Взаимопонимание между взрослыми и детьми весьма условно. Взрослым кажется, что они хорошо понимают детей, ибо сами были ими когда-то. Те, в свою очередь, совершенно не понимают ни взрослых, ни их психологии, ни мотивации поступков: кроме запретов и нравоучений от них мало чего путного дождешься. У детей существует свой мир, свои горести, радости и заботы, о которых взрослые начисто забыли, воспринимая окружающее в совершенно ином свете. И уж совсем плохо то, что те и другие не понимают стариков. По одной простой причине - они ими никогда не были. Перспектива стать стариком кажется такой отдаленной, что о ней всерьез не задумываются. Да и сама грань, отделяющая взрослого человека от старика, зыбка и неясна, определяется отнюдь не возрастом, а скорее мироощущением.
Если ребенок мечтает стать взрослым, а взрослый надеется дожить до старости, то старик может уповать лишь на близкую и, желательно, безболезненную кончину. Вот в этом-то, видимо, и заключается отличие старика от всех прочих - у него нет будущего. Свыкнуться с этой мыслью, казалось бы, не так сложно. Все в этом мире предопределено, имеет свое начало и конец. Кончается весна, наступает лето. Кончается лето, наступает осень. Но, будучи частичкой природы, только человек знает, что эта осень у него последняя. Финиш.
Можно, конечно, верить в реинкарнацию, однако это такая же сказка, как вечная жизнь на небесах. Сказка, ловко используемая во всех религиях и невероятно живучая, так как имманентна любому живому существу. Впрочем, уже в древнем Египте на сей счет появились некоторые сомнения. И это в одном из самых теократических обществ, где невероятно сильно был развит культ умерших, вера в бессмертную душу человека.
Так вот, в одном из самых древних из известных нам папирусов, названных «Книгой мертвых», просто констатируется: «Все мы уходим туда, но никто не вернулся обратно». Далее прагматичные греки, не очень-то веря в свой Аид (рай почему-то для смертных не предусматривался), тем не менее, довольно часто уходили из жизни добровольно, восклицая при этом «хайре» - радуйся. Крепкие были ребята, понимали, что мифологический Аид ничуть не страшнее ужаса беспомощной старости.
Иван Ефремов, кажется, охотно поддержал эту идею. Если не ошибаюсь, в "Лезвии бритвы", некоем гимне красоте, приводится идеал такой жизни, которую он сам хотел бы прожить. То есть, прожить в полном здравии и силе, зная время своей смерти и ничуть ее не боясь. Исключив из жизни лишь одну досадную составляющую - старость.
Еще раньше, господин Иоганн Вольфганг Гёте готов был заложить душу, чтобы избавиться от старости. Его, понятное дело, сильно прижало - женился в 73 на девятнадцатилетней девице (может и вранье, наговор - не выяснял). Где он сыскал девицу с геронтофилией – один Бог знает. Но ведь доктор - алхимик появился не случайно! А нонешние курсы омоложения? Желающих - пруд пруди. Хоть на время, любой ценой... От болячек, от немощи и, самое главное, от непонимания. Вопрос ведь в чем? Кто в полной мере может понять старика? Никто, разве только, такой же старик. Но ему это неинтересно, он думает о своем. Вот и получается - никто. И горько это сознавать, и больно чувствовать. Разве явится лукавый Мефистофель и кое-что предложит? Вряд ли. Кто его вызовет и как? Связь с этим джентльменом из рук вон плоха. Начхать ему на стариков и выдумки про Фауста.
Помнится, на закате советской власти заскочил я в один магазинчик в Севастополе - купить какой-нибудь еды. Командировочному люду тогда приходилось несладко. Дефицит с харчами был крутой. За куском вареной колбасы в очереди так настоишься, что и колбаски этой не захочется. А коли достоялся - хватай «палку», когда еще повезет.
Заскочил я, значит, в магазин - покупателей нет, зато на прилавке чистый капитализм. Колбасы разной сортов двадцать, причем такой, что и забыл как называется. Лихорадочно роясь в карманах в поисках кошелька, прикидывал, сколько и какой взять. Потом поднял глаза, а над этим чудом гастрономии лаконичная надпись: «Для ветеранов и инвалидов войны». Приехали. Раскатал губу на колбаску. Первый раз в жизни пожалел, что не ветеран. Хоть там Великой Отечественной, хоть Ледового побоища, хоть Куликовской битвы. Как хорошо быть ветераном, как хорошо быть ветераном, твердил я про себя мотив известной песенки, бредя по проспекту Нахимова в поисках пирожка с требухой и бутылки пива.
Нашел последнее, хотя не далеко не первой свежести. Уговорив себя, что пиво есть жидкий хлеб, уселся с этой бутылкой на скамеечке. Рядом сидел явный ветеран. Судя по количеству орденских планок на пиджаке, вешать эти ордена он мог даже на спине - на груди не поместились бы. Вот он-то колбаску вполне может кушать, подумалось мне. По виду, однако, не скажешь, что он ею злоупотреблял. Разговорились. Выяснилось, что точно, не злоупотребляет. Живет один, деньги, в смысле пенсию, отсылает какому-то внуку, который деда в упор не видит, не пишет и не приезжает. Ближе у него никого нет и никому он со своим ветеранством не нужен. Богадельня, он так и сказал «богадельня», его не прельщает. Тяжко там от сознания: сиди и жди смерти среди таких же, никому не нужных.
- Сколько же лет Вам? - спросил я, в уме прикидывая возраст, не угадал.
- Все мои восемьдесят девять. Три войны отмотал. И германскую, и гражданскую, и отечественную. Как видишь, жив остался. На войнах повезло, а на гражданке не шибко. Хуже нет одиночества. Вот если подаришь мне бутылку из-под пива, пойду - сдам. Куплю хлеба. Глядишь, и день прошел не зря.
- Держи, отец. Только я не пойму - все деньги внуку, а сам зубы на полку? Вон магазин ветеранский, там же только черта не хватает.
- А чего тут не понять? Все, что там есть - не про всех. Мне ведь, молодой человек, ничегошеньки не надо. Ем только такую пищу, к которой привык. Это вам, молодым, все хочется. Так это хотение проходит. Не знаю почему, но проходит. Молодому мне тоже всего хотелось...
Выцветшие глаза старика смотрели спокойно. Он не собирался убеждать меня в том, что сам знал твердо. И это действовало сильнее слов. Слова, они всегда оставляют сомнения, то в самом их выборе, то в тоне, каким сказаны. А взгляд... Взгляд бывает куда красноречивее слов.
Над синей гладью бухты скользили белые тени чаек. У скамейки дремали платаны. Ласково грело солнце. Эдакий парадиз - живи и радуйся. Но радости отчего-то не было. Не понимал я этого старика. Правильно он меня назвал - молодой человек. Хотя я таковым себя не считал, чай, под полсотни. Старость еще только подкрадывалась ко мне, незаметно и бесшумно. Мне бы внимательнее за ней понаблюдать. Вон она мелькнула тенью за кустами, вон мазнула голову сединой, вон прижала одышкой. Все ее повадки, ее происки. Да только ведь всегда стараешься не замечать то, чего не хочется видеть. Дескать, это не про нас, а я тут вообще не причем. Прыгаю через три ступеньки, тороплюсь, заглядываюсь на улице на хорошеньких девушек, верю лишь в госпожу удачу.
И на удачу грех жаловаться: нашел интересную работу, не сгорел, не утоп, не покалечился в своих экспедициях, многое повидал, кое-что сделал. Причем тут старость? Может и причем. Кое-чему уже разучился радоваться. Нет радости и все. Ее-то первую отобрала хитрая старость. Пусть еще хочется заглянуть за горизонт, накропать очередную работу, сделать то, другое. Но с каждым годом и желаний все меньше. Их убивает старость. Как отобрала и убила у этого старика, которому сейчас ничего не хочется и ничего, кроме моей пустой бутылки не надо. Какой там парадиз, если живи, но не радуйся, не желай. Так что это не просто осень - это старость.
Стариков не надо жалеть. Но непременно надо научиться их понимать. Трудно? Еще как! Но это единственный выход, сулящий нам всем душевное равновесие и спокойное осознание того, что нас всех ждет в будущей жизни. Одного хочу пожелать - теплой и ясной Вам осени, дорогие старики!