Мы вернулись будто домой. Было такое придурковатое ощущение. Лагерь внешне изменился. Появились тротуарчики, бордюрчики, клумбочки. Было везде чисто и гладко. Ещё в Сангороде мы узнали, что зона наша стала «чёрной». В лагерь «по-чёрному» зашёл авторитет из Алматы Батыр. Два месяца его «ломали» в ШИЗО. Никто не знал, каким образом ему удалось выйти в зону без подписи режимной бумаги, и почему его не отправили назад туда, откуда прибыл. Говорили, с воли помогли. Как бы там ни было, Батыр переломил систему, и теперь в лагерь пачками заходили без подписей. «Черноты» развелось... Каждый третий здесь теперь «мурчал». Даже бывший некогда шнырём в ШИЗО пацанёнок 17-лет от роду – и тот был при каких-то «делах». СПП не было видно. Все локалки были открыты, и все друг к другу ходили в гости. В отрядах стояли цветные телевизоры с видеомагнитофонами. В «углах» висели дорогие ковры. Была построена мечеть и тренажёрный зал. В ШИЗО теперь некоторые залетали специально, чтоб отдохнуть, и набрать жирок; в «святом месте» можно было обжираться вкусной едой, и курить анашу. Была теперь строгая иерархия: чёрные не работают, а работают «мужики». Завхозов в отрядах не видно, и не слышно. Но так называемые «чёрные завхозы» (только в нашем лагере была такая шуточная масть) были уважаемы и доселе полезны. Амбал кстати теперь был завхозом не одного только отряда, но всея зоны. Это как положенец, но только с другого боку.
Положенец здесь тоже был. Игорь Куренев (Курень). Срок 15 лет. Пять лет отсидел на «крытке», а крытый режим (или как его ещё называют – полосатый) – это как высшее тюремное образование. Там – обитель корифеев преступного мира, и кладезь воровской мудрости. Игорь располагался в туберкулёзном отряде, и к нему мы со Стариком сходили первым делом, как только приехали. Он и вправду был грамотным. С Батыром лично я не общался. Старик вроде напрашивался на аудиенцию, но безуспешно. То был монарх, который не часто снисходил до «черни». Всем в лагере негласно заправлял Батыр. Но сам при этом оставался в тени.
По возвращении из Сангорода Старик и я попали во второй отряд. Нашего Бахи в третьем отряде уже не было (его уволили), и мы пошли туда, куда было распределено в карантине. Джамбул был смотрящим за сан.частью, а Кора смотрящим 2-го отряда. Они и встретили нас. Позже Старик подтянул в отряд Колю-рябого. Ибрагима Старик тоже звал, но тот за время нашего отсутствия стал философом, и смотрел на всё потухшим, грустным взглядом. И вот наша новая «семейка» жила себе-поживала, и горя не знала. Было много весёлого и смешного. Но где-то в неосознанной, а может и самой сознательной глубине моего существа меня угнетало чувство какой-то неправильности. Неправды что ли. Будто я живу чужой жизнью, и делаю вид, что мне это нравится. Много показного и ненастоящего было в нашем так называемом «чёрном» существовании. Но больше всего мне отравляло бытие отсутствие Сони, и вестей от неё.
Вот и Старик освободился. Я сидел в ШИЗО. За что-то угодил туда опять. Когда он проходил мимо решётки моей камеры, крикнул мне: «Не ссы, братишка!» Я пошевелил сквозь решётку пальцами в знак прощания. Не успели мои пятнадцать суток окончится, освободился и Коля-рябой. Я вернулся в опустевший отряд. Было чертовски грустно и одиноко. Джамбул честно пытался меня развеселить. Мы выпили водки, и он сделал барский жест – подогнал мне для удовольствия своего эксклюзивного «петуха», которого пользовал единолично. «Бублик» и вправду был эксклюзивен. У него статья была «Бандитизм». Такая же, как у меня. А по 63-й в колонии находилось всего десять человек. На 2500 заключённых. Эксклюзив. Но я сказал, что люблю только мою Соню, и пошёл спать. Проснулся опять в ШИЗО. Отсутствовал на вечерней поверке.
Мне осточертело участвовать в балагане под названием «чёрный движ». Надоело наблюдать, как под видом сборов в общак «мужиков» вынуждают делиться последним, и надоело участвовать в этом. К кому-то впервые за два года мать приехала на свидание. Но он должен уделить внимание на общак, то есть нашей блатной семейке, и отдать часть продуктов из того, что ему привезли. Мы же забыли, когда последний раз баланду употребляли, и общак теперь – это наше брюхо, которое привыкло вкусно питаться. Я вышел из состава «семейки» Джамбула, и стал жить в одиночестве в своём углу. Наблюдал со стороны за происходящим, и ни во что не вмешивался.
Внезапно в один из дней приехала Соня. Я не видел её почти восемь месяцев. Не передать словами, как я возрадовался. Но мои радостные порывы пришлось сдерживать, потому что вместе с Соней приехал... Марат. Мама писала мне, что в какой-то момент Марат появился. Стал помогать им продуктами и один раз даже деньгами. Притащил родителям видеоплэйер. Тот, что я «взял» в квартире корейца... Я был рад нашей такой долгожданной встрече, но она получилась сдержанной. У меня не было никаких претензий. Тогда ещё в начале, в СИЗО обида кипела во мне. Я представлял, как увижу Мару, как буду задавать вопросы. Сейчас же мне ничего спрашивать не хотелось. Всё случилось так, как случилось, и ничего не изменить. К тому же сейчас мне не хотелось общаться с Маратом. Я хотел остаться наедине с Соней. Ведь мне о стольком хотелось её расспросить, а времени у нас было всего сутки. А Марат будто не хотел этого понимать, и не оставлял нас наедине. Вот и вышла наша встреча сдержанной. Я сдерживался, чтоб не нагрубить. Когда же Марат заявил, что останется с нами на ночь, тут уже вмешалась Соня. По-моему он был очень оскорблён, когда попрощавшись со мной, буркнул Соне, что будет ждать её в машине. Ну да, у них были дела и до меня. Ничего странного, что они приехали вместе. Так я погасил мелькнувшую было мысль. Соня мне ничего так толком и не рассказала про своё внезапное исчезновение. Сказала лишь, что решила тогда со мной расстаться. А вот не выдержала, и приехала. Мне не нужно было никаких объяснений. Достаточно было того, что сейчас она снова в моих объятиях. Верная мне, как всегда. Я хотел быть с ней всегда. Я любил её. Говорил ей всякие пылкие, и как мне казалось серьёзные глупости. Она чесала меня за ухом, и обещала «забрать отсюда». Утром она уехала. А я печальный и воодушевлённый вернулся в отряд.
В лагере поменялось руководство. Пришёл новый «хозяин». Было создано ПКТ (помещение камерного типа). Когда-то в былые времена такое помещение называли «бараком усиленного режима» (сокращённо БУР). По сути – это тот же штрафной изолятор. Только не на 15 суток, а на три или шесть месяцев. Тюрьма в тюрьме. Сокращение ПКТ арестантсткой публике не импонировало. Повсеместно такое явление по-старинке продолжали называть БУРом. Вот и в нашей зоне появление БУРа восприняли со скрытой горделивостью. Ведь столько суровой каторжанской романтики было в этих трёх буквах, в стольких блатных песнях они были воспеты. Как символ непокорной жиганской души. «Теперь у нас настоящий лагерь» – думали некоторые – «Нужно будет смотрящего поставить...» Никто тогда даже не подозревал, что эти три буквы станут началом большой трагедии.