My Way. Под золотым шпилём

ПРЕДИСЛОВИЕ

Почему «My Way»? Это что означает – «Мой путь»? Понятно. Но только зачем тогда по-английски?А затем, что это название великолепной песни в исполнении Фрэнка Синатры, которая мне очень нравится. И, конечно, её название наиболее верно отражает то, о чём пойдёт речь. Мелодию этой песни я впервые услышал в Венеции, на площади Святого Марка. Перед дворцом Дожей на подиуме сидел за роялем пианист и в хорошей джазовой манере играл эту вещь. Нещадно палило солнце. Мы с Вегой остановились и слушали его. Позже эту же вещь я услышал в исполнении Ф.Синатры в записи; она меня окончательно покорила. И уж, коль скоро, оригинал идёт на английском языке, то зачем подменять его русским переводом.
С Володей Кожемякиным мы знакомы более полувека. Он был первым, кто попался на моём пути,  когда я,  после зачисления в Училище, прошёл через проходную под шпилём и оказался во дворе Адмиралтейства. Отроду мне было 18 лет. Одет в тёмно-синий костюм  и с небольшим коричневым чемоданчиком в руках.
Увидев Володю, я подошёл к нему и спросил, как пройти в помещение кандидатов Электротехнического факультета. «Давайте я проведу Вас» - вызвался он. Эта любезность и особенно «Вас» поразили меня. Я внимательно посмотрел на Володю: рыжеватый, с открытым приветливым лицом и живыми карими глазами. Таким он остаётся всю последующую жизнь.
«Тебе надо писать» – не раз говорил мне Володя. «Ну, какой я, к чёрту, писатель» – отвечал я – «Ведь перед тобой типичный флотский травила».
И это не было позёрством, но Володя не отступал. Практически при каждой очередной встрече, в ходе которой шёл обмен впечатлениями и воспоминаниями, он говорил неизменно: «Тебе надо писать». Я уже начал нервничать и мучительно думать, чтобы такое написать и закрыть вопрос. Но чем больше я размышлял на эту тему, тем сильней червь сомнения грыз меня.
И не только он. Надо знать некоторые особенности моей натуры. Я отношу себя к той категории людей, для которых форма играет далеко не последнюю роль. И, если с содержанием всё было ясно, то в какую форму облечь его мне было абсолютно неведомо.
Кроме того, ещё со школьных лет я твёрдо усвоил изречение Алексея Максимовича Горького, что писать надо только тогда, когда не писать невозможно.
Я начал размышлять: на что могу  рассчитывать в, так называемом, «литературном плане». Иногда мне удаются стихи. Но стихами я их называю с большой поправкой; мне их легче назвать стихоплётством. Сочиняя что-либо, я постоянно вынужден следить за тем, чтобы рифма не скатилась к абсурду типа «пять рублей – двадцать пять рублей». И всё же, если за этим процессом хорошо следить, не снижая взыскательности, то иногда что-то и выходит.
В итоге я пришёл к смелой мысли, что могу сотворить поэтическую канву, а уже к ней дам прозаический комментарий. И не только комментарий, а даже отдельные фрагменты.
Фрагментарный подход меня очень воодушевил, поскольку он предполагает «Свободное движение мысли по волнам памяти от одного временного берега к другому». Последнюю фразу я намеренно взял в кавычки с целью подчеркнуть «ироническую выспренность» данного высказывания. Упаси Бог, если кто-то подумает, что это цитата из классики.
Как только я нашёл надлежащую форму, меня будто бы прорвало и буквально за пару недель без напряга  я написал первую часть этих записок. Хочу надеяться, что стихи удались.
Желая провести апробацию на слушателях, я стал читать их в присутствии наших знакомых. Вега тут же сказала мне: «Ну, хватит, Виктор, хватит». Её слова прозвучали для меня огромным комплиментом –  я вспомнил, как в одном из своих писем к мужу Наталья Николаевна Гончарова писала: «Боже мой! Как ты мне надоел со своими стихами!»
Я понимаю, что от скромности мне не умереть, но всё-таки приятно …
Ни на что не претендую. Исхожу только из одного: сохранить близкие нашим сердцам воспоминания, как добрую память.
 
Часть I

Под
золотым
шпилём




Форт Ино – последний из фортов в цепи фортификационных сооружений Финского залива, построенный при Николае II. Единственный форт, который  не произвёл ни одного выстрела. Находится на Карельском перешейке, ж/д ст.Приветнинское. Использовался в качестве учебной базы (лагеря) для прохождения курса молодого бойца ВВМИОЛУ им. Ф.Э.Дзержинского и ВИТКУ ВМФ.
Там мы находились в течение двух месяцев в условиях близких к спартанским. Помню, как нас построили в одних плавках перед бассейном, где водная поверхность была подёрнута лёгким ледком. Сдавалась норма на прыжок с 3-х метровой вышки. Занятие проводил капитан Киндяев И.С. На вышке – Леонард Каратышкин, долго не решается прыгать. Команда:
– Эпштейн, прыгайте!
– Я не Эпштейн, я Каратышкин, - грассируя, отвечает Леонард.
– Х … с тобой, прыгай Эпштейн.
Леонард метнул своё бренное тело, которое к этому моменту приобрело сине-зелёный отлив, пробил лёд и облегчил нам возможность последующего выполнения норматива.
 Флагман Балтийского флота, линкор «Октябрьская революция» (старое название «Гангут»). Заложен в 1906 г., спущен на воду в 1911 г. Мы проходили на нём корабельную практику в конце 1-го курса в 1953 г. На борт поднялись все факультеты ВВМИОЛУ – электрики, корабелы, паросиловики и дизелисты. Кроме нас, на линкоре проходил практику 1-й курс Училища Оружия. Среди них я повстречал своего школьного товарища Мишу Максимова (будущего флагманского химика Балтийского флота, капитана I ранга).
Там я познакомился с капитан-лейтенантом Кожиным Виктором Александровичем, который в последующем был моим руководителем диплома при выпуске из Училища и оппонентом при защите диссертации в Военно-Морской Академии им. Н.Г.Кузнецова.
Помимо курсантов, на линкоре личный состав насчитывал более 2000 человек. Поэтому теснота была страшная, особенно это сказывалось во время сна. Спали всюду: на постах, в казематах, в кубриках, в коридорах, в башнях, в переходах. При этом каждый раз «крепили» и «рубили» парусиновые койки. Помню как на такой койке – гамаке спал в коридоре Виктор Диордица. По училищной привычке он спал по форме «ноль», жара была под +300С. Стоит ли объяснять, что картина отличалась своеобразностью, потому что Диордица был молод. Даже синий (дежурный) свет не помогал.
И вот однажды какой-то испугавшийся прохожий (а может быть просто «шутник») вылил ему на комплект целый флакон чернил. Диордица поднялся по команде «Подъём!» в неописуемом виде. От хохота переборки прогнулись наружу. Но самое печальное, что это событие произошло накануне нашего схода с линкора и отъезда в отпуск. Времени на приведение комплекта в исходное состояние оставалось настолько мало, что Виктор был вынужден отбеливать его в хлорке. Благо навык был – он уже с 1-го курса всегда носил выцветшие гюйсы. Как ему удалось сохранить растительный и кожный покров – загадка времени.
Другой раз, тот же комплект Виктора Диордицы сыграл весьма положительную роль для всего нашего курса. Но было это уже много позже, мы учились на 5 курсе.
Как старшекурсники мы спали в кубрике 2-го этажа на обычных койках с пружинным матрацем, которые около 100 штук располагались в одном большом помещении. Достоинством этого помещения были высоченные окна (практически от потолка до пола), что давало много света и воздуха. Окна выходили на здание Адмиралтейства с его обратной стороны и находились напротив тех помещений, где располагался узел связи.
Прошёл слух, что за нашим отходом ко сну наблюдают девушки из узла связи. Мы решили проверить. Но как?
И тут нашёлся Виктор Диордица. Дело было летом. Окна на ночь не закрывались. На дворе стояли белые ночи. Раздеваясь перед сном до формы «ноль», Виктор вдруг встал на низкий подоконник и принял позу Аполлона. Тотчас на той стороне раздался дикий крик и визг. Узел связи был разоблачён. Наш 5-й курс был спасён, и поэтому трусы снимались только под одеялом.
Но оставался один человек, кто не выполнял это правило. Им был Лев Леонов. Он демонстративно расхаживал обнажённым между коек и очень злобно ругался в адрес якобы подглядывающих девиц. В нём было очень сильно протестное начало, хотя по натуре он всегда оставался необыкновенно добрым и отзывчивым человеком. Поэтому всё происходящее было чрезвычайно смешным.
Майор Кустов Виталий Александрович, наш первый командир роты в период 1952;1955 г.г. Добрый, отзывчивый, простодушный; с оттенком некоторого лихачества и лоска; тот тип русского человека, о котором принято говорить «ему культурки нефата». Часто попадал в забавные ситуации, благодаря отсутствию той самой «культурки».
С лёгкостью смешивал фамилии канцлера ФРГ Аденауэра и президента США Эйзенхауэра. Получалось «Аденхауэр». Это на политинформации.
Во время шлюпочных занятий мог свободно скрестить слова «шабаш» и «вёсла табань». В итоге из его уст выходила команда: «Вёсла шабань!» Или дать команду к началу шлюпочных гонок: «Шлюпки, шагом марш!»
Будучи с нами на практике на линкоре «Октябрьская революция», сумел повалить с ног всю команду линкора одной лишь единственной репликой.
Дело было так. Майор Кустов В.А. находился в рубке, где по радиотрансляции линкора должен был подать команду на построение. Там же в рубке присутствовал командир линкора капитан I ранга Горовой. При включённой трансляции между ними произошёл следующий диалог:
– Курсантам Училища Жержинского построиться на леерах (перепутал «леера» со «шкафутом»).
– Это что за баба командует?
– Я не баба, я майор!
В частях морской пехоты, в подразделениях разведки он прошёл всю Великую Отечественную Войну. Отмечен наградами, был ранен. Не отличался какой-либо злобливостью или мстительностью. Он был обычный бесшабашный русский человек, любитель выпить. Жизнь его оборвалась трагически: в нетрезвом виде  попал под электричку. Наш курс всегда вспоминает его тепло и с улыбкой.
«Рота РРРавняйсь, смиРРРна! И не Ходи, и не шевелиС! Из строя не высавываться! Струначи, Скрипачи и прочие Гарманисты, шаг вперёд, шагом марш! Ать-два! Вот это будет музыкальная самодеятельность».
 Николай Михайлович Питулайнин – это особая страница в нашей жизни. Он вошёл в неё в тот ответственный период, когда мы очень нуждались в поддержке, в уверенности, что нами сделан правильный жизненный шаг. К этому моменту – речь идёт о II-ом курсе Училища – мы были достаточно пресыщены неизменными атрибутами военной жизни – муштра, казарма, наряды, караул, уборка в гальюне, пробежки на морозе в тельниках, две очереди без увольнения и т.п. И он дал нам мощный заряд оптимизма. Удивительно, как этот молодой человек мог сочетать в себе столько достоинств и качеств, казалось бы, взаимоисключающих друг друга: высокий интеллект и твёрдую строевую требовательность, прекрасные успехи в учёбе и жёсткие командные навыки, мягкость и принципиальность, широкую общительность и неизменный индивидуализм. Он был Сталинским стипендиатом и старшиной нашего курса. На его требовательность никто никогда не обижался, она была всегда справедлива. Плотная, спортивная фигура; ясный чистый взгляд светлых глаз; прямые русые волосы, всегда аккуратно уложенные; три полоски тельника с неизменной белой каёмочной сверху в разрезе форменки; стрелки тщательно отутюженных брюк; чёрный длинный палаш – вот прекрасный славянский типаж будущего флотского офицера, который предстал нашим юным взорам.
Он с золотой медалью окончил школу, Училище и в последующем Военно-Морскую Академию им. адм.Н.Г.Кузнецова. После каждого учебного рубежа его имя выписывалось золотыми буквами на почётной доске выпускников. Проходя службу на Тихоокеанском флоте после окончания ВМА, в качестве командира БЧ-V он сумел получить право на самостоятельное управление атомной лодкой. Это был единственный в то время прецедент в практике ВМФ СССР. Во время учений на ТОФ Главнокомандующий ВМФ Адмирал Горшков С.Г. доложил об этом уникальном факте Министру Обороны СССР Маршалу Гречко А.А., и тот изъявил желание пройтись на АПЛ под управлением Н.М.Питулайнина.
Откуда брались такие люди? Их рождало время. Иные были стандарты качества людей. Если бы наша Родина не подкреплялась такими людьми, она никогда не достигла бы вершин своей славы.
Много позже, на очередном банкете произносил тост один из выдающихся выпускников нашего курса  Беляков Олег; он сказал примерно следующее: «Я никогда бы не состоялся, если бы на моём жизненном пути не было таких учителей как Николай Михайлович Питулайнин и Дмитрий Фёдорович Устинов».
Вся жизнь Николая Михайловича связана с Адмиралтейством, где долгие годы он был Заместителем Начальника Училища. Наши взаимоотношения имеют более, чем полувековую историю. И, когда однажды на этом отрезке времени Николай Михайлович был вынужден уйти из Адмиралтейства, то мы испытали весьма ощутимый дискомфорт – нарушились устоявшиеся традиции.
Если говорить о справедливости, то её антипод, несправедливость, иногда проявляется в какой-то уродливой, дикой, неописуемой форме. В такой форме я воспринимаю несправедливость судьбы, обошедшую стороной флотскую карьеру моего обожаемого человека – Николая Михайловича Питулайнина – не дав ему заслуженного адмиральского звания. Он закончил службу в звании «капитана I ранга», хотя по своим достоинствам на несколько порядков превосходил многих известных «флотоводцев».
В 1954 г. Я проходил морскую практику на флагманском корабле Северного Флота крейсере проекта 68 бис «Александр Невский».  Крейсер стоял на рейде Кольского залива напротив Ваенги (в будущем – Североморска), с другого борта находился пос.Дровяное. Командир, при всей своей строгости, был большим любителем эстрадной музыки и, в частности,  В.Бунчикова. Поэтому во время «Большой приборки» на верхней палубе крейсера включалась трансляция. Тотчас же на поверхности акватории появлялись усатые тюленьи головы, которые с интересом слушали В.Бунчикова. Ничего подобного никогда более я на Кольском заливе не встречал.
Другой слабостью командира была пикша. Её разрешалось ловить на удочку с борта в сторону пос.Дровяное. Ловить разрешалось любому желающему. Для этого нужно было надеть на крючок кусочек селёдки и всё. Не успевала наживка упасть в воду, тут же шёл клёв. Пойманную пикшу складывали в специальный обрез на верхней палубе. Редкий случай, когда этот обрез не оказывался полным. По крайней мере, мы всегда на ужин получали жареную пикшу, помимо основного блюда.
Вместе со мной практику на крейсере «А.Невский» проходили мои однокурсники: Ф.Свяченый, А.Горячёв, О.Суетов, В.Фёдоров и А.Сметанин. Все мы курили, кроме Феликса. Поэтому, всякий раз, когда мы поднимались на верхнюю палубу на перекур,  Феликс оставался в кубрике. Но там ведь был не только перекур, там шла «большая травля», а уж этого Феликс перенести не мог. И в скором времени он взял сигарету в рот. Боже, какие это были муки! Но ничего, всё обошлось, и с практики он вернулся курящим.
Речь пойдёт о морской практике по завершении III-го курса в 1955 году, в Севастополе. Добирались мы туда из Ленинграда в теплушках практически неделю. Стояли у каждого телеграфного столба по несколько часов, но было не скучно. От этой практики осталось очень весёлое впечатление.
В вагонах спали на сене, отапливались буржуйками. Однажды ночью все проснулись от какого-то мерзкого запаха. Дневальным по вагону был Женька Мочальников. Оказывается в 4 часа ночи, от скуки, он написал на раскалённую буржуйку, желая проверить, будет ли она фосфоресцировать.
Все страшно возмущались. Без конца проветривали вагон. Особенно неумолим был «Коряга Зина» (Игорь Зинченко), который требовал «выбросить эту падлу за борт». Помню, что до утра он так и не уснул.
Другой забавный случай произошёл практически со всем эшелоном курсантов.
Итак, до Севастополя мы добирались ровно неделю. Сказать, что за это время мы несколько загрязнились, было бы очень сильным преувеличением.
По прибытии в Севастополь нам было объявлено, что до отправки на корабли мы располагаем временем около 3-х часов, в течение которых желающие могут отправиться в баню на Малахов курган. Расстояние до бани около 2-х км. За малым исключением, желание высказали практически все.
Нас построили в колонну, и мы двинулись в гору, на Малахов курган. Нещадно жарило солнце; дорога была пыльной и длинной, но впереди маячила приманка – Баня! Когда мы, наконец, достигли желанной цели, то были немало обескуражены самим видом бани. Особо незатейливым был гальюн. Но всё искупалось предвкушением горячего омовения. И этот миг настал. Правда, шаек было маловато, а точнее – одна на троих. Но, что за проблема, когда воды – залейся!
Все быстренько намылились, а некоторые, из наиболее практичных, затеяли постирушку трусов, носков и даже тельняшек. Наступил тот счастливый момент, когда всё и вся было в мыле.
И именно в этот момент в бане перестала течь холодная вода. Горячей воды, как кипяток, сколько хочешь, а вот холодной – ни капли. При этом, повторяю – все в мыле.
Начали ждать. Чешется. Начали дуть на одну шайку втроём. Не остывает. Начали намачивать бельё, обмахиваться и вытираться. Всё равно – скользит.
И вдруг кто-то сообщил, что видел на улице шланг. Люди устремились на улицу и обнаружили «шланг» с палец толщиной, из которого действительно вытекала дохлая струйка воды. Но холодной!
Картина была зверской: на пыльной улице около сотни абсолютно голых мужиков, намыленных, гогочущих, не обращающих ни малейшего внимания на прохожих, толкаясь и подпрыгивая, вырывая друг у друга заветный «шланг», пытаются кое-как обмыться. Действо продолжалось не более 10 минут. Вода в «шланге» кончилась. Ещё через 10 минут прозвучала команда «Строиться!»
Напялив на себя чёрт те что, натянув на грязные ноги носки, всклокоченные, злые, неровной массой двинулись вниз, проклиная всё на свете.
На половине пути произошёл перелом: до нашего сознания стал доходить весь комизм происшедшего. Поэтому вначале робко, а потом всё громче и громче начал раздаваться смех.
Когда мы подходили к причалу, смех был гомерический, все буквально валились с ног от смеха. Даже отцы – командиры забыли, что такое строй и буквально умирали от хохота вместе с нами.
Этот случай вошёл в память нашего поколения как «Баня на Малаховом кургане».
Вскоре мы распределились по кораблям и на два месяца расстались.
Я получил назначение на крейсер «Фрунзе». Вместе со мной были многие мои друзья из нашего класса и, прежде всего, Игорь Ильинский.
Игорь вошёл в мою память как очень порядочный человек. С его образом у меня неизменно связано представление о флотской романтике, песне и шутке. В его жизни большое место всегда занимал спорт – бокс. Он успешно боксировал на всех соревнованиях и практически всегда побеждал, становясь призёром или чемпионом. Редко можно было застать его в дурном расположении духа. Помню как на 5-ом курсе, мы в 100-местном кубрике впервые за всю его историю вставали с хохотом и только потому, что после традиционной команды дежурного мичмана «Подъём!» прозвучали слова, сидящего на постели Игоря: «Что такое? Лег один, а встало трое – я, мой х … и часы!»
С ним всегда было легко и уютно. А это очень немаловажно в непростой курсантской жизни.
Тогда, на крейсере «Фрунзе», мы с Игорем сумели ускользнуть на два месяца из душного кубрика и спали на мачте, около дальномера. А над нами было тёмное южное небо, усыпанное звёздами, а внизу плескалось Чёрное море. Койки сворачивали и прятали под брезентовый чехол дальномера.
Спустя 50 лет, я с радостью посетил Игоря и его супругу Галю в Таллинне, приехав к нему на 70-летний юбилей. На другой день, после банкета мы гуляли по городу, радовались яркому солнечному дню поздней осени, сидели за бокалом горячего глинтвейна в неизменной «Каролине» и вспоминали ….
Практика в Севастополе подошла к концу. Мы построились на борту крейсера, взялись за ручки парусиновых чемоданов – первый за переднюю, второй за заднюю – и гуськом двинулись к трапу. Между мной и Игорем шёл Толя Тимофеенко. Был он в тщательно отутюженном первом сроке. Мысли его витали уже далеко за Симферополем, а душа пела «Солнце низэнько». Под звуки этого «Солнца …» мы спускались по трапу. С нижней площадки трапа надо было ступить на борт катера. Задача была элементарная, так как ты дважды был подстрахован чемоданами. Но надо быть Толей, и к тому же Тимофеенко, чтобы умудриться провалиться в воду между площадкой и бортом катера. Он ушёл с головой, на поверхности плавала его бескозырка, хотя ручки чемоданов не выпустил.
Когда мы его вытянули наверх,  он имел тот вид: волосы повисли вдоль пухлых щёк, «глаза на ниточках», нижняя губа почти по пупа. И к тому же он икал. Его вид был гораздо выразительней, чем «Страшилы» из «Волшебника изумрудного города», когда того затянул грязевой поток. – «Не надо было вытаскивать эту падлу» - резюмировал «Коряга - Зина» – «Он только порочит Флот».
Толя был очень женственным юношей. Его сходство определялось округлостью форм, повышенной сентиментальностью и некоторыми вокальными данными между тенором и дискантом. Если бы он был дамой, то его голос вполне уложился бы в колоратурное сопрано. Он очень бережно относился к своему певческому дару: берёг его и совершенствовал с помощью Мадам Гальперн. По своему внешнему облику Мадам напоминала комический женский типаж 20-х – 30-х годов прошлого столетия. Это было нечто среднее между Ф.Раневской и С.Бирман, а если сюда ещё добавить нос В.Мейерхольда, то получится Мадам Гальперн. Смотреть на эту пару без улыбки было невозможно, особенно в ситуациях близких к драматическим: Толя поёт партию Канио из «Паяцев», а Гальперн аккомпанирует ему на рояле. Там, где надо было плакать, стоял гомерический хохот.
Однажды Толя был дежурным по баталерке. Он сидел на столе и болтал ногами. Заходили курсанты, укладывали свои шмотки в ячейки и шли спать.
Я остановился напротив Толи и поинтересовался, не бегают ли здесь крысы. Толя неопределённо пожал плечами, но заметил, что он их очень боится. При этих словах в дверном проёме показался Игорь Ильинский. Толя его не замечал, а Игорь осторожно пролез под стол, на котором сидел Толя. Я принял правила игры и продолжал рассказ об огромной рыжей крысе, которая живёт в этих местах. В этот момент Игорь издал какой-то скрипучий звук и схватил Толю за икру ноги.  «Пошла!» Пошла!» – заорал Толя и заметался по баталерке.
Другой раз Толя стоял дневальным по спальному корпусу, а я был помощником дежурного по факультету. В мои обязанности входила проверка службы дневальных.
Когда я вошёл в спальный корпус, то обнаружил там полный порядок: шинели аккуратно заправлены, над входом (из соображений экономии) горела одна – единственная лампочка. И только в неосвещённой части прохода были слышны шаги дневального и негромкое «Солнце низэнько». Я прислонился к шинельной вешалке и замер. Толя пошёл обратно, он не видел меня. Когда расстояние между нами сократилось до 3-х метров, я безмолвно выпрыгнул из своего укрытия, проделав балетное па «Вылетающий чижик». Толя подскочил до потолка, а, опустившись на пол, рванул вновь в тёмную часть прохода. Видимо, в какое-то мгновенье, в его сознании просветлел мой образ, и он резко повернул назад. При этом он вырвал из ножен штык и с криком «Убью, суку!» бросился в мою сторону. Я не побежал, я полетел. Вылетев за дверь, ухватился двумя руками за ручку, уперся ногой в стену и держал. Толя колол древесину, потом успокоился и пообещал, что всё равно рассчитается со мной.
Прошли годы. Я понимаю, что эти «шутки» были жестокими и опасными, но тогда в молодости об этом как-то не думалось.
Однажды я стоял дежурным по факультету, когда в комнату дежурного вошёл Зам. Начальника Училища капитан I ранга Востриков А.И. и дал мне команду следовать с ним для проверки спального корпуса. Когда мы поднялись на второй этаж и вошли в наш кубрик, то в огромном помещении увидели одинокую фигуру Толи Тимофеенко, сидящего на кровати. Находиться в спальном корпусе во время самоподготовки было категорически запрещено.
«Товарищ курсант, Вы что здесь делаете?» - задал вопрос Александр Иванович.
Толя вскочил, раскрыл рот, вытаращил глаза и после некоторой паузы выдал: «Я здесь живу, товарищ капитан I ранга». «Хватит жить, пора служить» - сказал, улыбаясь, Востриков А.И. и направился к выходу.
Трагедия отечественного ВМФ с линкором «Новороссийск» произошла 29.10.55 года в Северной бухте Севастополя  вскоре после нашего завершения корабельной практики. Линкор стоял примерно в 2-х кабельтовых от крейсера «Фрунзе». Он был построен итальянцами (первоначальное название «Giulio Cesare») и передан СССР по репарации после войны. В трагедии погибло
607 человек, из них примерно треть – участники аварийных партий с других кораблей. Наиболее полное представление о причинах гибели корабля нам сообщил член Государственной комиссии преподаватель кафедры «Теории корабля» профессор Фирсов Г.А.
Характерно, что после этой трагедии вышла Директива Главного штаба ВМФ, которая предписывала всем будущим инженерам Флота сдать экзамен по «Теории корабля». Несмотря на то, что этот экзамен нами был уже сдан, и я по нему получил «5», пришлось вновь в зимнюю сессию 1956 года сдавать этот же экзамен. Сдача напоминала библейское «Избиение младенцев»: малейшая оплошность каралась двойкой. В итоге из 25 человек нашего класса 23 имели двойки, в том числе и староста класса – Черновский В.Н. Эти несчастные по училищной терминологии назывались «академиками» и лишались права уехать на зимние каникулы. Это было ужасно. До сих пор помню свои переживания.
Выход Директивы был оправдан. Одной из причин трагедии было неумение инженерного состава вовремя и верно оценить фактическую остойчивость корабля и правильно рассчитать метацентрические высоты. По моему убеждению, редкая наука подкреплена столь слабым теоретическим основанием, каковым является «Теория корабля». За одиннадцать дней хождения в «академиках» пришлось её выучить наизусть, вновь сдать на «5» и уйти на оставшиеся 3 дня в отпуск.
Александров Юрий Михайлович. Он пришёл к нам на курс после смерти майора Кустова В.А. Капитан-лейтенант Александров Ю.М. был молод, подтянут, энергичен, умён и образован (заочно окончил юридический факультет Ленинградского Университета).
После затянувшегося «междувластия», где прошли такие личности, как старший лейтенант Доломанский (скобарь и дуролом) или лейтенант Сонин (пижон и врун), Юрий Михайлович был на недосягаемой высоте. Его образованность, высокие командирские навыки, способность хорошо шутить и жёстко требовать моментально расположили к нему наши юношеские души. Он был, без сомнения, лучшим командиром роты Училища. И это было неоспоримо. Это понимали все. Это было нашим достоянием.
Сколько прекрасных незабываемых впечатлений вынесли мы все из того периода, когда входили в состав Роты почётного караула под командованием капитан-лейтенанта Александрова Ю.М. Я понимаю, что такое утверждение звучит парадоксально – ведь «Почётный караул» это, прежде всего, строй, муштра, - но, как бы там ни было, это так и только так.
Летом 1956 года мы в Адмиралтействе встречали Шахиншаха Ирана Мохамеда Реза Пехлеви с шахиней Сорейёй.
В ожидании шаха у Советского Подъезда Адмиралтейства собралась весьма представительная делегация. В ней выделялись Председатель Ленгорисполкома Смирнов Н.И. и Командир ЛенВМБ адмирал Байков Иван Иванович; было много женщин. Наш училищный особист в звании капитана II ранга суетился тут же, обеспечивая безопасность события. Наш строй, а точнее – его головная часть – стоял напротив делегации.
Особист сумел «подровнять» одного, другого; даже Смирнова он попросил занять какое-то особое место. Окончательно обнаглев, он подкатил к адмиралу Байкову И.И. и попытался его переставить. Надо было знать Ивана Ивановича, чтобы так рисковать. Тут же, невзирая на окружающих, раздалось громогласное: «А не пошёл бы ты на хутор бабочек ловить!»
Иван Иванович вообще был человек колоритный. Хорошая плотная фигура, красивое русское лицо – он являл собой образец морского начальника, Адмирала. Когда однажды в Ленинград приехал Н.С.Хрущёв и изъявил желание познакомиться с кораблями ВМФ в Кронштадте, то следовал туда  на катере «Буревестник» в сопровождении И.И.Байкова. Стоя на палубе катера, Иван Иванович предложил Хрущёву рассказать анекдот. Тот с интересом согласился.
С жёстким выражением лица Иван Иванович начал: «В ФРГ, канцлеру Аденауэру сшили ночную рубашку. Если её приподнять сзади, то можно видеть, что Германия разделена на две части. Если приподнять спереди, то станет ясно, что вопрос о воссоединении двух Германий поднимется не скоро, а быть может никогда».
Никита хохотал до слёз, чуть ли не катался по палубе. Замучил всех сопровождающих, пересказывая анекдот. В последующем, когда он из Москвы приезжал в Ленинград и ступал на нашу землю, его первыми словами были: «А где тут ваш адмирал Иван Иванович?»
Много позже мне повезло побывать в гостях у Ивана Ивановича на его даче в Разливе. Я сопровождал моего тестя вице-адмирала Кутай Дмитрия Львовича. В то время Иван Иванович был уже в отставке. Запомнилось его радушие и весёлый нрав.
Итак, прибыл Шах. Его кортеж въехал в Адмиралтейский проезд со стороны Дворцовой площади.
Шаха сопровождал эскорт иранских генералов. Все шестеро шли в коричневой форме и тёмных очках. На их фоне шах выглядел именинником: он вышел в военно-морской форме, которая, начиная от фуражки и кончая туфлями, эффектно контрастировала с его загорелым лицом и карими глазами своей белоснежной чистотой.
Шах прошёл вдоль строя и тихо сказал «Друс!». Мы ответили ему невесть что, поскольку были проинструктированы совсем на иное приветствие.
В сопровождении свиты и нашего Начальника вице-адмирала Миляшкина Ивана Георгиевича шах ушёл знакомиться с Адмиралтейством.
Спустя час, он вновь показался из-под арки, прозвучала команда «Равнение, на- лево!» И в этот момент справа подъехали три чёрных лимузина и из них вышли очаровательные дамы – шахиня Сорейя и её шесть фрейлин. Наше равнение оставалось «налево», но глаза были «направо». Шах для нас растворился в прелестях его супруги. Она была действительно восхитительна. На ней был белый костюм и маленькая чёрная шляпка с вуалью, которая практически не закрывала её лицо с большими тёмными глазами. Ощущение было таковым, что ты попал в обстановку «Тысячи и одной ночи».
Шах медленно двигался вдоль строя с левого фланга. Он внимательно вглядывался в наши лица, как, если бы хотел прочесть в глазах каждого тот восторг, какой вызвало появление его супруги.
Позже я, к своему сожалению, узнал, что союз этой сказочной пары распался из-за невозможности Сорейи иметь наследника. Будучи вдовой, она какое-то время снималась в Голливуде. Шах был свергнут исламской революцией, династия Пехлеви пала, а сам он через несколько лет скончался в Штатах от рака.
Юрий Михайлович за встречу шаха был награждён орденом «Красной Звезды».
Конечно, наши подвиги с ним не ограничивались только встречей шаха; были встречи Хрущёва Н.С. на Московском вокзале, маршала Жукова Г.К. на крейсере «Аврора» и т.д. Любопытно, что снятие Жукова Хрущёвым совпало с запуском в космос или «Белки», или «Стрелки». Народ на это совпадение моментально откликнулся четверостишием:
«Ура! Советская наука
Достигла потолка!
С небес свалился маршал Жуков,
Собака взвилась в облака».
В 1998 году нас, нескольких немолодых однокашников, после парада на Дворцовой площади в честь 200-летия Училища, занесло в кафе «Варяг», на Малой морской. Там Миша Архаров, контр-адмирал в отставке, поделился интересными воспоминаниями о Юрии Михайловиче.
Нашумевшие события с известной статьёй адмирала Фролова «Вы не правы, лейтенант Плотников» в масштабах Училища развивались по следующему сценарию. В скором времени, после её публикации, последовала команда из Москвы с приглашением Начальника Училища вице-адмирала Миляшкина И.Г. «На ковёр к Главкому». Юрий Михайлович, узнав об этом, обратился к Ивану Георгиевичу с просьбой взять его с собой в Главный штаб.
Прибыв в Москву, они вдвоём направились на доклад к Главкому.
Адмирал Флота Горшков, поздоровавшись, бросил нелюбезно:
– Я Вас, адмирал, приглашал без адвоката. Вы подготовили недостойного нашего Флота офицера. Его гражданская позиция порочит Флот. Его настроения не соответствуют требованиям службы.
Юрий Михайлович включился в разговор:
– Товарищ Главнокомандующий, я командир роты лейтенанта Плотникова. Вся ответственность за происшедшее лежит на мне. Докладываю Вам, что, будучи курсантом, Виктор Плотников проявил себя вдумчивым и способным молодым человеком. То, что с ним случилось,  есть результат какого-то неординарного срыва. Он подал рапорт с просьбой о переводе с надводного корабля на атомные подводные лодки. Речь идёт о судьбе молодого человека. Прошу Вас дать ему шанс.
Адмирал Горшков С.Г. подумал и сказал:
– Шанс ему мы дадим, но вся ответственность за дальнейшее будет лежать на Вас, капитан III ранга.
Спустя некоторое время в той же газете «Красная Звезда» появилась статья адмирала Фролова «Молодец, товарищ Плотников», которая полностью реабилитировала Виктора. А в 1966 году он получил поздравительную телеграмму за подписями адмиралов Горшкова С.Г. и Касатонова В.А. о награждении его орденом Ленина. «Такова сэ ля ви».
Вот такую любопытную подробность услышали мы со слов Миши Архарова.
Через год – 22 октября 2000 года – Миша отмечал своё 70-летие. На празднование к нему поехал Володя Кожемякин.
При последней встрече меня поразило его бережное отношение ко всему тому, что составляет наше достояние. Со слезами на глазах он читал наизусть стихи Игоря Ильинского:
Дзержинка! Мы с тобой всегда
Всем сердцем, каждой клеточкой!
Эх, на денек бы в те года,
Да «беску» с нашей ленточкой,
Пройтись при палашах, в клешах,
Да с напуском суконок
И чтоб на левых рукавах –
По пятьдесят курсовок.
В заветный погребок нырнуть,
Нехитрый взять заказ
И трижды по сто грамм махнуть
За Питер! Флот! За нас!

Ещё через год Миши Архарова не стало. В последний путь его провожали друзья-однокашники: Г.Золотухин, О.Беляков, В.Баришполец, В.Кожемякин, А.Котиков, Л.Леонов и я. Похоронили его на Преображенском кладбище, в Москве.
С Юрием Михайловичем мы поддерживали регулярную связь. Каждая встреча с ним - радостное событие. Всё начиналось с очень крепкого рукопожатия и, как мне казалось, ироничного взгляда с последующим вопросом: «Ну, как дела?» Повстречавшись как-то раз под шпилём, я предложил ему зайти в «Арарат» на углу Невского и Герцена. Тогда там был хороший армянский коньяк, без сегодняшних добавок. Мы о чём-то беседовали, когда он вдруг спросил меня:
– А почему ты до сих пор носишь погоны капитана II ранга?
Я пожал плечами.
- Ясно. Это моя вина. Я не научил тебя работать локтями. Интеллигентные замашки, срочно отбрось. Даю срок год, и снова встречаемся в этом месте. Обещаешь?
Обещание я выполнил.
Очень яркое впечатление весны 1956 года. В конце марта в Училище был сформирован парадный полк из двух батальонов под командованием капитана I ранга Вострикова А.И., состоявший из трёх факультетов нашего курса и отправлявшийся в Москву для подготовки к первомайскому параду на Красной площади. Первым батальоном командовал капитан-лейтенант Александров Ю.М., вторым – майор Вощаный. Разместили нас в Тушино; тренировки производились два раза в день в Химках перед зданием Морского вокзала. Было трудно, но настроение было великолепное.
Когда подошло время генеральной репетиции, то все очень волновались, поскольку нашу готовность должен был оценивать Министр Обороны СССР маршал Жуков Г.К.
Генеральная репетиция состоялась ночью на аэродроме им.М.В.Фрунзе, при свете прожекторов. Перед началом парада делался смотр войскам; его производил Г.К. Жуков. Я стоял в первой шеренге батальона. Когда он остановился напротив меня, я увидел выразительное лицо маршала с волевым подбородком, острыми внимательными глазами, в фуражке с небольшим крутым козырьком. Несмотря на довольно прохладную ночь, на нём был плащ – пальто серого цвета и хромовые сапоги. Стоящий рядом с ним маршал Москаленко прятал подбородок в толстый шерстяной шарф. На голове его была каракулевая папаха. Лицо измождённое, больное.
Г.К. Жуков закончил долгий осмотр и подал команду «Марш!» Полки проходили под звуки Сводного оркестра Министерства Обороны СССР. Звучали марши бывших капельмейстеров оркестра – Иванова-Раткевича, Чернецкого. Пока двигались головные полки, я вспоминал свою первую детскую поездку в Москву вместе с мамой и знакомство с генералом Чернецким.
Шёл 1946 год, всего лишь один год после войны. Мне было 12 лет. Я ехал в Москву в 4-х местном купе, где, кроме меня и мамы, было ещё два пассажира – пожилые люди, муж и жена из Великобритании. Он был племянником
А.И. Герцена, приглашённый в Москву Министерством культуры СССР.
В Москве мы отправились на Кутузовский проспект, в квартиру, где проживал с семьёй мой дядя Павел Петрович. Его тесть был крупным партийным работником, но, несмотря на это, просторная квартира оставалась коммунальной, где соседями были Главный дирижёр Оркестра Министерства обороны СССР генерал-майор Чернецкий и его супруга Софочка. У них не было детей, и поэтому с первой минуты пребывания в Москве я стал объектом их внимания.
Симпатии ко мне подогревались моей способностью рисовать, а также исполнять практически весь репертуар Леонида Утёсова. Особой популярностью пользовались две песни: «Как много девушек хороших» и  «Отчего ты спросишь …». При этом генерал Чернецкий аккомпанировал на рояле, а его Софочка тихо рыдала. Всё закончилось тем, что при отъезде в Ленинград на платформу вокзала приехал провожать меня милый генерал и привёз подарок: маленькую флейту-пикколо в кожаном чёрном футляре с красной бархатной подкладкой …Пошёл и наш полк. Мы выкладывались, как могли. После прохождения все выстроились в каре. Оркестр играл марш Чернецкого. Маршал Г.К. Жуков поднялся на трибуну, оркестр затих. Маршал подвёл итог:
- Лучше всех прошли моряки. Но не потому, что они моряки, а потому, что у них хороший направляющий.       
Ю.М. Александров стоял, прищурив глаза, улыбаясь уголками тонких губ и поглядывая в сторону нашего направляющего Олега Белякова.
Маршал Жуков Г.К. продолжал:
- Он вам сейчас покажет, как надо ходить. Направляющий морского полка на линию. Оркестр, играть марш!
Вновь зазвучали инструменты Сводного оркестра. Олег вскинул карабин и твёрдым шагом вышел на линию. Все замерли.
Думал ли он в этот момент, что всё происходящее является своеобразным знамением на его жизненном пути к высшему посту в государстве по промышленному обеспечению обороноспособности страны?
Олег повернулся налево и продолжил движение вдоль линейных. Тысячи глаз были устремлены на него. Мощные  звуки оркестра рвали ночную тишину. Мы с замиранием сердца наблюдали за ним, понимая, какое страшное испытание выпало на его долю.
Он прошёл около ста с небольшим шагов и начал терять сознание. Линейные подхватили его. Маршал Жуков подал знак рукой, и оркестр затих.
А потом был солнечный первомайский день и парад на Красной площади. Олег Беляков, Феликс Свяченый и я были засняты крупным планом в «Хронику дня». Этот киножурнал показывался в клубе Училища до нашего возвращения из Москвы и, смотревшие его курсанты, устроили овацию.
Прошли мы отлично. Настроение было праздничное, и тут же за собором Василия Блаженного получили увольнительные. Бросились по Варварке к метро, и тут произошёл случай: нас было пятеро, мы двигались энергично и вдруг застопорили ход – на наших глазах пьяный мужик бил свою бабу, которая рухнула на асфальт. Первым отреагировал Валя Бычковский; он был классный спортсмен, неоднократный чемпион по борьбе. Подскочив к насильнику, он ловким приёмом бросил его через бедро и тот затих. Толстая баба поднялась с асфальта, отряхнула жопу от пыли, взяла с газона авоську с куриными яйцами и два раза шлёпнула ею Вальку по кумполу. Рассказывать, что после этого Валя «имел бледный вид и тонкие ноги», было бы неблагодарным занятием.
Другой случай произошёл с нами  в Тушино, перед отъездом в Ленинград.
Как и полагается благодарным постояльцам, мы рассчитались с местным интендантом по всем пунктам нашего проживания в Тушино. Затем состоялось общее построение и Юрий Михайлович предложил нам в последний раз внимательно подумать, всё ли нами сделано, и всё ли собрано. Наступила тишина, среди которой раздавался только напряжённый шелест мозгов. И вдруг среди этой тишины прозвучал страшный треск и грохот. Он исходил из гальюна в конце коридора. Все с ужасом повернули головы в ту сторону. А из гальюна с потерянным лицом и спущенными штанами вышел «Коряга Зина».
Выяснилось, что у него было расстройство желудка, он незаметно вышел из строя и сел «орлом» на унитаз, который не выдержал и разлетелся на части.
– Ну, что же. Надо срочно рассчитаться за унитаз и поспешить на посадку, автобусы давно ждут – заметил Юрий Михайлович.
У «Коряги» денег не оказалось. Мы бросили на круг его бескозырку, набрали надлежащую сумму и рассчитались с интендантом.
В автобусе было весело, долго не могли успокоиться после случившегося. Особенно участлив был Лёва Леонов; он очень заботливо спрашивал «Корягу»: «А не поранил ли ты фарфором аналовое отверстие?»
В Ленинграде наш полк построился у Московского вокзала и триумфально прошествовал через весь Невский до Адмиралтейства. Впереди нашего батальона шёл Юрий Михайлович Александров.
Он скончался 23 апреля 1983 г. от рака. На момент смерти ему исполнилось 60 лет (родился 06 апреля 1923 г.).
В гробу он лежал тихий, очень похудевший, в форме капитана I ранга. Панихида проходила в Актовом зале клуба Училища. У гроба стояли Н.М. Питулайнин, Вася Резцов и я. Похоронен Юрий Михайлович на Северном кладбище Санкт-Петербурга.
Впервые Вегу я увидел в конце августа 1956 года. На тот момент ей исполнилось 18 лет; она была девушкой редкой привлекательности, красоты и обаяния. От окружающих её заметно отличали такие особенности, как естественность поведения, без малейшего намёка на кокетливость или жеманство, а также очевидная одухотворённость.
Мы с Феликсом вернулись из похода и решили сходить в «Дом офицеров» г. Балтийска. Курсантов туда допускали. Мы были курсантами IV курса и, более того, носили прекрасное флотское звание – «Старшина I статьи». Казалось, что успех нам был гарантирован. Но, увы!
Вега была в окружении трех дипломантов – мичманов Училища Фрунзе, хотя сама только, что закончила I-й курс Института киноинженеров. Она благосклонно отозвалась на моё приглашение потанцевать, но во время танца даже не смотрела на меня. Я нёс какую-то чепуху и всем своим существом  понимал, что проигрываю сражение без боя. По крайней мере, когда во второй раз я пошёл приглашать её, она мне отказала, сославшись на то, что уже приглашена заранее. Настроение испортилось, и я к ней больше не подходил; сидел где-то в ряду и наблюдал за танцующими. Феликс был более успешен, но его пассия не вызывала у меня симпатий.
В тот вечер мы с Вегой не познакомились. Наша настоящая встреча произошла через год, и только тогда мы узнали наши имена: Виктория и Виктор. А почему Вега?
Изучая штурманское дело в Академии, её папа, Кутай Дмитрий Львович, заинтересовался названием звезды и этим именем стал называть свою маленькую дочь Вику. С тех довоенных пор имя «Вега» стало практически основным в общении среди родных и близких.
Вспоминается раннее утро на перроне вокзала г.Балтийска (бывшего Пиллау), куда мы прибыли после одного часа езды из Калининграда. Было около шести часов утра; начало ясного августовского дня, вставало солнце. Нас построили, и мы пошли по Гвардейскому проспекту в Гавань. Я шёл рядом с Феликсом и произнёс тогда эти слова, которые для меня сейчас звучат как пророческие, поскольку за ними разворачивалась совершенно новая жизнь, где в центре всего происходящего стояла и стоит Вега.
В Гавани меня и Феликса определили на эскадренный миноносец проекта 30бис «Сокрушительный» под командованием капитан-лейтенанта Артамонова (будущего «изменника Родины»). Он был молодым человеком довольно высокого роста, с короткой стрижкой под полубокс, с зычным голосом, в котором превалировали волевые интонации. Движения его были энергичны; на стройной фигуре хорошо сидел китель; наверное, он мог нравиться женщинам. Корабль под его командованием выглядел образцово.
Мы поступили в распоряжение командира группы лейтенанта Лёни Венцюлиса (в дальнейшем контр-адмирала, профессора ВМА) и началась наша интенсивная подготовка к заграничному походу в Данию, в Копенгаген с дружественным визитом кораблей Балтийского флота.
В состав отряда кораблей входили крейсер «Орджоникидзе» и два эсминца – «Сокрушительный» и «Стремительный». Командовал отрядом Командующий Балтийским флотом адмирал Головко Арсений Григорьевич, а Начальником штаба шёл контр-адмирал Абашвили Георгий Семёнович.
Это была моя первая, чисто визуальная, встреча с дорогим для меня человеком, незабвенным Георгием Семёновичем. Познакомился я с ним, спустя два года, в июле 1958 г., на Адмиралтейской набережной, в квартире, где проживала Вега. Георгий Семёнович был давним приятелем моего будущего тестя Дмитрия Львовича Кутай.
Абашвили Г.С. известен в ВМФ СССР как успешный военачальник, в морской биографии которого есть два значительных события. Это бой 6 июля 1941 г. в Ирбенском проливе, где встретились два наших эсминца «Сердитый» и «Сильный» под командованием командира дивизиона капитана II ранга Абашвили Г.С. с отрядом немецких кораблей в составе двух тральщиков и плавбазы подводных лодок. Тральщик был потоплен; остальные корабли бежали с места боя. Это было единственное морское сражение надводных кораблей на Балтике за весь период Великой Отечественной войны.
Вторым событием следует считать назначение вице-адмирала
Абашвили Г.С. первым командующим Атлантическими силами на Кубе и его решительное участие в событиях Карибского кризиса 1962 года. Он пользовался большим авторитетом и симпатией у Фиделя и Рауля Кастро. На момент завершения его полномочий на Кубе ему был подарен Ф. Кастро автомобиль американского производства. Тут же политработники сделали запрос в Москву: «Можно ли принять столь дорогой подарок?» На что получили отрицательный ответ. Фидель пожал плечами и заменил автомобиль яхтой для ловли тунцов. Москва была вынуждена согласиться. Яхту транспортировали в Ленинград и оприходовали в Яхт-клубе Лен. ВМБ. Фидель, узнав о происшедшем, сплюнул сигару и послал вдогонку Георгию Семёновичу грамоту с личной подписью и сургучной печатью, которая по сей день висит на стене кабинета в квартире адмирала.
Долгие счастливые десятилетия связывали меня с Георгием Семёновичем. Мы с ним уважали и любили друг друга.
Он ушёл из жизни 26 сентября 1982 г. Мне пришлось активно заниматься организацией похорон; это был последний долг. Мой сын Андрей написал очень трогательные стихи по поводу кончины Георгия Семёновича. И это немудрено: для нас он навсегда останется очень близким и родным человеком.
Переход от наших берегов до берегов Дании был недолговременным, но штормовым. В первых числах августа 1956 года мы вышли на Копенгагенский рейд и ошвартовались на «Ланге – линии». Нас встречали тысячи датчан, среди которых было очень много девушек. Там, на «Ланге – линии» я впервые увидел бронзовую андерсеновскую «Русалку» - символ города. Очарование Копенгагена началось с неё.
Наше знакомство со столицей Дании началось с Фолькетинга, где в нашу честь был накрыт стол. При первом же соприкосновении с салфетками, мы обнаружили в них антисоветские листовки НТС – «Народно-трудового союза». Как они проникли в Фолькетинг – загадка? Однако это создало напряжённую ситуацию, которую не сразу удалось преодолеть. Особенно усердствовали «Политрабочие»: все сходы на берег и контакты с датчанами были отменены. Через день все датские газеты шумно удивлялись: «Ну, какого чёрта, пришли с дружеским визитом и из-за какой-то ерунды не хотят даже общаться?»
Мудрый адмирал Головко А.Г. отменил своей властью все ограничения и ввёл весьма свободные условия для контактов.
Тут же на «Ланге-линии» мы с Феликсом Свяченым познакомились с исключительно симпатичным датчанином Эриком Фильяструбом, который работал коммивояжером в электротехнической фирме «Titan». Он оставил свою визитную карточку у дежурного офицера, мы сели в его «Симку» и отправились завоёвывать Копенгаген.
Мы были в восторге от наших контактов. С Эриком мы осмотрели весь город, побывали у него на фирме, где впервые пытались курить сигары в кабинете босса фирмы, не зная с какого конца её берут в рот; побывали в собственном коттедже, который занимала семья Эрика – жена и три дочери, –  где сумели оценить истинное социальное обеспечение простого служащего; посетили постоянную выставку выдающегося датского скульптора Торвальдсена, где имели возможность лицезреть бюсты своих соотечественников XIX века, которые были заказчиками мастера, а также его знаменитые «Три грации»; были в ресторане, где встретили развязных американских мореманов с проститутками; посетили загородную ферму друзей Эрика, где в нашу честь был приготовлен черепаховый суп. Туда на ферму для встречи с советскими моряками приехали родственники Эрика из Западной Германии. Одна пожилая дама сокрушённо поделилась со мной, что до войны в одном из ресторанчиков Баден-Бадена можно было заказать гречневую кашу, а вот теперь … Увы! Я пообещал, что попытаюсь ей помочь.
Вечером этого же дня, после возвращения с фермы, я отправился на камбуз эсминца и там, у кока взял мешочек гречки, где-то около 3 кг. Надо было видеть благодарное выражение глаз и слёзы пожилой дамы!
Кроме перечисленного, нам удалось посетить пивоваренные предприятия «Tuborg» и «Garlsberg», а также судостроительную верфь «Burmeister og Wain», где меня поразил фотораскрой листов металла при строительстве судов и кораблей. На все эти посещения ушла ровно неделя нашего пребывания в Копенгагене, а впечатлений осталось на всю жизнь. Покидая Копенгаген, я дал себе зарок непременно побывать в этом милом городе ещё раз, но уже со своей любимой девушкой.
Любопытная история произошла с нами на «Ланге – линии» в последние минуты пребывания.
Уже прозвучала команда «Отдать швартовы!», а отдать их было невозможно, потому что внизу у сходни стояла милая копенгагенская девочка и горько плакала навзрыд. Рядом с ней стоял обескураженный Гена Золотухин, и что-то пытался ей сказать по-русски. Но уговорить её было невозможно и она, рыдая, двумя руками держалась за Гену. Её смущённые родители пытались ей что-то объяснить. Но тщетно! Девочка никого не слушала – она понимала, что ещё мгновение, и она навсегда потеряет свою любовь.
Крупный Гена, с выразительным загорелым лицом, переминался с ноги на ногу. Сходни не отдавали.
А вдоль правого борта трёх кораблей, стоящих у причала, столпилось молодое мужское поколение России и давало свой комментарий происходящему.
Были выбраны все нормативы приличия и неприличия, а девочка Гену не отпускала.
И вдруг, в какой-то момент её сознание просветлело – она отпустила руки и Гена под громовые аплодисменты моряков и провожающих датчан, их свист и улюлюканье, взлетел по трапу на палубу эсминца. Швартовые были отданы и мы пошли домой.
А Гена, наверное, уже больше никогда в жизни не переживал подобных минут публичного сочувствия и восхищения. Даже, сидя в укрытии, в момент испытательного взрыва атомного оружия, которому в последующем посвятил свою жизнь, он вряд ли переживал подобный эмоциональный подъём как тот, что оставил на «Ланге – линии».
А девочка из Копенгагена? Какова её судьба?
Наверное, сейчас это достойная пожилая мама или бабушка … И ей, бедняжке, не ведомо, что её яркая детская любовь превратилась сегодня в могучего русского мужчину с погонами вице-адмирала на плечах, за спиной которого долгие годы службы на Новой Земле, ответственные для Отечества испытания и, наконец, командование VI Управлением ВМФ в Москве. Возможно, что всё это для неё пустой звук. А вот если бы она узнала, что её нежная любовь на сегодняшний день «Прадед!», то она бы вздохнула и с тихой грустью смахнула бы слезу в уголке прекрасных глаз.
Наверняка, среди одержанных побед, победа в Копенгагене занимает далеко не последнее место. Хотя, если подумать, то становится немножко грустно. Ах!
Вернусь к ранее написанному: «Покидая Копенгаген, я дал себе зарок непременно побывать в этом милом городе ещё раз, но уже со своей любимой девушкой».
Этой мечте удалось сбыться, спустя 41 год. В 1997 году, ранней весной, я вместе с Вегой отправился в тур по Скандинавии (Финляндия, Швеция, Дания). Всё было ново, всё было интересно. Один лишь Копенгаген оказался без перемен. Когда я шёл по его улицам, всё было узнаваемо и знакомо. И только отражение в зеркальных витринах магазинов говорило мне: «Этот мальчик уже далеко не тот». «Ну, и чёрт с ним!» - думал я – «Зато любимая девушка рядом!» Девушке в это время было 59 лет.
В конце практики в Балтийске нас с Феликсом перевели на новейший эсминец проекта 56 «Спокойный», предназначавшийся к перегону с Балтики на Северный флот. Командовал нами командир БЧ-V капитан-лейтенант Шапиро Лев Семёнович, очень грамотный инженер, хохмач. Долгие годы потом он служил старшим военпредом в ЦКБ «Рубин», где мы встречались по совместной работе.
В поход вышли в последних числах сентября и попали в страшный шторм в проливе Каттегат. Я всегда увлекался фотографией. И здесь мне взбрендило сделать штормовой снимок. Подобное желание могло дорого обойтись, но тогда я этого не понимал. Поднявшись в ходовую рубку, я посмотрел сверху, как нос корабля уходит в воду, как вода бежит по палубе и скатывается за борт. По моим представлениям надо было выскочить на мгновение на палубу левого борта, поймать момент, когда нос погружается в воду и тут же вернуться назад.
На моё счастье, этими планами я поделился со старшиной команды электриков Виктором Качурой в тот момент, когда брал свой фотоаппарат ФЭД. Он пытался отговорить меня, но я был увлечён. Тогда Качура В. достал страховочный конец с карабином, обмотал его вокруг моей талии и взял с меня слово, что карабином я закреплюсь за наружные боковые поручни на переборке.
У выхода на палубу я дождался дифферента на корму, повернул рукоятку запора, открыл дверь и выскочил на палубу. Быстро закрепил карабин на поручне и начал щёлкать затвором.
В этот момент нос корабля стал погружаться в воду. Я увидел, как прямо на меня по палубе побежала большая волна. Мне стало ясно, что справиться с ней будет практически невозможно. Попытался срочно открыть дверь, но корабль кренился на правый борт, и открыть тяжёлую дверь оказалось совсем непросто. В следующее мгновенье вода накрыла меня с головой. Успел ухватиться за поручень двумя руками, но волна с лёгкостью оторвала меня от него. Длина конца с карабином была не более одного метра. Помню, как он дрожал. Ещё мгновение, вода  сошла, мне удалось вскочить на ноги и открыть дверь. ФЭД болтался на шее; он побывал под водой, и судьба его была предрешена. Я находился в шоке. Виктор Качура  помог мне отстегнуть карабин.
Это событие для меня было хорошим жизненным уроком.
Много лет позже я удостоился чести сидеть за одним столом с моим тестем вице-адмиралом Кутай Д.Л. и членами его экипажа – моряками гвардейского эскадренного миноносца «Вице-адмирал Дрозд». Вспоминались военные годы и один из сложнейших походов в конце 1945 года, когда их корабль возвращался после патрулирования в Северном море. Они шли домой тем же проливом Каттегат. Но там был не только шторм, весь пролив был напичкан минами. И, хотя у них была ориентировочная карта минных постановок, выдерживать строгий курс в условиях шторма было делом большого морского искусства. Надо было видеть светлые лица этих пожилых людей и благодарные глаза, обращённые на своего командира, за смелость и умение которого они поднимали бокалы.
Я сидел и думал: «Тогда им было не до фотографий».
Итак, мы шли на Север вокруг Скандинавии в составе двух кораблей 56 проекта: головной эсминец «Спокойный» и серийный эсминец «Скромный». Новейшие корабли были построены на Судостроительном заводе им. А.А.Жданова (ныне - «Северная верфь») в Ленинграде, прошли опытную эксплуатацию на Балтике и передавались в дальнейшую эксплуатацию Северному Флоту. Главным наблюдающим от ВМФ за созданием кораблей 56 проекта был мой добрый знакомый по последующей службе капитан I ранга Янчевский Михаил Александрович. Это были первые отечественные корабли с электроэнергетической системой переменного тока напряжением 380 В, частотой 50 Гц. Вся последующая практика создания, комплектации оборудованием и эксплуатации подтвердили правильность концепции, выработанной флотскими инженерами – электриками под руководством контр-адмирала Калганова Бориса Ивановича, заместителя Начальника V Управления I ЦНИИВК МО СССР. В их числе: капитаны I ранга – инженеры Адрианов И.И., Мещеряков П.Г., Полевщиков Н.А., Агранович Н.С., Колесниченко А.И., Иорж К.П., Евгеньев С.В., Свиридов А.Ф., Дубовик В.А. и другие прекрасные люди инженерного состава Флота.
Корабли прошли заданным курсом и ошвартовались в Кольском заливе. Вновь мы увидели Североморск, его рейд, где стоял на бочке наш старый знакомый «Александр Невский». Но любоваться красотами Севера нам не пришлось: в карманах лежали билеты на поезд, и мы поспешили в Мурманск.
Был тот период, когда я впервые стал ощущать прелесть крепкого чёрного кофе. Это была ещё не осознанная потребность, а только приближение к ней.
С этим ароматом у меня была связана радость домашней атмосферы, в которую я попадал в Москве, будучи в гостях у моей тётушки Лиды. Кофе для неё был культовым напитком; готовила она его только в джезве. Это был мой первый шаг к познанию кофе. Второй шаг, и весьма основательный, был сделан мною с помощью Киры – подруги моего приятеля Эди Сильверстова. Почему-то это очаровательное создание с детства пытались называть по имени и отчеству – Кирой Сергеевной.
Кира очень удачно нашла себя. Она была художественной натурой и приобретала специальность дизайнера. Её будущая специальность и внутреннее содержание находились в полной гармонии. Неслучайно, что в дальнейшем она стала ведущим детским модельером нашего города.
Эдя рядом с ней выглядел очень контрастно: это было соседство хрупкости, изящества, утончённости, с одной стороны и с другой – мужественности, плодородия, физической силы. Я всегда с осторожностью протягивал ему руку; он так крепко сжимал ладонь, что кости трещали. Недаром Эдя считался лучшим «корневым» в факультетской команде по перетягиванию каната. У меня хранится редчайший снимок нашей победы над паросиловиками. Это были не просто паросиловики, а к тому же «севастопольцы». Точнее – «хохлы – дубоколы», которые могли так «сесть на грунт», что их оттуда можно было только выжечь напалмом. Эдя тоже мог садиться, а за ним вся наша команда. И была ситуация, когда красный флажок двигался в нашу сторону, две команды «сели», напряжение достигло максимума, и в этот момент канат лопнул. Снимок зафиксировал те самые секунды, когда оборванный канат летит навстречу падающей на землю команде электриков во главе с «корневым» Эдей.
Давно известно, что Флот славится тремя интеллектуальными играми: «козёл», «прыжки в мешках» и «перетягивание каната». Но это вовсе не означает, что былая причастность Эди к «высокоинтеллектуальной» игре может как-то снижать его балл. Просто в молодости мы не знали, куда девать силу. Ведь автор этих строк был капитаном команды по перетягиванию каната.
Эдя всегда был, и остаётся по сей день, личностью исключительно утончённой, склонной к романтизму, способной глубоко чувствовать и сопереживать. И в то же время его внешний контраст с Кирой был очевидным. Если перевести это понятие на язык классической литературы, то Кира – это Дездемона, а Эдя – мавр по имени Отелло.
При виде Киры у меня всегда возникало ощущение «Утренней зари», чего никогда не скажешь о моей жене Веге. Вега – это, скорей всего, «Знойный полдень», в лучах которого, желающий позагорать, может сгореть дотла. Нет! Определение «Утренней зари» было бы для Веги непростительной фальшью.
А где же кофе? Сейчас поставим точку и пойдём, заварим чашечку.
Ощущение Сочи ко мне пришло значительно позже, когда я уже окончил училище и приезжал туда с Вегой. А в тот, курсантский период, мне катастрофически недоставало домашней обстановки и минимального отдыха от «здорового мужского коллектива». Поскольку все наши отпуска приходились на октябрь, то большинство моих друзей срывалось с места и в погоне за солнцем устремлялось к югу. Для меня же наивысшим наслаждением были прогулки по осеннему Ленинграду и его пригородам в любую погоду. Кстати, моросящий дождь – это непередаваемая прелесть.
Справедливости ради, скажу, что первая поездка в Сочи в 1953 году оставила у меня прекрасные воспоминания. Туда мы выехали одновременно большой компанией, нас было человек 30.
Проводили мы время, шумно, весело, легко и голодно. Жили в районе Зимнего театра, собирались дружно на Верещагинском пляже напротив Приморской гостиницы. Одно из ярких впечатлений – Леонид Осипович Утёсов на пляже. Днём – шутки, хохмы, приколы. Вечером – концерт утёсовского джаза в открытом Летнем театре на фоне лунного моря. «Есть город, который я вижу во сне …» Это осталось на всю жизнь.
Другое, менее яркое событие – наше первое посещение ресторана на горе Ахун. Закончилось оно довольно плачевно. Конечно, инициатором «культпохода» был Борис Саенко. Хорошо помню, что его всегда тепло называли «Бобом» или «Боськой».
Он был незаурядный человек: очень лёгкий, беспроблемный, всегда готовый к шутке. Такие люди в коллективе «на вес золота». Помимо того, он с золотой медалью окончил Нахимовское училище. С лёгкостью вошёл в систему Высшего учебного заведения; шёл по ней, буквально, «с тросточкой»: имел всегда и по всем предметам преимущественно отличные оценки, но никогда не был Стипендиатом и, только потому, что всегда был разгильдяем. Это обстоятельство добавляло ему симпатий однокурсников. Он гордился своим происхождением: его корни шли из традиционной морской семьи. Отец Бориса, моряк-подводник, погиб в голы Великой Отечественной войны, а начало его службы совпало с освоением базы Полярный, где и родился его младший сын. Борис с гордостью носил звание «Первый Гражданин города Полярный».
По-моему мнению, он был самым способным на нашем курсе. В ресторане нас было десять человек. Пять из них, в том числе и я, ушли заблаговременно; другие остались. Произошло ЧП, оставшиеся оказались в комендатуре.
Дело об отпускном ЧП рассматривалось в Актовом зале Училища под руководством Начальника политотдела капитана I ранга Артемьева П.Ф. В зале сидел весь II-ой курс – три факультета, на трибуне – Борис Саенко. НачПО задавал ему вопросы, Борис отвечал, но его ответы носили характер бравады. Они, как правило, начинались со слов: «Придя в ресторан, мы заказали поросёнка с гречневой кашей. Водку не брали». И эта фраза была началом всякого ответа. НачПО нервничал.
Борис наглостью не отличался. До сих пор не пойму: было ли это результатом редкого самообладания, которое позволяло ему так ёрничать, или состоянием близким к обмороку.
Когда в очередной раз прозвучал «поросёнок с кашей», НачПО не выдержал, хлопнул ладонью по столу и объявил, что дальнейшее разбирательство переносится к нему в кабинет.
К чести Бориса, он не называл никого из ранее ушедших, а только  тех, кто оказался с ним в комендатуре: Лёша Васильев, Юра Герасимов, Юра Дьяконов, пятого не помню.
А дело было элементарно простым. В зале ресторана за отдельным столиком сидели трое молодых мужчин и одна очаровательная женщина – загорелая яркая блондинка в синем платье, плотно облегающем стройную фигуру. Они были старше нас. Однако это не помешало каждому из нас подходить к даме и приглашать её на танец. Конечно, она отказала всем, без исключения. Её мужчины были взвинчены до предела, но в нас засел какой-то бес соревновательности. Всем было отказано, вечер подходил к концу, наша пятёрка распрощалась и ушла. В скором времени посетители стали выходить из ресторана и рассаживаться по автобусам.
И тут что-то произошло. Известно, что все «герои» вначале «планировали» с горы Ахун, а потом оказались в комендатуре. В этом не последнюю роль сыграли «трое взвинченных мужчин».
Хочется вспомнить ещё один случай, который произошёл у нас на IV-ом курсе и получил название «Тайный вечер». Причём это название было официальным, поскольку проходило через все начальственные приказы с оргвыводами.
Опять же инициатором вечера был Боб Саенко, и опять же всё было элементарно простым: нам хотелось немножко свободы. Руководствуясь этим желанием, мы решили снять в одной из ленинградских школ зал и там организовать на всю ночь танцы, пригласив своих девочек. Было приятно осознавать, что не будет дежурной службы, обеспечивающих офицеров, регламентированного времени и буфета с коржиками и лимонадом. Кстати, буфета в школе вообще не было. Это и сыграло разрушительную роль.
Быстро уничтожили то, что сумели принести с собой. А принесли-то ерунду: несколько бутылок портвейна и конфеты «Кавказские». Неугомонным захотелось ещё. И тут Виктор Диордица, как бы невзначай, оказался в кабинете биологии, увидел там, заспиртованную лягушку, открыл банку, выбросил в мусорную корзину лягушку, а спирт выпил и закусил конфеткой «Кавказская». Одним словом, напакостил и оставил «вещ.доки». Вечер закончился мирно, тихо, спокойно. В воскресенье все удовлетворённо отдыхали.
Но с понедельника зазвонил «Колокол громкого боя». Сигнал поступил в Политотдел Училища из возмущённой школы по поводу лягушки, выброшенной в мусорную корзину. Долгое время никто ничего не мог понять, но, когда разобрались, то политрабочих охватил ужас: «тайная сходка», «коллективная пьянка», «несанкционированное сборище» А вдруг «заговор»? Всё это летало в воздухе, пока не провели всестороннее дознание и не успокоились на простой формулировке  – «Тайный вечер».
Событие произошло накануне каких-то праздников. Зачинщиков во главе с Бобом Саенко (его в очередной раз от списания спасла отличная успеваемость) сажали на гауптвахту, а я заступал начальником караула. Ребята вместе с Бобом подошли ко мне и сказали: «Виктор, послезавтра праздник. Твоя задача обеспечить нам нормальную жизнь на губе».
Праздники встречал весь советский народ, дружно и единодушно, на высоком идейном и политическом уровне.
После окончания Училища Боб Саенко служил на Севере и на ТОФе; его гордостью была и остаётся АПЛ проекта 645 с ЖМТ. Вся последующая жизнь этого способнейшего человека была бесконечной цепочкой потерь, которые носили вполне закономерный характер. Говоря о нём, я всё время использовал прошедшее время. И это не случайно. Всё, что осталось в прошлом – это наше.
О его сегодняшнем дне – говорить не хочется.
«Тайный вечер» имел одну, несомненно положительную сторону. Наш командир роты Александров Ю.М. перетасовал нас, как карты. Это коснулось только электриков; телемеханики остались в неизменном составе. Их спас фундамент приобретённых знаний, который не подлежал кровосмешению.
А мне перетасовка пошла на пользу и на радость – я приобрел себе изумительного соседа по рабочему столу – Лёву Леонова. О Лёве можно говорить много. Хотя, если только безусловное, то получится коротко: умница, остряк, ироничный и чрезвычайно артистичный человек. У него был редкий дар выдумывать прозвища. Так Виктора Диордицу он называл «Дица». Но это было не просто созвучие, за этим названием шло разъяснение: «Дица» - это половая единица».
В журнале «Огонёк» печатался из номера в номер советский детектив, где главными отрицательными героями были Оросутцев и Шараборин. Моментально с лёгкой Лёвиной руки Шурка Ярославцев стал Оросутцевым, а Дима Шарипов – Шарабориным. Тут было несомненное созвучие и действовал фактор нелепости, поскольку ни тот, ни другой не были отрицательными персонажами.
Виктор Нечипуренко назывался «Нюськой». И это было оправданно. Его губы имели постоянное движение вперёд, за которым непременно должно было прозвучать слово «Нюська».
Володя Алексеев имел прозвище «Бледный». Редкий человек был так неподатлив  загару как Володя. Впечатление дополнялось светло-пепельными волосами, вечно падающими вперёд.
Феликс Свяченый назывался «Фарфоровый». У меня было прозвище «Академик Лысогорский», но очень короткий период времени.
Прозвища, данные Лёвой, были практически у всех, но никто на него не обижался. За давностью времени многие прозвища забылись.
Другим моим соседом по рабочему столу был Шура Ярославцев (столы у нас были на троих). Шура обладал очевидным даром карикатуриста, а объектом его рисунков становились соседи по столу – я и Лёва. Его рисунки были как бы иллюстрацией наших биографий и шли по тематике «Рождение», «Крещение», «Первая грудь», «Первое пиво» и т.д. Поскольку я и Лёва в Шуркином изображении были уже стандартизированы, а значит, узнаваемы в любом сюжете, то получалось очень смешно. Весь класс лежал при очередном Шуркином шедевре. Лёва артистично делал злобное лицо и произносил брезгливо: «Мерзавец Оросутцев, тебя пора за яйца подвесить, а внизу поставить пудовую свечу, чтобы ты медленно тлел».
В начале этого комментария я сделал лёгкое касание относительно караульной службы. Хотелось бы к этому вопросу вернуться вновь, поскольку с ним соприкасаются несколько ярких впечатлений.
Несение караульной службы занятие очень непростое; оно связано с большими физическими и моральными издержками и если уж там встречаются события, то по свидетельству современной печати только криминального свойства. А в наше время бывали и хохмы.
Вспоминается мой одноклассник Алик Попов. Он был невысокого роста, чёрненький, со светлыми глазами, очень улыбчивый. Как-то раз холодной зимой, в карауле, поставили его охранять продовольственные склады. На дежурстве, помимо шинели, надо было надевать овчинный тулуп и валенки. Тулуп был огромным, на любой рост, а Алик для него – просто маленький. И этот умный мальчик нашёл великолепный выход: в деревянную стену склада он вбил хороший гвоздь, повесил на него за петлю вешалки огромный тулуп, влез в него с шинелью, винтовку сунул перед собой во внутрь и застегнулся на все пуговицы. Его ноги, обутые в валенки, едва касались площадки. Он практически подвесил себя в тёплом тулупе и освободил от всякой тяжести.
Это было не только легко и тепло, это было прекрасно, а потому абсолютно несовместимо с понятием «караульная служба». И Алик уснул.
Во время его смены наша рота шла на завтрак. Мы считались очень закалёнными, поэтому шли без шинелей, в галстуках и шапках. Дул ледяной ветер, раскачивая одинокий фонарь у продовольственного склада. Вёл нас строем старшина роты Олег Данилевский. И вдруг он скомандовал: «Рота, стой!» Мы остановились, и он нам предложил полюбоваться «стойким охранником народного добра». Алик крепко спал. Забыв о лютом холоде, мы начали смеяться. Алик открыл глаза, увидел нас и выдал свою фирменную улыбку – от уха до уха.
К чести Олега Данилевского – он не применил никаких дисциплинарных мер. Мне пришлось много лет служить с ним вместе. За время этой службы я ещё раз сумел удостовериться в его достоинствах: порядочности, скромности и высоком профессионализме. Именно хорошие специальные знания создали ему заслуженный авторитет в период службы в первом экипаже АПЛ «Ленинский комсомол».
Другой «караульный сюжет» происходил с участием Бориса Войтенко. Боря заступил в караул и был поставлен на охрану кассы Училища. Стоял он самую трудную часть дежурства – «собаку»: с 2х до 4х часов ночи. В помещении кассы были голые стены, и только у одной из них стоял опечатанный сейф.
Шаги дежурного по Училищу на железной лестнице Борис услышал, когда тот приближался ко второму этажу. И в этот момент он осознал, что сидит на корточках рядом с сейфом, а его ружьё – трёхлинейная мосинская винтовка образца 1889 г. со штыком – находится в противоположном углу. Он понял, что в каком-то бессознательном состоянии оставил своё «ружо» и двигался во сне вдоль стен, пока не упёрся в сейф. Вторая мысль была о предстоящем наказании.
Он попытался встать на ноги, но ноги его затекли и совершенно не держали тело. Он вновь оказался на полу.
Шаги приближались …
Тогда по-пластунски он пересёк помещение кассы и, ухватившись за винтовку, как по шесту поднялся в вертикальное положение. Но в этот момент он, к своему ужасу увидел, что его бескозырка осталась в противоположном углу рядом с сейфом. Он вновь по диагонали проделал прежний путь, но уже туда и обратно. Мне запомнилась его фраза при рассказе: «Это была ещё та мультипликация!»
Вошёл дежурный по Училищу; выслушал доклад Бориса; внимательно посмотрел в его честные глаза, где отражалась готовность совершить любое геройство; проверил мастичную печать на сейфе и произнёс слова, в которых не было никакой необходимости: «Смотрите, не спите». После этого он покинул помещение. Как только его шаги подтвердили преодоление первой ступеньки, Боря рухнул на пол и лежал на нём до тех пор, пока не прошло онемение. В эти минуты он себя считал самым счастливым человеком на планете по имени Земля.
Очередной сюжет на караульную тему разворачивался в те времена, когда Министром Обороны СССР был Маршал Жуков Г.К. Он был очень жёстким министром: чёткая субординация, высокая требовательность, никаких поблажек – это те принципиальные основы, которые дошли до нашего уровня. Мы были дипломантами, заканчивался 1957 год.  «А почему мичмана не стоят в карауле?» Примерно в такой постановке возник вопрос в сознании Александра Ивановича Вострикова. Это было вполне в духе жуковских настроений. Завершением этого вопроса были слова: «Никакого либерализма! Никаких поблажек!» И нас “запузырили” в гарнизонный караул на Садовую, 3. Хуже может быть только Чистилище! Но к этому ещё добавлялся день заступления: с 30 на 31 декабря.
Когда мы проходили инструктаж у Военного коменданта города, то им были произнесены впечатляющие слова: «Если Вы допустите малейшие замечания по несению службы, то после смены караула останетесь здесь на гарнизонной гауптвахте в любом количестве». Такая перспектива встречи Нового Года мало кого вдохновляла.
Для меня ситуация усугублялась тем, что я заступал начальником караула на отделении рядового состава. Моими помощниками были Володя Алексеев и Юра Иванов – «ЮПэ». Александров Ю.М. и наш старшина роты Виталий Баришполец находились на отделении офицерского состава.
Приняв дела, мы установили, что в одной из камер-одиночек сидит подследственный, которого ожидает «вышка» за убийство двух сослуживцев. За ним устанавливалось особое наблюдение, поскольку он проходил по категории «Убийца».
Прошёл вечер, наступила ночь, всё шло нормальным путём. Периодически наведывался Виталий Баришполец и интересовался нашими делами. Напряжение было высоким, и мы понимали, что отдыхать не придётся. Поэтому сидели втроём в дежурном помещении вокруг письменного стола и потихоньку травили.
Где-то около 4-х часов утра послышался стук со стороны камеры-одиночки. «ЮПэ» взял карабин и пошёл проверить. Помнится, я зафиксировал, что он отсутствует больше, чем требуется.
В следующий миг раздались гулкие шаги бегущего человека. Мы начали подниматься из-за стола, и в этот момент в комнату влетел с карабином наперевес «Убийца». Вид у него был зверский.
Всё дальнейшее происходило, как в хорошем блокбастере. Не успев выйти из-за стола, мы опрокинули его и буквально перелетели навстречу «Убийце» в тот самый миг, когда на него сзади прыгал «ЮПэ». Началась дикая борьба. Я никогда себе не представлял возможностей одного человека, когда ему нечего терять. Бился он настолько отчаянно, что мы с большим трудом его одолели. Запихнули в брезентовую смирительную рубашку, связали и положили в угол.
Нас спасло то, что карабин у него был на предохранителе.
А предыдущие события развивались так: «ЮПэ» подошёл к камере, приоткрыл глазок и поинтересовался «В чём дело?» Вместо ответа «Убийца» выдул ему в лицо зажжённую самокрутку. «ЮПэ» потерял контроль над собой и нарушил инструкцию – открыл ключом камеру и вошёл туда без сопровождения. «Убийца» тут же напал на него, опрокинул на топчан и вырвал карабин. Дальнейшее происходило по сценарию.
Мы долгое время не могли перевести дух. Стоял главный вопрос: «Докладывать или не докладывать». В этот момент зашёл Виталий Баришполец. Я рассказал ему о происшествии, мы посоветовались и решили  рискнуть, рассказав всё как было. Это стало известно Александрову Ю.М. Юрий Михайлович поддержал нас. Дождавшись утра, я ушёл на доклад к Коменданту.
Он выслушал меня внимательно и, как мне показалось, проникся сочувствием.
Оставшаяся часть дня прошла спокойно, и в 18.00 заступила новая смена. Мы пошли встречать Новый Год.
Из состава того злополучного караула по рядовому отделению гарнизонной гауптвахты в нашей новогодней компании было пять человек. Мы всю ночь веселились, танцевали, поднимали бокалы с шампанским. И ни в одном глазу. А вот когда наступило шесть часов утра, то наступила общая отключка.
Не знаю, осталась ли в памяти у Витальки Баришпольца эта история?
Надо сказать, что в каждый свой отпуск на одну неделю я обязательно выезжал в Москву. Там у меня была прекрасная база – дом моей тётушки Лиды, - которой я заблаговременно высылал деньги с просьбой и пожеланиями взять билеты на тот или иной спектакль в заданном интервале времени. Такая система позволила мне посмотреть и послушать лучшие спектакли и постановки отечественного репертуара. Я видел Николая Мордвинова в «Отелло»; я был во МХАТе на «Мёртвых душах» с участием В.Белокурова, Б.Ливанова, В.Станицина, А.Грибова, Б.Петкера и т.д.; мне повезло попасть в Большой театр на юбилейный спектакль «Евгений Онегин», посвящённый памяти Л.Собинова, где были заняты: Г.Вишневская, И.Козловский, П.Норцов, М.Рейзен и другие. Этот список можно перечислять очень долго, если однажды договориться, что у меня нет жёстких эстетических предпочтений ни в чём. Я люблю всё то, что мне кажется интересным. Поэтому, без всякого стыда, готов сказать, что слушал весь репертуар московской оперетты тех лет с участием М.Качалова, Е.Лебедевой, О.Власовой, И.Гедройца, В.Шишкина, И.Рубана, Т.Шмыги, В.Алчевского.
Но только классической оперетты! Поскольку любая советская у меня никогда не вызывала интереса. Сколько в этом репертуаре было теплоты и дурноты, прекрасных проникновенных мелодий и откровенной пошлятины в тексте. Но! Побеждало лучшее. Побеждало до того времени, пока рациональность не возобладала. А как только это случилось, то сразу же стали никому не нужными Калман Латабар, Миклош Габор и даже Ханна Хонти.
Конечно, интерес к театру, а в равной мере к опере, балету, к концертной, исполнительской деятельности, к эстраде, джазу не ограничивается только описываемым периодом и, тем более, временем пребывания в Москве. Достаточно вспомнить Ленинградскую театральную жизнь тех лет и такие имена как: Н.Черкасов, Н.Симонов, В.Чесноков, Ю.Толубеев, В.Меркурьев, К.Адашевский, Н.Алёшина, О.Лебзак, Н.Грановская, Л.Штыкан, В.Полицеймако, Н.Ольхина, А.Лариков, В.Колесов, О.Зарубина, А.Райкин и другие. Огромный мир прекрасных актёров, великолепных спектаклей и незабываемых впечатлений.
Нам всем повезло, что мы жили  в это время, и могли соприкасаться с бесспорно выдающимся творчеством этих людей.
Когда я вижу сегодняшние восторги и увлечения молодёжи, становится жалко их и обидно за них. Мне кажется, что жизнь обходит их стороной.
Стоп! Начал брюзжать.
Это было то счастливое время в нашем обучении, когда после окончания V-го курса мы приступили к написанию диплома. Практически шёл шестой год нашего пребывания «под шпилём», но, в отличие от курсантов Военно-медицинской Академии, мы не пришивали шестую «галку». Зато мы получали долгожданное право носить офицерскую фуражку с «крабом», а на погонах у нас появлялся мичманский галун. С этого момента мы назывались «мичман;» (не мичманы, а мичман;).
В отличие от современной чехарды и неразберихи в военной форме одежды, всё было очень стройно и логично.
Удивительно, куда смотрят сегодняшние военачальники? Неужели им невдомёк, что внешний вид офицера, это, прежде всего, заявка на уважительное отношение окружающих?
Лично я каждый раз «тихо балдею», когда вижу на городских улицах армейского офицера в «камуфляже». Для меня он моментально попадает на одну планку с милиционером в «камуфляже», охранником (секьюрити!) в «камуфляже», бандитом в «камуфляже». А если «камуфляж» дополняется аргентинской фуражкой, увешанной алюминием с высоченной тульей, неглаженными штанами, через которые рвётся наружу толстый живот и широченная жопа на кривых ногах, то наступает тот самый «конец света», который предвещали древние. Нет! К этому портрету следует ещё добавить курносый нос и неизменные усы с опущенными уголками.
Как-то раз в гардеробе Русского музея я с Вегой повстречался с группой военно-морских офицеров Королевского Флота Великобритании. Помимо «амбре», которое сопровождало эту группу, в воздухе витало ощущение конкретных понятий: достатка, традиций, качества.
При всём моём уважении  к личности Жукова Г.К., бардак с формой одежды начался со времени его правления. Сердце любого военного моряка невольно сжимается от того несправедливого отношения, которое он культивировал к Флоту в бытность Министром Обороны СССР. Всё началось с кортиков, которые он ввёл в парадную форму армии. Традиция кортика начиналась с парусного флота и была всегда неизменным атрибутом морского офицера. После той нелепицы, моряки использовали любой повод, чтобы кортик не носить.
Затем началась чехарда с фуражками и докатилась до того, что сегодня «салага» - лейтенант носит фуражку капитана I ранга. А ведь делалось это далеко не безобидным финтом: вместо того, чтобы увеличить жалованье офицера, наши идеологи придумывали фокус с «привлекательностью» формы.
А ведь было всё логично: до звания «капитан-лейтенант» носилась одна и та же фуражка; с «капитана III ранга» появлялось право ношения «дубов» на козырьке; и только с «капитана I ранга» можно было заменить ремешок на золотой турнцал. А шинели? Ведь надо было дослужиться до двух рядов пуговиц. Правда сейчас на их смену пришли какие-то «полуперденчики с воротничком», которые из-за экономии капрона носят только в «облипочку». И идёт он вот такой, бедолага, по Невскому проспекту, держит фуражечку под мышкой; заходит в метро, плюхается на диванчик, тут же закрывает глаза якобы спит, чтобы ни одной бабе не уступить место, Одним словом – «защитник».
Я вспоминаю, как Юрий Михайлович Александров перед нашим «спуском на большую воду» напутствовал нас: «Ни в коем случае, нигде и никогда не садитесь в транспорте. Нет ничего страшней, чем сидячий военнослужащий в присутствии дамы, старика или ребёнка». Напутствия были самые разные, вплоть до того, какие следует носить рубашки и как ухаживать за ними; как завязывать галстук и как ухаживать за обувью в новых жизненных условиях. Очень многое пригодилось. Но первое напутствие я воспринял буквально и должен сказать никогда не садился в транспорте, даже пустом.
Итак, пришло время писать диплом. Я выбрал тему электродвижение; мне нравилась кафедра; мне нравился мой руководитель – капитан III ранга Кожин Виктор Александрович. В то время он уже был  кандидатом технических наук, доцентом. Осталось в памяти приятное ощущение, что этот период обучения носил творческий характер.
Мы трудились в просторных аудиториях, именуемых дипломантскими, окна которых выходили на Александровский сад. По мере завершения диплома возвращались прежние привычки. Боба Панов спал. Особенно много он работал, а ещё больше спал, над своим центральным чертежом. Засыпая, он резко опускал растрёпанную голову вниз, а потом начинал выдвигать шею и перемещать голову параллельно столу до заданной точки, в которой окончательно останавливался и испытывал состояние «нежного покоя». Если это движение изобразить кривой, то Боба спал по экспоненте. Мы с Игорем Ильинским подшучивали над ним следующим образом: как – только Боба начинал резко опускать голову, в заданную точку ставился заточенный карандаш. «Развлекуха» состояла в том, что он точно приходил в заданную точку, прекращал движение и опускал свой нос на кончик карандаша. За этим следовало: замирание, приоткрытие правого глаза (только правого!) и очень обидное слово «Засранец!» После этого начинался хохот.
Однажды я заблаговременно вылил, высушил на ватмане тушь, вырезал ножницами эту кляксу и сохранил её вместе с пустой бутылкой из-под туши. Как только в очередной раз Боба уснул, я положил ему на центральный чертёж кляксу и рядом с ней опрокинутую бутылку. Участники операции начали разговаривать чуть громче. Боба затих, перестал дышать и разлепил правый глаз, которым неподвижно уставился на кляксу. Вслед за этим раздался истошный крик; он вскочил, начал бегать, ругался последними словами, пока я не снял с чертежа кляксу и бутылку. Он вновь затих, произнёс очень обидное слово и только после этого стал смеяться счастливым смехом.
Защита дипломов шла по расписанию целую неделю. Помнится, что одним из первых в нашем потоке защитился Юра Дьяконов. Он был забавный человек, и  с Лёвиной подачи у него было два прозвища «Старуха» и «Карьерист». Первое прижилось прочно, второе использовалось реже.
Почему «Старуха»? Юра, имел привычку сутулиться, а когда в морозные дни ему приходилось завязывать зимнюю шапку на тесёмки под подбородком, то на вас смотрели из-под мохнатых бровей маленькие быстрые глазки и крючковатый нос. Сразу же приходила на память старуха Изергиль. Отсюда –  «Старуха». С «Карьеристом» дело обстояло сложнее.
Я был знаком с Юркой ещё с периода моего обучения в 370-ой школе Московского района г. Ленинграда, где я заканчивал 10 классов. Юра был старше меня: когда я учился в 4-ом классе, он был уже в 8-ом. Именно тогда его исключили из нашей школы за какую-то провинность. Он мне сам рассказывал позже, что при разговоре с нашим директором школы – Марией Михайловной Липсберг – позволил себе опрокинуть бронзовый письменный набор на её столе, после чего был незамедлительно исключён. Мария Михайловна была весьма уважаемым и известным в городе человеком, прошедшем с детьми всю блокаду Ленинграда. Безусловно, терпеть такое хулиганство ей было не по чину.
Его исключение сопровождалось «волчьим билетом» и ни одна школа не готова была взять данного «абитуриента» на дальнейшее обучение. Он был вынужден смывать позор доблестным трудом и поэтому пошёл работать учеником слесаря на завод «Электросила». В скором времени ему разрешили продолжить учёбу в техникуме при заводе. Не знаю точно, в каком цеху он работал, но продукция его цеха имела отношение к оборонной тематике и, поэтому его специализация в техникуме была соответствующей. Короче говоря, техникум он закончил с присвоением ему воинского звания «младший лейтенант» на период военного времени.
После техникума он какое-то время ещё работал, а затем поступил в Училище. Экзамены мы сдавали вместе. Он был уже многоопытный, в отличие от нас, - «стреляный воробей». Поэтому, будучи принят в Училище, он явился в назначенный день в каком-то хламье и с драным фибровым чемоданом. Рядом с «Корягой Зиной», поступившим с серебряной медалью и в «шивиётовом» костюме краснодарского пошива, он выглядел откровенным бомжем. Эта рациональность сказывалась у него во всём: он постоянно «стрелял» закурить, никогда не покупал гуталин, не имел своего одеколона, а вечно шарил по чужим тумбочкам. Помню, кто-то раздражённый решил его проучить и в бутылку из-под одеколона «Кармен» налил формалин для смазывания ног при грибке. Собираясь в увольнение, разгорячённый после бритья, Юрка вломился в чужую тумбочку и освежил себе физиономию формалином. Краснота на его морде не проходила три дня.
Прослужив в Училище очередные пять лет, «младший лейтенант запаса» дослужился до звания «старшина II статьи» и поэтому назывался «Карьеристом».
Его ранняя производственная деятельность существенно повлияла на последующие вкусы и пристрастия: любимейшей пословицей была «Работа не волк …», а из всех напитков неизменное предпочтение отдавалось «Ершу» (на кружку пива – 100 г водки).
Защитившись одним из первых, Юра на радостях так хорошо «принял на грудь», что до сих пор остаётся загадкой, как он прошёл проходную под шпилём и оказался на своей койке в кубрике. Он и в нормальном состоянии относился к той категории трудных соседей, которые храпят по ночам. Но здесь творилось что-то невообразимое. В кубрике одновременно спало 100 человек; среди них были те, кому на другой день предстояла защита, или просто те, кому невозможно было уснуть под этот душераздирающий храп. Намучившись с ним вдоволь, все пришли  к единому мнению, что этого «гавнюка» надо с койкой вынести в умывальник. Так и сделали: несколько человек подняли «Старуху» с койкой и понесли в умывальник. А по дороге в чью-то весёлую голову (скорее всего им был Боря Кожарин) пришла гениальная мысль: сделать ему «Водопровод». Поставили койку посреди умывальника на кафельный пол; помещение было практически пустым, и там храп увеличился, как минимум, втрое.
Достали сапожную иглу и крепкую нитку. Плотно подвернули одеяло под матрац, на поверхности оставалась только храпящая голова, руки лежали под одеялом вдоль тела. Не спеша, прошили по периметру всё одеяло, соединив его с матрацем. После этого достали противогазные трубки и сочленили их в единый шланг. Один конец завели возле головы в постель, а другой подсоединили к водопроводному крану.
«Старуха» продолжал спать сном новорождённого младенца. Открыли воду. Некоторое время храп продолжался, потом затих. «Старуха» начал сучить ножками. На лице его появилась недовольная гримаса. Он приоткрыл глаза. Вода лилась. Попытался встать. Не тут-то было: пришит. С ругательствами, криками, угрозами он, как был в пакете вместе с постелью, свалился на пол и просил только об одном – освободить его. Причину происшедшего он уже усвоил; к ней ещё была добавлена версия, что это обряд крещения первого защитившегося дипломанта, и он окончательно успокоился. Юра был беззлобный парень, а потому, переодевшись и пообещав больше не храпеть, лёг на чью-то свободную койку и радостно отдыхал до обеда.
В предыдущем эпизоде прозвучала фамилия Кожарина Бориса. Услышав её, редкий выпускник нашего курса не испытает мгновенного чувства горечи от преждевременной утраты этого человека.
Борис был неординарной личностью. Чем бы он не увлекался, его всегда тянуло к достижению высот. Окончив Училище, он одним из первых встал на путь науки, с головой окунулся в исследования и в скором времени подготовил хорошую диссертационную работу. От имени I ЦНИИВК МО я готовил ему отзыв.
Его постоянным увлечением всегда был спорт. Будучи курсантом, он занимался какими-то единоборствами, тогда совсем ещё экзотическими. А после окончания Училища вдруг увлёкся альпинизмом. Многие годы подряд он каждый отпуск проводил в горах. Уже далеко не один его однокурсник нашёл душевный покой и радость в семейном уюте и в подрастающих детях, а он по-прежнему не имел семьи и продолжал покорять вершины.
Помню нашу встречу перед его очередным отпуском. Мы стояли на углу Невского и Владимирского проспектов напротив входа ресторан «Москва» (сейчас это «Рэдисон», швейцар в цилиндре и «секьюрити» с квадратной челюстью. Зашибись!). Борис рассказывал мне о горах. Он жил этим миром. Это была его не проходящая страсть. Всё его поэтическое нутро было наполнено творчеством Визбора и Высоцкого.
«Боря, может быть хватит ходить в горы?» – спросил я его. «Думаю, это будет в последний раз» – отвечал Борис.
Он оказался прав – это было его последнее восхождение на вершину. Где-то на подъёме он сорвался, падал и искалеченный завис над пропастью. Его друзья не смогли оказать ему помощь; им даже не удалось его снять с этой скалы из-за погодных условий и он провисел почти целый год в глухом ущелье до очередного сезона.
Бедное сердце матери, которая на тот момент была ещё жива и надеялась на чудо.
Через год мы хоронили Бориса на Охтинском кладбище. Собрались абсолютно все однокурсники, кто в этот момент оказался в Ленинграде. Его гроб утопал в море цветов …
Забавная метаморфоза, свидетельствующая  о развитии жизненных циклов по синусоиде. Школа, Училище, Флот, Новое место службы, Новая сфера деятельности – это всё те самые жизненные циклы, где начинаешь с нижних ступеней, поднимаешься наверх, и, казалось бы, достиг положения, старшинства, признания. Однако очередная смена цикла заставляет вновь преодолевать неизбежные трудности и начинать всякое восхождение с нижней ступени. Меня всегда удивляло это состояние, пока я не достиг рубежа 70-летнего человека. Здесь уже удивляться нечему, т.к. в этом возрасте уже нет места подобным метаморфозам.
 «Поплавком»  у нас назывался знак об окончании Высшего военно-морского инженерного Училища. Помню, с каким нетерпением мы ждали получения «поплавка». И каково же было наше огорчение, когда накануне его вручения, там, наверху, какому-то идиоту пришла в голову мысль по поводу «обезличивания» знака с целью его унификации. Нам был зачитан приказ, согласно которого знак лишался серебристой планки, где обозначалось наименование ВУЗа.  А ведь мы нашим ВУЗом гордились; инженерная специальность считалась престижной; самый большой конкурс был к нам из всех ВМУЗов. Тогда ещё наши идеологи не додумались выпускать всякого офицера с инженерным дипломом с целью «привлекательности» военного образования. Какой только дурноты не было!
И всё же «поплавок» был предметом гордости, а отсутствие планки компенсировалось молотками на погонах. Конечно, «поплавок» не всегда был свидетельством профессионализма …
Я помню одного моего сослуживца, который носил сразу три «поплавка» (Училище, Академия, заочный Университет). Естественно возникал подспудный вопрос: «А когда же ты, товарищ, служил, если всё время сидел за партой?» И это было оправдано по мере знакомства с ним. Его внешность не была изуродована каким-либо интеллектом. По своим манерам, взглядам, суждениям он напоминал персонаж из «Записных книжек» И.Ильфа, где говорилось: «Он был настолько необразован, что даже во сне видел бациллу в виде большой, грязной собаки».
Не знаю почему, но «системой» между нами и всеми курсантами Высших Военно-Морских учебных заведений называлось конкретное Училище, в котором они проходили обучение. Каждое Училище имело индивидуальное лицо, но его курсанты именовали свой ВУЗ обезличенным словом «Система». Прошли большие годы, но традиции живучи и по сей день. Недавно был приятно удивлён и с удовольствием прочитал книгу А.Покровского «Система».
В период подготовки этих воспоминаний я окунулся в атмосферу тех дней, когда мы были молоды.
Передо мной прошли лица моих друзей однокашников; я будто бы вновь пережил те непростые, но очень счастливые мгновения нашей жизни. Окончив Училище, мы разлетелись по Флотам, но продолжали помнить друг о друге и при первой возможности встречались.
Мне хочется закончить эту часть стихами, слегка перефразировав Александра Сергеевича Пушкина:
Куда бы нас не бросила судьбина,
И сколько б мы не накрутили миль,
Всё те же мы – нам целый мир чужбина,
Отечество – Адмиралтейский шпиль.