Когда объявили о сносе пятиэтажного кирпичного сталинского дома с гулкой аркой и ажурными балкончиками, то все со всеми перезнакомились.
Я то раньше соседа напротив не знал и не здоровался ни с кем, а тут мне: «Привет Вячеслав Анатольевич, здравствуйте Вячеслав Анатольевич, как дела Славик».
Бывало, когда стоял, курил на лестничной клетке, то соседи молча проходили или цыкнут что-нибудь, а тут все друг к другу стали ходить в гости, все рассказывают о своих семьях. Кто, когда сюда переехал, кто, сколько лет живет. У всех радостные открытые возвышенные лица, все готовы к титанической борьбе. Ведь никто не хочет, чтобы его крепкий теплый домик с уютным тихим двориком заменили на тридцатиэтажную бездушную стандартную бетонную коробку.
Люди повадились собираться во дворе компаниями и, размахивая руками, громко говорить:
— Мы любим, любим дом!
— В этом доме прошла наша молодость!
— Куда же нам теперь деваться!
— Здесь нам знаком каждый уголок!
То и дело они ходили в ЖЭК и администрацию и растерянно и смущенно, а то и угрожающе спрашивали у таких же опешивших и ничего не понимающих чиновников:
— Зачем сносить, что построено на века и будет жить вечно, зачем вносить в цельное природное явление разрушение и смерть?
Но бедные и замученные депутаты и префекты только покачивали головами и как-то задумчиво и грустно отвечали:
— Жизнь не стоит на месте. Все мы рождаемся, плодимся и умираем. Ничто не вечно под луной. Каждый дом должен быть уличен в собственной старости и бессилии. Мы должны разрушить пятиэтажные дома, а на их месте возвести радостные, смешные, понятные тридцатиэтажки, в которых будут жить простые русские люди полные любви и благости. Зачем вы сюда пришли? К чему вы смущаете мэра и президента?
И люди, и я, и мы стояли и не могли понять депутатов и префекта. Что они говорят? Что это за речи? Почему смерть так сильна и властна? Есть ли где-нибудь мир и сострадание? Но нас никто не понимал и никто не слушал.
Мы стали плохо спать. Иногда во дворе по ночам на лавочках стали собираться старухи, мучимые бессонницей. Они грустно и протяжно вздыхали, и даже таджики, люди неместные и, в общем-то, до судьбы дома безразличные, стали нам глубоко сочувствовать, о чем-то непонятно переговариваясь у помойки.
Однажды мы проснулись, и весь дом был заклеен листовками, предлагающими идти на митинг. И Егор Петрович, бравый вояка шестидесяти лет и Марья Платоновна, разведенная домохозяйка, все решились броситься на штурм, но потом, поговорив на детской площадке о судьбах Родины, постановили на демонстрацию не ходить, боясь способствовать Западной Европе и Америке в деле разрушения Российской государственности.
— Что же нам делать, — думали все, — что же нам делать?
И тогда Никодим Никодимович, старый натруженный болезный сталевар, сорвавший спину не на одной домне на литейно-механическом заводе, предложил посадить вокруг дома тополя, чтобы пришедшие на снос экскаваторы, уткнувшись в природную красоту, не могли дрогнувшей рукой разрушить дом, ибо все мы добрые и порядочные люди.
Это был ясный, солнечный и прекраснодушный день. Всё население нашего дома №13 по проспекту 40-лет Октября вышло на субботник. Из дальнего питомника совхоза «Мелиоратор», расположенного в Егорьевском районе, привезли пушистые тополя, медвяные липы, трепещущие яблони и гладкоствольные березы.
Дети, мамы, папы, бабушки, дедушки и таджики копали блестящими штыковыми лопатами глубокие теплые ямы, в которые опускали тоненькие саженцы.
Когда губастое овальное светило закатилось за горизонт, весь дом был окружен молодым и густым лесом, через который не могла просочиться даже мышь.
На следующее утро урчащие, клыкастые бульдозеры с отвисающей до пола слюной не пробились к нашей прекрасной сталинской пятиэтажке.
Все население ликовало! Депутаты, префекты и мэр были в бешенстве!