Во времена аспирантуры я жил на Восьмерке. Так называли улицу Восьмое Марта.
Старое общежитие гидромелиоративного института, построенное ещё пленными немцами, находилось рядом с роскошным Тимирязевским парком.
Тихая тенистая Пневая ( от Слова "Пень"), в прошлом Толстовская, а в будущем - Коккинаки, пересекалась там c улицей Восьмое Марта и попадала прямо на разворотный круг бойкого 27-го трамвая, бодро звеневшего по утрам.
Рядом расположилась крупная психиатрическая больница.
Эти, в первом приближении, случайные обстоятельства стали постоянным объектом взаимных шуток и розыгрышей. Мы неустанно соревновались, обозначая нашу общагу то " Пень-Пнем" ( по аналогии с Пном-Пенем), то " Палата номер шестой" . Так, на первый взгляд, неправильно , но своеобразно, называл свою повесть Чехов сразу после ее издания.
На аспирантские занятия, в институт, оттуда можно было добираться двумя путями.
Первый, предполагал лёгкую пробежку по осенне-терпкому воздуху старого Тимирязевского парка, вплоть до улицы Вишневского. Мне нравился там Проезд Соломенной Сторожки, притаившийся между двумя этими точками и знаменитый ещё со времён Гиляровского.
Второй путь заключался в долгой и сладкой полудреме у запотевшего окна двадцать седьмого трамвая. За ним суетилась Башиловка, золотящаяся осенним нарядом, Нижняя Масловка, запружённая автомобильным , волго-жигулевским столпотворением и Бутырская, больше известная своей угрюмой тюрьмой, чем ветхим, милым и уютным маленьким рынком.
До лекции по философии, которую надлежало сдать к кандидатскому минимуму моей аспирантуры, оставалось ещё достаточно времени. Увидев «Мимино» - странно звучавшую надпись на рекламном стенде у старенького клуба работников торговли имени Горького, я решил, ни с того ни с сего, быстро выскочить из трамвая.
Быстро захлопнувшиеся двери успели немного задеть края куртки и вызвать многочисленные осуждающие кивки правильных строгих старушек. А меня уже и след простыл.
- Ты видел " Мимино"?,- поинтересовался накануне Нукзар Квашилава - тонкий, высокий и немного экзальтированный приятель по аспирантским будням
- Вах-Вах-Вах ! Как я тебе завидую, что не видел!,- причитая, заявил он в ответ на мое отрицательное покачивание головой.
- Неужели такой плохой фильм? - улыбнулся я
- Да нЭт! Что ты, дАрАгой? Савсэм - савсэм, наоборот. Я тебе очень завидую. Знаешь почему?
Ты же увидишь его - этот прекрасный фильм, в ПЕРВЫЙ раз. Одновременно с ударением на слове ПЕРВЫЙ , Нукзар выкатил свои выразительные глаза, изогнул густую бровь и высоко приподнял указательный палец, подчеркивая особую важность сказанного.
В маленьком клубе билеты продавали без мест и всего за десять копеек. Но совсем не низкая цена и даже не броские названия новых фильмов привлекали меня в этот уголок старой Москвы.
Камерный, по московским меркам, уютный зал со скрипучими откидными сиденьями, очень напоминал мне родной Сокирянский кинотеатр. И небольшими размерами, и фойе с буфетом, где продавались бисквитные пирожные со сладкой газировкой, и старой еврейкой, суетящейся за прилавком.
Я любил заявиться туда, задолго до начала сеанса, чтобы подышать особым воздухом, присущим только старым киношным местам, где ещё не выветрились запахи постоянно рвущейся плёнки, топот детской толпы и волнующая атмосфера радостно-восхищенного выражения на лицах.
В небольшом киоске я заметил миниатюрный набор французской косметики. Там была нежная пудра с тонким ароматом, проникающим, казалось, в самое сердце , темно-вишневая помада и тушь для глаз, которые, этой колдовской московской осенью, стали дорогими.
Фильм привёл меня в восторженно-веселое состояние, которое я слегка утихомирил, посидев у Пионерского Пруда, засыпанного желтыми листьями, и прогулявшись по детскому парку "Дубки" , куда был бережно доставлен тем же трудягой - двадцать седьмым, радостно звеневшим на частых поворотах.
На этом маршруте, в далекое околореволюционное время, работал Константин Паустовский. Я часто представлял себе, как он, поеживаясь от холодной всепроникающей сырости, возвращался в свою съемную квартирку, слегка покашливая от застарелого бронхита и обходя осенние лужи, присыпанные золотом мелкой листвы. Скромный перекус и короткие волшебные рассказы, которые можно было написать так только в состоянии крайнего опьянения стылым московским воздухом, настоявшимся на терпком запахе опавшего дуба и особой синеватой грусти, которая охватывала, окружая со всех сторон.
Лекция, прочитанная слепым, почти оглохшим и еле передвигавшимся профессором Анатолием Ильичом Ракитовым , оказалась, как всегда , истинным откровением и настоящим пиром.
Ассистентка выключила магнитофон, на который всегда записывались рассуждения великого ученого, а все мы молчали, сидели и сидели , не двигаясь, ещё несколько минут , оглушенные красотой и глубиной человеческой мысли, продемонстрированной удивительным интеллектом.
Чудный день завершился бесконечными поцелуями. Это стало волшебным последствием не только нежной французской косметики , сколько порождением особого пронзительного ощущения - сладкого и одновременно тревожного ощущения незримо приближавшейся Любви.
Оно захватило, закружило, вместе с бесконечными стайками золотых осенних листьев, прилетевших из таинственного Тимирязевского парка на свой последний осенний бал, и танцевавших, отчаянно вальсировавших на ветру, во всем бесконечном пространстве прилегавших улиц, перекрестков, городов и весей...