20.
...МЧАЛСЯ «ЗИС» по московским проснувшимся улицам. Пролетев мимо "Метрополя" и Большого театра, он свернул с Охотного ряда на Горького и понёсся по ней, волчьим воем сирены извещая столицу о своём продвижении. Вспомнив вдруг, что именно этой улицей возвращалась она с Валентином из "Якоря", Зинаида Сергеевна неожиданно всхлипнула и тотчас же умолкла, закусив губу.
- Ну, чего ты опять? Что с тобой происходит? - раздражённо отодвинулся от неё Гладыш.
Эти нервные слёзы, эти глупые дергания уже стали выводить его из себя. Тридцать лет скоро бабе, а она всё как девочка... Только чёрт разберет их стервячью породу! То способны на подвиг , то разнюнятся вдрызг от томления чувств и ничтожной причины. А когда ещё сдуру вобьют что-то в голову, никакими дубинками это не вышибешь...Да, это не Фрумка Хайкина, жена героя Щорса, лично расстрелявшая в Гражданскую больше двухсот человек, а сейчас сладко живущая в доме на набережной, где живёт п о к а дядя и этой моей дурочки...
Опустив стекло, разделяющее салон и кабину, Гладыш что-то сказал шофёру и тот торопливо открыл панельный шкафчик и, вынув из него плоскую железную фляжку, не оборачиваясь, через плечо, передал её комиссару.
- Ну-ка, выпей, - предложил Гладыш, отвинтив пробку-стаканчик и налив в неё немного тёмной ароматной жидкости.
- ф-фу, какая гадость! - сделав жадный глоток, поморщилась Зинаида и отчаянно замахала рукой с беспомощно растопыренными пальцами.
- Ничего себе, «гадость», - обиделся он.- Самый лучший французский... из кремлевских запасов!
Приложив фляжку ко рту, он, смакуя, почмокал губами и блаженно выдохнул:
- Э-эх, отлично пошел! А букет, букет какой... сказка!
- Никакая не «сказка», - отчуждённо и капризно отрезала она.
Сказала и тут же ужаснулась тому, как обыденно и даже кокетливо прозвучали эги её слова.
«Ма-а-ама, ма-амочка... я ведь только что у б и л а человека! Этими руками... вот этими самыми... А веду себя так, словно ничего не случилось. Позволяю разговаривать... еду... дышу... когда мне самой надо бы валяться т а м... Потому что это не тот, кто был мне нужен. Мне подсунули кого-то, и я… и я... Господи, да за что же такие муки? Как мне жить с такой тяжестью... с такой душой?..»
Вероятно, эти последние слова она произнесла вслух, так как Гладыш, сосредоточенно завинчивая пробку на фляжке, пожал плечами и сказал вполголоса, как бы про себя:
- А вот так и живи, не страшась и не каясь, тем более что тебе не раз ещё придётся это делать.
- Что-о-о? Ещё-?! - потрясённо вскрикнула Зинаида и отчаянно дернула ручку дверки, словно желая выпрыгнуть из машины на ходу. - А вы думаете, выдержу? У меня хватит сил? Лучше сразу убейте меня или я сама себя убью!
- Ну,не надо преувеличивать, - улыбнулся Гладыш, осторожненько придержав её за локоть. - Дверца заперта на ключ и не стоит её выламывать... Так что успокойся. И сумеешь, и привыкнешь. Чередуясь с другими сотрудниками, закаляясь в борьбе и трудностях... Это же п е ре д н и й к р а й! И кто, если не мы, охраним его от всякой нечисти?
- Ой, какая я дура, - забившись в угол сиденья, всхлипнула Зинаида. - Предлагали мне и аспирантуру, и юрколлегию, так нет... романтика потребовалась. В наркомат... в центр событий, на передний край. А он вон какой, этот «передний»... Я, наверное, уволюсь. Подам рапорт и уйду...
- Ну и глупая же ты, - откровенно пожалел её Гладыш, хмуря брови и невольно понижая голос, хотя, кроме неё, его никто не мог услышать. - Никуда ты не уйдёшь, потому что от нас не уходят. Добровольно, во всяком случае. Потому что у всех отступников конец один... В тех же самых подвалах, у того же Казалинского или Мага, или Грешнева, не всё ли равно...
...Спустя час он уже храпел, развалясь поперёк «фабрикантской» кровати, в бельэтаже служебной наркоматовской дачи, притаившейся в кущах Серебряного Бора, на песчаном берегу Москвы-реки. Дача эта, выстроенная претенциозно, в готическом стиле, до революции принадлежала одному из богатейших московских промышленников. Затем ею попеременно пользовались некоторые партийные и хозяйственные деятели. А когда весной 37-го очередной «квартирующий» навсегда исчез в подвалах Лефортова, особняк со всей сохранившейся от первого владельца меблировкой перешёл к НКВД и был передан на баланс Оперативному отделу.
Иногда, с позволения начальства, здесь проводились закрытые совещания и приём самых важных агентов. Иногда разрешалось «покудесить» с подружками главному палачу Сталина Петру Магго - Магу, который лично расстрелял Каменева, Зиновьева, Ягоду, Якира и многих других, а затем глумливо докладывал интересующемуся Вождю о том, кто и как из его бывших соратников вёл себя перед казнью.
Однако чаще всего дачей пользовался Гладыш, полюбивший в последнее время спокойное уединение и комфорт.
В небольшой, обтянутой розовым шёлком спальне, напоминающей изысканный дамский будуар, было душно и полутемно. Опущенные с вечера атласные гардины не пропускали солнца, и лишь тоненькие лучики его пробивались из узких просветов между алыми неплотно сдвинутыми полотнищами.
В левом углу, возле окна, на овальном туалетном столике в беспорядке стояли пустые бутылки и гранёные бокалы с недопитым шампанским. Кисло пахло разлитым по ковру вином и пикантной овощной подливой, камамбером, шпротами и начавшими подгнивать каллами в узкогорлых китайских вазах, воду в которых не меняли уже несколько дней.
Всё это вызывало тоску и раздражение. Постояв немного на пороге и наглядевшись на унылую картину, Зинаида Сергеевна тихо прикрыла дверь и, спустившись по фигурной лестнице в гостиную, задержалась у распахнутого окна, отрешённо глядя на высокие корабельные сосны, величаво и густо окружающие дом.
Из-за каменного забора, опоясанного по всей окружности колючей проволокой, доносились крики купающихся в Москве-реке и негромкий гул работающего автомобиля. Тонко и заливисто пели птицы. И стоящий у КПП мордастый охранник в полной форме, с револьвером на поясе, задрав голову, высматривал кого-то из них, самозабвенно концертирующих на этой тихой безопасной территории.
Подойдя к огромному, во всю стену, буфету, украшенному резными изображениями лилий и цапель, Зинаида достала из него бутылку портвейна и, налив себе полный фужер, торопливо выпила.
Сейчас ей требовалось оглушить себя, чтобы хоть на время снять нарастающее нервное напряжение. Постояв немного, она прислушалась к тайному движению вина, ожидая желаемого эффекта, но, как видно, напряжение было настолько сильным, что даже хмель не сумел перебороть его.
- Ну а мы повторим, - упрямо сказала Зинаида и, опять наполнив фужер вином, как когда-то Валентин, поднесла его к свету и застыла, заглядевшись на пронизанную солнцем рубиновую красоту. - Словно кровь! - ужаснувшись, прошептала она. - Моя кровь!..
И зажмурившись, выпила. А затем, размахнувшись, швырнула фужер на пол, с наслаждением вслушиваясь в мелодичный звон разлетевшегося по паркету хрусталя.
Всё, что было задумано, приближалось к финалу. Оставалось привести в исполнение приговор. Приговор, который она вынесла сама себе и который сама же должна была осуществить.
Она ясно понимала, что её опять п о д с т а в и л и, и, убивая в зародыше возникающие в мозгу доказательства в свою пользу, бестрепетно отметала их, действуя по принципу чрезвычайных «троек», не признающих ни адвокатов, ни оправданий, ни тем более каких-то смягчающих обстоятельств.
- Я должна была думать, а не верить ему на слово, - повторяла она, совершенно не вспоминая о своей девичьей решимости и безмерной готовности к подвигу.
«Но ведь этот расстрелянный тоже был враг! - вновь взрывалось в мозгу. - Враг страны, враг народа и, следовательно, твой. А если враг не сдаётся, его уничтожают! Вспомни, как самозабвенно цитировала ты эти слова на различных собраниях, вспомни, как восторгалась тезисом Сталина об обострении идейной и классовой борьбы!..»
Она прикрыла глаза и вдруг неожиданно вспомнила давний пленум горкома комсомола, посвящённый идеологической работе с молодежью. Это было, кажется, в конце тридцать шестого года. Представитель ЦК ВКП/б/, пожилой, представительный, с ораторскими замашками, то и дело отпивая воду из стакана, увлечённо рассказывал о фашистской гитлерюгенд.
- …Там растят волчат , что готовы пойти на всё по любому велению фюрера. А послушайте, что говорил сам Гитлер на одном из партийных собраний в Нюрнберге: «Я воспитаю молодёжь, перед которой содрогнётся мир! Молодёжь, похожую на хищных зверей, - сильную, жестокую, не обременённую никакой моралью или совестью...»
О чём думала тогда Зинаида, слыша эти слова? Да о многом, о многом!
Ведь подтекст этой речи был достаточно ясен. И хотя всё перемежалось заклинаниями о долге, патриотизме и высокой советской нравственности, обладающий слухом всё, что нужно было, услышал, а умеющий думать - сделал правильный вывод.
Именно после этой встречи она попросила распределить её в НКВД, предполагая и допуская там насилие и жертвы. Так почему же сейчас распустилась и струсила? Почему вместо гордого морального удовлетворения раскисает и ноет как последняя истеричка?
«Потому что мне стыдно и больно за нас, - тут же непримиримо ответила она себе. - Потому что у нас не гестапо и я не фашистка. Потому что хотела иметь чистые руки. И холодную голову, и горячее сердце... Потому что э т о была не м е с т ь, а коварное и подлое кровавое убийство! Преступление против личности... против меня! Меня просто заставили убить человека. Чтоб сломить, запугать, замарать, обесчестить... Для каких-то своих… непонятных мне целей! Поиграв на моей боли, на моих слезах…»
Отойдя от окна и бесцельно пройдясь по комнате, Зинаида неожиданно увидела чьё-то отражение в серебристом, висящем на стене зеркале и застыла растерянно, не узнав себя. Несколько мгновений она вглядывалась в это незнакомое страдальческое лицо с темными провалами вместо глаз. Затем, выхватив из лежащего на телефонном столике бювара лист бумаги, вывела лежащим тут же карандашом несколько торопливых отчаянных слов:
«В моей смерти прошу никого не винить. Я решаюсь на это сознательно».
Подписалась, поставив число и месяц. Положила листок на видное место и тихонько, стараясь ступать так, чтобы не скрипели рассохшиеся дубовые ступени, снова поднялась на второй этаж.
Комиссар лежал на спине, неудобно закинув руки за голову, и тяжёлый мужицкий прерывистый храп вырывался из его приоткрытого рта.
Осторожно, на цыпочках приблизившись к нему, Зинаида засунула руку под подушку и вытащила из-под неё тупорылый сверкающий браунинг. Несколько мгновений она смотрела в круглую манящую пустоту дула, затем направила пистолет в грудь Гладыша, зажмурилась, приготовившись нажать на спуск, и... безвольно опустила руку.
«Пусть живёт и раскаивается в том, что сделал...»
Возвратившись в гостиную, она тщательно причесалась и подкрасила губы у зеркала, не забыв слегка тронуть помадой и щёки, чтоб придать им хоть .видимость живого румянца.
«Если я умру, то хочу лежать красивой...»
Обречённо вздохнув и прощальным взглядом обведя всё вокруг, она решительно поднесла пистолет ко рту, потом к виску... Однако выстрелить в себя, такую красивую и молодую, у неё не хватило мужества.
«Нет, нет, нет, только не в голову, - испуганно спохватилась она. - Это будет ужасно… на кого я буду похожа...
И,уже понимая, что о с т а н е т с я ж и т ь, но обманывая, жалея,и оправдывая себя, продолжала придумывать различные ужасы.
« Проще будет в сердце... или куда там ещё? Чтобы сразу, не мучаться... Ну а если промахнусь, неужели придётся вторично? Истекая кровью, ломая зубы... Кровь всегда такая красная, и я буду в крови... Но вообще-то…п о ч е м у я должна умереть? Ведь я ни в чём не виновата! Эти гады будут жить, а я валяться где-то в общей яме, потому что меня даже не похоронят по-человечески…»
Мысли её сшибались и путались, и, чтобы как-то привести их в порядок, Зинаида достала из буфета новый бокал и, наполнив его портвейном, присела к столу.
«Буду пить, пока не опьянею...»
Нехотя цедя густое, обволакивающее нёбо вино, она мрачно смотрела на лежащий перед ней браунинг, так заманчиво и зеркально сверкавший на тёмной полировке стола.
«Все равно ты от меня никуда не денешься, как и я от тебя», - подумала она и гадливо, словно к жабе, или к змее, прикоснулась к ребристой его рукояти.
Третий выпитый бокал возымел свое действие.
Голова её отяжелела, веки каменно сомкнулись, захотелось зевнуть, и она, положив одну руку на браунинг, а другую под щёку, поплыла, понеслась, полетела куда-то, поднимаясь то вверх, то вниз, будто в лёгком однокрылом и одномоторном самолётике, то и дело проваливающемся в воздушные ямы...
В этой позе и застал её появившийся Гладыш. И сперва растерялся, прочитав сразу бросившееся в глаза послание, прислонённое к черному телефонному аппарату.
«В моей смерти прошу никого не винить...»
Несколько секунд он стоял, не зная, что предпринять. Но затем Зинаида вздохнула во сне, шевельнулась, поправив затёкшую руку, и он, вне себя от ярости, подскочил к ней и, схватив за плечи, начал трясти, тормошить, пытаясь привести в сознание. Но она только пьяно и бессвязно мычала, отмахиваясь от него.
- О-оставьте меня-а… я всё ра-авно это сде-е-елаю…
- Ах ты дрянь! - в бешенстве закричал он, ещё полностью не оправившись от внезапного потрясения. - Так пугать! Так испытывать! Дрянь! Слабачка! Слюнтяйка!
И уже не сдерживаясь, изо всей силы, наотмашь, вдруг хлестнул её по лицу так, что голова её запрокинулась, и глаза внезапно открылись и расширились, принимая почти осмысленное выражение.
- Что-о… вы делаете, - страдальчески простонала она. - Я вас ненавижу... Уйдите отсюда!
- Ненавидишь? Уйти? Вон ты как заговорила!
С диким дьявольским наигрышем он расхохотался и,схватив её на руки, потащил к себе наверх. И там, словно желая ещё больше унизить, бросил на пол, на толстый пушистый ковер, залитый и испачканный вином и объедками, и, как зверь, возбуждённо и грозно рыча, не владея собой и всё больше распаляясь, стал срывать с неё юбку, рубашку, лифчик...
Однако вдруг опомнился, вскочил и, грязно выругавшись, выбежал из комнаты…