Глава 14. Вирма

Николай Колычев
В Вирму пришли по отливу, потому до берега добирались на карбасе. Едва доставив их до берега, корабельщики вернулись на лодью, ждать прилива да подходить чалиться к амбарам под  разгрузку и загрузку. Время было дорого. Надо было торопиться, чтобы успеть, пока игумен осматривает монастырские владения на Летнем берегу, выгрузить соль в амбар и, вновь загрузившись, «сбегать», как говорил Савватий, до Умбы и Порьей Губы, завезти находящейся там братии и работному люду муки, круп, кое-что из одежды и рыболовного снаряжения, хозяйственный инструмент. «Хороший «возок» должен получится», - посмеивался кормщик. А обратным путем собирались забрать и там соль, добытую на монастырских варницах за зиму.
Отец Исайя еще с моря внимательно вглядывался в береговую линию, примечая видимые перемены. Многое изменялось здесь от приезда до приезда игумена. Зосима, «монастырский атаман», как его называли в монастыре и по побережью, развернул здесь бойкую торговлю и строительство. Вдоль берега, насколько было видно глазу, тянулись амбары с удобными причалами, сараи, ледники, коптильни, склады, как  монастырские, так и торговых людей из Новгорода и других мест. За ними, на взгорье красовалась небольшая, но ладная церковь с трапезной и келарской,  чешуйчатыми луковками куполов  невольно напоминающими о рыбе – главном средстве пропитания и основном промысле помора. Колокольня, поварня, хлебня, монашеские кельи и дружинные избы. Чуть в стороне – скотный двор, жилища поморян, огороды. Еще далее, на отшибе,– солеварни и кузня.
Надменная обидчица Соловецкого монастыря, вдова новгородского посадника Исаака Борецкого, Марфа, Господней волей оказалась и первой его благодетельницей. Оскорбив и изгнав со своего двора превооснователя монастыря, соловецкого игумена Зосиму, пришедшего к ней просителем, она, одумавшись, пригласила его вновь на богатое застолье, на котором Зосима увидел многих из сидящих за столами без голов, о чем слезно восскорбел. Страшное пророчество сбылось. Потрясенная Марфа Борецкая  с сыном Федором составили «данную грамоту», передав Соловкам два участка земли на побережье Белого моря. За это монахи должны были молиться «за упокой души ее, казненного по предсказанью игумена Зосимы Иоанном III, сына, -  Димитрия Исаковича».
Вслед за этим во владения монастыря стали поступать земельные вклады от новгородских бояр Губиных, Овиновых, Есиповых, Парфильевых, Репеховых, Селезневых, немало пожертвовали и местные жители – корелы да лопари, обращенные в Православную веру. Всего монастырь получил сорок четыре земельных участка на Суме, Выге, Сороке, Кеми, Онеге, Шуе, Терском берегу и на островах Белого моря. И все земли, находящиеся по Летнему берегу были в ведении старца Зосимы, в ученики которому и прочили Феодорита.
На берегу игумена Исайю встречала довольно многолюдное и разношерстное стечение народа. Монастырские иноки-чернецы, послушники, монастырские бельцы-работники и свободные промышленники, бабы с ребятишками, тянущиеся за благословением. За старшего среди них был Еремей, посланный из Шуи Зосимой.
Отслужив обедню, даже не садясь за стол, Исайя отправился осматривать прибрежные строения. Он опускался в ледники и щупал муку в ларях, нюхал и пробовал засоленную и сушеную рыбу и ни в чем не находил изъяна, поражаясь торговой сметке и ухватке монастырского атамана. Новгородские купцы и промышленники, находящиеся здесь, топтались в отдалении темной тучей, напряженно гудя и обсуждая действия игумена, прикидывая, что сулит им этот визит. В конце концов, посовещавшись, полностью признавая право Соловецкого монастыря в лице его игумена на главенство в Беломорье, они били челом, поднося Исайе большое серебряное блюдо драгоценностей и серебра, икону Николая Чудотворца в резном окладе рыбьего зуба, - для  местной церкви, и кроме этого сорок пудов муки и целый карбас, груженный рыболовной снастью. Довольный Исайя пригласил все купечество за стол, шикнув сквозь зубы на Еремея, предупреждая, чтоб недостатка ни в чем не было.
Забегало, засуетилось подворье. Благо, что запасы обширны. Понесли из амбаров и ледников семгу соленую, икру красную со льда, копченые балыки мурманского палтуса, ерша вяленного, селедку ивановскую, белорыбицу… Задымила, запыхтела поварня, давненько так не трудившаяся.
Авва Досифей с Феодоритом не долго посидели в трапезной. Пиво, меды и брага текли рекою. Захмелевшие купцы поначалу говорили славословия в честь монастыря, но потом начали дурить. Усталый Исайя хмурился во главе стола, но ни унять их, ни покинуть застолья не мог. Авва Досифей тихонько пробрался к нему, и, благословясь, они с Феодоритом вышли вон из трапезной. Еремей пошел проводить их до кельи.
Авва Досифей с Еремеем подвизались на Соловках, еще при жизни блаженной памяти почившего игумена Зосимы вместе с нынешним игуменом Исайей и атаманом монастырским Зосимой. И как давним знакомым, им конечно, было о чем поговорить. Но с самого приезда они еще не могли улучить ни мгновения, чтоб остаться наедине, и теперь, по дороге в келью, разговаривали спешно и возбужденно: перебирали общих знакомых, интересовались их судьбами, часто обрывая речь на полуслове, во многих случаях и без слов понимая друг друга. Феодорит же, как ни вслушивался в их разговор, но почти ничего из него так и не разобрал.
В келье же они слегка успокоились и беседа потекла свободнее. Но едва завязавшуюся мирную беседу двух старцев, прервал ворвавшийся в келью, запыхавшийся трапезарь:
- Братия! Пособляйте! Купцы дерутся. Не ровен час – смертоубийство случится! Там к тому и идет! Пособляйте! - выдохнул он и, хлопнув дверью, побежал дальше собирать подмогу.
Авва Досифей склонился, натягивая на ноги уже сброшенные, противные, опревшие за день поршня, а Еремей зашарился по сеням, пытаясь что-то отыскать. Наконец он вернулся с топором, но покрутив его в руке и так и сяк, бросил обратно, в сени.
- Ладно, пойдем уж. И так справимся. Они уж, верно, выдохлись, спьяну-то, много руками не намашешь…
По-видимому, подобные заботы были для него вполне обыденными.
Дело, слава Богу, оказалось не таким страшным, как представилось Феодориту со слов трапезаря. Когда они подошли к купцам, уже вяло помахивающим руками и более бранящимися, чем дерущимися, игумен Исайя уже выталкивал посохом последних из них за ограду подворья. Некоторые уже обнимались, целовались и со слезами клялись друг другу в вечной любви и дружбе. Другие валялись в ногах у игумена, прося прощения.
С ужасом смотрел Феодорит в их разбитые, окровавленные, потерявшие осмысленное человеческое выражение лица, днем казавшиеся такими важными, мудрыми, исполненными собственного достоинства.
- Авва Досифей, - он потянул старца за рукав, - авва Досифей, я боюсь. Я не хочу оставаться здесь. Мне страшно жить так. Мне страшно жить с ними, с такими… Я хочу в монастырь. Авва Досифей, умолите игумена! Я все буду делать в монастыре, самую грязную и тяжелую работу, буду выгребать отхожие места, я в солеварне за троих работать буду, я все писания на бересте нацарапаю, прикажете – и на камнях высеку… Только не оставляйте меня здесь, - Феодорит, вздрагивая от рыданий, уткнулся в плечо аввы Досифея.
Подошел игумен.
- А вы чего здесь. Давайте-ка, помолившись, спать. Завтра день будет…Еремей! Веди уже и меня, показывай, где лечь. Уморился. Ноги не держат.
В келье авва Досифей, скороговоркой пробежав правило тут же растянулся на топчане. Феодорит пытался говорить с ним, но старец в ответ лишь невразумительно мычал, а потом и вовсе захрапел, - громко и протяжно.
Вскоре вернулся Еремей и тоже стал укладываться.
- Еремей, - спросил его Феодорит, - а в Шуе, что, так же?
- Всяко бывает, - уклончиво ответил Еремей, - народ-то везде един. Но зимой, оно везде потише. И в Вирме, и в Шуе, и на Суме…, - он сладко зевнул и задышал глубоко и размеренно.
Феодорит так и не уснул до утра. Едва смыкал он глаза  - обступали пьяные,  разбитые рожи купцов со сгустками крови, крошками еды и соплями во всклокоченных бородах. Это вонючее, хмельное, грязное многорукое месиво обволакивало его, лезло целоваться, множеством раскрытых мерзких ртов дыша прямо в лицо противным, приторно-сладким бражным перегаром, хватало за руки и влекло куда-то за собой. Феодорит отталкивался, вырывался из объятий, каждый раз, упираясь в какую-нибудь растрепанную голову, явственно ощущая под ладонью рога, и брезгливо отдергивая руки… Он вскакивал, становился на молитву, со стуком ударяясь лбом об пол при поклонах, словно пытаясь выбить из мозгов это бесовское наваждение, но когда, изможденный, со слипающимися глазами, валился на кровать, все начиналось сначала…
Он твердо решил утром бросится в ноги отцу Исайе и молить его о возвращении в монастырь, а если тот не внемлет его молениям, бежать в другой монастырь: в Кирилло-Белозерский, на Валаам… куда глаза глядят. Но утром, когда выйдя из кельи с аввой Досифеем и Еремеем, он встретился лицом к лицу с игуменом, вся его решимость куда-то пропала. То ли ночная молитва возымела действие, то ли усталость сгладила ужас вчерашних впечатлений, но он увидел даже высокий смысл в таком противостоянии добра злу и нравственной чистоты пороку. Это ли не духовная битва? И Феодорит смирился, принимая судьбу, ниспосланную ему свыше.