В.М. Пуришкевич и убийство Распутина.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/04/23/784)
Как бы ни странно это прозвучало, но Владимир Митрофанович Пуришкевич среди лиц, причастных к убийству Г.Е. Распутина, выглядит, пожалуй, наиболее достойно.
Скорее всего, остальные убийцы его использовали « в тёмную», и он был искренне уверен в том, что убив «грязного старца» он поможет Николаю Второму управлять страной и укрепит в России монархию.
Стараниями многих советских и нынешних либеральных публицистов из В.М. Пуришкевича слепили образ этакого монархиста - недоумка и карикатурного «черносотенца»- жидоеда.
Как нередко бывает, у этой исторической фигуры есть две стороны и нам неплохо бы знать обо всех оттенках его личности.
Давайте попробуем их вспомнить.
Владимир Митрофанович Пуришкевич родился в Бессарабии в семье богатого помещика-землевладельца. Пышным родословным древом и «высокоблагородной» родней он похвалиться не мог.
Бессарабский губернатор князь С.Д. Урусов говорил, что «родоначальником этой семьи, составившим ей имя и благосостояние, был знаменитый в свое время бывший священник кладбищенской церкви, впоследствии член кишеневской консистории, составивший себе среди бессарабского духовенства громкую репутацию, отец протоиерей Пуришкевич, выслуживший для своего сына посредством Владимирского креста дворянское звание».
Вопреки расхожему мнению о присущем Пуришкевичу низком культурном уровне, он получил весьма серьезное гуманитарное образование и всегда блестяще учился.
Еще будучи учеником кишиневской гимназии, он поражал учителей своей эрудицией и при получении аттестата был удостоен золотой медали.
В 1895 году Пуришкевич с отличием окончил историко-филологический факультет Новороссийского (Одесского) университета.
Характер он имел прямой и за словом в карман не лез.
И в гимназии, и в университете Пуришкевич порой обращал на себя внимание экстравагантными выходками и хулиганством.
В 1897-1900 гг. Пуришкевич занимал пост председателя уездной земской управы. Он проявил административный талант, энергию и распорядительность во время жесточайшего голода, поразившего и центральную Россию, и плодородный Юг страны, и действенной помощью голодающим зарекомендовал себя с лучшей стороны в глазах высоких начальствующих лиц.
«Вы таки будете удивляться», но пресловутые «голодоморы», при царях - батюшках (и Николай Второй отнюдь не исключение) регулярно случались в различных регионах нашей «богоспасаемой державы», в том числе и в ее урожайных южных причерноморских губерниях.
Голодали миллионы, гибли от голода десятки тысяч людей (никто их особенно и не считал). Термин «голод» в официальных документах и прессе употреблять было запрещено, вместо этого писали «недород».
Начальство всех уровней, выезжавшее в голодающие губернии, больше думало о том, как бы «хорошенько поднажиться» на этом «недороде», а о нуждах голодающих и умирающих, нередко, отзывалось с необыкновенным цинизмом и презрением.
В предыдущей главе я уже упоминал об известном петербургском салоне генеральши А.В. Богданович.
Ее муж, Евгений Васильевич Богданович был генералом от инфантерии, тайным советником, писателем, монархистом и старостой Исаакиевского собора (!). (В своих дневниковых записях генеральша называет его по инициалам, просто «Е.В.»)
В их доме регулярно собирался весь цвет аристократического Петербурга, чтобы обменяться последними новостями «светской жизни» и политики.
Вот какую запись генеральша А.В. Богданович оставила в своем дневнике:
«8 февраля 1898 года
Е. В. сказал, что с губернаторами Горемыкину нет времени говорить, их выслушать.
Когда тульский Шлиппе ему сказал, что его заботит голод в этой губернии, Горемыкин ему отвечал: "Охота вам думать о корме для этих скотов", т.е. мужиков».
(В это время Иван Логгинович Горемыкин имел чин действительного тайного советника и являлся министром внутренних дел (!!!) Российской империи.
И вот как, оказывается («в своем кругу», естественно), отзывался этот царский министр и тайный советник о голодающих русских крестьянах!!!
Видимо не случайно Николай Второй затем ДВАЖДЫ назначал этого «любителя голодающих» на высшую должность Председателя Совета министров империи).
Про него тогда была написана эпиграмма:
«Друг, обманчивой надежде
Понапрасну ты не верь:
Горе мыкали мы прежде,
Горе мыкаем теперь».
Так вот, в отличие от многих царских сановников и чиновников, искренне считавших русских крестьян за «скотов», а солдат за «серую скотинку», В.М. Пуришкевич русский народ любил и со всей своей пылкостью, где только мог, пытался отстаивать его интересы.
В 1900 году он был по службе переведен в Санкт-Петербург, и прикомандирован к Хозяйственному департаменту Министерства внутренних дел, а позже перешел в Главное управление по делам печати МВД.
Там молодого человека, отличающегося ярыми монархическими убеждениями, «заметили» и вскоре он становится чиновником для особых поручений при министре внутренних дел и шефе корпуса жандармов В.К. Плеве.
В.М. Пуришкевич также становится одним из основателей и лидеров крайне правых организаций – «Союза русского народа» и позже (с 1908 года) «Союза Михаила Архангела», идея создания которых зародилась в недрах МВД и жандармерии.
В 1906 году В.М. Пуришкевич оставляет службу, чтобы полностью посвятить себя политике. Он становится депутатом II, III и IV Государственной думы (от Бессарабской губернии).
Пуришкевич говорил, что борьба за умы молодежи - это борьба за будущее страны. Мысль не новая, но в то время далеко не все политики проводили ее в жизнь так ярко и образно.
В одной из своих статей, опубликованной под названием «Проснувшийся русский народ», в 1906 году Пуришкевич писал:
«…Не стало любви, связующей Русь, и наша дорогая родина очутилась почти в положении несчастной Византии. В самом деле, ведь японцы чуть-чуть не уничтожили нас.
Но чего не сделал внешний враг, то доканчивает враг внутренний. И по истине, что мы видели на Руси? А вот что: льется реками кровь братоубийственной войны, беспорядки, забастовки, грабежи, поджоги, убийства, мятежи, закончившиеся Московским побоищем.
Какой же результат всего этого? А вот какой: сотни тысяч рабочих остались без дела, за закрытием многих фабрик и заводов вследствие забастовок, а еще больше оказалось без заработков бедных крестьян, вследствие разорения и сожжения весьма многих помещичьих имений. Остались без пропитания семьи рабочих и крестьян, но и многие помещики сделались нищими.
Россия понесла неисчислимые убытки и обнищала надолго…
Что за время тяжелое настало! Неужели наше Отечество на краю гибели, или погибнет как великая Византия?
Неужели двухглавый Орел, прилетевший к нам из Византии и принесший нам честь и славу и надежду на еще большее величие, улетит и от нас, как из Византии, к народу другому – достойнейшему? О нет, да не будет сего!
Мы верим, что эти все бедствия наши, позор и смута – только временное наказание Божье за то, что мы забыли Бога, утратили Веру, перестали чтить Царя и любить родину. Но Господь милосерд … и не допустит погибнуть нашей отчизне, если мы покаемся в грехах своих и объединимся как во времена Минина и Пожарского и готовы будем умереть за благо родины, подобно Сусанину.
Господь спасет наше Отечество и прославит его. Оно опять будет велико и славно: взятое японцами отнимем, да еще наследие двухглавого орла приобретем.
Объединимся же: ведь в единении сила».
(А ведь здорово написано, не правда ли?!)
Эту статью неплохо бы прочитать тем, кто сегодня нам рассказывает как хорошо тогда (при Столыпине) жилось «дорогим россиянам» или тем, кто сегодня вдруг стал всех уверять, что «Россия почти выиграла войну с Японией».
Как видим, у современников было СОВСЕМ другое мнение.
В Государственной Думе Пуришкевич проявляет себя как человек буйного темперамента, склонный к скандалам и разнообразным выходкам. (Думаю, что наш Жириновский во многом брал с него пример).
Я.В. Глинка, прослуживший одиннадцать лет в Думе в качестве начальника канцелярии, говорил о Пуришкевиче:
«Он не задумается с кафедры бросить стакан с водой в голову Милюкова.
Необузданный в словах, за что нередко бывал исключаем из заседаний, он не подчинялся председателю и требовал вывода себя силой. Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний».
Он мог передразнивать выступающих депутатов, прерывать их доклады словами: «негодяй», «мерзавец», «сукин сын», мог бегать по залу, устраивать потасовки и поливать политических противников водой.
(Узнаете современный думский персонаж?!)
О Государственной Думе, к числу депутатов которой принадлежал Пуришкевич, он написал следующие строки:
«Ох! Высокая палата
Чтоб те пусто было!
Нет житья от депутата:
Продувное рыло!
Что ни день – с трибуны брешет,
Деньги получая,
И давно затылок чешет
Русь от них святая!»
(Не правда ли, и сегодня эти стихи тоже очень актуальны и злободневны?!)
Современники (и даже его политические противники) отмечали, что Пуришкевич – хороший оратор, что он никогда не терялся во время своих речей, умел доходчиво и остроумно говорить, использовать точную цитату и добиться от своего выступления того эффекта, на который рассчитывал.
К примеру, Павел Милюков вспоминал, как Пуришкевич начал одну из своих речей, направленных против него, цитатой из «дедушки Крылова»:
« Павлушка – медный лоб, приличное названье,
Имел ко лжи большое дарованье».
Кадет С.П. Мансырев, представитель либерального крыла Думы, постоянно находившегося с фракцией Пуришкевича в конфронтации, в 1920-е годы написал о нем:
«В.М. Пуришкевич был человеком далеко не заурядным. Он обладал громадной инициативой, чрезвычайно обширным и разносторонним образованием и начитанностью (в особенности, по истории и классической литературе), большим ораторским талантом и обнаруживал на всех поприщах не совсем обычную для русских неутомимую деятельность. (…)
Во всех своих действиях и словах он был неизменно искренен и честен. Никогда и ни каких условиях не преследовал скрытых целей, тем более в видах личной для себя пользы. Это был в полном значении слова – неподкупный рыцарь, господин своего слова».
Первая мировая война позволила раскрыться лучшим качествам Владимира Пуришкевича.
Он узнал о вопиющих безобразиях, творившихся в царской армии с организацией помощи раненым, и вместо думской болтовни, занялся этими вопросами.
О том, в каком ужасающем виде находилось санитарное дело в царской армии, в своим мемуарах вспоминает Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко:
«После первых боев начали приходить известия с фронта о возмутительной постановке санитарного дела по доставке раненых с фронта. Неразбериха была полная. В Москву приходили товарные поезда, где лежали раненые без соломы, часто без одежды, плохо перевязанные, не кормленные несколько дней.
В то же время из отрядов Елизаветинской общины моя жена, попечительница ее, получала известия, что такие поезда проходят мимо их отряда и даже стоят на станциях, а сестер в вагоны не пускают, а стоят они без дела, не развернувшись.
Между военным ведомством и ведомством Красного Креста было соревнование. Каждое ведомство действовало самостоятельно, и не было согласованности.
Всех хуже была подача первой помощи у военного ведомства: не было ни повозок, ни лошадей, ни перевязочных средств, а между тем другие организации вперед не пускались…»
Напомню, что царская Россия вступила в Первую мировую войну, имея на всю многомиллионную армию всего ДВЕ санитарные машины!!!
Поначалу наших раненых эвакуировали в тыл на допотопных арбах и крестьянских телегах (не имевших рессор, разумеется, и причинявших на тряской дороге раненым страшные мучения), а затем, тех кто перенес эту мУку) везли их в тыл на голом полу (даже без соломы) товарных вагонов, без всякого ухода за ними.
Но, может быть, так было только поначалу, а потом-то царские полководцы, во главе с принцем А.П. Ольденбургским (который с 3 сентября 1914 года занимал, специально для него учрежденную, должность верховного начальника санитарной и эвакуационной части), навели хоть какой-то порядок в этом вопросе?!
Тем более что принцу А.П. Ольденбургскому «была вверена вся полнота власти на фронте и в тылу над лечебными, санитарными и эвакуационными учреждениями».
Престарелый принц этот, кстати, прославился тем, что имел на редкость вздорный и вспыльчивый характер и заслужил в войсках прозвище «Сумбур-Паша».
Вот что вспоминал Родзянко о своей поездке на фронт осенью 1914 года:
«Вскоре после моего приезда в Варшаву в ноябре 1914 года приехал ко мне уполномоченный земского союза Вырубов и предложил посетить Варшаво-Венский вокзал, где находилось около восемнадцати тысяч раненых в боях под Лодзью и Березинами.
На вокзале мы застали потрясающую картину; на перронах в грязи, слякоти и холоде под дождем, лежало на полу, даже без соломы, невероятное количество раненых, которые оглашали воздух раздирающими душу стонами и жалобно просили: «Ради бога, прикажите перевязать нас, мы пятый день не перевязаны».
Надобно при этом сказать, что после кровопролитных боев эти раненые были привезены в полном беспорядке в товарных вагонах и брошены на Варшавско-Венском вокзале без помощи.
Единственные медицинские силы, которые обслуживали этих несчастных, были варшавские врачи, подкрепленные добровольными сестрами милосердия. Это был отряд польского общества в составе около пятнадцати человек. Нельзя не отозваться с восторгом о самоотверженной деятельности этих истинных друзей человека… В момент моего приезда на вокзал эти почтенные люди работали третьи сутки подряд без перерыва и отдыха.
Глубоко возмущенный таким положением раненых воинов, я немедленно вызвал по телефону начальника санитарной части Данилова и уполномоченного по Красному кресту генерала Волкова…
Генерал Данилов, как и генерал Волков заявили категорически, что у них никаких медицинских сил нет, а между тем при посещении мною одного лазарета Кр. Креста я видел совершенно свободных от дела шесть врачей и около тридцати сестер милосердия.
На мое указание, что они должны быть немедленно обращены в дело, генерал Данилов категорически заявил, что он этого сделать не может, так как этот персонал предназначен для обслуживания формирующихся санитарных поездов. И это говорилось, когда на перроне лежало около восемнадцати тысяч страдальцев. Я потребовал от генерала Данилова, чтобы он немедленно озаботился формированием поездов-теплушек для эвакуации раненых с вокзала. Данилов заявил, что он сделать этого не может, так как по распоряжению верховного начальника санитарной части раненые должны следовать внутрь страны не иначе, как в санитарных поездах, которых у него имеется около восьми.
Возмущенный таким бездушным отношением к участи измученных людей, я пригрозил, что буду телеграфировать принцу Ольденбургскому о творящемся безобразии и буду требовать, чтобы начальствующие лица были преданы суду и отрешены от должности за преступное бездействие. Страх перед принцем был так велик, что угроза моя подействовала, и они энергично принялись за дело. Нашлись свободные врачи и сестры, и в течение 2–3 дней все раненые были перевязаны и вывезены в тыл».
Как видим, даже вмешательство широко известного (и популярного тогда) М.В. Родзянки не слишком-то помогало улучшить судьбу наших несчастных раненых, валявшихся на полу Варшаво-Венского вокзала…
Вот Пуришкевич, тоже насмотревшийся на все эти безобразия, и взялся за организацию образцовых санитарных поездов.
Причем, по воспоминаниям современников, занялся с исключительной энергией и самоотдачей. Он сумел наладить взаимоотношения со всемогущим «Сумбур-Пашей», что очень помогало ему получать необходимые медикаменты и оборудование для своих санитарных поездов.
Пуришкевич лично участвовал в организации этих поездов, вывозивших с фронта раненых, питательных эвакопунктов, передвижных библиотек, походно-полевых церквей. Во всех созданных им учреждениях царил образцовый порядок, его санитарные поезда получили славу лучших. О них с уважением отзывались самые разные люди.
Спустя много лет, уже в эмиграции политический оппонент В.М. Пуришкевича кадет В.А. Маклаков вспоминал:
«Война обнаружила его основную черту; ею была не ненависть к конституции или Думе, а пламенный патриотизм.
Он не пошел бы вместе с Гитлером против России. С начала войны 1914 г. он прекратил всякую партийную деятельность, попросил «познакомить» его с Милюковым; ушел с головой в практическую работу на фронте».
Вместе с санитарными поездами (в качестве начальника эшелона) он часто выезжал на фронт и нередко рисковал собой, вывозя раненых с передовых позиций под обстрелом артиллерии противника.
Персонал передвижных госпиталей буквально обожал его, и многие стремились любыми путями перевестись с должности в казенном санитарном составе под начало Пуришкевича.
Причем, зачастую это были люди из интеллигентного общества, совсем недавно считавшие Владимира Митрофановича «петрушкой», «клоуном», оголтелым националистом и не желавшие поддерживать с ним никаких отношений.
Но в дни войны их отношение к личности Пуришкевича поменялось.
«Слово «Пуришкевич» в русской армии сделалось нарицательным именем, и чтобы указать хорошую постановку какого-либо дела обыкновенно говорят: как у Пуришкевича», - писал военный корреспондент, побывавший на передовых позициях. (Газета «Бессарабия», 1916, 14 дек.)
Если бы все царские сановники и политики в годы мировой войны ТАК проявляли бы свой патриотизм и монархизм, то может быть, они бы и не довели армию до её разложения, а Россию – до революции…
Главное, что волновало Пуришкевича – происходящее в тылу. Как человек, обладающий умом практического склада, он явственно осознавал, что Россия стремительно катится в пропасть и буквально закипал от негодования, когда сталкивался с очередным проявлением беспомощности властей.
Кризис власти стал особенно очевидным в 1916 году, когда началась бесконечная смена членов правительства, и именно Пуришкевич пустил в ход выражение «министерская чехарда», которое впоследствии широко подхватили в обществе и многократно использовали как в публицистике, так и в исторических трудах.
Теперь о том, как Пуришкевич оказался в числе убийц Г.Е. Распутина. Он вел дневник и почти ежедневно довольно подробно записывал все, что считал важным.
Разумеется, тема подготовки к убийству Распутина в ноябре-декабре 1916 года стала основной в его дневнике. Характерно, что его рассказ об убийстве, записанный им по горячим следам, довольно сильно отличается от мемуаров Феликса Юсупова. Особенно это касается важных деталей этого преступления, которые у них порой противоречат друг другу.
(Ну, об этом мы поговорим в следующих главах).
Важно подчеркнуть и то обстоятельство, что ни Пуришкевич, ни Ф. Юсупов, в своих воспоминаниях, не говоря ни одного слова об участии в убийстве английских агентов (а это – является несомненным фактом).
Так вот, личное знакомство В.М. Пуришкевича с Ф. Юсуповым состоялось после пламенной речи Пуришкевича в Думе 19 ноября 1916 года.
Надо сказать, что к концу 1916 года Владимир Митрофанович изрядно разочаровался в царской «элите» и буквально ненавидел трусливое аристократическое окружение царя.
«Боже мой! что застилает глаза Государя? что не дает ему видеть творящееся вокруг? Как жалки его министры, скрывающие истину и под давлением себялюбивых интересов играющие судьбами династии! Когда этому конец, и будет ли?
Что заставляет молчать русских сановников и лиц, приближенных Царю при Дворе?
Трусость. Да, только одна беспредельная трусость и боязнь утратить свое положение, и в жертву этому приносят интересы России.
Они боятся сказать Государю правду», - записывает он в своем дневнике.
«Яснее чем когда-либо понял я это 3-го ноября, когда, возвращаясь с поездом моим с Румынского фронта, я был приглашен Государем в Могилеве к обеду и делал доклад Ему о настроениях наших армий в районе Рени, Браилова и Галаца.
Помню, как сейчас, перед обедом блестящую и шумливую толпу великих князей и генералов, поджидавших вместе со мною выхода Государя к столу и делившихся впечатлениями военных событий и событий внутренней жизни России.
Один за другим они подходили и заговаривали со мною: Вы делаете доклад Царю? Вы будете освещать ему положение дел? Скажите ему о Штюрмере. Укажите на пагубную роль Распутина. Обратите его внимание на разлагающее влияние того и другого на страну. Не жалейте красок. Государь вам верит, и ваши слова могут оказать на него соответствующее впечатление.
Слушаюсь, Ваше Высочество! Хорошо, генерал!— отвечал я то одному, то другому — направо и налево, а в душе у меня становилось с каждым мгновением все тяжелее и печальнее: как, думал я, неужели мне, проводящему всю войну на фронте и живущему одними только военными интересами наших армий, приходится сказать Государю о том, о чем ежедневно ваш долг говорить ему, ибо вы в курсе всего того, что проделывает Распутин и его присные над Россией, прикрываясь именем Государя и убивая любовь и уважение к нему в глазах народа.
Почему вы молчите? Вы, ежедневно видящие Государя, имеющие доступ к нему, ему близкие. Почему толкаете на путь откровений меня, приглашенного Царем для других целей и столь далекого сейчас от событий внутренней жизни России и от политики, которую проводят в ней калифы на час, ее появляющиеся и лопающиеся, как мыльные пузыри, бездарные министры.
«Трусы!»— думал я тогда, «Трусы!»— убежденно повторяю я и сейчас.
Жалкие себялюбцы, все получившие от Царя, а неспособные даже оградить его от последствий того пагубного тумана, который застлал его духовные очи и лишил его возможности в чаду придворной лести и правительственной лжи правильно разбираться в истинных настроениях его встревоженного народа.
И вот я сказал, и тогда ему в ставке и сейчас в Государственной думе, на всю Россию горькую истину и как верный, неподкупный слуга его, принеся в жертву интересам родины личные мои интересы, осветил ту правду, которая от него скрывалась, но которую видела и видит вся скорбная Россия.
Да, я выразил то, несомненно, что чувствуют лучшие русские люди, без различия партии, направления и убеждений. Я это понял, когда сходил с трибуны Государственной думы после моей двухчасовой речи…
Я знаю, что ни одного фальшивого звука не было в моей речи. Я чувствую, что в ней не сквозила хамская наглость Гучкова, но что вся, проникнутая чувством верноподданнейшей любви, она должна показать Государю, что вся Россия, от крайнего правого крыла до представителей левых партий, не лишенных государственного смысла, одинаково оценивают создавшееся положение и одинаково смотрят на тот ужас, который представляет собою Распутин в качестве неугасимой лампады в царских покоях», - такую запись 19 ноября 1916 года делает в своем дневнике Пуришкевич.
Новая запись от 21 ноября 1916 года:
«Сегодня, ровно в 9 ч. утра, ко мне приехал князь Юсупов. Это молодой человек лет 30 в форме пажа, выполняющий, очевидно, военный ценз на звание офицера…
«Ваша речь не принесет тех результатов, которые вы ожидаете»,— заявил он мне сразу. «Государь не любит, когда давят на его волю, и значение Распутина, надо думать, не только не уменьшится, но, наоборот, окрепнет, благодаря его безраздельному влиянию на Александру Федоровну, управляющую фактически сейчас государством…
«Что же делать?»— заметил я. Он загадочно улыбнулся и, пристально посмотрев мне в глаза немигающим взглядом, процедил сквозь зубы: «Устранить Распутина».
Я засмеялся.
«Хорошо сказать,— заметил я,— а кто возьмется за это, когда в России нет решительных людей, а правительство, которое могло бы это выполнить само и выполнить искусно, держится Распутиным и бережет его как зеницу ока».
«Да,— ответил Юсупов,— на правительство рассчитывать нельзя, а люди все-таки в России найдутся».
— «Вы думаете?»
— «Я в этом уверен! И один из них перед вами». Я вскочил и зашагал по комнате…
— Знаете ли вы, что Распутин охраняется сыщиками, поставленными со стороны трех учреждений?» - спросил Юсупов
«Что вы!»
«Да, да. Его охраняют шпики от Министерства Императорского Двора, по желанию Императрицы, шпики от Министерства Внутренних Дел и шпики от... отгадайте от кого еще?»
«Не сумею вам сказать!»
«Не удивляйтесь!.. и шпики от банков».
Я усмехнулся. Князь, заметил я, я перестал удивляться чему бы то ни было в России. Я ничего не ищу, ничего не добиваюсь, и если вы согласны принять участие в деле окончательного избавления России от Распутина, то вот вам моя рука, обсудимте все возможности этой операции и возьмемся за ее выполнение, если найдем еще несколько подходящих лиц, не привлекая к делу никого из слуг в целях соблюдения тайны.
«Двоих я могу уже вам указать»,— с живостью заметил Юсупов, пожимая мне руку.
Если вы свободны сегодня, приезжайте ко мне, они у меня будут, и вы с ними познакомитесь».
Вечером 21 ноября Пуришкевич был уже во дворце Юсуповых:
«Я приехал в 8 час., когда он был еще один.
Через полчаса вошел молодой офицер Преображенского полка поручик С., показавшийся мне человеком мало подвижным, но энергичным, а еще через 10 минут не вошел, а влетел в комнату высокий статный красавец, в котором я немедленно узнал Великого Князя Дмитрия Павловича.
Мы познакомились друг с другом и, не откладывая дела в долгий ящик, принялись за обсуждение вопроса о способе ликвидации Распутина.
Выяснилось, что Распутин давно ищет случая познакомиться с молодой графиней П„ известной петроградской красавицей, бывающей в доме Юсуповых».
Тут Пуришкевич, отчего-то, исказил некоторые важные детали.
Поручик «С» имел фамилию Сухотин (к слову сказать, он никак себя не проявил в дальнейших драматических событиях, оставаясь на пассивных третьих ролях).
А вот познакомиться Распутин хотел вовсе не с какой-то загадочной «молодой графиней П.», как пишет Пуришкевич, а с законной женой Феликса Юсупова, великой княжной Ириной Александровной, племянницей самого Николая Второго, (на их роскошной свадьбе, в 1914 году гуляла вся императорская семья).
Известно, что Распутин во время частых встреч с Феликсом Юсуповым, лечил князя от его болезненной склонности к педерастии (в то время этим пороком еще не было принято гордиться и выставлять его напоказ).
А уж от чего (и как) он собирался лечить жену Феликса (и царскую племянницу) – остается только догадываться.
Во всяком случае, Ирина Юсупова оказалась отличной приманкой для падкого на плотские утехи Григория Ефимовича, который просто мечтал о скорой встрече с ней.
Вот, что пишет об этом Пуришкевич:
«Графини сейчас в Петрограде нет,— заявил нам хозяин Ф. Ф. Юсупов,— она в Крыму и в Петроград даже не собирается, но при последнем посещении моем Распутина я заявил ему, что графиня на днях возвращается в Петроград, где будет несколько дней, и что если он, Распутин, хочет, то я могу его с нею познакомить у себя в доме в тот вечер, когда графиня будет у моих родных.
Распутин с восторгом принял это предложение и просил заблаговременно только предупредить его о дне, когда у нас будет графиня, дабы в свою очередь устроиться так, чтобы в этот день «она», т. е. Императрица, не позвала бы его в Царское Село.
Вы видите, господа,— добавил Юсупов,— что при этом условии покончить с Распутиным не составит труда; вопрос лишь в том, каким способом от него избавиться, как обезопасить себя от слежки шпиков, дабы подозрения после смерти Распутина не пали на нас, и куда девать его труп».
Я не буду тут подробно описывать все детали подготовки к убийству Распутина.
Напомню лишь основные вехи.
Официально считается, что убийц было пятеро: Юсупов, в.к. Дмитрий Павлович, Пуришкевич, поручик Сухотин и военный врач из санитарного поезда Пуришкевича капитан Лазоверт.
Планировалось заманить Распутина во дворец Ф. Юсупова (для свидания с его женой Ириной), и там отравить его при помощи цианистого калия.
Тело Распутина решили утопить в Неве, а роскошную медвежью шубу его, почему-то, сжечь (!!!) в печке санитарного поезда Пуришкевича, стоявшего на запасных путях Варшавского вокзала Петрограда. Для участия в этом ритуальном сожжении Пуришкевич даже привлек свою жену и жену капитана Лазоверта (свою прислугу убийцы использовать «в деле» не хотели, опасаясь лишних разговоров).
(На кой черт им понадобилось именно сжигать (!) эту распутинскую шубу – понять невозможно. Во-первых вонь и едкий дым от сгоравшей в вагонной печке-буржуйке огромной меховой шубы заполонили бы весь Варшавский вокзал и прилегающие к нему районы столицы;
во-вторых, для того, чтобы запихать ее в маленькую печку, ее пришлось бы разрезать на множество мелких кусков, и вся эта процедура заняла бы несколько часов, привлекая к санитарному составу Пуришкевича лишнее внимание.
Куда проще (и быстрее) было бы взять и утопить эту распутинскую шубу в Неве, привязав ее к одной из гирь, которые были заранее закуплены Пуришкевичем, чтобы при их помощи утопить труп Распутина.
Забегая вперед, скажем, что сжечь эту шубу убийцам так и не удалось.
После долгих мучений, они смогли сжечь в печке только воротник от нее, да и бросили это занятие, привезя шубу от Варшавского вокзала обратно во дворец Юсупова, к трупу ее владельца.
Потом, когда и труп, и распутинскую шубу убийцы, находившиеся в спешке и нервной дрожи, сбросили с моста в Неву, в прорубь около Крестовского острова, (даже позабыв привязать к телу припасенные гири и цепи).
Потом эта распутинская шуба всплыла, да еще и примерзла к краю полыньи! Именно по этой шубе (которую опознала дочь Распутина) и определили полынью, куда был сброшен труп убитого «старца», а затем и извлекли его из воды).
Несуразностей в подготовке к этому убийству было очень много, начиная с пресловутого цианистого калия, который вовсе не действовал на Григория Ефимовича.
Секрет тут прост.
Скорее всего, негодный яд подсунул им депутат Думы В.А. Маклаков, которого Ф. Юсупов тоже звал присоединиться к компании убийц.
Тот живо интересовался деталями подготовки к убиению «старца», но от личного участия трусливо уклонился, сославшись на «неотложные дела в Москве», как раз в это время.
А вот яд он Юсупову «достал»:
«…князь Юсупов показал нам полученный им от В. Маклакова цианистый калий как в кристаликах, так и в распущенном уже виде в небольшой склянке, которую он в течение всего пребывания своего в вагоне то и дело взбалтывал» - еще 24 ноября 1916 года отметил в своем дневнике Пуришкевич.
Интересно, что кроме яда депутат Маклаков снабдил Ф. Юсупова еще одним, весьма оригинальным средством для убийства.
Пуришкевич вечером 13 декабря записывает:
«Юсупов перед самым моим отъездом вынул из письменного стола средней величины двухфунтовую каучуковую гирю, подобную тем, коими делают ручную комнатную гимнастику. «Как вам это нравится?»— спросил он меня. «А для чего вам это?»
«Так,— заметил он многозначительно,— на всякий случай, этот подарочек я получил от В. А. Маклакова; мало ли что не случится!»
«Н-нда»,— протянул я.
Мы распрощались, и я уехал».
(Именно этой гирей, в ночь убийства, впавший в истерику Феликс Юсупов и будет остервенело бить по лицу и голове потерявшего сознание Распутина так, что полностью обезобразит его лицо и выбьет ему глаз).
Само по себе убийство безоружного человека целой группой вооруженных людей, к одному из которых Распутин пришел в гости, оказалось на редкость подлым, жестоким и кровавым преступлением.
Активную роль в убийстве играли Пуришкевич и Ф. Юсупов.
Двоюродный брат царя, выросший в его семье великий князь Дмитрий Павлович был взят в эту компанию, как старый приятель Феликса по их педерастическому «хобби» и в качестве гарантии от уголовного преследования убийц.
(Как ранее уже говорилось, по феодальным законам Российской империи, члены царствующей династии были неподсудны обычному гражданскому суду. Феликса и Дмитрия, даже в случае совершения ими убийства, имел право арестовать ТОЛЬКО император Николай Второй.
Это обстоятельство все убийцы прекрасно знали и использовали в дальнейших событиях).
Сухотин и Лазоверт исполняли чисто технические функции (шофера и «подсобного рабочего»). Поразительно, что врач Лазоверт, 2 года проработавший в санитарном поезде во время мировой войны, ДВАЖДЫ неверно констатировал смерть Распутина, а перед убийством он так разнервничался, что ему стало плохо, и он полностью потерял над собой контроль.
Вот что вспоминал об этом Пуришкевич:
«Лазаверта нет среди нас. Еще несколько раньше я заметил, что этот крепчайшего телосложения человек чувствует себя от волнения положительно дурно: он то нервно шагал по кабинету, апоплексически краснея и в изнеможении опускаясь в глубокие кресла под окном, то хватался за голову, обводя нас всех блуждающим взглядом.
«Что с вами, доктор?» — спросил я его.
«Мне дурно! — ответил полушепотом.— У меня чрезвычайно напряжены нервы. Мне кажется, я не выдержу. Я никогда не думал, что я так мало способен держать себя в руках. Поверите ли, меня сейчас может повалить пятилетний ребенок»…
Мне стало дурно,— прошептал он,— я сошел вниз к автомобилю и упал в обморок, к счастью, ничком, снег охладил мне голову, и только благодаря этому я пришел в себя. Мне стыдно, В. М„ но я решительно ни к чему не гожусь».
Как бы там ни было, но со второй попытки «воскресшего» было Распутина застрелили.
Причем, согласно записей в дневнике Пуришкевича, это сделал именно он:
«Григорий Распутин, которого я полчаса тому назад созерцал при последнем издыхании, лежащим на каменном полу столовой, переваливаясь с боку на бок, быстро бежал по рыхлому снегу во дворе дворца вдоль железной решетки, выходившей на улицу, в том самом костюме, в котором я видел его сейчас почти бездыханным.
Первое мгновение я не мог поверить своим глазам, но громкий крик его в ночной тишине на бегу: «Феликс, Феликс, все скажу царице...» — убедил меня, что это он, что это Григорий Распутин, что он может уйти благодаря своей феноменальной живучести, что еще несколько мгновений, и он очутится за вторыми железными воротами на улице…
Я бросился за ним вдогонку и выстрелил. В ночной тиши чрезвычайно громкий звук моего револьвера пронесся в воздухе — промах!
Распутин поддал ходу; я выстрелил вторично на бегу — и... опять промахнулся.
Не могу передать того чувства бешенства, которое я испытал против самого себя в эту минуту.
Стрелок, более чем приличный, практиковавшийся в тире на Семеновском плацу беспрестанно и попадавший в небольшие мишени, я оказался сегодня не способным уложить человека в 20 шагах.
Мгновения шли...
Распутин подбегал уже к воротам, тогда я остановился, изо всех сил укусил себя за кисть левой руки, чтоб заставить себя сосредоточиться, и выстрелом (в третий раз) попал ему в спину. Он остановился, тогда я, уже тщательнее прицелившись, стоя на том же месте, дал четвертый выстрел, попавший ему, как кажется, в голову, ибо он снопом упал ничком в снег и задергал головой.
Я подбежал к нему и изо всей силы ударил его ногою в висок. Он лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и как будто бы желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами.
Я был уверен, что сейчас его песня действительно спета и что больше ему не встать».
Вроде бы все понятно, кроме одного маленького ньюанса: стрелял-то Пуришкевич убегавшему Распутину в спину! И дважды в него попал, по его словам, именно в спину и голову (в затылок, скорее всего).
А вот вскрытие трупа показало, что смертельным для Распутина оказался выстрел В ЛОБ, сделанный практически В УПОР, т.к. вокруг раны остались следы пороха!!!
Ни Пуришкевич, ни Ф. Юсупов в своих мемуарах НИЧЕГО об этом выстреле, почему-то, не пишут!
Значит, был какой-то хладнокровный стрелок, который поджидал удиравшего Распутина у железных ворот, выходивших на улицу, и выстрелом в упор, в лоб, поставивший точку в грешной жизни Григория Ефимовича…
Почему все участники убийства стараются об этом не вспоминать – догадаться не сложно.
Одно дело, когда «развратного старца», пробравшегося в царскую семью убивают убежденные монархисты и родственники царя (кем и были Дмитрий Павлович и Юсупов) и совсем другое дело, когда это убийство тайно совершает гражданин другой страны…
Вернемся к рассказу о судьбе В.М. Пуришкевича.
Вечером следующего дня, когда у царицы уже возникло подозрение в убийстве пропавшего «старца», на совещании в доме Юсупова, с участием в.к. Дмитрия Павловича, все три участника этого преступления решили, говоря приблатнённым слэнгом, «уйти в несознанку» и категорически отрицать свое участие в убийстве и исчезновении Распутина.
Они даже сочинили насквозь лживое и фальшиво-гневное письмо императрице, в котором категорически отрицали свою причастность к убийству.
Юсупов патетически восклицал в этом брехливом письме:
«Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству Феликс».
(Разумеется, все «красивые» понятия о великокняжеской чести, верности «слову офицера», недопустимости для «благородных людей» откровенной лжи, да еще в общении с царствующими особами, при этом были «благоразумно забыты»).
О своей мотивации убийства Распутина В.М. Пуришкевич, в качестве самооправдания, сделал обстоятельную запись в дневнике.
Вот, что он думал, стоя над трупом «старца»:
«Чем околдовал ты, негодяй, думал я, и Царя, и Царицу? Как завладел ты Царем до такой степени, что твоя воля стала его волею, что ты был фактическим самодержавцем в России, обратив помазанника Божьего в послушного, беспрекословного исполнителя твоей злонамеренной воли и твоих хищнических аппетитов.
И, стоя здесь, над этим трупом, я невольно припомнил рассказ Юсупова о том, чем угощал Царя, через посредство своего приятеля тибетского лекаря Бадмаева, Распутин.
«Зачем ты, Феликс,— сказал как-то раз Распутин Юсупову,— не бываешь у Бадмаева, нужный он человек, полезный человек, ты иди к нему, милой, больно хорошо он лечит травочкой, все только травочкой своею.
Даст он тебе махонькую, ма-ахонькую рюмочку настойки из травушки своей, и у-ух! как бабы тебе захочется, а есть у него и другая настоечка, и того меньше рюмочку даст он тебе, попьешь ты этой настоечки в час, когда на душе у тебя смутно, и сразу тебе все пустяком покажется, и сам сделаешься ты такой добренькой, до-обренькой, такой глу-упенькой, и будет все равным-равно».
Не этой ли настойкою, думал я, стоя над трупом Распутина, угощал ты в последнее время постоянно русского Царя, отдавшего бразды правления над великой Россией и над своим народом Змею Горынычу,— роковой для России женщине супруге своей Александре Федоровне, возомнившей себя второю Екатериною Великою, а тебя. Государь, приравнявшею к Петру III и не постеснявшейся в письме своем к Великой Княгине Виктории Федоровне написать ей, что бывают моменты в истории жизни народов, когда при слабоволии законных их правителей женщины берутся за кормило правления государством, ведомым по уклону мужскою рукою, и что Россия такие примеры знает...»
Убийство Распутина произвело в «светском обществе» настоящий фурор.
На какое-то время Пуришкевич стал «национальным героем».
Сразу после убийства Пуришкевич со своим санитарным поездом выехал на фронт, никто не чинил ему препятствий и не делал попыток задержать.
Даже вчерашние противники Пуришкевича – либеральные общественные деятели - ему рукоплескали.
Известный противник всяческого насилия, основатель партии Мирного обновления, религиозный философ князь Евгений Трубецкой счел нужным пожать Пуришкевичу руку.
На одном из митингов солдаты, узнавшие, что перед ними выступает убийца Распутина, устроили Пуришкевичу длительную овацию.
Кадет В.А. Маклаков, уже в эмиграции написавший предисловие к книге В.М. Пуришкевича «Убийство Распутина: Из дневника» подчеркнул, что лидер правых, ввязавшись в антираспутинский заговор, действовал абсолютно бескорыстно, и лично для себя не только не искал никаких выгод, но напротив, сильно рисковал при любом повороте событий.
«Но Пуришкевич ничего не выгадал бы для себя и в том случае, если бы добился цели, которую ставил: спасение монархии избавлением ее от Распутина. Если бы этим убийством ему удалось предотвратить революцию и укрепить режим, который шатался, то за такое спасение режим отомстил бы своему избавителю. То личное положение, которое сумел занять Пуришкевич, было бы все равно этим подорвано; ему не простили бы подобной услуги. И потому своим участием в убийстве Пуришкевич доказал свою искренность, свою способность жертвовать собой, своим благополучием и судьбой на пользу России».
Потом произошла Февральская революция.
Царь отрекся и, по приказу Временного правительства, был арестован генералом Л.Г. Корниловым, вместе со всей своей семьей.
До Пуришкевича и его участия в убийстве Распутина уже никому не было дела…
После Октябрьской революции, В.М. Пуришкевич выступил против нарождающейся советской власти и открыто провозгласил монархические идеи.
Пуришкевич создал подпольную организацию монархического толка, куда входили генералы и офицеры царской армии. 28 октября 1917 года некоторые члены этой организации участвовали в вооруженном выступлении в Петрограде («выступление юнкеров»).
Естественно, в качестве «оголтелого монархиста» и врага новой власти 18 ноября 1917 года Пуришкевич был арестован, и вместе с 13 соратниками-офицерами попал под суд. Положение усугубило то, что при аресте у него было обнаружено письмо к генералу Каледину с призывами захватить Петроград и навести в нем порядок «публичными расстрелами и виселицами»(!!!).
Против Пуришкевича было выдвинуто обвинение в контрреволюционном заговоре.
Но приговор по отношению к бывшему члену Государственной Думы оказался по тем временам непривычно мягким: 4 года принудительных общественных работ, и из них только в первый год строгий тюремный режим.
Уже в апреле 1918 года сам Феликс Дзержинский согласился освободить Пуришкевича в связи с болезнью его сына «под честное слово» о неучастии в политической деятельности.
Увы, пресловутое «честное слово» Пуришкевича (как и очень многих других «высокоблагородий», освобожденных тогда Советской властью, под их «честное слово») очень мало значило.
1 мая 1918 года Пуришкевич был полностью амнистирован в связи с "праздником солидарности трудящихся".
Пуришкевич, публично высказываясь о сохранении собственных убеждений, перебрался на Дон, к генералу Деникину, участвовал в Белом движении, издавал в Ростове-на-Дону православный журнал «Благовест», отступал вместе с белыми войсками на юг страны…
Большой роли в Белом движении он уже не играл и особым авторитетом у его лидеров не пользовался.
В начале 1920 года, во время Новороссийской катастрофы деникинской армии, Владимир Митрофанович Пуришкевич заболел сыпным тифом и там же скончался. Ему было всего 50 лет.
Пожалуй, последнее воспоминание о нем оставил известный писатель поэт и журналист Георгий Яковлевич Виллиам, работавший в Новороссийске в газете «Свободная речь». (Это был официоз деникинского «Особого совещания»).
Вот что он написал о последней встрече с Пуришкевичем в своих воспоминаниях «Побежденные»:
«Однажды в редакцию ворвался господин высокого роста, в дворянской фуражке, с седыми лакейскими баками. Отворив дверь, он спросил:
— Это какая газета? Суворинская?
Ему ответили:
— Нет
Он крикнул:
— Я так и знал, что жидовская!
И хлопнул дверью.
Это был В. М. Пуришкевич.
Через несколько дней он умер от тифа».
В следующей главе речь пойдет о «моральном облике» Феликса Юсупова и его роли в убийстве Распутина.
Очень интересные воспоминания о яростной активности Пуришкевича, в годы Гражданской, и его смерти в Новороссийске оставил известный писатель-эмигрант А. Ветлугин (В.И. Рындзюн) в книге "Третья Россия":
"Сперва похоронили Пуришкевича, потом князя Евгения Трубецкого. Такова была ирония Немезиды. В апогей норд-оста исхудалая, с ног валящаяся лошаденка отвезла на кладбище два некрашеных забитых гроба.
В день Пуришкевича еще можно было идти против ветра, не рискуя быть унесенным. В день Трубецкого по мостовым скрежетали сорванные вывески, громадный итальянский пароход снесло с якорей, и кучка людей, провожавшая князя, шаталась, как пьяная, задыхалась, как в астме.
Три года назад, в снежную ночь на хорошем автомобиле, Пуришкевич отвозил труп Распутина на острова. Три года назад в строгом зале Мариинского дворца Трубецкой держал свою знаменитую речь о темных силах, Протопопове, Штюрмере и т. д.: "Это не люди, это тени..."
Пуришкевич до последнего дня остался тем же бессарабским депутатом, которого некогда Головин удалял на 15 заседаний.
Суетился, сновал из Одессы в Ростов, из Ростова в Кисловодск, из Кисловодска в Новороссийск.
Везде хотел создать какую-то новую национальную партию в духе вульгаризованного Аксакова, а главное -- обличал, бранил, грозил. В Одессе обличал союзников -- высылал д'Ансельм, в Ростове обличал и союзников, и казаков -- высылал донской атаман; в Кисловодске затаившей дыхание титулованной аудитории разъяснял, что начальник французского штаба в Одессе Fridenberger есть не кто иной, как кременчугский еврей Фриденберг, друг Троцкого и т. п. и т. п.
Следовали бешеные апплодисменты и предупреждение со стороны Терского главноначальствующего.
Лысый демон бестактности, осунувшийся, желчный, страдающий манией преследования, он хотел страстно любить Россию, но пока что изошел ненавистью к тем, кто, по его мнению, являлся врагом России.
Годы волнений, крепость и революционный трибунал заметно сокрушили неугомонного человека: в нем уже была трещина, не заполнимая никакой иронией. Поблекли речи, подешевели сарказмы, не удавались экспромты.
Деловая работа? На ее месте воцарилась беспредметная суетня: деклассированная, сбродная армия была глубоко враждебна душе корневого человека старого режима. Можно любить того, кто ненавидит тебя, но нельзя любить того, кого сам ненавидишь.
Он бы не смог вступить в Москву Деникина...
В деревянном некрашенном гробу лежала лишь оболочка Пуришкевича, душа его умерла уже очень давно -- 27 февраля 1917 г.
Петербургский норд-ост предупредил своего новороссийского собрата"...
На фото: В.М. Пуришкевич. 1919 год.
Продолжение:http://www.proza.ru/2017/05/04/694