Ранним апрельским утром меня разбудили "лучистые шорохи" целой стаи непрошеных солнечных зайцев. Эти беспардонные наглецы не только вторглись в моё жилище через приоткрытую балконную дверь, но устроили совершеннейший разгром. Когда я протёр глаза и оглядел беспорядок, «дрянные» шалопаи разом замерли, как персонажи бессмертного «Ревизора», изобразив на рыжих и розовых мордочках (в отличие от пунцовых гоголевских «морд») не смущение, но искрящуюся радость бытия!
Их пасхальная радость передалась мне, я наскоро оделся отправился к морю.
Думаю, каждый человек, оказавшийся неподалёку от водной гавани, испытывает помимо притяжения Земли ещё одну неизвестную науке силу – притяжение воды. Это притяжение особого рода. Оно направлено не вертикально вниз, как вектор силы тяжести, а строго горизонтально.
Иногда его называют "притяжение дальнего берега". И если оно складывается с притяжением воды, человеческая грудь покрывается чередованием белых и голубых полос, а на душе становится томительно и грустно. В такие минуты, если прижать ухо к собственному сердцу, можно расслышать, как российский певец Олег Газманов бродит по кровотокам и поёт жалостливую песню про одинокую морячку…
Вдруг ожидание перемен сменяется хмурым мужиковатым весельем. Эх, менять, так менять всё – в море, сегодня же в море! И пусть морская волна то приближает человека к Богу, то опускает на самое дно (пугая слабых и укрепляя сильных) – кураж морехода с берега не понять!
* * *
Я вышел за город и по тропинке стал спускаться к морю. На отмели, у самой кромки берега приметил большой посторонний предмет.
Как правило, отмель в ранний час представляет собой безлюдную песчаную косу, и наличие какого-либо возвышения на уложенной песчинка к песчинке поверхности заметно сразу. Без труда я распознал в таинственном возвышении обыкновенный морской буй. Его поверхность и оборванная часть каната сплошь были усыпаны налипшими друг на друга мелкими чёрными ракушками. Буй походил на милое морское чудище, выброшенное волной на берег.
Дело в том, что три последних дня дул шквалистый штормовой ветер. Огромные волны плескались и разбивались на тысячи брызг о гранитные скалы береговой линии. А что творилось на песчаной косе – не передать словами! Набегающие валы слизывали тонны прибрежного золотого порошка, тащили украденное сокровище на глубину и там заставляли каждую песчинку кружиться в пенистой требухе волн! А потом, похохатывая от удовольствия, валы выбрасывали мириады безвольных, наглотавшихся морского рассола крох на берег, и шипя, как потревоженные змеи, с достоинством уползали обратно в море.
За ночь ветер утих, и к началу моего рассказа море заметно успокоилось. Буй неподвижно лежал на мокром песке, подрагивая оборванным кусочком каната в волнистой ряби мелководья. Я остановился невдалеке, любуясь причудливым видом поверженного морского исполина. Солнце поднялось, и первые горожане спешили на прогулку по отмели, укатанной волнами, как заправское зеркало.
Вот к бую подошла молоденькая девушка в спортивном трико и огромных чёрных очках. Она осторожно провела пальчиком по шершавой поверхности морского гостя. Затем сняла очки и кулачком постучала по макушке великана. Отзвук, который я не мог расслышать за шумом прибрежных волн, девушку озадачил. Она отстранилась от буя, нацепила очки и зашагала прочь. "Странно!" - подумал я, глядя на её поспешные пугливые движения.
Затем к бую подошла пожилая высокорослая пара не то немцев, не то англичан. Ухоженные старики этих национальностей всегда заметны на общем фоне европейцев, барражирующих по пляжам и прибрежным ресторанам. Без интереса взглянув на буй, вельможная пара, не останавливаясь продефилировала дальше. «Что ж, – подумал я, – трудно удивить того, кто пресытился жизнью».
Через минуту к сверкающему на солнце исполину подошла молодая семья. Маленькая девочка вскарабкалась на буй, прижала ухо к подсыхающим ракушкам и стала, наподобие врача, деловито прослушивать «сердцебиение» неповоротливого пациента. Вдруг девочка заохала, спрыгнула на песок и стала обходить буй с разных сторон, простукивая его кулачком. Быть может, она слышала голоса «греческих человечков», спрятанных в буе, как в Троянском коне. Дети часто слышат то, что не доступно слуху взрослых. Но вот родители направились дальше, и послушная девочка вынуждена была прервать начатый диалог с таинственным предметом.
Наконец мне надоело сидеть «взаперти» и я, утопая по щиколотки в песок, подошёл к бую.
– Ну, здравствуй, приятель! Зря ты оказался здесь. Поверь, это не лучшее место для продолжение твоей одиссеи, – я облокотился на плечистую полусферу, – сдаст тебя в утиль береговая служба, и дело с концом.
Мне показалось, что буй вздрогнул и глубоко вздохнул. По крайней мере, я отчётливо разглядел мелкую рябь, расходящуюся от него в стороны, как от камня, коснувшегося воды. Вдруг меня прорвало.
- Господа! – я обвёл пляж испытующим взглядом, - Перед вами очередной экземпляр поверженного Икара, некий victus Icarus. Представьте, этот несмышлёныш перетёр швартовый канат и вырвался из плена волн. Наивный безумец! Свобода на земле равносильна замедленному самоубийству. Вот вам результат. Безвольный, охваченный ужасом осколок несостоявшегося счастья валяется, как барахло, у вас в ногах и просит помощи. Господа, не проходите мимо, окажите вспоможение!..
На последних словах, я сорвал с головы фетровую шляпу и наклонился. Так изгибаются уличные комедианты, «ожидая» театральную мзду.
О ужас! Вокруг меня раздались редкие, как девичий киселёк, аплодисменты и прыснул насмешливый хохоток группы самодовольных европейцев. Вот уж не думал, что мой нетвёрдый английский, на котором я, забыв стыд и совесть, глумился над "припаркованным" свободолюбцем, кто-то услышит.
Мне ничего не оставалось, как раскланяться и фамильярно потрепать буй «по загривку». Европейцы вторично захлопали в ладоши и, десятками рук весело «потрепали» уже меня, как доброго коня (или деревенского дурачка). Насмеявшись, они отправились своей дорогой. Одна сушёная вобла из их компании таки обернулась, сверкнула зубастой улыбкой и сделала с меня, убогого, прощальное фото.
Этот заключительный жест общечеловеческого любопытства оказался хлеще самой хлёсткой пощёчины. «Жесть! - простонал я, - Ах ты, приблудная русская свинья! Маленькая испанская девочка, и та пожалела беспомощного скитальца! А ты? За четыре недели без Родины превратился в шута, обыкновенного визгливого шута!..
Я обнял покатую спину моего молчаливого визави и, не поверите, расплакался. Расплакался, как маленький ребёнок, у которого что-то не сложилось в песочнице, а мама сидит под грибком и читает книжку, и не видит, как ему плохо!
Я "ревел" и одновременно смеялся над собой. Вдумываясь в слово «турист», я впервые дивился его разительному корневому несходству с добротными русскими понятиями «паломник», «путешественник, открыватель земель».
Кто такой турист? Это «гражданин» убегающий от Родины ради заморских благ, человек движимый исключительно любопытством. Он потребляет обнаруженное благо на месте, «не отходя от кассы», и возвращается домой, растратив личные сбережения (часть национального достояния, между прочим) и остудив жар души.
Иное дело паломник или путешественник. Он уходит в чужие земли, чтобы не потребить, но приобрести благо, и по возвращении в родной пятистенок пересыпает нажитое в пути из походных баулов в закрома Родины!
Солнце перевалило за полдень. С тяжёлым сердцем я попрощался с буем, уверенный, что сегодня же вечером, или завтра утром береговая служба заберёт его, погрузит на борт хмурого мусорщика и отправит за город в безжалостное солнечное пекло городской свалки. «Да, это неизбежно, - размышлял я, - и ничего в этой печальной последовательности событий изменить невозможно».
Вечером, окончив дела, я собрался снова сходить к морю. Мне представилось, как волонтёры береговой службы выдёргивают буй из песка и волокут его по пляжу, или подцепив экскаватором, победоносно увозят в поднятом ковше. Я передумал идти и до полуночи просидел за бутылкой коньяка, поминая друга, а заодно и что-то несостоявшееся в себе.
* * *
Наутро я отправился к морю с печальным предчувствием. Однако буй лежал на прежнем месте! Я повалился на его широкую спину и распластал руки, выкрикивая слова приветствия. Короче, повёл себя так, как ведёт себя утром нормальный русский алкоголик.
Буй приветствовал мои восторженные рукоприкладства. Он нежился в объятьях и щекотал мои ладони шершавой, ещё влажной от росы поверхностью.
Насладившисьчувством восторга, я погрузился в размышления. К моим размышлениям постепенно стал прислушиваться буй. Слово за слово между нами завязался неторопливый и, как всякое действие у воды, чуть ленивый разговор.
– Давай знакомиться! – неспешно начал я.
– У-гу-хх… – ответил буй сквозь шум набежавшей волны.
– Меня зовут Иван, Золотов Иван. А тебя… слушай, тебя зовут… Марбо. Да-да, Марбо, отличное имя! Согласен?
– У-гу-хх… – пропел мой покладистый собеседник в такт очередной набежавшей волне.
– Вот и отлично! – я присел на песок и упёрся спиной в его покатый бок. – Знаешь, Марбо, я тебе завидую, хотя, поверь, прекрасно понимаю – участь твоя незавидная. Как бы я хотел пришвартовать тебя к каким-нибудь рифам. Живи, качайся на волне, мудрей! Говорят же: «Истина тает в лучах неверия, как мартовский снег, и удержать её можно только доказав всем сомневающимся, что за окном февраль». Не понимаешь? Ладно, скажу проще: мудрость приходит с опытом. Чтобы накопить опыт, нужно время. Штормовая волна прервала твои мысли. А может, Емелька* пожаловал тебя рассказом, и ты решил примерить судьбу сокола. Что ж, это по-русски. Немцу не понять…
За неспешными разговорами пролетела неделя нашей буйно-человеческой дружбы. Каждое утро я отправлялся к морю с тревожным чувством предстоящего неизбежного расставания. И каждый раз, издалека завидев у кромки моря Марбо, ускорял шаг и припадал к его росистой поверхности со смешанными чувствами радости и покаяния. Воистину, я прожил эти дни, отождествляя себя с героями Евангельской притчи «О блудном сыне». И если в один из дней я радовался сердцем, обнимая мою блудную «кровиночку», то на следующий день сам припадал к бую, как к Отцу, с покаянным чувством горечи: я, здоровый свободный человек, не могу спасти его.
Ничего, однако, не происходило, и тревога за судьбу товарища постепенно отступила. Сердце моё успокоилось. Я внутренне повеселел. Этому немало способствовал очаровательный сон, приснившийся мне на третий день нашего знакомства.
Сон
Мы беседовали с Марбо о проблемах Житейского моря, как вдруг я услышал рокот приближающегося экскаватора. Увязая огромными колёсами в песке, он шёл прямо на нас, волоча за собой, как хвост, две глубокие борозды. На дне песочных вмятин "красовался" причудливый рисунок его протекторов, напоминающий иероглиф немецкой свастики.
– Это за мной, – сокрушённо шепнул Марбо.
– Ничего у них не выйдет, Марбо, верь мне! – я выступил на шаг вперёд и приготовился встретить врага лицом к «лицу».
– Я с тобой, – пискнул буй и, перевалившись на изъеденный ракушками бок, выставил вперёд твёрдую, наиболее целую половину корпуса.
Мы стояли плечом к плечу перед приближающейся тупоголовой оранжевой землеройкой. За нашими спинами шумело встревоженное море. Когда стальное чудовище подползло совсем близко, я услышал позади тысячеголосое «У-гу-хх!)))». В мгновение небо заволокла сплошная серебристая пелена. Огромная многотонная волна, пенясь и грозно фыркая, обрушилась на экскаватор. Ветровое стекло не выдержало хлёсткого лобового удара и разлетелось на тысячи мелких колких кубиков. Экскаваторщик не успел выскочить из кабины и был попросту вмят волной в её заднюю стенку. Огромный оранжевый исполин зашатался и под натиском воды рухнул на песок. Послышался хруст ломающихся сочленений.
Самое удивительное было то, что ни меня, ни Марго не коснулась ни одна капля этого страшного цунами, взлетевшего над нашими головами. Выполнив задуманное, волна, растекаясь на сотни ручейков, вернулась в море.
– Йес! – крикнул Марго, гарцуя на солнце единственным местом, сохранившим красочное покрытие.
– А то! – воскликнул я.
Восторг от одержанной над землеройкой победы буквально распирал меня изнутри. С чувством «глубокого удовлетворения» я наблюдал, как искорёженные фрагменты экскаваторы постепенно исчезали в песке, словно погружались в болотную трясину. Минут через пять от них не осталось и следа.
Когда всё было кончено, я обернулся к Марбо и… обомлел: над корпусом моего боевого товарища колыхались два белых перистых крыла.
– Садись, Иванка, нам пора, – весело произнёс Марбо и наклонился, подставляя мне спину.
Недолго думая, я оседлал морского Пегаса и махнул рукой в сторону восходящего Солнца:
– На восток, в Россию!
Марбо поднялся в воздух, сделал прощальный круг над испанским взморьем и взял курс на Москву. «Русский человек на Родину без подарка не возвращается!» – радовался я, вжимая тело в шершавую поверхность друга.
Долетели мы до Москвы, или нет, сказать не могу. Меня разбудили всё те же вислоухие солнечные сорванцы, которым я посвятил несколько сумбурных строк в начале повествования.
* * *
Наступил восьмой день нашей трогательной дружбы. Я проснулся в приподнятом настроении и поспешил на улицу. Каждая новая встреча с Марбо всё более трезвила мою душу, подтаявшую на солнечном взморье. Я начинал понимать простую вещь: можно в собственном доме захандрить и оказаться чужим. А можно стать кусочком Родины, малой родинкой, неким государственным подворьем в далёких землях. Марбо научил меня смотреть на всё поверх видимых обстоятельств, научил хранить главное – собственное предназначение.
Я подошёл к трассе. Мне следовало пересечь по подземному переходу проезжую часть и затейливой дорожкой, вьющейся через парк, выйти к морю.
Не желая погружаться в размалёванный наскальной живописью подземный переход, я терпеливо ждал, когда между машинами появится «спасительный» интервал и возможно будет перебежать на ту сторону.
Вдруг сердцем овладело тревожное чувство приближающейся беды. Мимо пронёсся мусоровоз, беспорядочно гружёный старым бытовым хламом. На долю секунды грузовик будто замер передо мной, и я приметил за наваленными друг на друга решётками старых кроватей и разбитых чугунных ограждений что-то большое и очень знакомое. В это самое мгновение солнце выглянуло из-за туч, и в кузове машины сверкнул печальный взгляд серебристо-голубых глаз. Марбо...
«Оглушённый увиденным», я на всю улицу заорал «Нет!» Грузовик умчался.
«Да-нет же, нет, обознался, наверняка обознался!» – крикнул кто-то в глубине сердца. Не в силах ждать, я бросился через дорогу к морю, повторяя про себя «обознался, обознался…».
Вскоре лесок расступился, и тропинка упёрлась в золотистую плавь косы. Я стал оглядывать побережье, в надежде увидеть хоть что-нибудь кроме песка и воды.
Увы, волны мирно приплёскивали пустую береговую кромку, а в утреннем небе, над облачной рябью восходящее белое солнце искрилось мягким "ушастым" светом, напоминая улыбку моего доброго друга Марбо.
* Имеется в виду притча о вороне и соколе, пересказанная Пугачёвым ("Капитанская дочка")