Vita vulgaris. Жизнь обыкновенная. Часть VIII

1. АНТОШКА ОБКАКАЛСЯ

Этот, в общем-то, незначительный инцидент меня встревожил, ведь я собиралась отдавать сына в детский сад, а там за такую оплошность моего и так нестандартного ребёнка не только дети задразнят, но и нянечки с воспитателями заклюют.

Мне бы вспомнить своё детство, когда я, будучи, кстати, намного старше Антошки, наложила в штаны прямо во дворе, и папа не стал меня ругать, а наоборот попытался успокоить. Я же сына отругала. К моему ужасу инцидент повторился. Запаниковав, я стала насильно высаживать его на горшок, безрезультатно отсидев на котором, Антошка благополучно пачкал штаны. Моя паника достигла предела, когда я, увидев, что сынок явно готов опорожниться, спросила его:

- Хочешь какать?

- Нет, - ответил он, напружившись изо всех сил, чтобы сдержать свой естественный позыв.

- Давай попробуем, - предложила я.

- Нет! – ответил несчастный, красный от натуги ребёнок и…обкакался.

Я взбесилась и со словами: «Ах ты, пакостник! Ты это нарочно?!» больно отшлёпала ревущего Антошку.

Боже, как мне стало стыдно, как только меня перестало трясти от гнева и возбуждения! Как мне стыдно и больно сейчас, когда я пишу эти строки! Это же надо было приписать трёхлетней крохе коварный умысел!

Вечером я сказала Лёше, что повезу Антошку в психиатрический диспансер.

- Повезу Антошку на Каблукова. С ним что-то не так. Сначала эти лампочки, теперь от горшка отказывается. Какой тут детский сад!

- Вези, - удручённо и как всегда коротко ответил Лёша.

В диспансере при психбольнице на Каблукова молодая врачиха внимательно меня выслушала и попыталась успокоить словами, что это со временем пройдёт.

Уже в трамвае по пути домой я спохватилась, что не проконсультировалась у неё как себя вести, чтобы «это» прошло быстрее.

Не успела я переступить порог дома, как зазвонил телефон.

- Это вас беспокоит врач, у которого вы сегодня были с вашим сыном.

- Я слушаю, - обрадовалась я в надежде получить консультацию по телефону.

- Не могли бы вы завтра приехать. Можно без ребёнка. Нам надо поговорить. Я вас приму без очереди.

На следующий день врачиха начала беседу со мной словами:

- Я проконсультировалась с опытными специалистами по поводу вашего сына.

Голос у неё был вкрадчивым и в нём сквозили нотки сожаления и сочувствия.

Я напряглась и только и смогла из себя выдавить:

- И что?

- Понимаете, сегодня ваш сын отказывается садиться на горшок, завтра он откажется вставать с постели, а потом перестанет принимать пищу. Я рекомендую положить его в стационар. Наш ребёнок.

Я ничего не ответила. И не потому, что не знала, что ответить. Я просто ни слова не могла извлечь из окаменевшей глотки. Врачиха выдержала паузу и, не дождавшись ответа, сказала:

- Вы не торопитесь. Подумайте. Когда решите – позвоните.

- До свидания, - просипела я и встала со стула.

Тот, кто никогда не испытывал чувства безысходности, не поймёт, что «камень на душе», это никакая не метафора, а буквальное описание невыносимой тяжести в груди, которая не даёт человеку адекватно мыслить, принимать решения, реагировать на окружающий мир. Мир вокруг вообще ощущается как что-то далёкое, блёклое и размазанное, без красок и звуков – как будто ты окружён толстым и немытым стеклом.

Вот в таком состоянии я ехала домой, и в голове бесконечно крутились только два слова: «Наш ребёнок, наш ребёнок, наш ребёнок…». На автомате я вышла из трамвая на своей остановке, дошла до дома, открыла дверь ключом, зашла в коридор. И тут навстречу мне выбежал Антошка. Он пронёсся через всю гостиную с распростёртыми руками и радостным возгласом:

- Ма-а-а-а-ма!

Я присела на корточки, и мы с сыночком обнялись крепко-крепко.

- Мой ребёнок! Нормальный ребёнок! Никому я тебя не отдам, - и камень свалился с души.

Вместо психбольницы я поехала к Светлане – той самой, которая спасла Антошке жизнь, вовремя обнаружив у семидневной крохи пневмонию.

Выслушав меня, Светлана сказала:

- А ты не заостряй на этом внимания. Не ругай его, не спрашивай постоянно: «Какать хочешь?». Не хочет на горшок, пусть в штаны какает. Думаю, со временем это пройдёт.

Я отстала от ребёнка, и всё довольно быстро наладилось. Сумасшедшим оказался не сын, а его мамочка.

Не успела я прийти в себя после стресса, который сама и спровоцировала, как появилась новая причина для беспокойства.

Несмотря на то, что «туалетная проблема» благополучно разрешилась, я с садиком не торопилась. Однако два случая, произошедших один за другим, заставили меня засуетиться в поисках нестандартных, но широко применяемых на практике способов устройства ребёнка в дошкольное учреждение.

Первый случай напугал меня ещё не очень сильно. Отец позвонил мне на работу и попросил срочно приехать.

- Что случилось?!

- Да ты не волнуйся, дочка, всё уже хорошо, но ты приезжай.

Я примчалась домой пулей и застала такую картину: в гостиной на диване лежит зарёванный Антошка. Он уже не плакал, а только изредка всхлипывал, вздрагивая всем телом.

- Так что случилось?

- Антошка засунул палец в цоколь торшера, и его ударило током, - виновато произнёс отец. – Он никак не мог успокоиться, вот я тебе и позвонил.

- Да, ладно, папа, я бы тоже могла не уследить. Надо в торшер лампочку вкрутить.

Я обняла Антошку и, когда он успокоился, менторским тоном начала объяснять ему правила техники безопасности при работе с электроприборами.

- Вот видишь, сынок, как бывает больно, когда ты суёшь пальчик туда, куда лампочка вставляется. Никогда больше этого не делай. Ладно?

Антошка судорожно всхлипнул в последний раз и спросил:

- А почему лампочке не больно?

Второе происшествие оказалось более серьёзным. Папа, как он потом рассказывал, решил прогуляться по своим делам вместе с Антошкой. Они шли по улице и отец, который не умел ходить медленно, опередил внука. Вдруг он услышал его плач, обернулся, но Антошки нигде не было. Отец не сразу понял, что плач доносится откуда-то из-под земли. Оказалось, что на тротуаре был канализационный люк, закрытый не чугунной крышкой, а крышкой из листового металла с приваренной посередине ручкой (как у кастрюли). Антошка видно наступил на эту крышку, она под ним повернулась, он ухнул в яму, а крышка вернулась в исходное положение.

Сообразив, наконец, где находится внук, папа отбросил крышку и прыгнул в яму. Прохожие подхватили Антона, которого папа поднял на вытянутых руках, и за ним с трудом вытащили самого папу. Антошка отделался сильным испугом и ушибом левой ноги, но потом долгое время обходил стороной все встречавшиеся на его пути люки. Через пару дней мы с Лёшей обследовали место происшествия. Яма оказалась глубиной 2 метра 20 сантиметров. На Антошкино и наше счастье в ней почему-то не было никаких труб с вентилями или металлическими штырями, и на ровном цементном дне не было веток, осколков кирпичей и прочего опасного мусора.

Бедный папа пережил такой стресс, что я не стала укорять его за то, что он не вёл внука за руку, а для себя решила, что любой ценой устрою Антошку в садик.

Поголовный опрос знакомых, сотрудников, друзей, приятелей, близких и дальних родственников по поводу «выходов» на садик ничего не дал. Предлагать взятку без посредников я не решалась – вдруг на честную заведующую нарвёшься. На моё счастье однажды на улице я встретила бывшего соседа ещё по баракам на Джамбула. Это был Валентин Головин – в детстве просто Валька – ближайший друг и ровесник упавшего с дуба и разбившегося насмерть Юрки Максимова.

Не виделись мы с ним лет двадцать и встретились как родные, хотя в те далёкие времена нас, малышню, Валька с Юркой частенько задирали и обижали до слёз. Но разве это могло хоть на йоту поколебать нашу взаимную веру в то, что встретились два гражданина давно ушедшего для нас в историю государства под названием «детство».

Валентин, окончивший институт физкультуры, сделал неплохую карьеру в Министерстве физкультуры и спорта.

- Я зам. начальника отдела детского и юношеского спорта, - не без гордости сообщил мне он.

- А детскими садиками ты случайно не заведуешь, - спросила я.

- Кого нужно устроить?

- Сына.

- Без вопросов. Давай твой телефон. Я позвоню. Кстати, запиши и свой адрес, чтобы садик поближе к дому выбрать.

- Валя! Неужели ты мне поможешь! Век буду благодарна.

- Мне и спасибо хватит, а вот заведующей духи какие-нибудь дорогие подарить придётся.

- Без вопросов, - повторила я его уверенную фразу.

Мы уже было распрощались, как вдруг Валентин остановил меня и сказал:

- А знаешь, я ведь тогда на шухере за углом дома стоял, чтобы Юркины родители его не засекли.

Бедный Валька!

Перед тем, как отдать сына в садик я решила сводить его к логопеду, потому что звук «р» он всё ещё выговаривал неправильно. Специалистов этого профиля в городе было два или три, и все они гнездились в психбольнице на Каблукова – то есть там, где было детское отделение.

Логопедом оказалась приятная женщина средних лет. Она быстро, буквально при мне, исправила Тошке «р» и предложила позаниматься с ним развитием речи. Я согласилась. Мы съездили на несколько занятий, на которых я не присутствовала, но то, что Антошка заходил в кабинет смело и выходил из него в хорошем настроении, меня радовало. Во время одного из сеансов логопедша вышла из кабинета, оставив там Антона, и смеясь обратилась ко мне:

- Ваш сын занятный ребёнок! Я сегодня учила его пересказывать небольшую историю. Рассказала ему про кота и мышей: «У хозяйки был погреб, в котором она хранила молоко, сметану, творог. В погребе завелись мыши и стали есть и сметану, и молоко и творог. Хозяйка решила завести кота, чтобы он переловил всех мышей. Она запустила кота в погреб, а на следующий день обнаружила, что кот вместо мышей съел весь творог, вылизал всю сметану и выпил всё молоко». Потом попросила его пересказать. Антон подумал с минуту и сказал: «Кот съел всё!».

- Краткость – сестра таланта, - засмеялась я.

- Действительно, что там долго рассусоливать, - согласилась со мной женщина-логопед, и в этот момент она понравилась мне ещё больше, потому что не пугала меня диагнозами и «неблагоприятными перспективами», а вместе со мной оценила «талантливость» моего сына, хотя развёрнутого пересказа у него и не получилось.

Валька позвонил через пару недель после нашей встречи.

- Готовь духи! Твой сын записан в среднюю группу двадцать шестого садика. Это от вас недалеко.

Он назначил мне встречу, на которой я обменяла большой флакон французских духов «Фиджи» на направление в детский сад. Кстати, запаха этих духов я до сих пор не знаю: выливать на себя духи за сорок рублей мне было не по карману.

Садик находился в четырёх кварталах от нашего дома. Расположение его мне понравилось: зелёная зона частных домов вдали от проезжей части. Там даже воздух был чище, чем у нас. Правда, Антошка пробыл в этом садике всего два дня. В первый день он поплакал немножко и успокоился, а на второй сбежал. Об этом мне рассказала нянечка:

- Ваш сынок вышел через открытые ворота. Мы с ног сбились, пока нашли его! Здесь ведь улочки кривые, сады, огороды. Роща рядом.

Меня так напугали открытые ворота и роща, что я сыночка больше в этот садик не повела, а мужу поставила ультиматум:

- Что хочешь, делай, а Антошку в детский сад устрой! У твоего же начальника отец академик! Они всё могут!

И действительно, академический ведомственный детский сад гостеприимно открыл перед Антошкой калитку в высоком заборе, на которой висело объявление: «Вход открыт до 8-00 и после 19-00». На широких воротах рядом с калиткой я с удовлетворением обнаружила большой висячий замок.


2. МАМА, НЕ ЗАБУДЬ МЕНЯ!

В первый день я забрала сына ещё до обеда. Во второй день воспитательница сказала мне, чтобы я приходила как все – вечером.

Вечером в коридоре садика я встретила воспитательницу.

- Ну как мой Антон?

- Поплакал, конечно, - ответила она. - Но в целом ничего. Привыкнет.

Я осторожно заглянула в раздевалку. Мой бедный сынок сидел на скамейке, по-стариковски сгорбившись. Красные глаза с припухшими веками и две вертикальные полосы на щеках явно противоречили успокоительным заверениям воспитательницы.

Увидев меня в дверном проёме, Антошка кинулся в мои объятия и зачастил:

- Мама, не забудь меня. Мама, не оставь.

- Ну что ты, сынок, разве я могу тебя забыть?

Всю дорогу домой он повторял свои слова как мантру. Я пыталась убедить его в невозможности такого поворота событий, но напрасно. За ужином, во время купания и даже засыпая, Антошка бормотал:

- Мама, не забудь меня. Мама, не оставь.

На следующий день я отвела сына в садик, и он не плакал. Я выдохнула с облегчением, но вечером, как только я пришла за ним, мантра повторилась. На третий день тоже. И так это продолжалось около полугода. Я терпеливо заверяла Антошку в том, что люблю его сильно-сильно, что думаю о нём каждую минуту. Пыталась объяснить ему, что никакая мама не может забыть своего ребёнка в детском саду, но всё равно каждый вечер заканчивался: «Мама, не забудь меня. Мама, не оставь». Антошка засыпал, а я бежала на улицу, где снимала своё напряжение курением и часто слезами. К чести моей будь сказано, я ни разу не сорвалась на ребёнке.

В самые тяжёлые дни в буквальном смысле слова билась головой о стенку от бессилия. Но почему у меня даже не возникало мысли просто забрать его из садика и прекратить его и свои мучения? А потому, что своей взрослой логикой я не могла объяснить нестыковку: в садик Антошка шёл без слёз и возражений, значит, он к нему привык, а устойчивый страх быть забытым казался мне каким-то иррациональным, ничем не обоснованным.

На самом деле сын мой к садику так и не привык. Ни воспитатели, ни нянечки не говорили мне, что Тошка плакал почти каждый день и с детьми не играл, а забивался в угол, где и просиживал почти всё время.

Это хоть и крохотное, но уже социальное существо, считало, что посещение садика также необходимо, как мытьё рук перед едой и также неизбежно, как смена дня и ночи. Поэтому он ходил туда, как приговорённый к сроку без права условно-досрочного освобождения, и просил маму только об одном: не забыть его.

Только через двадцать пять лет я узнала причину его иррационального страха. Антон рассказал мне, что нянечке, видно, надоели его слёзы, и она не нашла ничего лучшего, как пригрозить несчастному:

- Будешь реветь, мама тебя из садика не заберёт!

Этого было достаточно, чтобы свято верящий взрослому слову ребёнок до безумия испугался, что мама может оставить его в садике навсегда. Мало того, со временем в голову несчастного ребёнка пришла уже совсем фантастическая мысль:

- Я думал, что мама может забыть, что у неё есть любимый сыночек. Да-да, именно так я и думал. Если бы знал дорогу домой, - сознался он мне, - я бы не беспокоился.

Но дороги домой малыш не знал и, хотя через полгода перестал повторять свои заклинания, вплоть до выпускной группы с тревогой ожидал моего прихода.

Тогда же Антон рассказал мне и про то, как ему разжимали челюсти и насильно всовывали в рот ненавистную манную кашу, после чего его рвало назад в тарелку.

- Что ж ты мне не пожаловался?! – возопила я.

- А я думал, что так положено. И вообще нас учили, что жаловаться нехорошо. Ты думаешь, они только надо мной издевались? Вот в санаторном садике воспиталка высунула из окна второго этажа одного пацана и орала: «Сейчас я тебя выброшу, поганец!».

В санаторный сад Антошку перевели после того, как у него обнаружилась положительная реакция манту. Этот сад, расположенный в двухэтажном кирпичном здании сталинской постройки, мне понравился больше, чем стандартный панельный академический, в котором осенью и зимой было довольно холодно. Да и воспитательницы с нянечками мне показались более добрыми и приветливыми.

- А помнишь, Антон, как ты отказался из старшей группы перейти в подготовительную?

- Помню, - засмеялся Антон.

Подготовительная группа в этом саду находилась в другом подъезде. Утром я передала сына воспитательнице во дворе садика, а вечером в группе его не обнаружила.

- А где Антон? – встревожилась я.

- Ваш сыночек в старшей группе, - с усмешкой ответила воспитательница.

- Почему вы его не перевели? На второй год оставили? – возмутилась я.

- А вы бы попробовали его перевести! Он заявил, что в другом месте мама его не найдёт, и мы ничего не могли с ним поделать. Упёрся – и всё!

Я побежала в первый подъезд и обнаружила Антошку сидящим в раздевалке старшей группы, где он прождал меня весь день.

- Знаешь, мам, как я радовался, когда простужался! – продолжал свои воспоминания Антон.

Тут-то только я поняла, почему Тошка был такой весёлый, когда простудился после первого похода в баню и целую неделю не ходил в детский сад. Помню, ему было четыре годика, когда я решила сводить его в детское отделение знаменитого комплекса «Арасан», на отделке которого трудилась тётя Лиза.

Сама я, имея печальный пошехонский опыт, долго не решалась посетить это чудо света, да и билеты в эти «термы Каракаллы» стоили по тем временам недёшево: три рубля в общие отделения и пять рублей в номера «люкс». Уговорила меня Парвина, которая предложила устроить коллективный поход в русское отделение.

- Не боись, Милка, не угоришь, это тебе не деревенская баня, - сказала она. – Ты себе даже представить не можешь, какое удовольствие получишь.

И я согласилась. Мы пошли туда втроём: Парвина, Галка и я.

Какими словами описать те чувства, что я испытала в этом храме чистоты. Удовольствие? Слишком слабо. Радость? Да, но недостаточно. Душевный подъём? Близко. Душевный восторг? Да! А ещё ощущение такой лёгкости чистого (впервые в жизни настолько чистого) тела, что казалось – я лечу.

После этого я стала ходить в «Арасан» регулярно и обследовала все его отделения. Правда, каждую неделю не получалось, ведь три рубля за билет и, если хочешь получить ещё большее удовольствие, пять рублей за общий массаж, это накладно. Для сравнения: билет в кино на односерийный фильм стоил от 50 до 70 копеек, и это считалось недёшево.

В детском отделении хрустально-золотых люстр, конечно, не было, но оно мне тоже понравилось. В просторном овальном помещении находился круглый бассейн-лягушатник, из невысокого бортика которого в центр бассейна били упругие струи воды. Дно лягушатника было выложено мозаикой с рыбками, морскими коньками и звёздами. Мраморные скамейки с тазиками располагались вдоль стен.

Войдя в моечную, Антошка сразу же ринулся к бассейну и заткнул пальчиком сопло одной струи. Остальные струи продолжали бить, как ни в чём не бывало – даже сильнее. Он заткнул соседние струи двумя руками, потом лёг на бортик животом и попробовал обесточить три, но ничего не вышло. Тогда он стал ползать животом по бортику, затыкая струи то через одну, то через две. Пару минут я с интересом наблюдала за его безуспешными попытками заткнуть фонтан, а потом сказала:

- Ну хватит, Тошка, все дырочки закрыть не получится. Давай помоемся, а потом ты в бассейне искупаешься.

Тошка оставил фонтан в покое и начал вертеть головой во все стороны.

- Что ты ищешь? – спросила я.

Антошка ничего не ответил, а что искал неуёмный мой сынок, я поняла только тогда, когда он подбежал к одной из скамей, забрался на неё и, встав на цыпочки, стал закручивать вентиль на трубе, снабжающей фонтан водой. Струи постепенно угасли, и Тошка слез со скамейки.

Один малыш, помладше Тошки, разревелся, а его недовольная мамаша сделала мне замечание:

- Зачем вы позволяете своему ребёнку хулиганить?!

Во избежание конфликта я запустила фонтан снова. К моему удивлению, Антошка возражать не стал: видно, справившись с поставленной перед собой задачей, потерял к ней интерес.

Позднее, когда я рассказала сыну этот забавный эпизод, он сказал, что совершенно его не помнит, зато не забыл эпопею своего поступления в музыкальную школу.

- Я ведь тогда был безумно счастлив, когда бабушка забрала меня днём из садика и повела на консультацию, хотя вообще не понимал, для чего это было нужно.

- Как не понимал? – удивилась я. - То есть ты не соображал, что мы собирались отдать тебя в школу, в которой учат играть на музыкальных инструментах!?

- Не-а, не соображал. Я просто радовался, что в садик ходить не надо.

Эту эпопею я тоже хорошо запомнила. Илюша (его двоюродный братик), как и положено хорошему еврейскому мальчику, посещал музыкальную школу по классу фортепиано. Учился там, как и большинство мальчишек и девчонок, без особой охоты. Сестра моя решила, что и племянника пора приобщить к прекрасному. Пристала ко мне: «Отдай его, да отдай в музыкальную школу».

Слух у Антошки был. Помню, мы с ним играли в такую игру: он убегал в другую комнату, и я нажимала на пианино какую-нибудь клавишу, а он кричал, например, что это нота «соль». И никогда не ошибался. Но я была уверена, что мой ребёнок, при его особенностях, не поступит.

- Поступит, - уверяла меня Жанна, - там ведь Фаина преподаёт. Она подстрахует.

- Ай, - махнула я рукой, - пристала, как банный лист! Делайте, что хотите, а я этим заниматься не буду.

В день экзамена Антон пребывал в прекрасном настроении, ведь в садик его не отвели. В здание школы, куда родителей не пускали, побежал вприпрыжку, и даже не обернулся, чтобы убедиться, что мама никуда не делась. Через полчаса на крыльцо вышла Фаина и, безуспешно пытаясь стереть с лица улыбку и заменить её выражением крайнего сожаления, сообщила, что сына моего не приняли.

- Он зашёл и, не обращая никакого внимания на комиссию, прямиком направился к роялю. Сел и начал блямкать по клавишам. Да ещё и какие-то стихи напевал.

- Скорее всего, «Ещё в полях белеет снег, а воды уж весной шумят», - предположила я, рассмеявшись.

- Да-да, точно! – обрадовалась Фаина.

Думаю, она обрадовалась, что я так легко восприняла неудачу своего чада.

- Он дома часто садится за пианино и «поёт» стихи под свою «музыку».

- Да-а-а, своеобразный у тебя ребёнок. Представляешь, ему сказали: «Спасибо, достаточно», а он: «Я ещё могу». Ну тут вся комиссия со смеху покатилась, - продолжила Фая. – Со слухом у него всё в порядке, а вот когда попросили ритм ладошками отбить – тут полный провал. Так что, извини, я ничего не могла поделать.

Это меня ничуть не удивило. Какой там ритм! Помню, как-то во дворе его ровесники в футбол играли, а Тошка как обычно стоял в сторонке и думал о чём-то своём, глядя в небо. Я попробовала приобщить его и к футболу и к компании. Попросила у ребят мяч, поставила его метрах в десяти от Антошки и предложила ему по мячу ударить со всей силой. Антошка разбежался и ударил… мимо мяча.

- Давай, сынок, ещё.

Сынок разбежался и опять по мячу не попал. Пришлось признать, что с координацией у него не очень.

Мои попытки научить его играть в настольный теннис (у нас во дворе был железный теннисный стол) также закончились полным провалом: у Тошки была замедленная реакция, и поэтому он махал ракеткой мимо шарика. В общем – не спортсмен.

Оказалось, что и музыкантом ему не быть. Впрочем, я на это и не рассчитывала, так что совершенно искренне сказала:

- Да, ладно, Фая, ты меня совсем не расстроила. Это была Жанкина идея, а я с самого начала сомневалась, что из этой затеи что-то путное выйдет.


3. КТО В ДОМЕ ХОЗЯИН?

Тем временем на работе наступили нервные дни. О служебном романе нашей начальницы, длившемся не один год, узнал муж. Оскорблённый супруг подал на развод и отбыл в Москву, где приземлился на запасной аэродром, то есть женился на старой подруге.

По мнению психологов развод – ситуация травмирующая. Они правы. Мы это почувствовали на своей шкуре. Правда, ТВ успокоилась быстро – лелеять своё горе ей было некогда. Осталась она с двумя детьми (сыном и дочерью), семидесятилетним отцом-инвалидом и верным ей по гроб жизни возлюбленным, который, хоть и безумно любил Татьяну, но «не мог бросить свою больную жену». Осознав, что любимый на ней никогда не женится, ТВ, тем не менее, с ним не порвала – то ли любила, то ли привыкла, то ли некогда было замену искать. Однако о разводе пожалела. Как-то пожаловалась мне, что без отца с сыном не справляется:

- Представляешь, вчера Игорь, поганец, заявился домой пьяным. А ему ведь всего пятнадцать! Был бы отец!

- Пятнадцать!? – удивилась я. - Выглядит он намного старше! Настоящий мужчина. И красавец в придачу.

Глаза шефы засияли счастливым огнём, и стало ясно, что «поганец» в её устах – слово ласкательное.

- А знаешь, какой он умный?! И спортом занимается! Собирается на юрфак поступать.

- Ну и здорово, - сказала я. – Поступит и всё образуется.

- Это ещё большой вопрос, - вздохнула шефа.

- Что образуется?

- Что поступит.

- Вы же говорите, что он умный.

- На юридический с улицы никого не берут, будь ты хоть семи пядей во лбу. Для этого нужно в ректорский список попасть.

- Дожили! – задохнулась я от возмущения. – Уже сто процентов по блату поступают!

- Тише ты, - прошептала шефа и показала глазами на дверь. – Неприятностей хочешь?

Неприятностей я не хотела, поэтому тоже перешла на шёпот:

- Так несправедливо же! Универ ведь не его частная лавочка!

- О чём ты говоришь?!

И действительно, с луны я, что ли, свалилась? Просто масштаб явления меня поразил.

- И что же вы делать собираетесь? – спросила я.

- В список попадать, - ответила шефа.

- Ну да, - ответила я, - выход из безвыходного положения там, где вход.

Самым лёгким «входом» в список служила принадлежность к Среднему жузу, выходцем из которого был сам ректор.

***

Жуз (каз.жуз — «союз», а также «сотня») — исторически сложившееся объединение казахов. Казахская историография относит зарождение жузов к началу XVIII века, русские источники — к XVII веку. Всего образовалось три жуза: Старший жуз, Средний жуз и Младший жуз.

***

Поскольку этот вариант отпадал сразу, Татьяне оставалось одно: стать для дяди Джо ценным, а ещё лучше, незаменимым кадром. Впрочем, дядя Джо шефу и так высоко ценил: за её опыт работы, неистощимую энергию, безотказность (в смысле выполнения его поручений) и женскую привлекательность (что тоже немаловажно). Главное теперь было не опускать планку и не допустить косяков.

Вскоре после нашего с шефой разговора очень кстати пришло сразу три положительных решения на ректорские грузоподъёмные механизмы и механические строительные леса. ТВ сразу же направилась к дяде Джо, чтобы сообщить ему эту радостную новость, но вернулась в отдел с озабоченным видом.

- Мила, зайди ко мне, - сказала она.

- Что случилось? – спросила я, закрывая за собой дверь её кабинета. – Неужели дядя Джо чем-то недоволен?

- Да всем он доволен. Даже слишком.

- Как это слишком?

- Он сказал, что теперь надо оформить заявку на открытие!

- Како тако открытие? - не поняла я. – На что?!

- На какой-то плоский рычажный механизм шестого, что ли, класса, - неуверенно произнесла Татьяна.

- Ну да. У них там все механизмы высшего класса. Только они под понятие «открытие» не подпадают.

- Вот чёрт! Я так и знала! Только он очень хочет диплом на открытие получить.

- Отвинтите небо, - вспомнила я Антошку.

- Что? - не поняла Татьяна.

- Я говорю – мало ли что дядя Джо хочет. Не всё ему подвластно в этом мире, - последнее замечание получилось у меня уж очень высокопарным, но в точку.

Шефа посмотрела на меня удивлённо.

- Ты, прям, стихами заговорила… Жалко. Айдар Бакирович будет недоволен. В любом случае займись этим – вдруг там что-нибудь получится.

- Ладно, - ответила я, хотя была уверена, что ничего там не получится.

Быть гонцом, приносящим ректору хорошие новости – дело не только приятное, но и полезное: можно смело просить любой награды - даже внесения сына в пресловутый список. Поэтому Татьяна всё-таки надеялась, что ректорские «рычаги» на открытие потянут. Когда же она убедилась, что не потянут, в качестве гонца с плохой новостью отрядила меня.

- Ты ведь этим занималась, так что лучше меня всё и объяснишь, - сказала она.

До этого дня в кабинете ректора я была раза два: в отсутствие шефы носила на подпись заявки, в которых он был соавтором. Похоже, что дядя Джо меня не запомнил, потому что, не ответив на моё приветствие, спросил:

- По какому поводу?

- Я по поводу вашей заявки на открытие.

- А где Татьяна?

Так и сказал «Татьяна», без отчества.

- Татьяна Владимировна этой заявкой поручила заняться мне.

- Почему вам? – недовольно поинтересовался ректор.

- Потому что я курирую мехмат.

- Ну ладно, - буркнул дядя Джо.

Похоже, дядя Джо был уверен, что всеми его делами занималась лично Татьяна, и то, что она передоверила его ещё нерождённое детище кому-то другому, ему явно не понравилось. «Будет нелегко» - подумала я и слегка оробела.

Толстый и красивый (если бы не слишком пухлые, но упругие щёки, делающие его лицо поперёк себя шире) дядя Джо откинулся на спинку своего кожаного кресла, положил ладони на стол и приготовился слушать. «Ну, вылитый римский император», - мелькнуло у меня в голове. - «И сесть не предлагает». Я даже вообразила себе лавровый венок на его густых хорошо постриженных чёрных волосах, правда листья венка почему-то блестели, как будто были вырезаны из жести.

Эта моментальная картинка меня рассмешила (исключительно внутренне), и я приступила к своей речи довольно уверенно.

- Айдар Бакирович, к сожалению, ваше исследование под понятие «открытие» не подпадает.

- Почему?! – напрягся дядя Джо и даже выдвинул вперёд своё внушительное тело.

- В соответствии с нашим патентным законодательством диплом на открытие выдаётся за «установление неизвестных ранее объективно существующих закономерностей, свойств и явлений материального мира, вносящих коренные изменения в уровень познания».

Затем, вспомнив завет руководителя незабвенной драмстудии «Пузырьки»: «сначала похвали, а потом критикуй», я продолжила:

- Большое количество ваших авторских свидетельств на различные устройства с использованием рычажных механизмов высоких классов говорит о полезности и даже фундаментальности разработок вашей лаборатории, однако…

Далее я перешла к объяснению, почему разработки кафедры механики машин и механизмов не могут претендовать на открытие.

Дядя Джо долго со мной не соглашался, спорил – ему явно не хотелось расставаться с мыслью, что он совершил открытие, коренным образом изменившее уровень познания. По-моему он до конца мне всё-таки не поверил, потому что сказал:

- Оставьте ваши законы. Я почитаю. Идите.

Татьяна встретила меня вопросом:

- Ну что?

- Голова вроде бы на месте, - ответила я.

- У кого? – не поняла шефа.

- У меня, - ответила я, а потом добавила: - И у дяди Джо тоже.

- В каком смысле? - совсем запуталась шефа.

- В том смысле, что дядя Джо не велел мне секир башка сделать за плохую новость.

- А-а-а, - засмеялась шефа, - Так он убедился, что там нет открытия?

- Ещё не знаю. Но не дурак же он – разберётся.

Через два дня ректор вызвал меня к себе в кабинет и, возвращая брошюру, сказал:

- Вы были правы.

Я ничего не ответила, просто кивнула головой и вышла. Честно говоря, не ожидала, что дядя Джо станет меня вызывать только для того, чтобы лично признать, что был неправ. Мог бы просто забыть о несостоявшемся открытии. Этот его жест меня приятно удивил: редкие люди умеют прямо и без оговорок признавать свои ошибки, а уж облечённые властью – и подавно.

Когда я сообщила Татьяне, что проблема с открытием закрыта, она вздохнула с облегчением.

- Ну и, слава богу! Кстати у нас для ректора есть очень хорошая новость.

- Какая?

- Сегодня из Госплана письмо пришло. Голландские фермеры заинтересовались использованием лазера в сельском хозяйстве.

- А чем? Обработкой семян или полей? – спросила я.

- Да всем: и семян и полей и рассады овощных. Хотят приехать, ознакомиться и, возможно, лицензионное заключить. Я Ванюшину уже сообщила. Он после обеда обещал приехать.

После обеда Татьяна с Ванюшиным пошли на приём к ректору, где просидели часа полтора, не меньше.

В отдел шефа вернулась в возбуждённом состоянии.

- Ну, девочки, - сказала она, - будем готовиться к приёму иностранных бизнесменов! Галя, подготовь мне все ванюшинские материалы, связанные с сельским хозяйством. А к тебе, Мила, завтра с мехмата придут – надо будет срочно заняться патентованием в Голландии, ну и ещё в четырёх-пяти европейских странах устройства вертикального подъёма груза. Помнишь, ты говорила, что на него недавно положительное пришло?

- Помню. Только причём тут сапоги? – удивилась я.

- Какие сапоги? – в свою очередь удивилась Люба.

- Тёмная ты, Кимша, как пляжные очки, - встряла в разговор Парвина. – Милка имеет в виду, каким боком тут это устройство.

- Именно, - подтвердила я. - Мы же лазерную технологию собираемся продавать, а не ректорские подъёмные механизмы.

- Сейчас всё объясню, - ответила шефа, весело рассмеявшись.

И объяснила. На совещании у дяди Джо вдруг неожиданно выяснилось, что для обработки полей лазером необходимо использовать устройство, которое будет равномерно и строго вертикально поднимать лазер на необходимую высоту. И – какая удача! Опытный образец такого подъёмника уже изготовлен в университетском конструкторском бюро. Осталось только испытать его в поле.

- Ну да, - с усмешкой заметила Галка, - до сегодняшнего дня они прекрасно безо всякого подъёмного устройства обходились. Облучали опытное поле прямо с грузовика. Сама видела.

- А мне Улан по секрету сказал, когда мы заявку на этот подъёмник составляли, что он гораздо менее надёжен, чем прототип. И грузоподъёмность у него ниже.

- А в чём же тогда его преимущество? – ехидно поинтересовалась Галка.

- Как в чём? В сложности, - ответила я, изобразив серьёзную мину.

- Ох, и язвы же вы девочки! - сказала шефа. - Зато теперь делегация будет принята на высшем уровне! Ректор сказал, что университет оплатит все расходы на это мероприятие в пределах двух тысяч.

Делегация четырёх голландских фермеров с их собственным переводчиком действительно была обслужена по высшему разряду. Их встретили в аэропорту, отвезли в гостиницу, там угостили завтраком, а потом привезли в главный корпус, где их принял ректор, рассказавший дорогим гостям о достижениях университетской науки. Затем они с Ванюшиным и Татьяной (но уже без ректора) поехали на заказанных волгах на опытные поля кафедры биофизики. После демонстрации лазерных технологий был запланирован обед в большой столовой нового корпуса конструкторского бюро.

Шефа велела мне ждать делегацию там.

- Мы подъедем часа в четыре, может в пять. Ты там проследи, чтобы всё было в порядке. На обеде будешь переводчиком на подхвате. Если понадобится.

После обеда были запланированы переговоры, которые в случае необходимости могли продолжиться в первой половине следующего дня, а в семь вечера у них уже был самолёт в Москву, так что никакой культурной программы не предусматривалось. Деловые люди, одним словом.

К столовой я подъехала в половине четвёртого. Увидев накрытый на двадцать персон стол, обалдела. На обед нынче подавали: телячьи языки, сервелат, сырокопчёные колбасы с крупным жирком, заливную рыбу, тарталетки с красной и чёрной икрой, вкусно пахнущие слоёные пирожки, салаты из свежей зелени, а также неизменный салат «столичный». Венчали это изобилие бутылки пятизвёздочного армянского коньяка, импортных сухих вин и боржоми с ессентуками.

Сглотнув слюну, я обратилась к официантке в накрахмаленном фартучке, которая встретила меня у входа в зал:

- А где гречка и сгущёнка?

Женщина выпучила на меня свои красиво подведённые глаза и растерянно переспросила:

- Какая гречка?!

- Ой, извините! Это я пошутила. Просто у вас здесь весь продовольственный дефицит, только гречки со сгущёнкой не хватает.

- А-а-а-а, - расслабилась женщина.

Через сорок минут делегация, пополнившаяся сотрудниками кафедры биофизики, прошествовала в зал. Голландцы при виде этого изобилия сначала впали в ступор, а потом наперебой начали фотографировать стол. Один из них навис над блюдом с чёрной икрой и заснял его крупным планом.

Перехватив мой удивлённый взгляд, Ванюшин сказал:

- Их там за р-рубежом так не угощают. Пусть думают, что мы тут лучше живём. При р-развитом социализме.

Мой бывший шеф был явно в ударе, а, значит, голландских крестьян наверняка обаял.

Я подошла к Татьяне и шёпотом спросила:

- Как всё прошло?

- Ты знаешь, по-моему, они очень довольны, - ответила она. – Правда, подъёмник поначалу заклинило. Пришлось его опускать и начинать всё с начала.

Подвело-таки это пятое колесо в телеге.

- Ну и как они на это отреагировали?

- Да вроде нормально. Спокойно ждали. О чём-то между собой разговаривали.

- Думаете, заключат соглашение?

- Надеюсь, - ответила Татьяна, постучав по деревянной спинке стула.

На переговорах мы с Галкой не присутствовали – дожидались результатов в кабинете шефы, где был телефон. Татьяна не позвонила, а когда, наконец, появилась, мы в унисон спросили:

- Ну как?

- Ой, девочки! Так жалко! Они готовы были подписать хоть сейчас, но без подъёмника. Мы с Ванюшиным их уговаривали до последнего, а они ни в какую. Упёрлись и всё! Мы, мол, заинтересованы только в технологическом процессе. Оборудование у нас будет своё.

- Финт ушами не прошёл, - подвела итог переговорам Галка.

- Ну так согласились бы на лицензионное без подъёмника, - сказала я.

- Ты что, Мила, с ума сошла?! Айдар Бакирович вообще не должен знать, что это из-за его подъёмника всё сорвалось!

- А что ж вы ему скажете?

- Скажу, что голландцы проявили большой интерес и обещали дать ответ через два-три месяца. А там: мало ли почему они не стали подписывать. Только вы про всё это – никому!

На следующий день Татьяна вызвала меня к себе. Вид у неё был озабоченный.

- Дядя Джо недоволен? – спросила я.

- Да нет. Нормально воспринял, - ответила шефа. – Вот посмотри – мне сегодня счёт из столовой принесли.

Счёт был отпечатан на двух листах через один интервал. Я сначала заглянула в конец, где после слова «Итого» стояло: 1788 руб. 45 коп.

- Нич-ч-его себе! – воскликнула я. – Это же почти сто рублей на человека! Не может быть!

- Вот именно. У нас лимит был две тысячи, а тут один обед почти все деньги съел! Прокат машин по безналичному оплатили, на завтрак в гостинице и другие мелочи мне наличными давали. Я уже отчиталась. А этот счёт мне бухгалтерия может и не пропустить. Скажут, что перерасход. Ещё из своего кармана доплачивать заставят.

- А вы разве сумму за обед не оговаривали?

- Да дура я наивная! - ответила шефа. – Зав. столовой мне сказала, что это у них не первый банкет, и они сделают всё как надо. А меню, мол, будет зависеть от того, что они достанут. Я и подумать не могла… Вот что, Мила, ты посмотри этот счёт внимательно, если что-то найдёшь, я буду с заведующей ругаться.

Внимательно изучив счёт, я обнаружила много интересного. Очень много. Например, в счёте стояло: три килограмма чёрной икры, полтора – красной, хотя миниатюрных тарталеток было не больше, чем по две штучки на брата. Количество бутылок коньяка тоже было «слегка» преувеличено. В два раза. А конских деликатесов я вообще на столе не видела. Из двух, указанных в счёте горячих блюд (бешбармак и цыплята табака) они подали только бешбармак. Разделив общую сумму на 20 человек, получила 89 рублей 42 копейки. И это без ресторанной наценки – почти по себестоимости. Для полноты картины я сложила вес всех блюд (без напитков) и, разделив его на 20, получила по 7, 6 кг на человека.

Столкнувшись с такой беспредельной наглостью, я в очередной раз испытала классовую ненависть к «проклятым расхитителям социалистической собственности». Шефу, когда она ознакомилась с результатами моего «расследования», тоже захлестнул праведный гнев:

- Вот сволочи! Совсем охамели!

Вспомнив Клочкову, я подумала, что к заведующей идти бесполезно – всё равно отопрётся, ещё и шефу крайней сделает. Поэтому предложила Татьяне обратиться напрямую к ректору.

- Ему, наверняка, не понравится, что у него под носом такое творится.

- А если он спросит, почему я сумму заранее не обговорила, - возразила Татьяна.

- Если спросит - скажете, как было. Всё равно это лучше, чем из своего кармана платить. А если это до дяди Джо дойдёт? Ведь тогда он подумает, что вы с ними заодно были и на банкете наварились. Вам это надо?

- Типун тебе на язык! Ладно, была не была, – пойду! – решилась шефа.

Вернулась Татьяна на удивление быстро. Щёки у неё горели, и на лбу выступила испарина, но она улыбалась, правда как-то странно: растеряно что ли.

- Как прошло? – спросила я нетерпеливо.

- Я только заикнулась, что счёт сильно завышен, а он говорит: «Давай его сюда». И расписался. Вот смотри, - и Татьяна протянула мне бумагу, в левом верхнем углу которой стояла резолюция: «В бухгалтерию. Оплатить» и ниже размашистая подпись дяди Джо. – Мне так неудобно было!

- Почему? – удивилась я.

- Ну, Мила, ты даёшь! – нервно захихикала Татьяна. – Если дядя Джо так спокойно к этому отнёсся, значит, это у них в порядке вещей. А я, как дура, припёрлась к нему со своими разоблачениями.

Зазеркалье какое-то: одни воруют, другие их покрывают и вместе с ними халявную икру лопают, а третьим неудобно. Впрочем, чему тут удивляться. Как говорит моя сестра:


4. БАШМАК СТОПТАЛСЯ ПО НОГЕ

Случай со счётом был всего-навсего ещё одним мазком в картине мира, в котором я жила в восьмидесятые годы. Картина эта значительно отличалась от той, что была запечатлена в моём сознании романтическим временем школьной юности, когда мы ещё искренне верили в социалистические идеалы нашей страны.

Тогда бы я ни за что не поверила рассказу Толика по кличке Батон, который подпольно занимался ремонтом легковушек, а значит, был незаконным предпринимателем. Так вот: в восемьдесят первом году Толик ездил в Тольятти за запчастями и, вернувшись, рассказывал, как с завода «запчасти налево вывозят контейнерами».

И я не воскликнула: «Этого не может быть!», а только уточнила:

- Целыми контейнерами? – потому что не могла себе представить, как такие объёмы можно было незаметно за ворота вывезти.       

- А то! – ответил Толик, - Именно целыми. Меня там с одним мужиком познакомили, так у него гараж до потолка нераспечатанными коробками забит. Ты думаешь, ему это простые работяги в штанах через проходную вынесли?

- Вот что значит, когда у завода хозяина нет! – с возмущением воскликнула я, предавая тем самым основополагающую идею социализма – всенародную собственность.

- Почему нет? - рассмеялся Толик. – Там все хозяева. Только те, что пониже воруют по мелочи, а те, что повыше – контейнерами. Я тоже, если что где плохо лежит, обязательно стыбзю.

- И тебе не стыдно? – спросила я.

- Не-а, - ответил Толик. – Воруют все!

С Толиком нельзя было не согласиться. Действительно, воруют все. Как «в штанах выносят» я сама видела на плодоовощном комбинате, куда меня, Надю и Галку в сентябре на две недели из универа отрядили. В конце каждой смены работницы обвязывали себя длинными полотняными «колбасами», заполненными сахарным песком. Они нас не стеснялись. Одна из женщин, перехватив мой взгляд, усмехнулась и, подмигнув мне, сказала:

- Ты ничего не видела.

Мне стало неловко, и я отвернулась.   

За работу мы принялись с энтузиазмом – не из-за денег даже (какие там деньги!), а потому, что нам нравилось. Как сказала одна из работниц:

- Такое с конторскими бывает. Только вас надолго не хватит – кому охота за эти копейки жопу рвать! Наверное, в кабинетах с чистыми ручками лучше сидеть?

В её голосе можно было уловить нотки презрения к нам – белоручкам, а возможно и зависти. Не знаю.

В первый день нас послали на чистку болгарского перца. Бригадирша усадила нас в огромном сарае у горы зелёных и красных перцев и велела выковыривать из них серединки вместе с хвостами. Работа эта оказалась нелёгкой, и за час мы перебрали всего по ящику. Бригадирша, проходившая мимо, посмотрела на нашу работу и сказала:

- Э-э-э, красавицы, так вы мне ничего не наработаете! Смотрите как надо: обхватываешь перец рукой как … (здесь она споткнулась, не решившись видно произнести матерное слово) ну как член, и бьёшь хвостом по деревяшке – раз, и готово!

И действительно, упругий хвост от удара провалился внутрь перца, и женщина легко его вытащила вместе с сердцевиной.

- Только бейте посильнее – не стесняйтесь. Перцу не больно, - усмехнулась бригадирша.

После такого инструктажа работа у нас пошла споро, и к концу смены мы перебрали почти половину кучи, хотя норму так и не выполнили.

На следующий день нас направили в цех, где варили фруктово-ягодные компоты. Я накладывала вишню в трёхлитровые банки, едущие по конвейеру, Галя наполняла их резаными яблоками, а Наде досталась чёрная смородина. Мне было хуже всех, потому что вишня была замороженной, и мои бедные руки (кстати, даже без перчаток, использование которых на комбинате почему-то не предусматривалось) моментально окоченели. Девчонки меня пожалели, и мы стали меняться местами через каждый час. К концу дня я ужасно устала и, в довершение ко всему, меня ужалила оса, которых в цехе было как мух, а мух было как грязи. Грязи в цехе тоже хватало. Банки на конвейере иногда бились, отчего пол цеха был покрыт слоем вязкого и одновременно скользкого сиропа, фруктово-ягодной смесью и осколками стекла.

Больше всего нам понравилось работать в цехе по производству кабачковой икры. Свежая, ещё тёплая икра оказалась очень вкусной. Мы три дня питались ей, наваливая толстенным слоем на батон, разрезанный пополам вдоль своей длины.               

К концу нашего двухнедельного срока мы сильно вымотались, особенно после ночных смен на конвейере по мытью банок. На свою чистую работу вернулись с порезанными руками и отвращением к повидлу: этот продукт варили из некондиционных яблок и «компотного боя» - содержимого разбитых банок, которое собирали с конвейерного стола грязными тряпками, а с конвейерной ленты оно стекало само в  большие тазы, стоящие на грязном полу. Думаю, на этом дешёвом неучтённом сырье  руководство комбината зарабатывало немалые деньги.

За наш ударный труд мы получили меньше двадцати рублей каждая. Почему так мало, решили не выяснять.

- Всё равно ничего не добьёмся, - сказала Галка.

- Хорошо, что у нас зарплата сохраняется, - сказала Надя, - а то б совсем обидно было.

- А так не обидно? – спросила я.

- Может и обидно, только везде так. Ты что, в колхозе ни разу не была?

- Была и много раз, когда в КазНИИНТИ работала - ответила я. – Нас там однажды послали в совхоз на шпалеры…

- На что?!

- Ну это так виноградные ряды называются. Мы лозу на зиму с проволок снимали, чтобы она не замёрзла. Так их бригадир нам прямо сказал: «Объе…ть городских – святое  дело».

- Вот видишь!

- Вижу.

В ответ городские работали по принципу поговорки: «если вы думаете, что вы нам платите, то думайте, что мы вам работаем». Или тоже жульничали: например, отчитывались дважды за одни и те же вязки табачных листьев или ящики с помидорами.

Короче, башмак (власть, вооружённая идеей построения рая на земле) действительно стоптался по ноге (человек со всеми своими достоинствами и недостатками). Поначалу башмак с самыми благими намерениями, нещадно до кровавых мозолей давил на ногу, пытаясь придать ей форму по своему лекалу, и, надо сказать, немало в этом преуспел, потому что был сшит из толстой дублёной кожи. Однако ничто не вечно под луной. Кожа башмака постепенно стала растягиваться по ноге, а потом на подошве появились дыры. Мозоли на ноге поджили, хотя окончательно не исчезли. Все попытки обувку починить и сделать её более удобоноской оказались неудачными. В результате она окончательно расхлябалась, и нога, приобретя относительную свободу, потопала не туда, куда пытался направить её стоптанный башмак.

***

Ты здесь хозяин, а не гость – тащи отсюда каждый гвоздь.

Хочешь жить – умей вертеться.

Если вы думаете, что вы нам платите, то думайте, что мы вам работаем.

От работы кони дохнут.

Инициатива наказуема.

Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. (Поговорки времён позднего социализма)

*** 

Я, как и большинство людей этой тишайшей эпохи, жила частной жизнью с её каждодневными заботами, работой, откладыванием денег на отпуск, переживаниями за  сына, а также маленькими праздниками: посиделками на кухне с друзьями, выездами в горы на "недотыкомке", вечеринками по поводу и без, походами в кино, на гастрольные концерты и театральные спектакли.

В январе 1982 года умер главный идеолог коммунистической партии Суслов. Его пышные похороны в моей памяти не оставили никакого следа. А вот смерть Брежнева в ноябре того же года запомнилась даже Антошке, о чём он рассказал мне совсем недавно.   

- Однажды воспитательница похвалила меня за то, что я плакал.

- Как это?! – удивилась я.

- Она сказала: «Смотрите дети – Антон правильно горько плачет, потому что умер наш любимый Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев».

- Да ладно! Неужели воспитательница могла такое сказать?! – не поверила я. – Может быть, ты что-то путаешь?

- Ничего я не путаю! Меня ведь тогда постоянно за слёзы ругали, а в этот день впервые похвалили и в пример всем поставили!

Интересно, проливал ли кто-нибудь в Советском Союзе горькие слёзы по усопшему кроме его близких родственников и Антошки? Скорее всего – нет.

В честь усопшего город Набережные Челны переименовали в город Брежнев. В Алма-Ате в его честь назвали площадь перед зданием ЦК Компартии Казахстана, которая ждала своего часа под народным названием "Новая" года два или три. Кстати в обиходе она так брежневской и не стала.   


5. ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И ЮРЬЕВ ДЕНЬ!

Новым, но не менее старым Генеральным секретарём стал председатель КГБ Юрий Андропов, который оказался непримиримым борцом с расхитителями социалистической собственности и коррупционерами. А ещё суровым поборником дисциплины и порядка.

Уголовные дела на высокопоставленных работников воспринимались с мстительным энтузиазмом, однако методы укрепления трудовой дисциплины вдруг напомнили расслабленным обывателям сталинские времена – даже тем из них, кто тогда и не жил.

У входа нашего главного корпуса появились дежурные, которые составляли списки опоздавших. «Злостных нарушителей дисциплины» (которые опаздывали более чем на пять минут) заставляли писать объяснительные на имя ректора. Куда эти объяснительные потом девались, никто не знал, но поначалу народ кто рысью, а кто галопом бежал от автобусной остановки до ворот, с тревогой поглядывая на часы, а после растекался по отделам, где за чаем обсуждал обстановку на фронтах борьбы с нарушителями.

Труднее всех пришлось нашей шефе, которая в первый же день опоздала на пятнадцать минут, после чего на работу добиралась исключительно на такси. В конце недели она сказала:

- Ох, девочки! Если так и дальше пойдёт – я всю зарплату на такси спущу.

- А вы попробуйте из дома на полчаса раньше выходить, - предложила Люба.

Шефа только рукой махнула:

- Лучше я без денег останусь.

Когда пошли слухи о том, что началась охота на прогульщиков в общественных местах (магазинах, кинотеатрах, парикмахерских и даже банях), я сначала не поверила. Однако однажды Люба Ким, страдавшая геморроем, утром отпросилась у шефы в поликлинику, а часа в два вернулась в отдел с таким потерянным лицом, что Галка сочувственно спросила:

- Что, совсем плохо? Операцию придётся делать?

- Да нет, - ответила Кимша, - меня в магазине поймали.

- Кто?!

- Милиционер и какой-то дядька с ним. Потребовали паспорт, записали все данные и сказали, что сообщат на работу о прогуле.

- Ну бля… и методы! – возмутилась я. – В каком магазине?

- Да я в продовольственный зашла на обратном пути. Хотела яиц купить, - чуть не плача ответила бедная Люба.

В комнату вошли Надя с Жанной с чашками в руках, которые они мыли в туалете после обеда. Увидев расстроенную Любу, они хором воскликнули:

- Что случилось?

- Кимшу выловили в магазине, где она яйца покупала.

– И кто этот маразм придумал?! Неужели там! – подняла к потолку указательный палец Жанна.

- А где же ещё! – уверенно подтвердила Надя. – Новая метла.

- Лучше бы эти дядьки яйца снесли и Кимше отдали, тогда бы ей не пришлось за ними в очереди стоять!

Этой злой шуткой я всех рассмешила. Кимша тоже прыснула и вдруг разревелась как ребёнок.

Надя обняла её за плечи и сказала:

- Ну ладно, Люба, ну, успокойся, шефа подтвердит, что тебя в поликлинику отпустила. А в магазин, скажешь, ты в обеденное время зашла. Ведь в обеденное?

- Почти, - горько всхлипывая, ответила Кимша.

-  Яйца то хоть успела купить?

- Не-е-е-т, - ещё сильнее разрыдалась Люба.

- Это серьёзно. Как же теперь твой Боря без яиц будет?       

Такие, мягко говоря, радикальные меры борьбы с прогульщиками было решено  уравновесить продлением времени работы магазинов до одиннадцати вечера. Там наверху вероятно не знали, что люди в рабочее время по магазинам шляются не потому, что после работы не успевают купить то, что им надо, а потому, что к вечеру на полках того, что надо, уже не бывает.

Ещё одной неприятной новостью – уже местного значения - был перевод работы ректората и НИЧ на шестидневную рабочую неделю. В университете у студентов была шестидневка, а научные лаборатории, как и мы, работали пять дней в неделю. Нововведением недовольны были все, особенно женщины с детьми, коих у нас было подавляющее большинство, тем более что переводить на шестидневку детские сады никто не собирался. Хотя проблемы с кем оставить ребёнка у меня не было, я кипятилась не меньше других. И дело даже не в том, что два выходных в неделю лучше, чем один, а в том, что я не видела в этом переводе никакой, ну самой мизерной, целесообразности. 

- Господи! – возмущалась я. – Ненавижу тупизм! Ну какой смысл во всём этом?!

- Да нет здесь никакого смысла, - подхватила Парвинка. – Разве что выслужиться захотели.

- Ага! Пошли дурака богу молиться, так он лоб расшибёт!

- Эт-т точно, - согласилась Парвина. – В общем, хреново, девочки.

- А давайте в профсоюз обратимся, ведь он же должен наши права защищать. У меня два дошкольника и муж тоже в универе работает. С кем я их оставлять буду? - высказала мудрую мысль Кимша.

- Слушай, точно! Надо петицию написать, - поддержали её Гуля с Парвиной, у которых тоже было по двое детей.

Мы составили обращение в профсоюз, которое подписали все сотрудницы нашего отдела и две женщины из ОНТИ.

- К председателю пойдёшь ты, Милка, - сказала Парвина. – Как самая боевая.

А я и не возражала: меня хлебом не корми, только дай за справедливость побороться!

- Милка, ты там сильно не возмущайся, - посоветовала осторожная Галка, - а то ещё на неприятности нарвёшься.

- Ладно, - обещала я, - буду на семейные проблемы упирать.

Ни имени, ни даже внешности председателя профкома ректората я не запомнила. С уверенностью могу только сказать, что это был мужчина. Да, вспомнила, лет ему было тридцать, не больше.

Габит Габитович (назову его так) принял меня приветливо, выслушал внимательно, а потом сказал:

- Я очень хорошо вас понимаю, и всем женщинам сочувствую, но университет – учебное заведение, где студенты учатся шесть дней в неделю. Возьмём преподавателей, среди которых тоже немало женщин, однако они работают по шестидневному графику.

- Но преподаватели не сидят каждый день с девяти до шести, - возразила я, - отчитал свои часы – и свободен. Да и, насколько я знаю, их график работы составляется так, чтобы один, а то и два дня в неделю оставались свободными.

- Вы забываете, что им приходится к лекциям и семинарам готовиться.

- Я вовсе не хочу сказать, что преподаватели бездельники, но к лекциям и семинарам можно готовиться и дома, причём в любое время дня и ночи, и это, согласитесь, для женщины большое удобство. Можно между делом и обед приготовить. Мы же, я имею в виду научно-исследовательскую часть, обслуживаем науку и напрямую с учебным процессом не связаны, - здесь я перевела дух и закончила: - Поэтому совершенно непонятно, почему наши подразделения не могли бы работать как раньше.

Габит Габитович посмотрел на меня с сожалением и сказал:

- Очень плохо, что вы, работая в учебном заведении, с учебным процессом не связаны. Разве студенты наукой не занимаются?

«Вот, демагог!» - подумала я, постепенно закипая, но, еле-еле сдержав себя, предприняла последнюю попытку убедить председателя организации, стоящей на защите прав трудящихся, в бессмысленности нашего перехода на шестидневку.

- У тех студентов, которые наукой занимаются, есть целых пять дней в неделю с девяти часов утра до шести часов вечера для того, чтобы обратиться к нам по любому вопросу.

- Ничем помочь не могу – это решение руководства, - развёл руками защитник.

В отделе я сказала, что Габит никогда против власти не пойдёт, так что все наши старания - коту под хвост.

В конце первой шестидневной недели нам объявили, что будет собрание сотрудников ректората, на котором выступит сам Джолдасбеков.

Актовый зал был полон – никто не решился с собрания смыться. Ректор выступил с речью. Говорил о необходимости повышения трудовой дисциплины, об ответственности начальников отделов за своих подчинённых, о более серьёзном отношении к социалистическому соревнованию и т.п. Когда Джолдасбеков свою речь закончил, проректор по международным связям, ведущий собрание, обвёл зал суровым взглядом, который, как он, наверное, полагал, соответствовал серьёзности момента, и спросил:

- Есть вопросы?

Не успев подумать: «А нужно ли это?», я подняла руку.

- Что вы хотели, - спросил ректор.

Я встала и задала вопрос, чем вызван перевод НИЧ на шестидневную рабочую неделю.

Джолдасбеков недовольно дёрнулся и ответил:

- Производственной необходимостью.

- А в чём эта необходимость заключается? Ведь…

Но привести свои аргументы я не успела – ректор резко меня оборвал:

- Сядьте!

В зале воцарилась гробовая тишина. Я продолжила молча стоять ещё секунды две или три, и за это время успела подумать: «Хоть бы одна зараза поддержала!». Но все молчали.

- Сядьте! – повторил свой приказ Джолдасбекова.

И я села. Смелости выйти из зала у меня не хватило.

- Есть ещё вопросы? – с испугом косясь на ректора, спросил проректор по отношениям.

Вопросов больше не было.

- Собрание окончено, - с явным облегчением в голосе провозгласил ведущий, и все встали и молча потянулись из зала.      

На душе у меня было гадостно. И стыдно. За себя, за всех. «Что ж мы все такие бояки приниженные?». 

 
***

В начале апреля шефа объявила, что она срочно уходит в отпуск и оставляет меня исполнять обязанности начальника отдела.

- Так ещё же холодно. Даже на море, - удивилась Парвина. 

- Да мне горящую путёвку в санаторий предложили. Подлечусь.

- Вам-то что лечить? Вы же здоровы, как дай бог каждому! Тьфу-тьфу – не сглазить.

- Была бы путёвка, а болезнь найдётся, - весело ответила шефа.

- Эт-т верно, - согласилась Парвина.

Когда довольная начальница упорхнула, Парвина сказала со вздохом:

- А вот у меня болезнь нашлась, а путёвки нет.

Татьяна подписала приказ о моём назначении на должность и.о. начальника отдела и отбыла в какой-то местный санаторий, а у нас наступили дни полной релаксации.

К очередной годовщине дня рождения В.И. Ленина как всегда объявили добровольно-принудительный коммунистической субботник. Парвинка предложила «отметить это дело достойно».

- Достойно, это как? – спросила Надя.

- Уберёмся в кабинетах, а потом скинемся, поедем ко мне, налепим мант и хорошо посидим. С бутылочкой.

Идея всем понравилась, только я сказала:

- К тебе, Парвина, уж больно далеко ехать.

- А давайте ко мне, - предложила Гуля. Я же в центре живу. Моих как раз никого не будет. Они в Медео на каток собирались.

- А где баранину возьмём?

- Ну. Для такого дела можно и на базаре купить.

- Не надо на базаре, - откликнулась молчаливая Жанна, - нам из аула конину привезли, давайте из неё и слепим.

- Никогда не ела манты из конины, - с сомнением в голосе сказала Надя. – Это вкусно?

- Ещё как! – ответила Жанна.

- Только ты фарш заранее приготовь, чтоб время не терять, а я тесто замешу, - сказала Гуля, - оно как раз хорошо отлежится.

- Всё, девчонки, хватит, а то у меня уже слюнки потекли, - подвела итог совещанию Парвина.

Мы договорились, в субботу прийти к десяти часам. День оказался ветреным и промозглым, поэтому было решено окна не мыть, а ограничиться генеральной уборкой внутри помещений. Справились мы за три часа и уже собирались сматываться, как дверь отворилась, и на пороге появился Серкебай Кусаинович – один из двух референтов ректора, появившихся совсем недавно. Серкебая мы знали, потому что он к нам время от времени захаживал и вёл разговоры о том о сём, скорее всего, от скуки.

- Приветствую вас! – с улыбкой на всё лицо поздоровался Серкебай.

- Здрасте, - нестройным хором ответили мы.

- Вы что, уже домой собрались?

- Да, - ответила я, - мы уборку уже закончили.

- А я хотел вас попросить помыть окно в моём кабинете.

- Вот наглец! – прошептала Галка у меня за спиной, - может быть ему ещё и бельё постирать.

Я, не оборачиваясь, легонько дёрнула её за рукав свитера и, улыбаясь как можно более приветливо, сказала:

- Не получится. У каждого своё бревно.

- Какое бревно? - не сразу понял Серкебай, но, врубившись, засмеялся. – Хорошая шутка. А я серьёзно. У меня ведь даже секретарши нет.

- Если серьёзно, то мы и у себя окна не мыли, - ответила я.

Серкебай поднял брови.

- Почему?

- Холодно. Мы решили, что помоем, когда теплее будет.

- Жалко, - уже без улыбки произнёс референт. – Ну тогда до свиданья.

Он ушёл, а мы поторопились к Гуле, где хорошо посидели с бутылочкой под вкусные манты из конины, весёлый трёп и песни a cappella.

В понедельник не успела я прийти на работу, как меня вызвали в приёмную ректора. Там секретарша указала мне на дверь, на которой была табличка с надписью: «Референт Мулдашев Кайрат Ахметович». «Это, стало быть, второй референт. Что ему от меня нужно?» - подумала я и вошла в маленький кабинет. За столом сидел молодой человек в очках.

- Здравствуйте, вы меня вызывали? – спросила я.

- Корен Людмила Андреевна? – спросил в ответ референт. – Здравствуйте. Присаживайтесь, пожалуйста.

Я села на предложенный стул, а Кайрат Ахметович вынул из ящика стола какую-то бумажку и протянул её мне.

- Вот тут на вас докладная. Ознакомьтесь, пожалуйста.

- Докладная?! – удивилась я, потому что никаких грехов, тянущих на докладную, за собой не числила. – От кого?

- Её на имя ректора в субботу написал Серкебай Кусаинович, но поскольку Айдара Бакировича в тот день не было, докладную он оставил у меня. Вы прочтите.

И я прочла. Передаю не дословно, конечно, содержание этого документа:

«Довожу до Вашего сведения, что исполняющая обязанности начальника патентно-лицензионного отдела Л.А. Корен и под её влиянием все сотрудники указанного отдела саботировали Всесоюзный ленинский коммунистический субботник, проходивший 23 апреля сего года. Кроме того, Л.А. Корен допускала пренебрежительные высказывания в адрес ленинского почина. Считаю, что такое поведение Л.А. Корен наносит вред основной линии нашей партии и правительства».

Вот как-то так. «Ну, гнида!» - подумала я, а вслух сказала:

- Бред!

- Вообще-то я Серкебаю Кусаиновичу не совсем поверил, поэтому и пригласил вас, прежде чем дать ход этой докладной. Расскажите, что там у вас произошло.

Я глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, и, выдохнув, двинула речь:

- Кайрат Ахметович, я, как и все сотрудницы нашего отдела явилась на Всесоюзный ленинский коммунистический субботник в десять часов утра. Прийти на час позже мы решили в своём коллективе накануне. Надеюсь, желание выспаться после напряжённой трудовой недели не может считаться саботажем, ведь трудовым законодательством время начала субботника не установлено. Выспавшись, за уборку помещений, принадлежащих патентному отделу, мы взялись с огоньком, и через три с половиной часа уборка была закончена.

Погода в тот день была очень холодной и ветреной, и я предложила сотрудницам отложить мытьё окон до тех пор, пока не установится тепло. Думаю, такое решение было вполне оправданным, ведь, если бы девочки простудились и ушли на больничный, это бы сказалось на работе отдела. Около половины второго к нам зашёл Серкебай Кусаинович. Он обратился к нам с просьбой помыть окно в его кабинете, на что я ответила отказом, сославшись на холодную погоду. Не высказав нам никаких замечаний и претензий, Серкебай Кусаинович попрощался и ушёл. Мы разошлись по домам (говорить про манты из конины я посчитала нецелесообразным). Если забота о здоровье сотрудников, это саботаж – готова ответить.

Я хотела добавить «по всей строгости советского закона», но вовремя остановилась: это был бы перебор.

Моё выступление, выдержанное в стиле канцелярит + передовица газеты «Правда» (из этого стиля выпало единственное слово «девочки»), референта явно впечатлило.

- Людмила Андреевна, вам надо было бы работать адвокатом!

Он взял со стола докладную, пробежал её глазами и спросил:

- А ваши «пренебрежительные высказывания в адрес ленинского почина» это что? Серкебай мне говорил насчёт какого-то бревна. Я толком не понял.

Тут «Остапа понесло»:

-  Когда на предложение Серкебая Кусаиновича помыть окно в его кабинете я ответила, что у каждого своё бревно, я имела в виду, что Ленин не стоял в стороне, глядя, как другие с энтузиазмом и бескорыстно трудятся на расчистке территории Кремля. И уж тем более Владимир Ильич не просил свою секретаршу тащить бревно за себя. Не вижу в этом высказывании никакого пренебрежения к ленинскому почину. Более того, этим я хотела сказать, что негоже самому референту ректора с недопустимым пренебрежением относится к этому почину и демонстрировать, извините меня, свои байские замашки! Скорее не мы, а сам Серкебай Кусаинович саботировал всесоюзный ленинский коммунистический субботник.

Кайрат Ахметович откинулся на спинку стула и захохотал. Отсмеявшись, он сказал:

- Пожалуй, вам больше подошла бы должность прокурора. Вот что, я кладу эту бумагу в нижний ящик стола и обещаю вам, что она никуда не пойдёт. А с Серкебаем Кусаиновичем я вопрос решу.

С этими словами он действительно положил докладную в ящик, который закрыл на ключ. Обещанию референта я поверила. Он вообще произвёл на меня хорошее впечатление, правда, на его месте я бы докладную разорвала на мелкие кусочки и выбросила в урну. Но, может быть, именно поэтому я и не была референтом ректора.

(Для справки: если бы подобная докладная была написал на меня в сталинское время, то моё деяние подпадало бы под статью 58-14 «Контрреволюционный саботаж, т.е. сознательное неисполнение кем-либо определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение со специальной целью ослабления власти правительства и деятельности государственного аппарата, влечет за собой лишение свободы на срок не ниже одного года, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты - расстрела, с конфискацией имущества»).

 
6. ПЛЕМЯННИЦА

В августе 1983 года Алёшина сестра Татьяна, которой уже перевалило за тридцать, родила девочку. 

Замуж выйти ей так и не удалось. На этом тернистом пути у неё было немало трудностей.
 
Основная из них заключалась в том, что Татьяна, как и все её подруги по почтовому ящику, не собиралась связывать себя узами Гименея с такими же приезжими, как и они сами. Ведь выйти замуж за москвича – это единственная возможность получить прописку и осесть навсегда в «городе коммунистического будущего». Несколько лет Таня потеряла на связь с сотрудником по имени Виктор, который по всем параметрам соответствовал необходимым критериям: был коренным москвичом, сыном генерала, хорошо зарабатывал, ранее женат не был и характер имел мягкий и незлобивый. Недостатков у него было всего два: алкоголизм и нежелание вступать в законный брак. Борьба с этими двумя недостатками оказалась неравной, и Татьяне пришлось с потенциальным женихом расстаться.

Дочку она родила от другого кандидата в женихи (Виктора №2), с которым тоже работала в одной конторе. По её словам он «давно подбивал к ней клинья», но она всерьёз его не воспринимала, потому что к его достоинствам можно было отнести только то, что он был москвичом, правда, родом из Батайска, и не был алкоголиком, правда, выпить был не дурак. Недостатков же у него было гораздо больше: возраст - старше Татьяны на 24 года; семейное положение – холост, но был когда-то женат и имел дочь – всего на год или два младше Татьяны; характер – законченный эгоист и неисправимый бабник.

- Тань, а зачем же ты с ним связалась? – это я спросила у неё, когда во время очередной командировки в Москву навещала её в больнице, где она лежала на сохранении.

- Измором взял, - ответила Татьяна. – Представляешь, в прошлом году я сняла квартиру на Тушинской, и оказалось, что он живёт в том же доме через подъезд. Когда мы с ним у дома случайно встретились, он сказал, что теперь-то я от него никуда не денусь.

- А как он к твоей беременности отнёсся?

- Поначалу как все кобели. Говорил, что уже стар для отцовства. Представляешь? Как за бабами бегать, так он петушок, а как папой заделаться, так – старичок.

- Так всё-таки он на ребёнка согласился?

- Согласился. Ты не представляешь, чего мне это стоило, - и Таня показала руки, покрытые потрескавшейся кожей. – Вот, смотри – нейродермит.   

Когда Таня родила, Виктор забирал её из роддома. Татьяна обрадовалась и думала, что он привезёт её в свою квартиру. Но Виктор подогнал свой старенький «москвичок» к тому подъезду, где Татьяна снимала квартиру и где её ждала Тамара Николаевна. «Молодой» папаша записал дочку на свою фамилию, но всяческие разговоры и намёки на оформление законного брака пресекал в зародыше.

Так мечта очередной провинциалки зацепиться в Москве разбилась о бастионы не только обычного мужского эгоизма, но и всеобщего эгоизма и недоверия коренных, а точнее уже умудрившихся укорениться москвичей к потенциальным претенденткам на исключительные столичные блага. 

Получив декретные деньги, Татьяна с новорожденной Ириной отбыла к матери в Сумы. Мы с Антошкой и Виктор поехали вместе с ней.

Молодому папаше было пятьдесят четыре года, но выглядел он не намного старше Татьяны, которая после родов сильно располнела и как-то огрузла. Ёж  (так Татьяна и её подруги называли Виктора за его густой с незначительной проседью ёжик на голове) был парень хоть куда: коренастая сбитая фигура, отсутствие животика, крепко посаженная голова, квадратный подбородок с глубокой ямочкой и блестящие тёмно-карие глаза, стреляющие из-под густых чёрных бровей в сторону всех без исключения особей противоположного пола. Короче – жизнелюб. 

Состояние «полубрака» его вполне устраивало. Татьяну же устраивало наполовину, но она решила, что со временем Ёж, привыкнув к дочери, созреет до полного.


7. ЛЮДИ ВСЯКИЕ НУЖНЫ

В Сумах мы с Антошкой пробыли почти до конца августа. На обратном пути  остановились в Москве на сутки. Я поехала в «Детский мир», чтобы выполнить заказ моей подруги Наташи Агаповой, которая тоже недавно родила девочку. Наташа попросила меня купить любую обувь самого маленького одиннадцатого размера. Оказывается – о чём я и не знала, потому что для меня это было уже не актуально – в Алма-Ате вообще пропала гусариковая обувь. В магазине мне пришлось простоять в очереди около двух часов, чтобы, наконец, стать счастливой обладательницей миниатюрных голубых туфелек.

Кстати, как я потом узнала, Татьянина дочка училась ходить босиком, потому что в Сумах с детской обувью была та же проблема, что и в Алма-Ате.   

Наступил сентябрь. Прежде, чем отправить сына в детский сад, необходимо было сдать анализ на реакцию Манту. Антонина Павловна, врачиха академического садика, к которому мы были приписаны, строгим, не терпящим возражений тоном, сообщила мне, что пора ребёнка из санаторного сада возвращать восвояси. После моего робкого протеста, что, мол, академический садик очень холодный, да и вообще мне не хотелось бы выдёргивать сына из санаторного, к которому он уже привык, она неожиданно тон резко изменила:

- Вы же понимаете, мы не можем держать детей в санаторном вечно. Но если, конечно мы решим, что ваш ребёнок всё ещё нуждается в усиленном питании и наблюдении… Приходите в следующий четверг.

При этом её выжидательный и призывно-ласковый взгляд недвусмысленно намекал на то, что без «благодарности» не обойтись. Мне стало ужасно неловко, и я поспешила удалиться.

Дома я пожаловалась Лёше на то, что врачиха вымогает взятку.

- За что? – удивился Алёша.

- За то, чтобы Тошку из санаторного сада назад в академический не выпнуть.

- Значит надо дать.

- А как? И сколько?

- Не знаю.

- И я не знаю.

В назначенный день, так и не придумав как себя вести, я поехала решать Антошкину судьбу. «Буду действовать по обстановке», - решила я и, несколько раз глубоко вздохнув для усмирения волнения, вошла в кабинет.

За столом сидела молодая симпатичная женщина. От неожиданности я, не поздоровавшись, спросила:

- А где Антонина Павловна?

- Антонина Павловна сломала руку, - ответила женщина. – Я её замещаю. Вы, по какому вопросу?

Вопрос мой был решён быстро и без взятки. Милая молодая и ещё неопытная в вопросах разрешения «сложных, неоднозначных проблем» врачиха просто изучила Антошкину карту и росчерком пера оставила его в санаторном садике.

Домой я возвращалась пешком – мне хотелось прогуляться, раз уж я с работы отпросилась до конца дня. Я шла и радовалась тому, что проблема разрешилась так легко как с финансовой, так и с психологической точки зрения. Пусть в меня бросит камень тот, кто ни разу в жизни не порадовался чужому горю, но сломанной руке Антонины Павловны я сказала «спасибо».

В центре города у старого дома правительства я встретила Нонну – вторую жену моего бывшего одноклассника Гарика Ямпольского, с которой он недавно развёлся и женился в третий раз. Нонка осталась с двумя детьми – сыном Аркашей на пару лет старше моего сына и дочкой Машей, которая была чуть младше Антошки.

Нонка нашей встрече обрадовалась.

- Я слышала, что ты умеешь хорошо обои клеить.

- Умею, - не без гордости ответила я.

- Поможешь мне? Я собираюсь продавать квартиру. Надо подновить.

- А у тебя разве квартира кооперативная, - удивилась я.

- Нет. Государственная.

- Так как же ты её продашь?

-  Наивная ты, Милка. Я свою трёхкомнатную в центре Алма-Аты поменяю на однокомнатную в Джамбуле.

-  А, ну да. С доплатой, а доплата будет не маленькой.

-  Быстро соображаешь, - пошутила Нонка.

- Это понятно, но где же ты жить собираешься?

- Я за границу уеду.

- В Израиль?

- По израильской визе, - туманно ответила Нонна.

- Смелая ты, Нонка. С двумя детьми…

- А что мне здесь терять? Так поможешь?

- Помогу, конечно.

Мы договорились на субботу (Нонка хоть и была еврейкой, но советской – шабат не блюла).

Нона была, как и родители Гарика, психиатром, поэтому в процессе клейки обоев я решила проконсультироваться у неё насчёт Антона. Когда я ей поведала о своих наблюдениях и тревогах, она ответила довольно лапидарно:

- А чего ты хочешь? Ядерная психопатия. Ты на своего мужа посмотри.

- Мой муж не психопат, - обиделась я. – Он своеобразный – весь в себе, но не психопат.

- Ну правильно ты говоришь «весь в себе» - типичный шизоидный психопат. Психопат в народе – это ругательство, а в психиатрии – диагноз. Причём не такой уж страшный. Это просто несколько большее отклонение от нормы, чем у основной массы людей. Нормальных людей, если на то пошло, вообще не бывает.

- Ты меня успокоила, - горько пошутила я. – Но с основной массой людей у меня проблем нет, а с Антошкой есть.

- Тут уж ничего не поделаешь, - ответила Нона. – Один немецкий психиатр (Нонка назвала фамилию, которую я, к сожалению, не запомнила) сказал, что без психопатов мир был бы серым. Психопатия – это по большому счёту не заболевание. Лекарствами не лечится.

- А чем?

- Ну-у-у, как тебе сказать. Если среда благоприятная, воспитание правильное, то такие люди в принципе как-то адаптируются. Но всё равно характер у них на всю жизнь таким остаётся. Вот, например, есть люди с постоянно повышенным настроением – они тоже психопаты.

- Хотела бы я быть таким психопатом!

- Это точно, - в свою очередь пошутила Нонна.

Много позже, когда Антон уже окончил школу, психиатр сказал мне, что сын мой не психопат, а «акцентуированная личность». Он пояснил, что акцентуация – это не патология, а край нормы и что если условия его жизни будут благоприятными, патологического развития может и не быть. Мне, конечно, полегчало, но мысль о том, что бесконечно обеспечивать сыну благоприятные условия жизни я не смогу, продолжала меня тревожить. Да и  окружающий нас бесконечный и прекрасный, а также многоцветный, благодаря психопатам, мир, рая на земле не гарантировал.    

Из разговора с Ноной я поняла, что огромную роль играет правильное воспитание. Но правильное воспитание должно основываться на правильном понимании материала, с которым работаешь, а вот с этим у меня были проблемы.

Если твой ребёнок в два годика говорит «жизнь тяжела, трудна, не хочу быть рОдиным, роди меня обратно», значит для него окружающий мир – что-то чуждое и страшное? Ну ладно, я дала себе зарок сына физически не наказывать и по возможности на него не орать, ведь он воспринимает меня как единственную защиту и опору в этом враждебном ему мире. Но как сделать так, чтобы он к миру лицом повернулся? Ведь это же невозможно - постоянно жить в «стане врага»! Я не находила объяснения такому его отношению к окружающему миру, да и не была уверена, что поняла всё правильно, но у кого спросить, с кем посоветоваться? Неудивительно, что в период Антошкиной зациклинности на лампочках я безуспешно пыталась его от них отвлечь. Когда же однажды в парке он подбежал к клумбе, на которой расцвёл первый тюльпан, и, всплеснув руками, воскликнул: «Какой красивый цветок!» - я не сдержала слёз.

Представляете, он увидел не лампочку, не фонарь и не выключатель, а цветок!

А его молитва: «Мама, не забудь меня»! Я на стенку лезла от бессилия объяснить ему свою любовь и преданность.

Но «лампочки» со временем ушли, правда сменились «дорожными схемами». Однако меня успокоила психиатрша, к которой я по знакомству обратилась, преодолев свой страх перед «мозговедами». Она попросила Тошку схемы показать, а он спрятал их за спину.

- Стесняется, - сказала она. – Значит, эти схемы сверхидеей для него не являются.

Страх быть брошенным тоже сам собою по мере взросления ушёл. Правда, думаю, что в глубине Тошкиного сознания (или подсознания) он всё-таки оставил свой след. Ничто не проходит бесследно. Я это точно знаю.

Чего ждать от школы, я не знала, но была уверена, что лёгкой жизни не будет.


8. ЕЩЁ ОДИН ГЕНСЕК, И ДВА САН САНЫЧА

Девятого февраля 1984 года умер Андропов. Антошка уже не плакал, так что похвалы воспитательницы не удостоился. Тринадцатого февраля Генеральным секретарём стал Константин Устинович Черненко. В честь усопшего город Рыбинск переименовали в город Андропов.

Черненко был на три года старше Андропова и гораздо более немощным. При нём перестали вылавливать людей в парикмахерских и кинотеатрах, и народ облегчённо вздохнул. Какие-то громкие дела продолжали расследовать, какие-то закрыли: возможно, из-за того, что сменилась конъюнктура.   

В это время Жанна ходила на сносях. Залетела по неосторожности. Рожать в 38 лет она побаивалась, но, посовещавшись, они с Сашкой решили ребёнка оставить. Восемнадцатого февраля сестра моя родила мальчика. Роды были тяжёлыми – мальчик шёл ножками, у Жанны сильно поднялось давление, и её еле спасли.

Сашка был на седьмом небе от счастья. Во-первых, потому что сын («Я не какой-то там бракодел!»), а, во-вторых, потому, что родился он именно в этот день. Дело в том, что сам Сашка родился восемнадцатого августа, а его первенец Илюшка – восемнадцатого мая.

- У евреев, Миля, число восемнадцать считается счастливым. Я Жанку спрашивал: «Когда родишь?», а она мне отвечала: «Восемнадцатого»! Представляешь, – сына! Как я и хотел!

Малыша с молодой мамой выписали через неделю, и теперь в однокомнатной квартире их стало четверо. Жанна с Сашей надеялись, что когда у них появится второй ребёнок, Руфина Семёновна, наконец, пустит их в свою трёхкомнатную квартиру, а сама переедет в однушку. Вместо этого она предложила, чтобы Илюшка спал у неё, а днём находился у родителей. Пришлось им согласиться на этот вариант – а куда деваться?

- Со временем маманя дозреет, - заверил Сашка жену.

- Ага, дозреет, - сказала жена, - когда рак на горе свистнет.

Если Илюшке имя дали сразу, то второму мальчику почти месяц пришлось быть безымянным. Какое бы имя ни предлагали Сашке, он его отвергал с порога. Обычно причиной служило то, что Сашка знал человека с таким именем, и этот человек был либо дурак, либо жмот, либо вообще скотина. Мы перерыли все справочники имён, стали предлагать Луку, Савву или Клима, но и тут у Саши возникали неприятные ассоциации то с литературными героями, то с историческими личностями. Наконец, остановились на имени, которое молодого отца устроило во всех отношениях: малыша назвали Александром.

Молока у Жанки, как и в первый раз, было хоть залейся. Она целыми днями его сцеживала, а Сашка разливал по бутылочкам, за которыми приезжал Сашкин друг (старший сын министра высшего и среднего специального образования), у которого тоже родился второй ребёнок, а молока у матери не хватало.

Когда малышу исполнился месяц, Сашка позвонил мне и сказал:

- Миля, приходи, Санькины именины отметим. Заодно с Калягиным познакомишься.

- С Калягиным?! Артистом что ли?

- Ну да! Он здесь на гастролях. Я его пригласил.

- А я ничего про гастроли МХАТа не слышала.

- Он здесь не с театром, а на «тихих» гастролях. Наша филармония организовала ему творческие вечера.

Тому, что Сашка познакомился с Калягиным, я не удивилась. Зять мой вообще любил и умел заводить знакомства с известными людьми творческих профессий. Для чего он это делал, не знаю. Наверное, такие знакомства ему льстили, но нельзя упускать из виду и прагматические соображения: будучи в Москве он мог без проблем приобрести билет или контрамарку на такой спектакль или концерт, на который попасть было практически невозможно. Помню, в Алма-Ату приезжал Спиваков со своим оркестром «Виртуозы Москвы», так Сашка не только после концерта за кулисы пролез и со Спиваковым познакомился, но умудрился даже свою маму туда провести и знаменитому дирижёру представить.   

Калягин мне очень нравился, особенно после его Платонова в «Неоконченной пьесе для механического пианино» Никиты Михалкова. Впрочем, его невозможно было забыть даже после любой, самой маленькой роли. Взять хотя бы железнодорожника Ванюкина в фильме того же Михалкова «Свой среди чужих, чужой среди своих». Неудивительно поэтому, что я сразу же согласилась.

Несмотря на круглосуточную грудничковую вахту, Жанна как всегда была на высоте: умудрилась хороший стол накрыть, да и выглядела прекрасно.

Посидели мы хорошо, можно сказать тихо, по-семейному. Сан Саныч (так Калягин представился и просил себя называть) посочувствовал Жанке с Сашкой в связи с тем, что у них однокомнатная квартира.

- Я сам совсем недавно квартиру получил. Спасибо Ильичу.

- Какому Ильичу? Брежневу что ли? – удивился Сашка.

- Нет, Владимиру Ильичу, - ответил Сан Саныч. – Мне квартиру дали благодаря роли Ленина в Пьесе Шатрова «Так победим!».

Калягин рассказал, как он долго от этой роли отказывался («Ну, какой я Ленин!»), как, согласившись на уговоры Ефремова, много и трудно над ролью работал, чтобы не воспроизвести очередной штампованный образ вождя пролетариата (последнее слово он произнёс с характерной ленинской картавинкой и выбросил вперёд руку в характерном для памятников Ленину жесте). От него мы узнали, что спектакль этот целый год запрещали, а когда он всё-таки вышел – произвёл фурор.

- Сначала запрет, а потом Госпремия и квартира, - закончил свой рассказ Сан Саныч.

- Или грудь в крестах, или голова в кустах, - вспомнила я известную пословицу. – Вы сильно рисковали.

- Это точно, - согласился Калягин.

Тему ленинианы в искусстве продолжила я, вспомнив разговор с гобеленщицей Любой Юрченко, которая пригласила меня в свою мастерскую, чтобы показать некоторые приёмы ткачества.

Мастерской ей служил большой гараж или маленький ангар без окон. Огромный станок занимал две трети площади гаража. На станке я увидела сотканную часть гобелена: мужские ноги до колен в чёрных тупоносых ботинках.

- Ленин, что ли? – спросила я.

- Ленин! А как ты догадалась?

- Элементарно, Ватсон: если бы ноги были в сапогах, я бы подумала, что это Сталин, а так  - это либо Ленин, либо рабочий с отбойным молотом, но у рабочего ноги были бы широко расставлены.

- Всё правильно, - рассмеялась Люба. – Сталина, правда, я не застала, а сейчас только Ленина заказывают. Знаешь, сколько за него платят? Вот за этот гобелен три на четыре я столько получу, что лет пять смогу безбедно жить! Правда, если приёмку пройду. Худсовет обычно в случае вождей прям зверствует. Ко всему придирается.

- Вождей? А кого вы ещё кроме Ленина ткёте?

- Теперь никого, - вздохнула художница, - уж больно они все старые – не успеешь соткать, а он в ящик, - продолжила он, оглянувшись на всякий случай, хотя в мастерской никого, кроме нас не было. - Мне в восемьдесят первом Целиноградский обком заказал задник для сцены актового зала с портретом Брежнева на фоне целинных земель. Хорошо, что я тогда вовремя смикитила, решила поля с комбайнами без портрета соткать, а Брежнева отдельным полотном, которое можно было вешать перед этим фоном.   

- Ну и как? Успела?

- В том-то и дело, что нет! Они мне только за фон заплатили. Вот теперь хочу им этого Ленина предложить.

Когда я завершила свой рассказ, Сашка сказал:

- Может быть, Ленина вечно живым зовут, потому что он до сих пор многих кормит, - сказал Сашка.

- За кормильца? – предложил Сан Саныч, поднимая рюмку.

- За кормильца! – подхватили все.               

Уходя, Калягин сказал, что Алма-Ата ему понравилась, публика очень благожелательная, что концертами он неплохо заработал и что обязательно приедет ещё при первой же возможности.

В середине мая позвонил Сашка и сходу спросил:

- Миля, ты можешь в воскресенье у себя Калягина принять?

- Он опять в Алма-Ате?

- Да. Я уже пригласил их на манты, а у вас просторней будет.

- Кого их?

- С ним будет его аккомпаниатор и две тётки из филармонии, которые ему гастроль устроили.

- Так: нас пятеро, это если родители на дачу не уедут, их четверо. Девять. И вас трое, если малыша не считать. Итого двенадцать.

- Тринадцать. Я Шварцмана Яна попросил их с концерта к вам привезти, потом в аэропорт. А мы сами подъедем. Справишься?

- А куда я денусь?

Когда мама узнала, что нас посетит артист Калягин, поездку на дачу отменила.      

- Помогу тебе манты лепить.

- Конечно, я сама с таким количеством не справлюсь. Надо будет у соседей второй каскан попросить.

Пока мы возились с мантами, Антошка не мешал, а вот когда накрывали на стол, он всё время крутился под ногами и внимательно следил за тем, как мы расставляем родительский японский сервиз на 24 персоны и раскладываем ножи с вилками. Одного прибора не хватило, поэтому я положила нож и вилку из позолоченного серебра с чернью, которые мне на восьмое марта подарил Алёша. 

- Антошка, не мешай, - не выдержала я. – К нам придёт артист Калягин, так что ты веди себя хорошо. Ладно?

В дверь позвонили. На пороге столпилась большая компания. Вперёд пропустили Калягина и, как я поняла, его аккомпаниатора, который с грохотом бухнул на пол тяжёлый кофр.

- Здравствуйте. Михаил, - представился он с полупоклоном. – А это тренажёр для моей грыжи.

- Здравствуйте, Мила, - ответила я и, указывая на кофр, сочувственно спросила: - А что там?

- Бобины с отрывками из фильмов, - пояснил Михаил. – В машине боюсь их оставлять. 

К вошедшим подошёл Антошка и спросил:

- Где здесь артисты Калягины?

Все рассмеялись, а Сан Саныч наклонился к нему:

- Мы артисты Калягины. А ты кто?

- Антон.

Жанна уложила спящего малыша на диван и все сели за стол.

- Сынок, иди сюда, садись рядом со мной, - сказала я.

Но Антошка и ухом не повёл. Он пошёл вдоль стола, заглядывая под руки каждого гостя, а когда поравнялся с местом, где сидел Калягин, остановился, и видно так и не найдя то, что искал, изрёк:

- Где моя серебряная вилка?

Все покатились со смеху, а Калягин вздёрнул руки вверх, сделал испуганные глаза и начал суетливо «оправдываться»:

- Не брал! Честное слово не брал!

Вилка обнаружилась у Жанны, которая сидела рядом с Калягиным.

До сих пор удивляюсь, почему Антон так тревожился за судьбу «своей» вилки, которую он, скорее всего, и увидел-то впервые. Могу только предположить, что вилка ему очень понравилась, и потерять такую красоту он не мог.

Мама побаивалась, что московские гости, непривычные к баранине, не смогут по достоинству оценить манты, но волновалась она зря. Это тяжёлое мясное блюдо очень хорошо пошло под водочку, весёлые актёрские байки, анекдоты и тосты. Накануне вечером я написала шутливую оду Калягину и, дождавшись, когда все достаточно расслабились, но ещё не потеряли концентрацию внимания, попросила слово. Всего стишка не помню. В общем, смысл оды сводился к тому, что Калягину подвластны любые роли: героев и негодяев, королей и нищих, даже женщин. А вот концовка была такой:

Что я знаю без сомненья – не играл он роль растенья,
Но я думаю, что скоро он сыграет смело, точно,
Очень живо, очень сочно роль Сеньора Помидора.

Я видела, с каким удовольствием Калягин слушал мою оду. Он даже раскраснелся и стал действительно похож на сочного Сеньора Помидора. Закончив чтение, я приложила листок к губам, и на нём отпечаталась моя ярко-красная помада. Подойдя к Сан Санычу, я вручила ему листок, который он, сказав: «Умничка!», прижал к сердцу. Актёр, конечно, а всё равно приятно, и я предпочитаю думать, что это была не игра. 

На прощанье Ян сфотографировал нас на улице и повёз гостей в аэропорт. Филармонические тётушки раскланялись и ушли, а довольный приёмом Сашка рассыпался в похвалах:

- Всё отлично, Миля. Молодец! Твоя ода – супер. Даже Антошка в струю попал. Передай маме спасибо за манты. Видела, как все их уплетали? Оба каскана съели?

- Почти. Штук пять всего осталось.

В июне Саша попросил меня:

- Миля, достань мне путёвку на Писикуль.

Это так пренебрежительно-ласково он называл Иссык-Куль.

- А Жанна согласна одна остаться?

- Во-первых, не одна, а с Люшкой, а во-вторых, всего-то на один сезон.

- Ну не знаю. Попробую.

Сашке повезло: за день до отъезда одна бухгалтерша от путёвки отказалась, и я её перехватила.

Через две недели Сашка, по словам Жанны, вернулся загоревшим, похудевшим и очень довольным. Позвонил мне и так рассыпался в благодарностях, что я даже удивилась: как будто он на Иссык-Куле впервые в жизни был. А на следующий день Жанна позвонила мне и предложила встретиться в парке у кафедрального собора.

- Что-нибудь случилось, с тревогой спросила я, потому что голос у сестры был каким-то глухим и бесцветным.

- Встретимся – расскажу, - ответила Жанка. – Я пешком пойду, так что минут через сорок буду, не раньше.

Подходя к парку, я издали увидела сестру, сидящую на скамейке. Рядом с ней была коляска. Проходивший мимо скамейки мужчина сначала мельком взглянул на Жанку, а потом вывернул шею так, что чуть не столкнулся с пожилой женщиной, которая невольно выставила обе руки вперёд и сделала шаг в сторону, чтобы прохожий не сбил её с ног.

«Какая Жанка всё-таки красивая!» – подумала я. На самом деле редкий мужчина не обращал на неё внимания. Её притягательность заключалась не в миловидном личике или стройных ножках, хотя и тем и другим она, несомненно, обладала. Сестра моя излучала волны женственности такой силы, что у представителей противоположного пола сносило крышу.

- Привет, - сказала я, подойдя к сестре, - давно ждёшь?

- Да нет, - ответила Жанна и посмотрела на меня каким-то растерянным и просительным взглядом.

- С Сашкой маленьким всё в порядке? – спросила я и заглянула в коляску, где малыш мирно спал.

- С маленьким всё нормально, вот большой влюбился.

- На Иссык-Куле что ли?

- Да.

- А как ты узнала?

- Сам рассказал.

«Ну, Фридман, и свинья же ты! Твоя жена грудью кормит, а ты ей такие подарки преподносишь. Убить тебя мало!» - подумала я.

- Я, конечно, понимаю, - продолжила Жанна, - он преподаватель. Студентам необходимо нравиться, а для того, чтобы быть в форме, ему нужен стимул. Он сказал, что это ненадолго. Семью бросать не собирается.

После этих слов, сказанных пришибленным голосом, Жанка заплакала - не навзрыд, а как-то тихо, наверное, боялась маленького Саньку разбудить.

"Садист он, что ли? Мог бы своё "ненадолго" при себе держать, пока не пройдёт!".

Я обняла Жанну за трясущиеся плечи.

- Ну, поплачь, поплачь. Полегчает. А Сашка никуда не денется. Он тебя любит. Я это точно знаю. Помнишь, как он за тебя чуть Санжара скалкой не убил?

- Помню.      

Мы посидели ещё немного, и Жанка, вытерев слёзы, сказала:

- Ну мне идти пора. Сашек кормить.

Вернувшись домой, я решила позвонить Сашке и сделать ему втык за излишнюю, на мой взгляд, откровенность. В гостиной никого не было, телевизор был включён. Играл симфонический оркестр. Я убрала звук и стала набирать номер. Из нашей спальни выбежал Антошка и с тревогой в голосе произнёс:

- Кто-то умер?

- С чего это ты взял? – удивилась я.

- По телевизору музыка играла, а сейчас ничего не слышно, - ответил Тошка.

Как мне ни было из-за сестры горько, я усмехнулась:

- Ты подумал, что сейчас объявят, что умер Генеральный секретарь?

- Да.

- Пока ещё жив, - сказала я, - но, думаю, скоро…

- Умрёт?

- Антошка, иди, погуляй.

Сын убежал во двор, а я заглянула в спальню родителей. Мама спала, а папы не было. Наверное, он «отправился на охоту». Так мой отец называл поход за продуктами.

Я позвонила Сашке.

- Привет. Жанна пришла?

- Привет, Миля. Нет, она ещё гуляет.

- Мне всё про твой писикульский роман известно, - с раздражением начала я.

- А я и не скрываю, - прервал меня Сашка.

- Вот и напрасно!

- Не кипятись, Миля! У меня принцип: ничего не скрывать.

- Свыня ты, Сашка, вместе со своими принципами! Тебе, может быть, неизвестно, что кормящая женщина совершенно беспомощна и нуждается в защите, а ты, такой весь из себя честный, хоть на доску почёта вешай! Какого чёрта жене своими похождениями хвастаться, да ещё и теоретическую базу под это подводить!? Ну, был курортный роман – кому это интересно?

- Он ещё не закончился, - огорошил меня Сашка. - Я без Ольги не могу!

- Ну ваще-е-е-е, - это всё, что я могла вымолвить.

- У неё такие пальчики красивые, а подушечки немного расплющены от работы на машинке. Да ты должна её знать. Она у вас в НИЧ работает и тебя хорошо знает.

- Ольга? Машинистка?

- Да. Красивая, правда?

- Саша! Ну тебя к чёрту! Пожалей Жанку, она сильно страдает.

- Не волнуйся, Миля, мы разберёмся. 

С Ольгой мы были знакомы на уровне «поболтать о том о сём». Ей было лет двадцать пять, не больше. Она мне нравилась. Не сказать, чтобы красавица, но в её внешности было что-то аристократическое: удлинённый овал лица, тонкий нос, небольшие фарфоровые ушки, здоровая белая кожа. Одевалась она со вкусом, за собой следила.

Я, доставая Сашке путёвку, не знала, что там будет Оля, и тем более, не могла предугадать, что он на неё западёт, тем не менее, чувствовала себя виноватой. А ещё как маленький ребёнок злилась на ни в чём неповинный Иссык-Куль уже во второй раз: ведь Санжар, в которого Жанка влюбилась десять лет назад, был моим иссык-кульским знакомым.

Несмотря на мою просьбу пожалеть жену, Сашка ещё около месяца продолжал играть в честного мужа и благородного любовника. Однажды он пошёл с Жанной на концерт, на который пригласил и Олю. Он, видите ли, решил их познакомить. О своей задумке честный муж не предупредил ни ту, ни другую. В фойе концертного зала он подвёл Ольгу к жене и сказал:

- Познакомься Оля, Жанна – моя супруга.

Оля была так ошарашена, что, ни слова не говоря, сбежала, и после этого связь с ним решила прекратить. Сашка ещё какое-то время пытался отношения наладить: заходил к ней на работу (однажды со мной там столкнулся), караулил её после работы, дежурил ночами под её окнами, но безрезультатно. С Ольгой я ни о чём не говорила, но, как потом рассказала мне её подруга, болезненная навязчивость любовника привела к тому, что Ольге он стал противен.

Страсть Сашкина постепенно сошла на нет. Жанна успокоилась. В общем, никто не умер. Правда я на всякий случай решила впредь с Иссык-Кулем не связываться – ну его к чёрту!

                (Продолжение следует)