ВОТ И КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО.
Наступило тридцать первое августа, а мы со Славкой все еще не побывали в Соловецком кремле. Поэтому встали пораньше всех, получили у командора казенные денежки на билеты и пропитание и бодро зашагали по утреннему холодку.
Сначала, понятное дело, зашли в столовую. Она недалеко от кремля, который тыльной своей частью соседствует со Святым озером, между ними лишь небольшая набережная, в конце которой и находится столовая. По пути встретили много знакомых, партнеров по Заяцким островам и Секирной горе. У одного когда-то прикурили, другому сами дали прикурить, третьему объяснили дорогу куда-то или сами спросили дорогу. "Кто сам просился на ночлег, скорей поймет другого", поэтому люди на Соловках знакомятся быстро.
А вообще же пока вокруг было пусто и тихо. Даже группа апатитских девиц, сидевших за соседним столиком, не произвела на нас никакого впечатления. На всякий случай предложили им идти вместе, но они собирались еще куда-то.
И вот мы в очередной раз у монастырских ворот. Купить билеты не составило никакого труда, но приобретение их на Соловках еще ничего не значит, так как вопрос об экскурсии остается открытым до тех пор, пока не наберется хотя бы двадцать человек. А в это неяркое утро экскурсанты просыпались с трудом и на дворе толкалось всего два десятка человек, к тому же большая часть из них уже побывала в кремле.
Большая ставка в смысле массовости делалась на прибывший утром теплоход "Карелия", но его пассажиров, похоже, настолько укачало, что им пока не до экскурсий, теплоход словно вымер.
Итак, нас собралось только шестнадцать, и появившаяся девушка- экскурсовод по имени Галя, руководствуясь инструкцией, уже повернулась к нам кормой, но задержалась на несколько минут только для того, чтобы вступить в пререкания со стариком желчного вида, назвавшим ее почему-то крокодилом.. Она стала объяснять, что ничего общего с этим земноводным не имеет, и чтобы доказать это, все-таки повела нашу неполноценную экскурсию. Старуха-привратница открыла ржавые ворота и мы вошли во внутренний двор.
Экскурсоводка сразу забубнила что-то об иноках и каких-то фундаментах, и делала она это без запинки, но мы двое уже слушали ее с пятого на десятое, а пуще глядели вокруг, все больше проникаясь каким-то щемящим чувством. Столетия навалились на нас всей своей тяжестью...
А посмотреть было на что. Прямо перед нами громоздилась Успенская церковь, самое первое каменное сооружение в монастыре. Она была построена при архимандрите Филиппе, бывшим близком друге Ивана Грозного, в миру называвшемся Федором Колычевым. Как и многие в ту пору, он попал в опалу и постригся в монахи.
В Успенской церкви находятся келарская и трапезная палаты. Была у монахов (а может и сейчас есть) такая должность - келарь, что-то вроде теперешнего завхоза. После архимандрита келарь был вторым лицом в братии и пользовался широкими правами.
Трапезная - это монастырская столовая. В Успенской церкви она производит ошеломляющее впечатление даже сейчас, с ободранными стенами, пустая и холодная. Это почти квадратный зал площадью 482 квадратных метра, перекрытый высоким шестиметровым сводом, который опирается на один единственный центральный столб шести метров в поперечнике. Позже мы видели репродукцию с картины, изображающей эту трапезную в те времена, когда монастырь был в самой силе. Это действительно что-то потрясающее!
На стенах, конечно, же, были намалеваны досужими людьми всякие надписи, удостоверяющие пребывание здесь некой Насти С. Из Ленинграда, а также братьев Ковшовых из города Городца. Из этой настенной росписи запомнилась надпись, начертанная очень высоко: «ОГПУ – палач революции». Конечно, это профанация, но все же напоминает еще об одной странице в истории Соловецкого монастыря, о не столь уж и давнем времени. Кстати говоря, чтобы на стенах не появлялось этой и прочих надписей, администрация установила в центре двора пару деревянных щитов с надписью «Место для автографов», и в верхней части начертан лозунг: «Соловки – студентам и туристам», В тридцатых годах здесь был другой лозунг: «Соловки – рабочим и крестьянам».
Начал моросить небольшой, но противный дождик. Галя подвела нас к стене еще одного собора, у которой были расположены в ряд десятка полтора надгробных плит, и сказала: – А вот это печальный памятник еще одной из сторон деятельности монастыря – о тех палаческих функциях, которые выполняла «святая обитель» в течение почти четырехсот лет, до самого конца ХIХ века. Соловецкий мортиролог насчитывает свыше четырехсот человек. Каждого, кто попадал в казематы монастыря, можно было смело вычеркивать из списков живых.
На гранитной плите, которая лежала перед нами, была начертана обширная эпитафия: «Господь наш Иисус Христос, голову на крест положивший за всех нас, не хочет смерти грешника. Здесь погребено тело в Бозе почившего кошевого бывшей некогда Запорожской грозной Сечи казаков атамана Петра Кальнишевского, сосланного в сию обитель по высочайшему повелению в 1776 году на смирение. Он в 1801-м году по высочайшему же повелению снова был освобожден, но уже сам не пожелал оставить обитель, в коей обрел душевное спокойствие истинного христианина, искренно познавшего свои вины.
Скончался 1803 года, октября 31-го дня, в субботу, смертию благочестивою, доброю».
И все та же, уже знакомая нам подпись: А.А.
Надпись же эта насквозь ханжеская, на деле вся эта история выглядела так:
Петр Иванович Кальнишевский был последним кошевым Запорожской Сечи, занимавший этот пост десять лет кряду с 1765-года до момента ликвидации казацкого государства. Верой и правдой служил русскому правительству и пользовался со стороны царствующего дома полным доверием. В 1767-м году полковой старшина Павел Савицкий прислал в Петербург донос, в котором уведомлял, что кошевой атаман вместе с войсковым есаулом готовятся изменить России и якобы выбрали в войске двадцать надежных казаков, чтобы послать их к турецкому султану с прошением принять под турецкую протекцию. Но правительство не дало ход этому доносу: « Мы никогда наималейшего сомнения иметь не могли о вашей со всем войском к нам верности», - писала Екатерина Кальнишевскому 19 декабря 1768 года. Кошевому никогда не инкриминировалась подготовка государственной измены. Он так и умер, не узнав о доносе Савицкого. Донос сдали в архив (где я, кстати, его и увидел).
Запорожское войско под командованием Кальнишевского сражалось против крымских татар и турок в русско-турецкой войне 1768-1774 г.г. За храбрость он был награжден золотой медалью, усыпанной бриллиантами, а войску была объявлена благодарность.
Не кто иной как Потемкин за три года до падения Сечи, в котором он же и сыграл роковую роль, подчеркивал свою всегдашнюю готовность находиться в услужении у «милостивого своего батьки», как он называл кошевого. А в 1772-м году светлейший князь разыграл такой финт: попросил Кальнишевского записать его в казаки, что было с охотой исполнено Казаки промеж собой называли его Грицком Нечёсой из-за буклей его парика. Но после всех этих излияний не прошло и года, как по приказу того же Потёмкина Сечь была разгромлена, а Кальнишевский арестован. И с этого момента исчез кошевой, как в воду канул. Ни родственники, ни друзья не знали, где он находится. Лишь спустя столетие в печать проникли первые сведения. Вот небольшой отрывок из обвинительного заключения, составленного «ревностным почитателем» Петра Кальнишевского, со свойственной Потемкину галантностью: «…объявить милосердное избавление их от заслуженного наказания, а вместо того …повелеть отправить на вечное поселение в монастыри ,из коих кошевого – в Соловецкий, а прочих – в состоящие в Сибири монастыри». На подлинном подписано собственной Ее Императорским Величеством рукой: «Быть по сему». 14 мая 1776 года. Царское Село.
Кошевого поместили в один из самых мрачных казематов Головленковой башни, где он находился безвыходно, был заживо замурован. «Атамана казаков» выводили на воздух лишь трижды в году: на Пасху, Преображение и Рождество. «Товарищ Потемкин» не забывал «своего закадычного друга» и периодически запрашивал Синод, жив ли еще Кальнишевский.
Видно, это был человек крепчайшего здоровья, так как просидел в каменном мешке шестнадцать лет, после чего ему отвели «более комфортабельное помещение», где он провел еще девять лет.
Указом Александра Первого в 1801 году бывшему кошевому было «даровано прощение» и право по своему желанию выбрать место жительства. К тому времени ему было сто десять лет, из которых последние четверть века он просидел в одиночных казематах. Рассудка при этом не потерял, но вечный полумрак камер сделал свое дело: Кальнишевский ослеп.
7 июня амнистированный атаман написал письмо архангельскому губернатору Мезенцову, в котором благодарил правительство за запоздалые щедроты и просил разрешить «в обители сей ожидать со спокойным духом приближающегося конца своей жизни» Свое решение он не без юмора обосновывает тем, что за двадцать пять лет пребывания в тюрьме к монастырю «привык совершенно», а свободой сейчас «и здесь наслаждается в полной мере».
Но свободой «наслаждался» недолго. В 1803-м году Кальнишевский скончался.
Тюрьма Соловецкого монастыря за четыре века существования перемолола массу узников, в числе которых были игумен Троицкого монастыря Артемий, бывший покровитель этого монастыря, некогда всемогущий протопоп Сильвестр, советчик Ивана Грозного, с опалы которого начала свою деятельность опричнина. Боярин Авраамий Палицын, бывший некогда известный деятель смутного времени, ставший жертвой властолюбия Бориса Годунова.
А с 1606-го по 1612-й год здесь был в заключении сам «царь всея Руси» Симеон Бекбулатович. Он пользовался за усердную службу России особым благоволением Ивана Грозного, который одно время даже разделил с ним свою царскую власть и сделал крещеного татарского хана царем всея Руси, сохранив за собой титул Великого князя Московского. Но это двоевластие, начавшееся с конца 1575-го года, продолжалось недолго: летом 1576-го года Иван Грозный вновь единолично вступил в управление государством, а разжалованному из царей Симеону Бекбулатоввичу дал титул Великого князя Тверского.
После смерти Ивана Грозного Борис Годунов, видевший в Симеоне опасного конкурента, лишил его звания, имения и выслал в Тверь, а Лжедмитрий Первый за антипольскую агитацию вовсе убрал ослепшего к тому времени старца с политической арены, упрятал в Соловки.
В тюремных казематах монастыря закончил свою жизнь Петр Андреевич Толстой, любимец и наперсник Петра Великого, его ближайший и деятельный сотрудник. Тот самый Толстой, который оказал Петру важную услугу – вывез из Неаполя царевича Алексея, вел следствие по его делу и вместе с другими подписал наследнику смертный приговор, за что получил редкий тогда орден Андрея Первозванного, а позднее и графский титул. И вот на склоне лет он был лишен всего этого и отправлен в те места, куда и ворон костей не заносил.
До своего падения Петр Толстой сам визировал бумаги, по которым людей ссылали в Соловки. Так в 1772-м году он отправил сюда князя Ефима Мещерского, а через пять лет вместе с сыном Иваном составил компанию своему бывшему клиенту. Толстые просидели недолго, Иван умер летом 1728-го года, а его отец 30-го января 1729-го года. Могила последнего находится здесь же, у стены Преображенского Собора.
В Соловках пятнадцать лет просидел декабрист Александр Горожанский, бывший поручик кавалергардского полка. В камере он вскоре сошел с ума и, доведенный до крайнего психического расстройства, 9 мая 1832-го года заколол ножом караульного Герасима Скворцова. Только после этого ЧП на Соловки выехал для его освидетельствования член архангельской врачебной управы … акушер Григорий Резанов, который пришел к выводу, что поручик Горожанский имеет всего лишь «частное помешательство». 29 июля 1846-го года Горожанский «волею Божьею умер».
Тюрьма Соловецкого монастыря ппросуществовала до начала ХХ века. Накануне первой революции, осенью. 1903-го года она была упразднена. После внутренней перепланировки и многочисленных переделок в монастыре ничего специфически тюремного не осталось. Впрочем, к этому назначению монастырь вернули еще раз, через двадцать лет. Но об этом немного попозже.
Между тем дождь вошел во вкус и нас завели в Преображенский Собор. Стрельчатый зал его был высок и мрачен, запустение чувствовалось здесь еще сильнее, чем в Успенской церкви: с потолка свисал длинный металлический крюк от некогда висевшей здесь люстры, царские врата были наглухо заперты огромным ржавым замком и много лет не отпирались, а по стенам и на потолке сохранились остатки росписи.
Потом нас провели через двор в восточную часть монастыря. Прямо над Святыми воротами, бывшими некогда главным входом в монастырь, располагалась надвратная Благовещенская церковь. Она самой поздней постройки (1596 – 1601 г.г.), самая маленькая и самая красивая. Сейчас она к тому же и единственная, сохранившаяся в первозданном виде, за исключением, конечно, купола, который отсутствует. И баллюстрадки, оторачивавшей антресоли во внутреннем помещении, тоже нет. Впрочем, она исчезла совсем недавно: за два дня до нас на нее неосторожно оперлись какие-то туристы, и сейчас все резные балясинки аккуратно сложены вдоль стены. Где сложены упомянутые туристы, мы не знаем.
Вернулись к Преображенской церкви и немного прошлись по монастырской стене, а затем спустились в подвалы и осмотрели тот каменный мешок, в котором «мотал срок» последний кошевой Запорожской Сечи. Как он там помещался, непонятно…
Нам показали и мукомольное помещение монахов, где до сих пор валялись огромные жернова. Вообще, монастырь представлял собой латифундию: монахи сами сеяли рожь и овёс. выпаривали откуда-то соль, делали квас и пиво, ловили рыбу, разводили птиц (даже прихотливую в неволе гагу), выращивали овощи и всякие фрукты. Так что в случае осады запасы муки в монастыре всегда были на целых двенадцать лет, а система каналов, соединявших двадцать четыре озера, подводила воду под стенами монастыря прямо во двор. Все это однажды пригодилось, как известно, в середине ХУII века в церкви произошел раскол: тогдашний патриарх Никон задумал модернизировать прежнюю веру, написал какие-то свои книги по богослужению и стал насаждать все это в церквях. Когда Синод прислал эти книги в Соловецкий монастырь, то монахи наотрез отказались их принять. Может быть, здесь сыграло свою роль и субъективное начало: ведь Никон в начале своей церковной карьеры был иноком в этом самом монастыре и видимо уже тогда отличался нешаблонностью мышления, потому что коллеги сразу его невзлюбили. А когда он стал большим начальником и затеял ревизию церковных основ, ему этого не простили. Но ведь нововведения патриарха не понравились не только в Соловецком монастыре, вся церковь разделилась на старообрядцев и истинно православных. А это не могло обойтись без крови.
Для усмирения бунта на Соловки были посланы стрельцы, которые разбежались было взять монастырь приступом. Но не тут-то было: стены шестиметровой толщины, возвышающиеся над землей на 8 – 11 метров, несколько охладили их пыл, и тогда стрельцы повели осаду монастыря по всем правилам фортификационного искусства. Их штаб-квартира находилась на том самом Большом Заяцком острове. Осада началась в 1668-м году и продолжалась восемь лет, но монахи плевать хотели на все потуги царского войска, жевали хлеб и пили воду, творили церковные обряды. Может быть, за это время кто-то из них умер, но не от пули или ядра. За это время и у стрельцов сменились три или четыре воеводы. Неизвестно, сколько времени продлилась вся эта петрушка, если бы не тривиальное предательство, позволившее стрельцам темной ночью проникнуть на территорию монастыря.. Мы называем его «тривиальным», потому что в любой войне, будь она столетняя или пятидневная, в любой из противоборствующих сторон находились такие предатели, показывающие противнику тайную тропу через перевал, или открывавшие ворота в крепость, а иногда переходили на сторону врага с каким-нибудь важным секретом. Можно вспомнить князя Курбского или гетмана Мазепу, полковнику Миаху или генерала Власова, на худой конец мальчиша-плохиша. Вот и среди монахов нашелся такой, некий Феоктист. Тогдашний предводитель стрельцов Иван Мещеринов подкупил чем-то этого нестойкого инока, и тот ночью провел стрельцов через тайный подземный ход. Что потом было, об этом лучше не рассказывать… Из всего многочисленного монастырского штата озверевшие стрельцы оставили в живых всего одиннадцать человек.
Нам показали этот самый ход. Сейчас, во избежание подобных историй, внешний вход со стороны берега закрыт наглухо. Но мы все же прошли весь этот короткий путь, дрожа то ли от страха, то ли от холода. Но ничего с нами не случилось.
Наша экскурсия завершилась в монастырском музее, где представлены предметы быта и богослужения монахов (ризы, иконы-складни, украшения и прочая утварь), книги, гравюры, копии писем и доношений. Монастырский архив, говорят, сохранился настолько хорошо, что можно найти характеристики на любого монаха, составленные архимандритами разных времен.
Проведя экскурсию, Галя доказала всем, что никакой она не крокодил. Даже товарищ, уличивший ее в таком сходстве, был вынужден публично извиниться. Но, конечно же, ее никак нельзя сравнить с нашей Зиной. Правда, от последней мы знали, что по кремлю экскурсии водит не она: ее вотчины - Заяцкие острова, Секирная Гора и еще остров Анзер, но он очень далеко и туда мы не попали.
Галя ушла, разошлись и большинство наших коллег по экскурсии. За исключением самых дотошных старичков, продолжавших пристально вглядываться в экспонаты и обмениваться между собой нечленораздельными междометиями. Остались и мы со Славкой: теперь по плану нам надлежало самим полазить по монастырю, без всяких гидов и программ. Предупрежденные о том, что в казематах и галереях кромешная темень, мы предусмотрительно захватили с собой сразу два фонаря.
Нам очень хотелось узнать что-нибудь о том, что здесь происходило в период с двадцать третьего по тридцать девятый год. Но за время экскурсии Галя об этом ни словом не обмолвилась, и даже на прямой вопрос, который я ей задал, ответила уклончиво. Смысл ответа был такой, что никакими официальными сведениями она не располагает, а слухами пользоваться не считает нужным.
Но на наше счастье встретили парня нашего возраста, в наглухо застегнутом пальто и шляпе «дипломат», с аккуратно подстриженной небольшой бородкой (не то. что у Славки). То, что он гид, было видно сразу, к тому же я опытным глазом определил, что он что-то наверняка знает. Так и оказалось. Улучив момент, когда около него никого не было, обратился к нему все с тем же вопросом: не может ли он … и так далее.
Наш вид чем-то расположил его, и окончательно парень проникся при виде наших пилоток с эмблемами в виде нашитого вопросительного знака на красном круге (наши девушки постарались). Он только на всякий случай попросил нас выйти во двор, дабы не привлекать ненужного внимания, и рассказал все, что знал. А знал он немало, поскольку специально интересуется этим периодом на Соловках и по крупинкам собирает мельчайшие сведения.
Он рассказал, что монастырь был распущен в 1921-м году. Его администрации было вменено в вину, что монахи якобы помогали контрреволюции в то горячее время, когда в Архангельске и Мурманске высадились интервенты, продовольствием, фуражом и даже оружием. Оружие в монастыре действительно было: винтовки, патроны и даже два пулемета. Все это было обнаружено представителями архангельской ВЧК, явившимися на остров с самыми чрезвычайными полномочиями. Но монастырские именно этот довод положили в основу своей оправдательной стратегии: оружие действительно есть, - говорили они. – Но вы же видите, что оно в заводской смазке, так что о какой помощи контрреволюции может идти речь?
Но этот аргумент не был принят во внимание, потому то вскоре последовало централизованное решение объявить Соловецкий ставропигиальный монастырь распущенным за ненадобностью. Подпись. Печать.
Так окончилось почти пятивековое существование святой обители на Большом Соловецком острове. Впрочем, сейчас оно возобновлено. Но это уже не мой рассказ.
После ликвидации монастыря а его территории обосновалась соловецкая коммуна. Чем она занималась, никто не знает. Но в конце 1922-го года у них произошел пожар, во время которого почти полностью сгорела монастырская библиотека, После пожара коммуна так и не смогла оправиться, зачахла и самоликвидировалась. И вот тогда на Соловки снова начали ссылать людей. Сначала это были раскулаченные, представители духовенства, белые офицеры, которые почему-то не подлежали расстрелу, а также уголовники.
В 1924-м году начальником лагеря был назначен Эйхманс, из латышских стрелков. При нем заключенным были предоставлены некоторые послабления: на территории был даже ресторан. Позже организовались два театра, уголовники нарекли свой драмкружок блатным названием «свои». И был еще один, называющийся «ХЛАМ», что означало «художники, литераторы, артисты, музыканты». Издавался альманах «Соловецкие острова» и периодический журнал «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения). Вообще, все были заняты по интересам (если таковые имелись).
Но наряду с этим было и другое: так, в том же 1924-м году высшее руководство дало лагерной администрации «лицензию» на отстрел трехсот человек. Очевидно, в таких случаях ликвидировались самые неугодные.
Начиная с 1926-го года в быт заключенных было введено еще одно новшество:: зимой их выгоняли на лед ближайшего к монастырю Святого озера, выстраивали шеренгой и заставляли вычерпывать из проруби воду. Ведра передавались по цепочке через все озеро, и далее вода выливалась в другую прорубь. Это занятие продолжалось до темноты.
В конце 1928-го год Эйхманс был отозван с Соловков. Позже его постигнет та же участь, что и многих его бывших подопечных, он был репрессирован и сгинул.
А в 1929-м году на его место пришел чекист подполковник Глеб Бокий. С его приходом все пошло по-иному: закрылся ресторан, были ликвидированы и театры. Когда мы первый раз входили в ворота монастыря, я обратил внимание, что на флюгерах, установленных на некоторых башнях, выбиты цифры 1929. Оказывается, это было сделано по личному приказу Бокия, в ознаменование его прихода к власти.
В жизни СЛОНа были разные периоды, то помягче, то пожестче. Так, в тридцать седьмом было мягче, чем в тридцать пятом.
Много народа перемолол СЛОН за время своего существования. В тридцать девятом году лагерь был ликвидирован: надвигалась война с Финляндией и на островах было выгоднее иметь морскую базу. При свертывании лагеря отсюда было эвакуировано 3500 человек. А сколько их осталось здесь навсегда: гид сказал, что уже в нынешние времена, когда местные жители пробовали копать огороды, им попадалось в земле столько костей, что они приходили в ужас и бросали это занятие.
На территории монастыря находились лагерь, тюрьма, изолятор и прочее. Все начальство проживало в одном корпусе – там, где Святые Ворота. Он и сейчас самый чистенький и опрятный, этот корпус. А в южной части был расположен женский корпус. Для этого же приспособили и трехэтажное здание гостиницы, расположенное вне монастырских стен.
Внутри двора все было перегорожено сплошными высокими заборами, оставлены лишь узкие проходы. Человек мог видеть лишь небольшой кусок неба над головой. Немудрено, что одна женщина, пребывавшая в лагере три последних года его существования, ни разу не видела пятиконечную звезду, установленную на самой высокой башне. Она впервые увидела ее только спустя тридцать лет, когда приехала на Соловки в качестве туристки.
Эту звезду начальство распорядилось установить в 1936-м году в ознаменование сталинской Конституции. Ее сделали в лагерных мастерских по образу и подобию кремлевских звезд, так, чтобы она подсвечивалась изнутри и была видна издалека. Только что не рубиновая, а из прочного стекла.
Оставалось только подвесить ее, а это было непросто, так как высота башни около пятидесяти метров. И залезть почти невозможно. Начальство кликнуло клич: тому, кто это сделает, будет возвращена свобода. И вот двое заключенных решились, это были отец и сын. Фамилии их неизвестны, они публиковались разве что в лагерных приказах.
Звезда была-таки установлена, и каждый, кто прибывает на Соловки, сразу заметит, что на самой высокой башне не крест, а пятиконечная звезда. Правда, теперь от нее остался один каркас, поскольку стекла не выдержали беломорских ветров.
Мы спросили парня, не было ли среди заключенных кого-нибудь из известных людей. Он почему-то немного помялся, но все же ответил, что здесь какое-то время пребывала Ольга Берггольц и еще Мейерхольд, затем крупный деятель церкви Флоренский. Видели среди заключенных и академика Преображенского, объявленного «центристом». Вообще здесь сидели люди самых разных и неожиданных профессий: так, начальником библиотеки был самарский архиепископ Федор Руднев, а книги у него выдавал бывший наркоминдел Белоруссии Шарангович.
Устроители музея хотели сделать небольшую экспозицию о деятельности СЛОНа, хотя бы одну комнату. Но не нашли ни одного документа, потому что вскоре после разоблачения культа личности Сталина на Соловки прибыла комиссия «по заметанию следов» (иначе ее не назовешь), во дворе в течении нескольких дней сжигались все архивы, уничтожались надписи на стенах, замуровывались какие-то ниши, ломались перегородки и сторожевые вышки, еще остававшиеся здесь к тому времени. –Наверное и сейчас, - сказал нам гид в заключение, - на острове еще живет кто-то из обслуживающего персонала лагеря. Но они молчат. Так надо.
Мы поблагодарили его за этот интересный рассказ и пошли дальше. За нами увязались еще трое: тот самый старик, который ругался с экскурсоводкой, и чета Палицыных, оба дотошные и въедливые. Увидев, что у нас есть фонари, все трое вцепились в нас мертвой хваткой и таскались как на привязи. За какие-нибудь пятнадцать минут надоели нам до чертиков, и мы стали думать, как от них оторваться. Наконец, такая возможность представилась: мы подошли к так называемой «портомойне», где у монахов было что-то вроде прачечной. Славка подмигнул мне, и мы полезли в самый подвал., в кромешную темень. Старики не рискнули туда сунуться и остались на улице ждать, когда мы вылезем обратно. Однако, мы затаились в темноте и потом задами выбрались на другую сторону.
Мы ходили по кремлю еще полтора часа. Снова зашли в Успенский собор, и на этот раз там никого не было. Я провозгласил с амвона «Многая лета», и мы были буквально ошеломлены резонансом. Потом долго бродили по каким-то переходам и галереям, в узком месте умудрились перепрыгнуть с монастырской стены на крышу одного из зданий, залезли в окно и спустились на первый этаж, заходя по очереди во все кельи. На потолке одной из них была нарисована пятиконечная звезда. Тихо и таинственно было вокруг. Снова вышли во двор и решили залезть на Квасоваренную башню. Восхождение было сложным и долгим, шаткая лестница раскачивалась под ногами, готовая рухнуть в один момент, а над головой что-то жалобно скрипело. Как потом выяснилось, это был флюгер. Наверху ветер свистел, как в трубе, норовя сдунуть нас с 25-метровой высоты. Какие-то девушки, проходившие под башней, заметили нас и приветственно помахали руками. Мы бы и рады ответить им тем же, но были лишены такой возможности, так как обеими руками вцепились в какие-то балки.
Каемся, на опорном столбе этой башни, на самой верхотуре, мы оставили «памятную надпись»: «В последний день лета от Р.Х. 1989-го отсюда смотрели дозорные (имя рек). Вообще-то мы противники подобных надписей и сами возмущались ими в первую очередь, но здесь, куда добираются лишь единицы, просто нельзя было не отметиться.
Теперь можно было смело считать, что день прожит не зря. С замирающим сердцем спустились вниз – а сделать это было еще труднее, чем подняться – и двинулись в обратный путь.
В лагере тем временем закачивалась подготовка к большому балу, посвященному опять же проводам лета. Мысль как следует отметить это событие появилась уже давно и готовиться начали загодя. Девушки что-то покупали, пекли и варили, держа все это в секрете.
Мы рассказали ребятам о нашей экскурсии, особенно упирая на то, что услышали от последнего гида. Нас слушали внимательно и сосредоточенно. За надпись на столбе, конечно, пожурили, но, в общем, все обошлось.
Для начала я зачитал «Последний летний стих». Он имеется в моем «полном собрании сочинений» под названием «До свидания, лето», поэтому здесь приводить его уже не буду. Если приглядеться, то из первых букв каждой строки складывается прощание с летом. Кажется, это называется «акростих».
Все это сопровождалось пиршеством, для которого, как выяснилось, помимо понравившегося нам питьевого спирта было закуплено еще и шампанское. И вот уже скоро, умиротворенные, мы затянули песню, за ней другую, третью – и пошло. Заключительный концерт занял часа три, и никто (кроме Татьяны, конечно) от стола не ушел. И только ближе к двум часам сообща решили, что на сегодня, пожалуй, хватит.
Вот так и проводили лето!