Этим утром, казавшимся спросонья добрым, солнца явно не пожалели. Его лучи так настойчиво старались пробраться в барак, что даже мутное оконное стекло превратилось в чудный перламутровый лист в радужных разводах, с кусочками яблочной пастилы вместо замазки. Пронзительно,по школьному неприятно задребезжал побудочный звонок, заорал бригадир, по матушке поминая нерасторопных зека; Иван Дмитриевич поднялся, расправил синюю шерсть одеяла и захромал к выходу.
Утро осталось добрым и на плацу. Удивительно.
ДПНКа лаял на контролеров, контролеры лаяли на неровные ряды темных ватников, овчарки лаяли на тех и на других, а весеннее небо кто-то вымыл, и протерев насухо после влажной уборки, безжалостно выбросил вчерашние серые облака.
За пять лет Иван Дмитриевич попривык к построениям и звонкам, к собакам и активистам, к пустодушию охраны, ну и конечно, к своему, родному, можно сказать, инвалидному отряду исправительной колонии номер восемь. Хромому, кривому, косому и весьма дурно пахнущему коллективу уголовников. Иван Дмитриевич давно перестал сетовать на судьбу, слепой случай или провидение, внезапно и жестоко вытащившие его, языковеда и полиглота, бывшего преподавателя филфака, из устоявшейся пенсионной жизни, сюда, на свежий и пронзительный воздух западной Сиберии.
Жандармы, как здесь говорят, срубили "палку", сетевой провокатор, вынудивший Ивана Дмитриевича критиковать Императора, приобрёл бонусы в глазах охранки, а активный завсегдатай политических сайтов, под ником "старик", в свои шестьдесят пять угодил за решетку.
Наш герой вздохнул, осторожно, стараясь не нарушать личное пространство коллег, пробрался на свое место в заднем ряду кашляющего и торопливо докуривающего отряда и прикрыл глаза. Сегодня ему был невероятно интересный сон. Чудо просто, а не сон. И если судить критериями ощущений, то сон этот заставил трепетать не только сердце, но и наверное, душу Ивана Дмитриевича. Что есть душа и где она находится он не задумывался особенно, но согласно сладостным отрывкам, неясным цветовым пятнам и обрывкам слов из сна, именно так и выходило - трепетала и душа тоже.
Спалось нынче, по большому счету, вообще-то нехорошо. Да. Кричали за стенкой очень. Отмороженный всезоновский бугор с погонялом "Бульдозер", часа три подряд проводил пристрастное расследование путей местного наркотрафика, выбивая дух из сопливого наркоши, пойманого на "забросе". Перекачанный активист молотил его нещадно, периодически "лаская" мальца жестоко да жадно, а Иван Дмитриевич затыкал ладонями уши и опять надеялся умереть. Но смерть, по своей старой привычке задерживалась, словно капризница на ничего не обещающем свидании, вынуждая седоголового сидельца плакать от тоски, закусывая край одеяла.
Со смертью у Ивана Дмитриевича были сложные отношения. Он ожидал её всю жизнь, с той поры, как по велению его Императорского Величества, батюшки нынешнего царя, отправился служить в горные районы дружественной страны. Там всякое случалось, и острое чувство неправильности окружающего, так терзавшее молодого Ивана, постоянно толкало оного на совершенно непостижимые военные приключения, для иного, менее бесстрашного человека, наверняка и сразу могущие окончиться гибелью.
И после кровавых столкновений, после артиллерийских обстрелов, рвущих барабанные перепонки, Иван Дмитриевич, запивая горечь пороха самогоном, вновь и вновь убеждался в том, что он родился не на той планете. Не в том мире. Среди недобрых людей и неумных вельмож безумствующих в своей завистливой ярости на пиршествах глупости и самодовольства.
Его же, Ивана Дмитриевича мир, наверное, совсем другой. Тихий, любящий, тёплый. Мир, где человека ценят за то, что он человек, а не за то, что он может купить, как может обмануть или покарать. Других. Не таких как он. Где не убивают люди друг друга во имя придуманных целей и идей. Во имя золота и власти.
И потом, проживая свою судьбу, влюбляясь, оскорбляясь, радуясь, восхищаясь, поднимаясь и падая, он с нетерпением ждал смерти, надеясь и веря, что лишь она одна откроет ему двери туда, где всё устроено правильно. Так, как хотелось бы Ивану Дмитриевичу.
Перекличка окончилась, разогнав единоликий каторжанский люд по работам весьма полезным для общества, но без сомнения ведущим, явно или косвенно, прямиком в скорое адское пекло.
…Иван Дмитриевич мастерил деревянные клетушки для вольной птицефабрики. Так сказать, тюремные каморки для несчастных птиц, изначально обречённых на съедение добрыми людьми. Угнетало это его ужасно. Расстраивало донельзя. Соучастие в птичьем геноциде. Но куда деваться? На свободе кризис очередной приключился, а Иван Дмитриевич единственным кормильцем остался у внука. Хоть какие-то деньги можно посылать Никитке. Хоть что-то....
Правда двадцатилетний внук не баловал старика своими появлениями на кратких свиданиях, но писал часто. О жизни горькой, о нищете. Вот Иван Дмитриевич и поступался принципами, сколачивая этакую гадость. К тому же на промзоне окружали его не самые плохие соседи. Вот, к примеру, как напарник этот. Сорокалетний бывший клерк из городского магистрата. Начитанный, образованный. Поблескивающий дизайнерскими очками с огромными диоптриями. Проворовавшийся, что откровенно говоря, Ивана Дмитриевича не смущало совершенно. Ведь чиновник сочинял стихи. Неплохие и созвучные музыке человеческой души.
Но сегодня говорить не хотелось. Совсем. То ли солнце пригревало, то ли недосып сказался. И молчали они, постукивая молотками в обшарпанной пустоте бетонного цеха. Затерянные крупицами-огоньками в самой середине планетки, на которой люди с рождения хотят убивать друг друга. Ради удовольствия, верховенства или ассигнаций.
День незаметно сменил утро, мелькнув кислым обедом, вновь прибывшим этапом, с порога забитым дубинками охраны в "предбаннике" шлюза, мелким пожаром в бухгалтерии зоны и суицидником в клубной бытовке. Начинало темнеть. Среди ангаров закружил зябкий ветер, а небо заволокло тяжелыми тучами, обещавшими скорый снег.
Иван Дмитриевич засобирался к вечерней поверке. Угрюмая собака на проходной лениво понюхала ботинок и толкнулась лобастой головой в ватное колено старика.
Бараки зажигали огни. На запретке рычали, визжали и дрались за зечью баланду сторожевые псы. Укутанная в тёплый бушлат дама на вышке приседала с автоматом в вытянутых руках.
В черном небе мигал красным огоньком невидимый самолет, пытаясь догнать яркую точку спутника. Звезды перемигивались ещё выше.
Очень хотелось чего-то хорошего. По-настоящему хорошего. К примеру, свободы. Или чаю с сахаром и конфетами.
Иван Дмитриевич не спеша дошел до умывальника и оправившись, долго разглядывал себя в зеркале. Правда ничего важного для понимания он там не увидел. Мешки под глазами, второй подбородок, сдувшийся как забытый шарик, и седой ежик на морщинистом черепе - не в счет. Глаза потухли давно и перестали отражать душу.
В секции было совсем темно. Прямоугольники окон угадывались по тусклому свету уличных фонарей. Чай пах веником и немного плесенью.
Иван Дмитриевич сидел на расправленной шконке и вспоминал «Беседы» Платона. Говорят, после этих самых бесед философ умер, приняв яд. Возможно. История – странная наука. Хитрая и изворотливая, как одна знакомая девушка из далекой молодости Ивана Дмитриевича.
В духоте большой комнаты храпели, стонали, скрипели пружинами и испускали миазмы разные товарищи, коих,все-таки, не стоило бы называть коллегами Ивана Дмитриевича.
Осторожно, еле касаясь дверцы, почти наощупь, он вытащил из потайного места в тумбочке толстую стопку прошитых суровой ниткой листов. Долгая летопись жизни. Истории из редких, но доступных, в свое время, Ивану Дмитриевичу фолиантов, изложенные по памяти. Невероятно интересные выводы и теории, подкреплённые доказательствами. Удивительная работа по национальной истории доимперского периода, достойная мирового признания и возможно Гробелевской премии. Но увы – никому здесь ненужная и более того, абсолютно вредная для самого Императора.
Иван Дмитриевич писал её в тайных уголках зоны, в зимних, рабочих потёмках, на чердаках цехов, прикрывшись от охраны и активистов переработками и услужливостью. Осенью - прислушиваясь к торопливому перестуку капель на кровлях, весной - будоража ноздри тёплыми запахами и ожиданием лета.
Вчерашней ночью он, наконец, закончил. Кто это прочитает и когда, Иван Дмитриевич не знал, да и не думал об этом. Вероятнее всего рукопись попадет в оперчасть, где пролежит неизвестное время, и хорошо ещё, ежели не будет сожжена в мусорном баке - по указанию жандармов. Так зачем он писал? Кто ответит? Может быть тот, кто всё же полюбопытствует и заглянет в желтоватый ворох убористого текста? Тот, кто задумается и ужаснётся, и расскажет другому, а тот следующему? И волнами, волнами… Нет! Не волнами – скорее снежным комом покатится под гору, наворачивая на свои непростые бока людские размышления и конечно же выводы…
Может быть. Может. Сейчас уже некогда думать. Нет времени. Сейчас он должен собираться. Паковать, так сказать, вещи. Домой. Туда, где чистое небо и всегда светит солнце. Где можно поутру выйти из родного уюта и спросонья, прислушиваясь к птичьему разноголосью, умыться прозрачной водой из знакомого родника.
Иван Дмитриевич, не раздеваясь забрался под одеяло, поморщился от боли в спине и достал из-под матраса тонкий, сыромятный ремешок. Подержав его немного в кружке с чаем, тщательно напитал мягкую кожу влагой, вздохнул, перекрестился мелко и закрыл глаза.
Несмотря на природные законы, утро в колонии всегда начиналось с побудки. Кто-то из инвалидов вставал сам, других приходил пинать бригадир. На плацу играла бравурная музыка и вновь витиевато матерился дежурный по зоне. В туалет выстраивалась обычная очередь из заспанных сморкающихся и харкающих осуждённых.
Иван Дмитриевич слыл порядочным арестантом и образцовым работником. Хоть и малозаметным на фоне остальных. Он всегда неукоснительно соблюдал правила внутреннего распорядка. Неукоснительно и потому незаметно. Незаметным быть проще, наверное. Особенно в таких учреждениях, как тюрьмы и ИКа. Но сегодня день оказался необычным. Про Ивана Дмитриевича вспомнили. Удивительно, не правда ли? Такого вот малозаметного, а заметили. Но будем честны, господа хорошие, не заметить его в этот раз было весьма затруднительно.
Всего одна расправленная кровать в ровных рядах застеленных коек. Незаправленная – это мало того! Он там еще и спал, несмотря на подъём!
Рискованная шутка. В таком-то месте! Выпучив от негодования и без того выпуклые глаза кряжистый активист, с разбегу, по футбольному, с хаканьем влепил сапог в провисшую сетку одинокой шконки. С видимым удовольствием и восторгом, ожидая крика выпавшего старика.
И Иван Дмитриевич, конечно, выпал. Без крика, правда, без стона, тяжело перевалившись через край, и деревянно громыхнув на грязных половицах инвалидного барака. И почему-то не проснувшись.
Старший секции тупо смотрел на синее лицо Ивана Дмитриевича, трудно размышляя о превратностях судьбы, и о том, почему этот старый спит с высунутым языком.
Почему-почему… Да потому!
Опять вопросы. Вопросы, вопросы… Вся наша жизнь – одни вопросы. А когда, скажите мне, когда мы получим ответы? Только лишь после смерти? Да? Или всё же, что-то сподобит нас обрести понимание происходящего ещё здесь, на замусоренной человеческими проблемами маленькой Земле, висящей непонятно зачем, в глухом безмолвии ледяной пустоты? Не знаете?
Вот и я не знаю…