключах! Я напряглась, читая малознакомые для меня ключи. Альтовый и басовый. Я посмотрела на футляр, который мне показался таким басово-громоздким. Нет. Для виолончели он был не достаточно громоздким. Что-то меньше виолончели, но не скрипка. Альтовый ключ, подсказывал мне альт, но диапозон ключей выдавал нечто большее, чем альт. Виола! Наконец дошло до меня. Перед глазами вспыхнуло пламя горящих нотных знаков , а рядом с этим пламенем я увидела одиноко сидящую виолу с отрешённым взглядом. Вот именно отрешённым. Не отстранённым. Отстранить виолу нельзя. Её страстно прижимают к себе, сходя с ума от жажды ею овладеть, чтобы зазвучать в ней библейской Песней Песней...
По лицу отрешённой виолы текли слёзы. Она оплакивала эту самую Песню Песней, которую в этот момент бросала в огонь. Песня Песней вспыхивала доверчивыми блуждающими огоньками. Привыкшая сгорать в страстном звучании виолы, она не осознавала свою гибель. Виола уничтожала её, переложенную именно для её звучания этим самым Гладиатором, касание рук которого я почему-то снова почувствовала на своей голове. Я отстранилась. Я же флейта. И меня не гладят. Что-то было с этой виолой не то. Не то было и с этой тёмно-вишнёвой комнатой, и с этими касаниями...
Я прикрыла глаза, чтобы дать возможность картинам каких-то немоих воспоминаний завладеть моим внутренним видением. Я увидела виолу, поющую Сарабанду. Она была в тяжёлых рояльно-синих одеждах. Так и выпевая «я в сарабандовой одежде», она вглядывалась в прикрытые глаза гладящего её двумя руками Гладиатора. Она была трепетной и нежной, как и гладящий ее Гладиатор. Какой это был дуэт! Виольных струн касался шлейф её тяжёлых одеяний, но она надёжно звучала: «И сарабандово скользя, моя тягучая надежда в прикрытые твои глаза вглядится трепетно и нежно...» Она отдавалась Гладиатору. Впрочем, ему она была отдана изначально, так как была его творением...
Почувствовав, что меня начинает затягивать тяжёло-шлейфовая магия звучания виолы, я стряхнула с себя чужие воспоминания и помчалась на спасительную веранду. Края моего платья весело развевались от моего лёгкого бега, легкомысленные полоски, свисающие с моих плеч развевались, уподобившись крыльям. У моего платья не было спины. Я была не обременена даже платьем! Оказавшись на солнечной веранде, я стала кружиться в лёгком танце, приводя в движение ленты моего наряда, которые грудь только прикрывали, но не защищали. А зачем защищать? Я не ранима! В который раз я обрадовалась тому, что проснулась сегодня флейтой...
Увлёкшись звучанием баховской Аллеманды, сопровождавшей мой импровизированный танец, я не заметила, как длиннющие ленты моего наряда, которые так легко можно было как-то скрутить, перекрестить, заварьировать ракоходно, в обращении, в увеличении, в уменьшении, зацепились за...
Вот за что зацепились, я так и не поняла, но вынуждена была остановить свои вращения. Тогда в моей голове вновь завращались чужие воспоминания. Я увидела Певицу. Она предстала передо мной такой коринфской колонной, очень фигурной. В её облике было величие, которое требовало поклонения и преклонения. Её пение тоже было преисполнено величия, но, увы, отдавало холодом и бесстрастностью. Гладиатор, наглухо застёгнутый на все пуговицы, пытался растопить этот холод необходимыми ремарками исполнения. Но Певица не понимала. Она привыкла, чтобы музыка служила ей, и не умела служить музыке. Тогда отчаявшийся Гладиатор схватил виолу и , терзая её струны, стал показывать на её примере, как самозабвенно может быть исполнение, которое превращает Просто Песню в Песню Песней. Уносимая потоком Гладиаторной музыки, самозабвенная виола не пела о любви, она сама была любовью и потому, не зная страха, бесстрашно плавала в глубинах Куперенового моря без акваланга. Она не задумывалась о дыхании. Не задумывалась ни о чём. Вообще не думала. Она любила. Гладиатора.
Поражённая, Певица так и остолбенела в ниспадающих складках коринфской колонны. Но по-прежнему не понимала. Тогда Гладиатор, растегнув верхнюю пуговицу и тяжело вздохнув, решил добиться любви Коринфско-Колонной-Певицы. Он привык служить музыке. Мог бы сослужить и Певице. Во имя музыки...
«Ничего себе!»- воскликнула я и, встряхнув головой, чтобы отогнать обескураживающие чьи-то воспоминания, заиграла Аллеманду Баха. Как надоели мне эти всплывающие картины чужой жизни! Захотелось окунуться в свою. В утренне-верандную. Отстранённую от всех радостей и печалей не только этого утра мира, а даже и всех утр мира. Аллеманда помогала...
Но почему-то из головы не шла виола. Как позвякивали её пустые струны, когда Гладиатор после неудавшейся репетиции укладывал её в футляр. «И почему это позвякивание пустых струн? - возмутилось моё флейтовое нутро. – Звучание неприкосновенных струн!» Пока не прикосновенных…
Кстати, я заметила, что даже строй этих струн-недотрог у виолы был непрост. Её «стройность» измерялась не квартами или квинтами. Она измерялась и квартами, и квинтами, да ещё и терция затесалась в этот нестройный строй интервалов. «И почему не живётся ей просто?»- думала я, закругляя аллемандный поток мыслей. Кажется, у арпеджионе, инструмента, не пробившего себе дорогу в мире исполнительства, был тот же строй...
Я вернулась в тёмно-вишнёвую комнату. Футляр, всё ещё распахнутый, лежал на зелёном пледе потемневшего цвета. Он по-прежнему был пуст. Может быть, я хотела спросить его о нахождении пропащей виолы? Мне подумалось, что Гладиатор мог отдать её Певице, чтобы она научила её любить… Гладиатора. «Дикость!» - возмутилась я и гневно захлопнула ни в чём не повинный футляр. Футляр издал жалобный звук, и я услышала голос Гладиатора. Кажется, он обращался к виоле. Гладиатор выражал свою благодарность ей за то, что она научила его любить. А ещё он ей говорил о том, что её любовь помогает ему выдерживать нелюбовь Певицы и что с помощью виолы он надеется расположить к себе Певицу и добиться от неё тех слов, на которые так щедра виола...
Слова любви. Как они важны для него! Особенно для его музыки... Виола что-то такое возражала, умоляла держать её и Певицу в параллельных мирах, в разных тональностях. Она категорически отказалась своим звучанием сопровождать выступления Певицы. «Я не хочу быть приложением!» - вскрикнула она, когда ничего не понимающий Гладиатор упорно продолжал её уговаривать. «Утрам мира не обучишь!- кричала виола – И я не учила тебя любви! Я просто любила!» На этом вскрике она замолчала. Её саму напугала эта прошедшая форма любви. Любила...
Расстроенный Гладиатор выбежал вон. Его ранила эта фраза. Но он привык страдать. Он же всё-таки Гладиатор...
Оставшись одна в тёмно-вишнёвой комнате, виола стала раскладывать ноты Песни Песней. Она решила поставить точку на прошедшей форме настоящего. Когда я увидела, как запылали первые нотные страницы, я вдруг поняла, что таким образом виольная Песня Песней восставала против Этюда Этюдов. Ей не хотелось быть упражнением. Упражнением в искусстве любви. Да на это она была просто не способна...
«У каждого свой репертуар,» - вздохнула я, поглаживая закрытый футляр, когда чужие воспоминания наконец покинули меня. И тут же лёгким аллемандным пассажем в мою голову влетела новая мысль: «А я? Смогла бы ли я воплотить собой «Этюд Этюдов»? Ну разумеется. Я же отстранена. Смогла бы обучить даже Певицу! И не только Певицу! Но и Коринфскую Колонну! Кстати, и «Песню Песней» могла бы исполнить достойно, если бы Гладиатор приспособил бы её к моему звучанию. Только вот сама бы Песней Песней не стала. Как стала ею виола...
Подумаешь! Зато «Песня Песней» в моём исполнении украсилась бы металлическим блеском «Этюда Этюдов!» Я бы блистательно сыграла переживания без вживаний в них. Да и к чему эти переживания? Страстно-виольные... Всё это так непрофессионально, неотстранённо... Пусть страдает футляр. Вот этот! Он так и не сдвинулся с места! Ждёт свою виолу...А я буду исполнительницей и обучательницей. И когда вернётся Гладиатор, он будет признателен мне за мой профессионализм и навешает на меня всяческие регалии моих заслуг. Но это меня не впечатлит. Я отстранённая! Правда, уже подуставшая. Да и футляр какой-то очень уж несчастный...
Я раскрыла футляр, улеглась на его так теперь не идущее моему новому одеянию ложе и всё-таки закравшимися в меня виольными воспоминаниями стала нашёптывать ему для меня непривычное, нежно-трепетное: «Футляр, Футлярушка, ну пожалуйста, ну очень пожалуйста, ну совсем-совсем пожалуйста, пообещай мне, что и завтра я проснусь флейтой. Обязательно флейтой. А, Футлярушка? А ещё лучше, если я проснусь «Этюдом Этюдов», таким «Этюдом Этюдов Блистательной Флейты»! Ну пожалуйста, Футлярушка, обещаешь?» И, уже почти полностью погрузившись в сон, я еле слышно прошептала: «И куда же запропастилась виола?»