Милая мелодия бездны
Екатерина Викторовна, как только вошла вслед за горничной в комнату, всплеснула руками и восторженно оглянулась на Сонечку:
- Боже, как тут хорошо! Чистенько, тепло, светло…
- А от окон не дует? – поморщилась Сонечка и двинулась к шторам, чтобы прикрыть режущее глаза не по-зимнему яркое солнышко.
- Что вы… - поправив на одной из кроватей подушку, хмуро отозвалась горничная, - никто не жаловался… вот ключи… расписание на стенке… располагайтесь.
- Ну, разве я была не права? – снова попыталась растормошить дочку Екатерина Викторовна, - что бы мы сейчас делали в пыльных комнатах нашего сырого городского дома? Пили чай да глазели в телевизор? А, Сонечка? Ты чем-то недовольна?
Екатерина Викторовна вся светилась от счастья. Она и сама не понимала, почему это ей вдруг стало так легко и комфортно. Она тут же принялась распаковывать сумки, чтобы быстренько уложить все привезенные домашние вещи по удобным местам.
- Мама, да не суетись ты… - сказала хмурая Сонечка и медленно опустилась в неуклюже длинноногое кресло, - давай посмотрим расписание… когда тут у них ужин?
Екатерина Викторовна сразу по приезду дочери обратила внимание на ее непривычную хмурость и малоразговорчивость. Но вначале она подумала на дочкину усталость: попробуй посиди пять часов в автобусе, который с одной коротенькой остановкой возит людей до областного центра и обратно. Но потом поняла, что Сонечку что-то очень больно тревожит, и это что-то – настолько глубоко и въедчиво сидит в душе, что всякую минуту напоминает о себе, не давая возможности для утайки. «Боже мой, как она похудела, - бросала на дочку частые мимолетные взгляды Екатерина Викторовна, - и, ведь, молчит, как партизан…». Она понимала, что дочкины душевные занозы очень интимны, раз она их до поры до времени не решается открыть их даже ей. И потому не лезла напролом со своими, как она понимала, болезненными расспросами. «Ну, где-то за что-то зацепилась… может, даже до крови оцарапала душу… - путались в ее голове оцепенелые от острой жалости к дочери мысли, - но, ведь, разве смолчала бы она, если б случилась с ней какая-то серьезная беда? Разве бы стала она обманывать про семейные отношения? Муж Федя ее любит… деньги в семью исправно приносит… внучок Артемка ходит в садик… свекровка со свекром души в них не чают…».
Дочка Сонечка нелегко досталась Екатерине Викторовне. Ей было уже за тридцать, когда она, вопреки авторитетным диагнозам врачей, вдруг забеременела. Муж Семен поначалу никак на эту новость не реагировал. Если правильно сказать – то реагировать ему было некогда, потому как именно это время совпало с его очередным запоем («загудел» - объяснял он всем знакомым свои сермяжные привычки). Потом, когда протрезвел, сказал, что «дочка тоже неплохо, хотя сын – было бы лучше». А когда понял, что из-за дочкиных проблем с животиком, у него у самого на какое-то время возникнут проблемы со сном, был очень крайне раздосадован. И до такой степени, что однажды, пьяно хлопнув дверью, ушел «пожить на время к маме».
Откуда только силы брались? А она не только смогла в одиночку вырастить Сонечку, но и сделала все, чтобы дочка, окончив школу, поступила в институт. И только тогда, когда Сонечка уехала в областной центр, Екатерина Викторовна вдруг поняла, что вся ее жизнь была и состоялась только благодаря дочке. Она вдруг осознала, что все происходящее в мире – это вечное и не всегда поддающееся пониманию движение в суетную пустоту, где за манящими материальными ориентирами нет ничего, кроме безмолвного безразличия. Мир лоснился от праздного суесловия говорящих в телевизоре лиц, щеголяя фоновым разноцветием природы. Он то злобно переругивался в политических спорах (с обязательным присутствием русофобствующих, взятых откуда-то из подворотен «политологов») вокруг вечнотлеющих «майданутых» проблем, то упоенно рассматривал грязное шмутье малаховских толстых обозленных на свою родню теток, то влезал в подробности кичливого самолюбования звезд попсовой эстрады, то скакал по сцене вместе с румяными толстяками, ряжеными в дамские сарафаны. Мир крестился в церквях, не делая ничего, чтобы избавиться от несправедливости и духовной черствости. И жил дальше… и всем своим существованием давал понять, что все духовные запросы – они не для общего пользования. А тем, кто мечтает о счастье – надо просто жить… и верить, что уже сама жизнь (если она наполнена заботой о любимых и близких) – и есть самый щедрый подарок божественного провидения.
*
После ужина, когда Екатерина Викторовна, выключив свет, наконец угомонилась, Сонечка потихоньку встала с постели, взяла со стола мобильник и легкой тенью шмыгнула в ванную.
- Женечка? - прикрыв телефон ладошкой, чуть волнуясь, спросила она, - ты спишь, любимый? Спокойной тебе ночи… а я еще не сплю… доехала хорошо… представляешь, мама взяла путевку на два дня в местный санаторий… да, я звоню оттуда… пока не знаю, как тут… ты ведь не будешь против, если я все о нас расскажу маме… я сама не знаю… но ты ведь понимаешь, что нужно что-то решать… да, милый Женечка… я согласна… как ты скажешь, так и будет… я тебя очень люблю… скучаю… до свидания, милый…
Она легла в постель, и счастливые картинки встреч с ненаглядным Женькой стали возникать в ее умиротворенно отходящем ко сну мозгу. Какой-то остро пахнущий малярными красками салон связи… внимательный юноша-продавец… случайная встреча в супермаркете…
Казалось, что судьба сама привела ее в эту сладкую западню. И ведь не сказать, что она поначалу обрадовалась своим нечаянным чувствам. Сонечка жила до этой встречи такой размеренной и устоявшейся жизнью, что ей и в голову не приходило сомневаться, что это и есть предел мечтания любой женщины о семейном счастье. С Федором, который стал пять лет назад ее мужем, их связывала общая работа (они оба работали в плановом отделе солидной строительной фирмы) и уважительное отношение к семейным обязанностям, которое в них обнаружилось уже при первом знакомстве. А сыночек Артемка вообще внес в их семейные будни что-то такое звонкое и необъяснимо светлое, что все обступающие их хрупкий мирок зловредные призраки зла корчились в бессилье, даже не пытаясь дотянуться до них своими хищными щупальцами.
Она жила по инерции, наивно полагая, что уже одного мужского запаха в доме вполне достаточно для того, чтобы ее женская сущность была покойна и умиротворенна. А чего, собственно, ей могло не хватать для ощущений чувственной удовлетворенности? Внимания мужа и понимания ее (если откровенно) сексуальных ожиданий? Возможно… но, ведь, и она сама когда-то ощутила духовную усталость от приевшихся ласк и поцелуев.
И в какой-то момент Сонечка вдруг поняла, что это все не правильно. Не стоило было обманывать себя уже тогда, когда примеряя в магазине платье невесты, она с ужасом заметила в большом настенном зеркале равнодушные (нет, даже, скорее, сумрачные) глаза Федора. Он с самого начала, казалось, только и делал вид, чтобы всем своим поведением кому-то что-то доказать на тему примерного супружества. И вся эта супружеская рутина, которая поначалу казалась не такой уж серой, потому что смутила своей новизной, постепенно превратилась в вялотекущие семейные будни.
…И первые же лучики праздничного солнышка перевернули сонечкино еще не полностью атрофированное чувственное сознание.
Как-то все совпало. Федя уехал на неделю, прихватив с собой сынишку, погостить к родителям в соседний городок. А Сонечка осталась дома, потому что руководитель отдела сразу их обоих отпустить не смог.
Она смутно помнила, как, дождавшись выходных, налегке (с сумочкой, где ничего не было, кроме термоса и батона) уселась с Женькой в какую-то желтую малолитражку и покатила с ним на Серафимовы дачи. Ее, конечно, мало интересовало – почему, собственно, на дачи? А тем более, с какой стати – Серафимовы? Она просто оделась в легкий спортивный, облегающий ее по-девичьи стройную фигурку, костюмчик и впорхнула в объятия раскинувшего руки и улыбающегося ей Женьки.
Потом она помнила утопающий в густых зарослях черемух старенький домик, во дворе которого женькины друзья уже вовсю дурачились, обставляя вынесенный на поляну стол нехитрыми продуктами. Звучала приглушенно грустная танинобулановская песня, которая почему-то очень точно ложилась на сонечкин романтический душевный настрой. И весь этот шутливый гомон с запахами шашлыка, эти черемуховые заросли, через которые просвечивали речные луга, это птичье чириканье с вплетенной в него грустно-задумчивой песней – делали происходящее как будто бы нереальным.
Обрывками памяти вплывало застолье, потом вспоминались танцы (с некоторыми элементами дурашливости) у костра, потом шумный поход на речку, потом гуляние по темным улочкам поселка, потом песни под гитару на скамейке возле поселкового клуба.
И Сонечка тревожно вздрогнула, когда воспоминания дотянулись до сокровенно непостижимого. Когда она коснулась в темноте притихшей избы горячего тела Женьки. Когда его влажные губы медленно стали приближаться к затаившимся где-то в закоулках ее тела чувственно вспыхивающим звездочкам. Когда нервным ознобом сотрясло все ее существо от щемящее дикого удовольствия. Когда с захлебывающимся восторгом (до подташнивания) душа вознеслась в немыслимые глубины обнаженного в своей непостижимости чувственного космоса.
«Что это было? – страшась и не понимая тех своих интимных переживаний, думала ошарашенная своей чувственностью Сонечка, - Почему этого никогда не было со мной раньше? Потому что – это любовь? Но ведь и с Федей у нас сначала тоже все было романтически красиво. Может быть, потому что его ласки были заведомо предсказуемы и чересчур прагматичны? Может быть, и я перегорела к моменту первой близости ожиданием каких-то неправильно понятых предчувствий?».
…И жизнь сонечкина с тех пор стала похожа на вялотекущий кошмар. Она приходила домой, совершенно не понимая своего предназначения для будничных подробностей семейного быта. Машинально пообщавшись с сынишкой, которого привозил из садика Федор, она шла в спальную и, сославшись на головную боль, зарывалась головой в подушку.
Она почти две недели выдерживала паузу в отношениях с Женькой, потому что боялась сорваться и наделать глупостей. Он звонил ей на работу по пять раз на дню, а Сонечка то сбрасывала вызов, то отвечала, что «ошиблись номером». Но однажды она, отчаявшись, позвонила сама.
- А я думал, что у нас уже все закончилось, - каким-то равнодушно отстраненным голосом ответил Женька, - ты меня совсем не хочешь видеть?
- Ты, Женечка, совсем не хочешь меня понять? – вопросом на вопрос выдавила из себя Сонечка, - мне очень больно… понимаешь… я не знаю, как мне жить дальше… без тебя, любимый…
- А ты думаешь, мне не паршиво… но я-то что могу сделать, если ты не хочешь ничего менять в своей жизни… я, ведь, не хлюст какой-нибудь, у которого в отношениях с девушками – только интим.
- Я все понимаю, Женечка… но я себя не могу перенастроить, понимаешь… если бы у меня не было Артемки… прости… я, наверное, глупости говорю… я, ведь и мужа не могу просто так вот взять и оставить…
- А я тебя не тороплю… я готов ждать, сколько угодно… пока ты не созреешь до какого-то определенного решения. Главное – что мы любим друг друга и доверяем своим чувствам… ты согласна?
И Сонечка согласилась. Она чувствовала такую страстную потребность в женькином присутствии, что никакая логика уже не в силах была повлиять на ее последующую жизнь.
*
Едва первый лучик зимнего игривого солнышка упал на подушку Екатерины Викторовны, она тут же встрепенулась и со свойственной ей живостью тут же принялась суетливо ходить по комнате санаторного номера.
- Мама, что же тебе не спится-то? – зевая, отозвалась из своего теплого постельного гнездышка Сонечка.
- Ты знаешь, что я придумала, - подойдя к цветастой шторе и заговорщически улыбаясь, оглянулась на заспанную дочку Екатерина Викторовна, - возьмем после завтрака лыжи и айда в лес на прогулку!
- Какие лыжи, мама? – недовольно поморщилась Сонечка, - у меня нет одежды… да и ходить на них… вобщем, давай обойдемся сегодня без лыж…
- Одежды? – удивилась Екатерина Викторовна, - так ты же в штанах приехала… и курточка теплая… я же тебя не на соревнования приглашаю.
- Ну, ладно… давай на часик сходим… тебя все равно, ведь, не переубедишь, - махнула рукой, севшая на кровать Сонечка, - только учти, ни в какой лес я не пойду… так – где-нибудь рядышком с санаторием походим.
Екатерину Викторовну, действительно, переубедить было очень непросто. Практически невозможно. И уже через час после завтрака Сонечка в санаторном пункте проката примеряла лыжные ботинки, морщась от едкого запаха мазей и смол, которыми насквозь была пропитана каморка, где хранился лыжный инвентарь.
Но свежий воздух, настоянный на запахах сосен и елей, обступивших со всех сторон территорию санатория, тут же изменил ее настроение. Она уверенно заскользила вслед за шустрой мамой и только тут поняла, что лучшего шанса все рассказать ей о своем Женьке трудно и придумать. Сонечка вышла на параллельную лыжню и, чуть задыхаясь, попросила:
- Мама… ты только не волнуйся… но я должна тебе все рассказать…
Екатерина Викторовна, замедлив ход, машинально закидывала лыжные палки, со скрипом взрыхляющие рыхлый снег, присыпанный рыжей хвоей, и, молча, слушала, опустив голову, одетую в какую-то неуклюжую рыжую шапочку с игривой пампушкой. Они вышли за ворота санатория и, не замечая указателей с надписями, двинулись вдоль забора.
- Мама, мы не заблудимся? – вдруг спохватилась Сонечка.
- А? Что? – не поняла Екатерина Викторовна, - Да ты что… вон забор… и музыка… слышишь? Давай еще немного пройдем – и назад…
Сказать, что она была обескуражена откровениями дочери – это, значит, не сказать ничего. Она была застигнута врасплох, ошарашена, убита наповал – таким неожиданным стал для нее дочкин рассказ. Как такое могло произойти? Любящий и трудяга муж, милый и смышленый сынишка… хорошая работа… достаток. И в противовес этому – какой-то смазливый паренек, на два года моложе… без хорошего образования… без квартиры… и с не очень престижной работой. Любовь? Пускай даже безоглядная и потому – слепая. Но разве любовные безрассудства не могут быть остановлены чувствами долга перед близкими и родными людьми? Разве может праздник оставаться вечным? Разве можно верить в прочность разноцветных воздушных шариков, заслонивших на время хмельного карнавала рутинное однообразие будней? Разве может любовь претендовать на счастье, если она изначально допускает измену устоявшимся, доверительным и каким-никаким – традиционным семейным отношениям?
Но Сонечка в ответ на осторожные доводы матери вначале что-то такое проворчала, а потом и вовсе замолчала. И Екатерина Викторовна, глядя на ссутулившуюся худенькую фигурку дочери, тоже потеряла всякую охоту что-то чего-то доказывать. Она осмотрелась по сторонам и шумно вздохнула:
- Ну, ладно, дочка… раз уж ты сама все решила, зачем я буду встревать со своими советами. Давай-ка поворачивать назад… а то мы тут со своими разговорами, похоже, далековато ушлепали.
И только они неуклюже развернулись, как неожиданно откуда-то сверху налетевший ветер, швырнув им в лица пригоршни снега, закружил вокруг белую пургу, сделав окружающее пространство совершенно невидимым.
- Дочка, не отставай! – кричала отчаянно Екатерина Викторовна, закрывающей от снега лицо Сонечке, - Держись ближе! И на лыжню гляди, а то я могу ошибиться.
- Да я ее тоже не вижу, - рыдающим голосом ответила Сонечка.
- Держись левее. Главное просеку не потерять. По ней мы и выйдем к санаторию.
*
…Их хватились искать только утром следующего дня. Как только кто-то предположил, что они не вернулись с лыжной прогулки, тут же была организована группа поиска, которая немедленно вышла за территорию санатория. Но искать долго не пришлось: в 150 метрах от ворот лежала запорошенная снегом Сонечка, на которой было нахлобучено две курточки. А в 300 метрах лежала, сжавшись в клубок, Екатерина Викторовна – без курточки, без шапки и без варежек.