Глава Пятая,
в которой Великий странно себя ведет
Жизни алхимику было отмерено ровно столько, сколько у него было денег и долгов. Чем больше денег – тем короче жизнь, а чем больше долгов – тем жизнь еще короче.
В свое время он перебрался в Руссильон, край, постоянно переходивший от Испании к Франции и обратно. Соседний Лангедок, знаменитый альбигойцами, вальденсами и прочими, был охвачен деятельностью инквизиции, активно расширявшей теорию колдовской ереси. Не так давно молодой Карл VIII опубликовал вердикт;, согласно которому собственность предсказателей и чародеев подлежала конфискации… война против еретиков оборачивалась прямой финансовой выгодой – еще бы, ведь непоседливый Карл вел столько войн… Кроме того, всего около полувека назад в той же Франции вдохновенная Жанна д’Арк и герой войны с англичанами Жиль де Ре были обвинены в колдовстве исключительно по политико-экономическим соображениям.
Что касается его родной Испании – а, возвращаясь, философ уже вступил в Испанские Пиренеи, – то здесь действовал эдикт, согласно которому каждый католик обязан был «доносить о том, кто чертил круги для вызывания демонов, кто хранил в своем доме магические книги или использовал астрологию для гадания»; с другой стороны, испанская инквизиция (всегда действовавшая независимо от папской) постановила, что «колдуны являются вероотступниками, если колдовство – в частности, такое его проявление, как шабаш – существует на самом деле, или же еретиками, если колдовство – лишь плод их воображения»;. Еретики в Испании преследовались жесточайшим образом, в то время как процессов именно по чародейству проходило не так уж и много. Некромантию преподавали в университетах… Иными словами, заниматься практическим колдовством было можно, не стоило лишь о нем рассуждать.
Правда, к Церкви в Испании философ относился столь же беспечно, как к Церкви во Франции. Причина была, пожалуй, попроще и, как казалось ему, ничуть не зависела от его последнего провала с крылатым демоном. Во Франции он ссужал деньги и занимал сам; в итоге остался всем должен, притом чудовищно. В Испании же, как будто, были должны ему.
Однако даже самый неглупый человек может ошибаться… и не учесть, что быть кредитором иногда гораздо опаснее, чем должником.
***
До самого привала ехали молча, привал же оказался ох как не скоро. Полковника это устраивало: встреча с дедом, восхитительно укладывавшаяся в череду несуразностей последних суток, раздосадовала его сильней, чем хотелось бы. В другое время он, конечно, узнал бы у старика все, что можно, но, во-первых, он был на службе, а во-вторых, ему не о чем было спрашивать. В его активе не было фактов… а замечание «вы напомнили мой вчерашний кошмар» звучит так же дико, как слова самого деда. Одним словом, не придя ни к чему здравому, Хота Серебряный захлопнул для себя эту тему – тем более что путешествие выходило весьма любопытным.
Удивительно, но ни голод, ни усталость, ни иная физиология не напоминали паломникам о себе. Хота, отметив это, предпочел не лезть с предложениями об отдыхе: несколько раз он внимательно приглядывался к священнику, но безмятежное выражение не сходило с его лица. Великий казался довольным, его губы все время что-то шептали.
Дорога пошла по густонаселенным местам. Это замедляло движение, но Великий не выказывал нетерпения. Он щедро раздавал благословения, ни на минуту, правда, не останавливаясь. Такая спешка удивляла полковника – по его представлениям, паломники должны двигаться чинно, с песнопениями и молитвами – но, с другой стороны, она настолько соответствовала его настроению, что такое паломничество даже показалось ему приятным.
Вообще, общество главного священнослужителя оказалось необременительным. Великий не приставал с проповедями и не заставлял молиться. По утрам он совершал одному ему известные обряды, ни на что не жаловался, кушал мало и вид имел просветленный. Глядя на своих спутников, он кивал, будто соглашался с их тайными мыслями. Даса и Ману проявили себя людьми жизнерадостными, охотно общались с сопровождением. Провизией, по настоянию Великого, паломников снабжал Святой двор, и ярко одетые служители культа, казалось, были счастливы накормить кого угодно своей нехитрой, но вполне сносной едой. Надо, правда, добавить, что Хота, не склонный полагаться ни на кого, кроме себя самого, все же взял с собой запас продуктов. До поры до времени этот запас с комфортом ехал на свободных лошадках.
Погода стояла отличная. Золото и зрелая зелень полей настраивали на благодушный лад; крестьяне, встречавшиеся на пути, склонялись в почтительном поклоне. К середине второго дня пути – стремительного и незапоминающегося – шесть человек эскорта совсем размякли, и даже полковник перестал наконец злиться из-за того, что ему пришлось так некстати покинуть город.
Остановки делали только раз в сутки – с вечерних и до рассветных сумерек. Великий замедлял бег своей лошади, качал головой, глядел на небо, отъезжал на пару шагов от дороги и останавливал свою послушную кобылку. Хота командовал привал, «святые» помогали Великому спешиться. Люди с удовольствием покидали седла, только теперь вспоминая о насущных потребностях. Быстро разжигали два костра – недостатка в хворосте не будет до самых Сухих земель.
Великий отдыхал строго под открытым небом. Он садился на коврик поодаль от остальных, поджимал ноги, клал на них руки ладонями вверх и замирал с совершенно счастливым видом.
- А ты б не хотел тоже так, а, Ляля? - спросил как-то Цамба, отодвинув в сторону кучку игральных костей и раскрывая руки ладонями вверх, подобно Великому. - Глянь только, какой он счастливый! Прямо светится!
Ляля, то есть Ая, беззлобно ответил:
- Ты, зелень сушеная, не остри. Кто знает, что у Великого за жизнь? Может, он на самом деле несчастный?
- А ребята? - не унимался Цамба. - Видишь, они тоже счастливые!
- Это все потому, что впервые из Мадога выбрались, - неторопливо встрял в разговор Тонтон. - Видишь ведь, ни разу мы в деревнях не остановились.
- И что?
- Боится небось Великий за здешних девчонок, - Тонтон затянулся дымом. Он всегда курил с таким наслаждением, что все остальные невольно тянулись к кисетам. - Обет безбрачия – страшная сила…
- Н-да,- подхватил кто-то, - а Даса-то мужик здоровый!
Стражи захихикали было, но в этот момент у костра «святых» кто-то громко и болезненно зашипел. Все обернулись – выходит, что их услышали? Эх.
- Даса?
В ответ из темноты донесся голос Ману:
- Простите… отдыхайте, пожалуйста, мы не хотели…
- Что-то случилось?
- Н-нет… ничего.
Даса явно говорил с напряжением. От «святого» костра доносился шум. Ая поднял брови, вытянул губы трубочкой, как бы говоря: «ну-у-у», Цамба растянул рот в прямую от уха до уха. Хота поднялся и направился туда, где Даса и Ману готовили ужин. Следом за полковником, кряхтя и на ходу выбивая пепел из трубки, поскрипел Инир. Не доходя, Хота чуть наклонился, спросил:
- Можно? Что там у вас?
Из тумана выступил Ману. Выглядел он несколько потерянным.
- Вот Даса вроде палец себе отрезал. Да вы не обращайте внима…
Хота небрежно отстранил парнишку, шагнул вперед. Инир следом: «Тонтон, трепло старое». С левой руки Дасы, действительно, обильно капала кровь. Парень резал кусок твердого, как камень, теста для лепешек, нож соскочил и оттяпал ему верхушку большого пальца. Бывает! Инир оказался кстати – он всегда лечил лошадей и иногда людей.
- И как тебя угораздило? Потерпи, я только сумку возьму, у меня там все есть.
Даса кривился, правой рукой держа левую за запястье, и тихонько шипел. Хота мотнул головой: «ерунда!», Ману лепетал что-то вроде «не хотели беспокоить, само вышло» и носился вокруг товарища. Полковник дождался Инира, еще раз кивнул «святым» и вернулся обратно.
Этот незначительный случай пока был единственным из ряда вон выходящим событием. Вечера проходили спокойно, паломничество скорее напоминало прогулку.
Стражи вовсю предавались отдохновению.
Ая возил с собой забавный музыкальный инструмент, такую маленькую корявую веточку, на которую вертикально была натянута конская жила. Каким-то особым сучком, как смычком, он скреб и тер эту жилу, извлекая из нее совершенно невероятные звуки. Музыки, в сущности, не было, но Ая удивительным образом умел вызывать образы. То горы скрипели каменные песни в его руках, то иноходец танцевал в широкой степи, то древняя река медленно катила свои воды, унося вдаль отражение юного месяца… При этом принц никогда не повторялся. Треск костра мягко заполнял тишину, наступавшую, когда смолкал голос конской жилы, и два костра, горевшие в ночи, казались единственными искрами жизни в безграничной темноте забвения.
Лирическое настроение передавалось и тем, кто нес в это время дежурство около лагеря. Паломники находились недалеко друг от друга, а Великий сидел так, чтобы отблески двух костров освещали его застывшую фигуру. Никто и ничто не тревожило покой людей, но двое обязательно охраняли лагерь, регулярно сменяясь. Их поступи никто не слышал, их тени не застилали взор паломников. У Хоты Серебряного были отличные солдаты.
Прошло пять незаметных дней. Обычно, чтобы преодолеть этот путь, требовалось около девяти с половиной. Путники въехали в село, носившее поэтическое название Кер Шон – последний населенный пункт перед Сухой землей, по которой до пастбищного хребта Восточных гор было ехать, если обычным шагом, еще не меньше трех суток.
Село имело чистый и ухоженный вид; на холме в стороне от дороги возвышались древние развалины крепости. Большинство домов вдоль дороги было из камня; в серых кладках фундаментов отчетливо выделялись темные булыжники, выщербленные временем. Очевидно, исторические камни крепости на холме получили в поселке вторую жизнь. Жители с любопытством пропускали кортеж, не проявляя, правда, религиозного рвения; впрочем, официальная конфессия Белого Мадога была скорее философией, нежели религией в полном смысле этого слова.
Паломники без задержек миновали главную развилку, но на выезде из Кер Шон Великий внезапно встрепенулся. Его лошадь встала. Великий недоуменно смотрел на холмы вдоль дороги, покрытые сухой светло-желтой травой, на селение, оставшееся позади, на степь, простиравшуюся до самого горизонта, и наконец воззрился на Хоту Серебряного. Хота, в свою очередь, тоже глядел на священника, едва склонив голову набок. Тот покивал, по своему обыкновению, посмотрел на небо, свернул с дороги и медленно двинулся вперед.
Так, шагом, они ехали почти час. Небо из белесого стало темно-синим, солнце превратилось в малиновую полоску на горизонте, а редкие облака вспыхнули золотым. Великий остановился, снова взглянул на полковника, затем легко спешился без посторонней помощи и, так же ни слова не говоря, направился влево, в ложбину между цепью холмов.
Естественно, все направились следом. Великий прошел еще шагов десять и замер. Он медленно поднял руки ладонями вверх до уровня груди, потом сдвинул их, будто ожидая, что на них что-нибудь упадет, и свел в молитвенном жесте.
Все стояли не шевелясь. Наконец Хота рискнул зайти вперед и взглянуть на Великого. Тот застыл, не двигаясь, глядя в землю. Хота поежился, невольно обхватил плечи руками. Солнце садилось быстро, вокруг уже было темно, но на лице Великого Воплощения играли отблески ярко-синего пламени. Великий медленно поднял взгляд. Его карие глаза… стали синие, как синее пламя.
Полковнику было не по себе от этих метаморфоз, но ведь раньше он не общался так близко с Великим. Кто знает, что в данной ситуации является нормой? Не сводя с Хоты нечеловечески синих глаз, Великий снова развел руки в стороны. Пару секунд он покачивался, как от ветра, потом сомкнул веки и неожиданно соскользнул в позу лотоса.
Хота еще ни разу не видел, чтобы государственный муж так ладно и ловко складывался, как походное кресло. Некоторое время он озадаченно смотрел на Великого сверху вниз, а затем вместо обычного «Привал!» констатировал:
- Приехали.
В ту ночь все было как-то иначе. Серебряному показалось, что «святые» были растеряны, будто не знали, с чего начать вечер. Впрочем, один только Хота и обратил внимание на ребят. Остальные были заняты решением насущных проблем: часть стражей побежала искать заслуженного уединения, часть осталась поблизости от Великого, топчась и подпрыгивая в ожидании смены.
Ужин прошел в молчании, лишь Инир спросил Дасу, как заживает ранка. Даса показал руку. Палец представлял собой сплошную коросту, но опасной красноты не было, так что не было и причин для волнений.
После ужина Ая заиграл было на своем инструменте, но внезапная тишина поглотила все звуки. Ая в недоумении опустил смычок и посмотрел на товарищей. Инира и Адама сморил ранний сон, Цамба, зевая, помешивал палкой тлеющие угли в костре, который на удивление быстро погас, а Хота, устроившись на брошенной на землю куртке, думал о чем-то своем. Внезапно он поднял голову. Огляделся, задержав взгляд на Ая, и одним движением поднялся на ноги. Тихим, почти незаметным звоном пропели парные мечи: неслышный и собранный, Хота направился в сторону «святого» костра. Цамба, ничего не заметив, зябко покрутил плечами, завернулся в одеяло и улегся прямо на землю. Ая, напротив, как будто очнулся и повернулся туда, где скрылся полковник.
Соседнего костра больше не было. Была непроглядная, чернильная темнота.
***
Старика пришлось просто похоронить. Тут же, на месте. Нести его на себе – невозможно, еще обвинят в убийстве… и слишком горько. Ему было щемяще жаль этого человека – почти как родителей… в свое время. Он вырыл чужим мечом яму, сделал все как положено, прочитал, запинаясь, Pater Noster - единственное, что знал, - и положил в ногах серый валун. Долго глядел на него, чтобы запомнить: вот здесь… здесь… чтобы прийти потом и оплакать, как полагается.
А еще он хотел найти дона. Он помнил место, где все это произошло… еще бы… тогда, в схватке, он попытался было вмешаться, но не хватило ни времени, ни опыта. Его так огрели саблей плашмя… удивительное, странное счастье – не лезвием. Скорее всего, обученный латник, профессионал, из высокомерия не стал рубить недоучку, дабы не обагрять оружие столь недостойной кровью… Впрочем, на это Фернандо и не обижался. Будь он без головного убора – точно погиб бы, но, выскочив из-за домов, он все-таки успел снять с чьей-то мертвой головы шлем.
И вот теперь он-то выжил, а дон Хуан и его старый друг – нет.
Шатаясь, Фернандо пошел вперед по каким-то ледяным кочкам сквозь темноту, холодную, ломкую, лунную… споткнулся, упал на колени. Это не кочки, а трупы… Десятки, сотни… И среди этих сотен ему надо найти… одного. Однако теперь это уже не казалось ему столь просто осуществимым. Во время схватки он потерял сознание и очнулся буквально в шаге от… мертвого… едва приобретенного, но уже неживого, недвижного друга.
Сам дон Хуан был тоже где-то недалеко… но сперва Фернандо вынес и похоронил старика. А теперь… где искать? Ему казалось, что он запомнил – тут… или тут… или, кажется, здесь… но поиски были напрасными.
Не выдержав, он сел прямо на землю и заплакал. Расплакался, как дитя – сопли, слюни… не мог и не хотел останавливаться. Так горько… так громко… что даже не сразу понял, что кто-то что-то тихо ему говорит.
***
Держа клинки наготове, Хота быстро пересек пространство между кострами. Обычно он неплохо видел в темноте, но в эту ночь прибывающая луна куда-то пропала и было настолько темно, что он едва не споткнулся о тело Ману (или Даса, кто их там разберет), лежащее поперек пути. Хота нагнулся, ощупал лицо и шею парня, не выпуская из рук оружия. Тот просто спал, никакого трагизма! Тьма будто раздвинулась, и он увидел второго послушника. Хота миновал и его, потратив не больше секунды на то, чтобы убедиться, что и он спит и даже сопит во сне.
Оставалось найти Великого. Он тоже сидел на месте как ни в чем не бывало – лишь сменил позу и губы его совершенно явственно шевелились. Опустив мечи, Хота отправился на поиски часовых – и нашел их, одного на северо-восточной, другого на юго-западной стороне лагеря, спящих сном праведников. В любое другое время это вывело бы господина полковника из себя (еще бы), но сегодня… заснули все. Не добудившись ни Тонтона, ни Чосера, Хота вернулся к остывающему костру. Как и следовало ожидать, Ая тоже спал как сурок.
Полковнику ничего не оставалось, кроме как стащить всю спящую братию в одну кучу, поближе к Великому, заново развести костер и караулить до самого рассвета.
Ночь была тихая, темная и пустая. А там, в глубине костра… Там была своя жизнь. Хота бездумно смотрел, как из-под черной корки углей прорывается на свободу чистый свет совершенства. И неожиданно вспомнил, будто услышал, какие-то старые строчки: «Возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва»…
…И словно очнулся: откуда это?!
«После этого прокаливай сильнее»… Он даже поскреб лоб рукой. «И она превратится в красного льва». Что это? Алхимия?
Но в Мадоге никакой алхимии не было. Окрашивание, нанесение амальгамы и прочее производилось в белом городе безо всякого пиетета. А если не Мадог, то… что? Хранилище? «Возьми, сын мой»… И почему он… чего-то не помнит?
Вопросы стремительно накрыли его с головой и так же быстро отхлынули куда-то назад. Как будто возникла задача, которую надо решить, но… не хочется. Ибо шаг вперед или даже назад – и сразу все полетит к чертям...
И ведь все действительно туда полетело.
Потому что хотя бы – вот эта сухая земля. Полковник невольно огляделся по сторонам. Отчего она ему так до боли знакома?! Ну, проезжал в Семану три года назад, ну, видел дорогу, но почему… И как ты, дружок, вообще попал в Мадог?! Вот тут холодок и вправду пробежал у полковника по спине, он даже поднялся на ноги. Здесь явно было что-то не так. Через восточные ворота? А что было раньше, череда бесконечных сражений? А где? Он всегда знал – на северо-востоке от города… и еще точно помнил, что там, где он был до Мадога, там были горы или предгорья, высокая местность, как здесь, но… почему ты никогда не задумывался, полковник, что за восточными и северо-восточными воротами Мадога – низины, камыши да озера, а? И почему – еще разок – отчего эта местность, в стороне от проезжей части, где ты, вроде бы, никогда не бывал – почему она кажется такой до ужаса, до жути родной?
Будто звон невидимых битв прокатился по тихой ночи: а ведь здесь и вправду дрались… прямо тут… он сам… с кем-то… кто упал на землю, раскроенный напополам, а здесь, боже, вот прямо здесь лежал один из его ребят, совсем мальчишка, без головы и руки…
Полковник стоял среди спящих товарищей и не знал, куда деться. Он поднял взгляд к беззвездному небу…
…выругался…
…и закинул мечи обратно. Какая, к черту, философская ртуть?! Обычное совпадение, ночной бред.
Разозлившись на самого себя, Хота подбросил на угасающие угли сухой травы. Привидится же подобная дурь. И неужели не о чем больше подумать?! В Четвертом пороге, к примеру, не хватает толковых людей... Из старших офицеров – только Берт, пора, кстати, повысить парня… плюс еще один-два и закончились. Лучшие гибнут, положиться не на кого, а тут – безумная затея с паломничеством. И эта новая часть стены, совсем свежая, придется поберечь ее при следующих нападениях, чтобы сразу не развалилась заново. И каменщикам, не забыть, заплатили только аванс… Оружия не хватает…
Вместо того чтобы разгореться, костер внезапно погас. Поворошив угли – фантастика, все потухли! – полковник быстро набрал еще хвороста. Для этого ему даже не пришлось никуда ходить, склоны холмов были покрыты сухим кустарником. Хота занялся было огнивом, но камни не давали искры. Они не отсырели и не истерлись – просто вели себя как два обыкновенных булыжника. Рассветный туман сгустился сильнее, теперь фигуру Великого почти не было видно. Белесая пелена потянулась к спящим, заглушая звуки, убивая движения. Серебряный остановился, огляделся… и ничего не увидел. Стена тумана придвинулась совсем близко… в тот же миг один из камней в его ладони разломился напополам. Хота недоуменно посмотрел на обломки: какой тут костер!
Ругаясь вполголоса, он порывисто встал, чтобы подойти к Великому, и в последний раз в великой досаде ударил обломками камней друг о друга.
Туман был таким плотным, что того, как стукнулись друг о друга камни, Серебряный и не услышал, но тут вылетела искра, да какая! Хота поспешно стал высекать огонь, одна за другой посыпались белоснежные звездочки; зажглась сухая листва, затрещал тонкий хворост.
Огонек окреп, по лощине расползлось едва слышное шуршание. Где-то совсем рядом раздался глухой полувздох-полустон... Серебряный огляделся. В тот же миг огонь внезапно взвился, выхватывая из тумана фигуры спящих людей и бодрствующего Воплощенного... а полковника сморил на минуту тяжелый сон.
Иначе как объяснить, что Великий уже не сидел, а стоял, и вообще вместо Великого там был другой – католический священник в фиолетовой сутане епископа. Он держал перед глазами только что вскрытое письмо.
- Покинул Наварру, - бормотал епископ, разглядывая дату в конце письма. – Значит, скоро будет у себя… или уже у себя… у меня… о черт!
Очевидно, известия сильно его разгневали, потому что, сморщившись, он с неприязнью измял письмо и закинул его подальше – но и этого ему показалось мало. Он схватил с ближайшего стола бутыль – синий сосуд для воды или, может, вина, - и с неожиданной силой швырнул ее прямо в стену. Стекло брызнуло водопадом осколков…
Великий вздохнул и пошевелился.
- Философ… - еще успел услышать Серебряный, прежде чем очнуться от забытья.
Туман таял так же стремительно, как минуту назад распускался над спящими. Люди засопели и заворочались. Первым пришел в себя Чосер, и первое, что он увидел, продрав глаза и перестав зевать, был полковник, прямой и тонкий на фоне пламени, как молодой бамбук. Правда, в эту минуту он показался Чосеру похожим скорее на кобру, готовую к любым неожиданностям.
Хота был явно невесел. Непонятности и ненормальности совершенно точно выводили его из себя. Он стоял не шевелясь, заложив руки за пояс и недоверчиво склонив голову. Если бы в этот момент его товарищи начали превращаться, скажем, в белых лебедей, это нисколько б его не удивило.
Вообще, он чувствовал себя непривычно уставшим. То есть, бессонная ночь никому не приносит бодрости, но… Хота прошел туда, куда, по идее, должно было упасть заброшенное епископом письмо, но там, на земле, его не было, как не было и осколков бутылки. Все! Закрываем вопрос. Наверное, причиной просто близость Великого… Упрямо мотнув головой, полковник уселся на землю там, где стоял, и обхватил колено руками.
Его люди окончательно пробудились, но вид у них был, сказать прямо, довольно потерянный. Наконец, прокашлявшись, Тонтон спросил:
- А… эхм, кто дежурил?
- Я, - ответил Хота. Стражи поникли, ожидая выговора, но полковник не добавил ни слова. Тогда Тонтон снова набрался духу:
- А мы?
- Спали.
Солдаты сконфузились еще больше, но на этот раз Хота продолжил:
- И что же вам снилось, мои орлы?
Оказалось, орлам ничего не являлось во сне. Хота кивнул и поглядел на Великого. Тот уже поднялся, совершал утренние поклоны. Стражи топтались, не сводили глаз с начальника. Хота развел ладони:
- Чосер, возьми Адама и Цамбу, пополните запасы воды и хвороста. Сегодня вступаем в Сухие земли. Инир, на тебе, как всегда, забота о лошадях. Ая и Тонтон – дежурные по лагерю. Да, и, - добавил он, - Ая, сегодня ты отвечаешь за внешние сношения. Если святым что-то понадобится, думаю, ты сможешь помочь.
Стражи Мадога бросились исполнять приказания. Хота снова взглянул на Великого. «Святые» уже сварили чай. Даса, как водится, поднес первую плошку Великому. Великий забормотал молитву, выплеснул чай на землю. Все как всегда. Но когда Даса с поклоном собрался уходить, Великий вдруг остановил его. Хота заинтересовался. Великий говорил, Даса в поклоне слушал, поставив пустую плошку на землю у своих ног и сложив руки ладонями вместе. Наконец Великий умолк, прикрыл глаза. Парень еще несколько раз поклонился, торопливо подобрал плошку и кинулся к Ману. Очевидно, Ману тоже пришлось выслушать подробные инструкции, поскольку он замер с куском теста в руке и несколько минут внимательно слушал товарища. Затем все пошло как обычно.
Полковник безразлично опустил голову на руки. Надо ли разгадывать эти загадки?
Обычные утренние приготовления заняли не более получаса. Великий, как правило, первым садился в седло, подавая тем самым знак остальным. Сегодня же, пока люди эскорта в ожидании этого знака переговаривались у лошадей, Великий в сопровождении Даса и Ману удалился от лагеря. Троица быстро скрылась за ближайшим холмом. Хоту это несколько насторожило, но он не видел надобности в тесном надзоре за высоким паломником. Просто такого раньше не бывало ни разу. Забавно, что опять никто, кроме полковника, не обратил на это внимания.
Прошло время. Серебряный забеспокоился и уже собрался распорядиться проверить, куда подевался священник, но, словно по вызову, трое с Двора появились из-за холма. Вот только не того, за который ушли, а противоположного – куда, по идее, никак не могли попасть.
Слегка передернув плечами, полковник поднялся, отряхнулся и дал знак продолжать путь.
***
Капитан Гонсало догнал епископа уже на окраине города.
Дон Родриго не счел нужным прерывать движение и вел разговор через небольшое окошко в дверце кареты.
- Доставите молодую донью в эту новую обитель Пресвятой девы в моем приходе. Я имею в виду…
- Монастырь Санта Мария дель Росарио, - капитан, стараясь не упустить ни одного слова епископа, вынужден был так сильно наклониться вправо, что едва не соскальзывал с лошади.
- Да, именно так. Несчастная нуждается в защите святой матери-церкви… особенно сейчас, когда она потеряла отца. Постарайтесь закончить все поскорее. Вот письмо настоятельнице. Теперь же, если у вас нет ко мне серьезных вопросов, попрошу оставить меня, капитан. У меня много дел помимо дел милосердия.
- Будет исполнено, ваше преосвященство, – принимая бумаги из рук епископа, капитан чуть замешкался и тут же пришпорил коня, чтобы не потерять нить разговора, - а деньги? Мне, право, неловко, но…
- Получите их по записке в монастыре. Да, и, - епископ взглянул на капитана внимательнее, - говорят, в какой-то Богом потерянной Каса Вьеха… недавно был беспорядок.
- Я слышал об этом, ваше преосвященство.
- Проверьте все, капитан. Я вам приказываю.
Гонсало молча выпрямился в седле. За это вот – тоже «по записке в монастыре»?..
- Не будьте болваном, капитан. Туда вы прибудете раньше людей судьи.
Усмехнувшись, епископ резко задернул шторку в дверце кареты. Капитан придержал коня, пропуская кортеж вперед, и отсалютовал его преосвященству рукой с зажатым приказом: он знал, что дон Родриго увидит его в заднем оконце.
- Снова деньги, - зло процедил епископ, действительно взглянув в окошко на гарцующего офицера. - Будь проклят тот час, когда я поверил Философу.
Подсчитав мысленно все убытки последнего времени, он сложил на животе руки и вернулся к приятным мыслям, предвкушая паломничество в погреба фра Стефана… не зная, что этим мечтаниям уже никогда не суждено было осуществиться.
***
Лаконичный и внешне весьма сдержанный padre, педантичный, как водяные часы, отнюдь был не чужд различным человеческим чувствам – от сострадания до некой иронии. Обычно тех, кому требовалась его врачебная помощь, он, не мудрствуя, независимо от возраста и положения называл «мальчик», «мальчик мой» или «девочка». Не дав пациенту новой, собственной дефиниции, отец Мигель – так звали нашего padre – психологически затруднялся иметь с ним дело. Даже животных, которых приводили или приносили к нему на излечение, он называл как-то по-своему, прежде чем начать ими заниматься: «малыш», «девка» или «дубина» - неважно. Временные имена-категории вводили неизвестных ему доселе людей, ослов, кобыл, собак в его личное пространство, в котором он сам был себе хозяин и всем командовал сам… не забывая, конечно, неотступно предавать себя воле Всевышнего.
В данном же случае, когда Бык, его тезка, – бандит, к которому padre питал слабость как к человеку прямому и не до конца потерянному, – обратился к нему за помощью, padre неожиданно встал в тупик. Он много слышал о доне Хуане… но представлял его себе кем угодно, только не тем, кем он оказался в действительности.
Если Никколо Макиавелли и восхищался недавно почившим Фернандо Арагонским как идеальным интриганом и беспринципным лжецом – то потому лишь, что не был знаком с доном Франциско де Луна. Зато он, отец Мигель, знал дона Франциско достаточно для того, чтобы испытывать к нему весьма нехристианские чувства. Иными словами – очень его не любить, притом, добавим в скобках, совершенно заслуженно. Родной же сын Франциско – а тот, кого принес в эту ночь дон Мигель, кого назвал «врагом достойным» и за кого обещал отработать, был несомненно родным сыном Франциско – не мог не походить на отца не только внешне, но и повадками, а, следовательно, был циничной и лживой тварью. Оказывать помощь такому, как он… Benefacta male locata malefacta arbitror* … Отец Мигель, конечно, осмотрел его – раны серьезные, одна под ребрами насквозь, другая, глубокая, на правом виске – и даже вроде попытался его окликнуть… но дальше ничего не продвинулось.
______________
* Благодеяния, оказываемые негодяю, считаю злодеяниями (лат.) – афоризм Цицерона
Кто он? И как его называть? «Мальчик» - и фамильярно, и слишком тепло, да и вообще не по росту. «Враг достойный»? «Сын негодяя»? Дон Франциско, правда, в свое время объявил, что лишился наследника... Была церемония, и дон Родриго, с которым отец Мигель служил тогда в одном храме, свершил пышный и горький обряд отпевания… но верить этой семейке мог только круглый болван. Дон Франциско и себя живьем закопал бы, если это потребовалось бы для осуществления его планов.
Итак, кто же? «Солдат»? «Интриган»? Просто – «Лжец»? «Парень»? «Рыцарь»? «Идальго»? Идальго… Пожалуй. Идальго… При этом, правда, отец Мигель сильно занижал его статус, так как этот «идальго» по происхождению принадлежал к несомненным «грандам», но – не суть. Идальго… пусть так. Твои деяния и твой обман мне претят, идальго, хотя я раньше так тобой восхищался. Но долг врача – это долг врача. Попробуем исполнить его… хм-м… насколько это получится.
***
Небо было серым, а ветер – холодным. Лошади бежали уже не так резво, как раньше. Точнее, они шли как обычные лошади… и люди чувствовали себя в точности так, как положено на шестой день в седле.
Вскоре отряд пересек границу Сухих земель. Почва стала белесой и каменистой, вся усыпанная осколками породы, похожими на слоеный пирог. Ручеек, на протяжении последних дней бежавший вдоль тракта, исчез под землей. Кое-где виднелись заросли низкого, узловатого кустарника, скупые кучки жесткой травы. Вырастить здесь что-то съедобное было решительно невозможно, и за это местные крестьяне прозвали почву Сухих земель Черепом дьявола. Говорят, когда-то давно на этих землях пасли скот, но теперь даже неприхотливый верблюд едва ли нагулял бы немного жиру на здешних колючках.
Часов через шесть все утомились до изнеможения. Видя, что Великий не собирается останавливаться, Хота подъехал к нему чуть ближе.
- Люди устали, Великое Воплощение, - промолвил он. – Не будете возражать, если сделаем остановку, хотя бы на час?
Великий, по своему обыкновению, кивнул, улыбаясь, и продолжил движение. Хота помолчал, ожидая, что он придержит, как водится, лошадь, выберет место для стоянки. Но Великий вел себя как ни в чем не бывало. Тогда Хота решился потревожить его уединение во второй раз – и с тем же успехом. Великий снова кивнул и продолжал скакать на своей белой кобылке. За это утро, и вообще за последнее время, Хота Серебряный перестал удивляться: в такой ситуации надо воспринимать все как есть.
Он оглядел своих: зрелище не ахти… «Вы все почувствуете в конце пути», вспомнил Хота случайные слова Дасы, но разве это конец? Серебряный перегнулся в седле, чтобы взглянуть на «святых» ребят. Вот кто выглядел замечательно! Великий и его слуги нисколько не изменились. Полковник принял решение.
- Стоять! – приказал он.
Солдаты с готовностью выполнили приказ, но, как и ожидал Хота, ребята со Двора наехали на зеленого Цамбу и желтого Ая, а Великий столкнулся бы с Тонтоном, если бы Хота вовремя не остановил его кобылу. Инир издал своеобразный звук, который лошади воспринимали как сигнал к остановке, и порядок быстро был восстановлен. Но ни Великий, ни ребята не пошевелились и не поменяли выражения лиц, они выглядели такими же спокойными и довольными, как обычно.
- Эй, что это с ними?..
Теперь удивлялись все… и только Хота Серебряный остался невозмутимым. Как мы помним, ему надоело удивляться.
- Чосер, выбери место для стоянки.
Когда все, кроме «святых», спешились (а ведь раньше именно они первыми ступали на землю), стало ясно, что троица со Святого двора воспринимает окружающее как-то уж очень по-своему. Люди Хоты невольно уставились на них: под этими взглядами Даса и Ману спустились наконец на землю и подбежали к стремени Великого. Тот спешился и сразу уселся на земле в позе лотоса. «Ребята» же снова удивили. Они также сели и замерли, раскрыв руки ладонями вверх. Стражи переглянулись с недоуменными лицами, а затем, как один, повернулись к полковнику.
Его, как будто, ничто не изумляло, а, следовательно, решили все, он знал, что происходит. Хота, конечно, не знал, что происходит, но он знал наверняка, что обеда сегодня не будет, и порадовался в душе, что прихватил с собой провизию, хворост и воду.
Он раздал необходимые приказания и… что теперь? Кроме священника, никто не знал, куда ехать. Повернуть назад, к месту прошлой стоянки, где все еще шло как обычно? А что это даст? С другой стороны, Великий вот он, правда, несколько странно себя ведет, но на то он и Великий. Чувство мутной, безысходной тоски, расцветшее с минувшей ночи в душе полковника, было его личным достоянием и на решение повлиять не могло. Общее положение было бы крайне неблагоприятным, если бы Хота легкомысленно понадеялся на Святой двор и не захватил с собой элементарного для поддержания жизни, однако и тут все обстояло иначе.
Словом, после кратких раздумий Хота решил продолжать путь, несмотря на то, что Великий пребывает в явной прострации. Дорога приведет прямо в горы, а там будет видно. В крайнем случае, придется пополнить в горах запас воды и провизии (в отрогах в изобилии водились дикие козы) и уже тогда возвращаться домой.
За первый день путешествия по Сухим землям люди вымотались и спали, как убитые. Хота отчего-то не сомневался, что Великого и его застывших ребят можно больше не охранять, но стражу не отменил. Теперь разжигали только один костер и устраивались на ночь лишь с одной его стороны – где сидел полковник и не было священника. К трем неподвижным фигурам все невольно относились более чем настороженно.
Второй день путешествия среди холмов и камней прошел так же, как первый, но затем близость гор стала очевидной. Холмы слились с нагромождениями скал, источенных ветром, короткие ручейки и цепочки озер начали встречаться чаще, растительность стала погуще. Дул пронизывающий ветер, небо почти не являло солнца.
Стражи Мадога слегка прижухли. Ая больше не играл на своем инструменте, Чосер не хохотал во всю глотку по каждому поводу. Игры в кости стали более примитивными, чем вначале пути, и чаще возникали перебранки по пустякам. Инир и Тонтон в молчании предавались пороку табакокурения, а Хота, получивший в свое распоряжение некоторое количество более или менее свободного времени, размышлял о сущем. Вопрос о холодноватом душевном трепете и «до боли знакомой местности» он – во избежание ущерба рассудку – пока что решительно закрыл для себя тем, что попробовал мысленно предсказать: сейчас, за тем поворотом, будет русло высохшей речки, а вон там должны показаться заросли колючей недружелюбной дряни… Ошибившись всего пару раз, Хота сделал логичный вывод, что все предгорья похожи одно на другое… и хотя в глубине души он понимал, что это не так, такое разумное объяснение пока вполне его удовлетворяло. Поведение Великого Воплощенного не поддавалось никакому анализу, загадки последних дней он твердо решил игнорировать… почти… потому что то, что в итоге заняло его мысли, все же имело к «загадкам» непосредственное отношение. Алхимия! Рассуждения о ней показались полковнику достаточно отвлеченными и безвредными, чтобы быть допущенными его внутренней цензурой к мыслительному процессу.
Первое, что приходило на ум, было, конечно же, «философский камень». Возьми, сын мой, философской ртути... Это был рецепт получения философского камня, очень старый рецепт… Кому он принадлежал? Теперь Серебряному, никогда особо не увлекавшемуся алхимией, пришлось напрягать память: впрочем, делать все равно было нечего. Итак, кто у нас прославился на темной ниве алхимии?
Гермес Трисмегист, Трижды величайший, египетский Тот-Гермес… Но он наверняка не католик, не священник и ни о каком «сын мой» тут не могло быть и речи. Гебер? Так тот вообще араб. Альберт Великий? Альберт Великий… Великий энциклопедист, великий алхимик. У него был какой-то знаменитый трактат с подробным описанием всего, что должен знать уважающий себя мастер… Да, точно. О печах, о том, что есть эликсир, что такое сера… У Альберта все более или менее практично, так что… «пока она не превратится в зеленого льва» - это вряд ли он. Кого же еще можно вспомнить? Василий Валентин? Век пятнадцатый – а больше ничего. Хота вздохнул и оглянулся, как бы в поисках того, что могло бы отвлечь его от алхимии. Но на дороге ничего не происходило.
Итак. Анри, Альберт (был уже), Абеляр (не то, чтобы именно алхимик), Арнольд, Аристотель, в конце концов… На Аристотеля ссылались все, кому не лень…. Или все-таки Арнольд? Арнольд как-там-его?.. Арнольд из Виллановы, тринадцатый век. Что-то связанное с разговорами с неким королем. Что поделать – была тогда такая мода – писать трактаты, будто обращаясь к кому-то в речах и письмах, как Сенека…
И, кстати, о философии. Символический рецепт получения камня был напрямую с ней связан, и не только потому, что ртуть философская. Ртуть и сера были в алхимии не просто природными элементами.
Бедный, простодушный сын доктрины,
Спутавший высокий первопринцип
С черною богемскою рудой…
Ртуть и сера считались великими первоначалами, из которых одухотворенный алхимик, философ, строит, как Бог-творец, новый мир. Идеальный принцип нельзя заменять грубой материальной субстанцией. Но на практике (или все же в теории?) принцип мог переходить в вещь… через совершенные тела – золото и серебро. Солнце и Луна, наставлял Раймонд Луллий, могут обратиться в свою изначальную материю, которая есть сера и ртуть философов… Раймонд Луллий! Ну конечно!
Разве этот рецепт не принадлежал испанскому монаху, который изобрел «машину истины», забавный волчок для философского гадания? Очень даже может быть…
Однако на этом алхимический тренинг полковнику пришлось прекратить. Чем глубже он погружался в средневековую мистику, тем острее и ярче беспокоило его неприятное чувство… предчувствие… какой-то беды. Будто что-то идет… или вскоре пойдет… не так.
Но поскольку размышлять об этом полковник категорически себе запретил, то...
Исчерпав дозволенные темы, Хота Серебряный взглянул наверх. Небеса невеселые. Низкие тучи, осенняя хмарь. Его люди ехали с унылыми лицами, которые резко контрастировали с сияющими физиономиями и яркими одеждами троицы со Святого двора. Чтобы не поддаваться всеобщему упадку, Хота под настроение – а теперь он думал больше о Кайре – вспоминал или сочинял стихи и потом рассказывал их своим у костра. Стихи выходили лирические, и Хота, видя, что лирика лишь усиливает у солдат печаль, решил было, вспомнив Гоера, налечь на сказки («и тогда я снова отправился в путешествие, о друг мой, ибо не мог усидеть на месте»…), но неожиданно ему на помощь пришел Цамба.
Оказалось, что Цамба – просто кладезь эпических сказаний народа зеленых и что сказания эти вполне человеческие. Цамба рассказывал про борьбу небесных богов, живущих в ало-белом городе, с темными божествами из потаенных глубин Хаоса, алчущими поглотить Срединный мир, мир людей и животных. Знакомые сказки, думал Хота. Стражи слушали с упоением… Словом, любое путешествие можно скрасить словом, если этим словом владеть.
Горы показались на горизонте к концу третьего дня пути. Люди приободрились было – цель близка, а обратная дорога всегда короче! Но на вечернем привале загнусил мелкий дождичек, настроение снова сошло на нет и всем захотелось пригреться под добрую историю. Цамба заявил на это, что больше ничего связного не помнит, однако все принялись так безбожно льстить ему и уговаривать поведать что-нибудь еще, что он, темный от смущения, наконец сдался:
- Ну ладно, ладно!.. Ладно. Только я не ломался, когда говорил, что уже не помню ничего стоящего. Разве что… ну, может, Тайное сказание…
- Цамба! Тайное сказание! Ничего себе! Давай, давай!
Но Цамба, исчерпавший на сегодня свое вдохновение, продолжал объясняться:
- Да нет же, вы не так меня поняли. Я не помню его, как надо бы. Знаю канву, а так, чтобы переложить это, скажем, на стихи, или добавить чего – это у нас только полковник умеет.
Все сразу посмотрели на Хоту, но полковнику неохота было снова брать в руки лиру:
- Цамба, не томи. Какие стихи, если я даже не знаю, о чем речь! Кто, кроме тебя, расскажет нам хорошую сказку?
- А может, я лучше вчерашнее повторю?
- Цамба!!!
Зеленый понял, что не отвертится, и, вздохнув, начал:
- Когда-то, давно… Очень давно, где-то там… жили две сестры. Родные они были, или сводные – я не знаю. Одна из них, как водится, была хорошая, а другая плохая. Первую любили, потому что она была… отзывчивая, но, говорят, огня в ней не было. А вторая… огонь-баба, горела вся, да только в ней доброты ни на грош. Может, она и не виноватая была, что такая злая, просто невезучая. За ворота выйдет – забор сломает, воду поставит – огонь зальет. А добренькая все исправит, ни слова поперек. Ну и пошла между ними война. Да, и обе они, значит, красивыми выросли. Мужиков к ним свататься – полки идут, да только все к хорошенькой, а злючку бросают.
На лицах стражей, привыкших к повестям об эпических подвигах, отразилось настороженное разочарование, но Цамба, не заметив этого, продолжал:
- Баба без мужика – она ведь как кошка дикая, вот и черная совсем извелась. А первой хоть бы что, и любовь у нее, и парень – блондин, белый весь, как снег белый. Черная же от ненависти посохла и стала ведьмой. Вот приезжает этот… свататься, но тут налетают черные птицы и разносят крышу дома по соломинке. Народ на улицу, глядь – медведи из чащи идут. Едва молодые из деревни вырвались, поехали в храм, становиться, значит, мужем и женой перед Вышним Богом. Едут, а за ними волки гонятся. Тут ведьма шасть на дорогу, кони взбесились, понесли повозку. Приехали в храм, а невеста мертвая.
Тонтон сделал такое лицо, будто его сейчас вырвет. Инир глядел на Цамбу с сочувствием, как на больного, а Хота, поставив на колено локоть, прикрыл лоб рукой, чтобы так уж явно не краснеть за рассказчика. Ну что он такое несет?! Самым благодарным слушателем в этой ситуации оказался Адам – его мрачная физиономия не менялась ни при каких обстоятельствах.
- Жених плачет, молит хоть на небесах соединить два любящих сердца... – тут Цамба оторвал глаза от костра, в который глядел во время рассказа, и наконец заметил реакцию своих товарищей.
- Вам не нравится, да? – спросил он… друзья честно кивнули, но он произнес это настолько несчастным тоном, что Инир, более других отличавшийся мягкосердием, просипел:
- Да ладно, договаривай уже.
- Ну, в общем, он умер, потому что отравился в храме вином, но за любовь девушку сделали светлой богиней, а жениха – городом в ее мире. А ведьма сгорела со зла, но тоже не померла насовсем, а сделалась черной богиней черном мире… н-да… ну ладно, все равно вам не интересно.
- Н-ну и?
- Ну и не хватало только мужика ей под стать. Она спустилась на землю, нашла там в пустыне предателя и негодяя и тоже сделала его своим другом… Так вот и мешают вечно друг другу жить – черное белому, а белое черному.
Цамба замолк.
- И все-о? - не удержавшись, протянул Чосер.
- И все, - отрезал Цамба. Повисла неловкая тишина. Зеленый и сам понимал: не для той компании сказка, не для стражей накал страстей. У него возникло чувство, будто друзья растоптали лучшие порывы его души: эту легенду он слышал когда-то от бабушки, а поскольку бабушку свою он любил… Однако сейчас, у костра, сказание действительно прозвучало жалко и глупо.
Хота с величайшим трудом и только из симпатии к другу заставил себя дослушать хотя бы в пол-уха эту ахинею… однако, подняв взор на зеленого, он невольно проникся к нему сочувствием. Привыкший к успеху Цамба явно переживал.
- Что ж, сами виноваты, - резюмировал Серебряный. - Не лезь к поэту, когда его муза вкушает отдых. Беспокоить спящую женщину – неприлично… эгоистично... и вообще последнее дело.
Тон Хоты Серебряного был серьезным, но, взглянув на него, никто не смог удержаться от смеха. Зеленый шумно втянул носом и исподлобья взглянул на своих друзей.
- Ну или вот еще, - обиженно добавил он, не желая оставаться в проигрыше. – Специально для вас вспоминал… кхм…
- Выше неба вознесется твой город, - начал он нараспев, сморщив лоб в крутую косичку. – Неукротимый, ты изгнал всех, кто был до тебя, и основал великое царство нишичаров, Странствующих в Ночи. Ты обрел такую мощь, что казалось – каждое твое движение, каждое слово отзывается трепетом во всех уголках Мироздания...
Полковник резко повернулся к рассказчику – о ужас и ужас! Как будто бы ночь внезапно покрылась льдом. При первых же звуках этого речитатива… При самых первых его словах все то, о чем Серебряный Хота так успешно не думал… Все словно бы встало перед ним в полный рост и повернулось к нему лицом.
- Прекрасные боги станут умолять тебя о пощаде, но ты не окажешь им милости…
И это оказалось неожиданно жутко. Что-то огромное и непостижимое...
- Светоносного Агни ты заставишь поддерживать огонь в очаге, а держателя вод Варуну сделаешь водоносом… Ты стал велик, ракшаса… и ты стал горд. Ты стал как каменный… но сердце твое осталось прежним! И оно могло любить! И оно могло страдать, твое сердце!…
…Непостижимое и огромное – зима, темнота и…
- Чудесная Ланка, легко парящая над землей, будет низвергнута в пучину ада, чтобы никогда уже не воскреснуть, и чтобы сама память о ней запечатлелась горящей раной в самом сердце твоего народа, источая неизбывную боль… Колесницы Индры разметут в прах твою армию, и десять твоих синекожих голов вознесутся, истекая черной кровью, над стенами родного города, который ненадолго переживет тебя. И необъятны будут скорбь и гнев родного народа, навек потерявшего и свой дом, и свою свободу...
…и смерть. Его смерть. И даже еще больше…
- Если бы ты только мог заглянуть в будущее, могучий демон... Но даже тебе, повелевающему богами, не дано подобное знание, ибо, будучи произнесенным, слово меняет грядущее…
Но откуда же это взялось. И почему он…
- У-уф! - неожиданно закончил Цамба, отдуваясь, как после тяжелой работы. – Теперь все, больше ничего не помню.
- Ну, это лучше, - снисходительно похвалил Инир. – А не то совсем уж…
…И почему же он не ничего не помнит?!
Инир, а следом и остальные, повернулись к полковнику, как к главному ценителю прекрасного, но полковник глядел на Цамбу с изумлением и даже, как показалось собравшимся, с некоторой неприязнью:
- Откуда…
Стихи, как будто, даже не были ему знакомы, но…
- Откуда ты это взял?!
- Не знаю… так, вспомнил, - удивленно прогудел Цамба. – Слышал в свое время отрывки… там, еще у себя. А что, не понравилось?
- Да нет, все здорово, - довольно отстраненно ответил Хота. Стоило ему заговорить, как странное, окрыленное чувство начало слегка отступать. – Лирика на высоте. Просто… когда ты это слышал? При каких обстоятельствах?
Цамба снова наморщил лоб:
- Не знаю. Ну, стихи и стихи. Не всегда же помнишь, откуда.
- Я тоже об этом слышал, – добавил Ая, который, занимаясь костром, начисто попустил реакцию полковника. - Про Странствующих в ночи. И тоже не помню, откуда – у нас эту сказку все с детства знают. Там кто-то из демонов похитил девушку и за это его город спалили… а его самого убили.
- Предали, – неожиданно для самого себя уточнил полковник. – Его предали, да?
- Ага, - согласился Ая. – Постой, как же там было…
- Но возмездие не настигнет проклятого, - подсказал Цамба.
- Да, точно. «Но возмездие не настигнет проклятого. Он уйдет, он получит возможность быть всегда на полшага впереди преследующих его… презренный дар за подлость».
Хота кивнул и, отвернувшись, ничего не ответил. Повисла недолгая тишина.
- А что было дальше? – спросил слегка побледневший Чосер.
- Ну, те, кто выжил, эти его подданные, нишичары, стали охранниками, как когда-то он сам, – охотно пояснил Ая. – На берегу первородных вод. Двенадцать тысяч лет…
Сдвинув брови, он тоже внезапно замолк.
- Что – двенадцать тысяч лет? – подбодрил его Тонтон, закуривая.
- А? Я сказал – двенадцать тысяч лет? – удивленно переспросил принц. – Не помню. Оговорился, наверное.
Стражи переглянулись.
- В общем, их послали сторожить Бездну жизни или что-то вроде того, - закончил Цамба. – Так ведь, Ляля?
- Да вроде так, - кивнул принц. – А на город спустилась тьма и все, кто в нем жил, оказались на самом дне преисподней. Вечные муки и все такое… довольно печально.
- Так, может, лучше чаю попьем? – Инир активно растер плечи и, оглянувшись на задумавшегося Серебряного, потянулся к котелку. – А то холодно как-то.
Утром следующего дня выглянуло долгожданное солнце, далекие вершины заискрились снегами. Скалы, высотой со всадника и выше, жадно обступили ставшую узкой дорогу. Отряд въехал в предгорье. «Стопы гор», как выразился все еще лирический Цамба.
Днем дорога резко пошла вверх. Скалы стали ущельем, широкий тракт – прихотливой тропой. Великий, сияя, ехал между Иниром и Хотой и, казалось, ничего не замечал. Хота знал это ущелье, поскольку уже бывал здесь, но все равно чувствовал себя в нем неуютно. Лучи солнца не достигали дна, по которому двигался отряд. Задрав голову, Тонтон увидел в поднебесье какую-то хищную птицу, вернее всего орла.
Наконец впереди забрезжил яркий солнечный свет, и вся компания въехала в широкую долину горной речки, мелкой и извилистой в это время года, но весной и во время ливней разливающейся так широко, что, глядя на ее бешеный поток, невозможно было поверить, что только что она текла смирным ручейком. По берегам в изобилии росла ежевика, и даже сейчас при желании можно было отыскать в кустах ее терпкие ягоды.
А напротив, прямо перед путниками, сияли, освещенные солнцем, розовые срезы обнажившихся скал. Паломники вступили в Роковые отроги.