Существует такой метод определения уровня массовых знаний: человеку говорят слово и предлагают назвать ещё три, которые для него ассоциируются с первым. Результаты широкого опроса приводят к усреднённому варианту, который, возможно, даёт специалистам толчок для определённых заключений.
Метод, надо сказать, забавный и к респондентам вполне лояльный, то есть глубоких откровений не требующий. Я, например, готов участвовать в подобных опытах ежеминутно.
Этим можно заниматься и самостоятельно. Ну, к примеру:
библиотека – тишина, мудрость, гуммиарабик;
Бразилия – кофе, Пеле, рабыня Изаура;
демонстрация – воздушные шарики, знамёна, новые туфли.
Здорово! И хотя мои ответы нарочито близки к среднестатистическим, где-то за ними уже брезжит поэтическое осмысление действительности.
Но есть и проблема. Если девяносто восемь человек дадут похожие ответы, то один-два ввернут такое… Любая система плохо уживается с частностями.
За примером опять же не нужно ходить далеко. Какие ассоциации может вызвать у человека такое словосочетание, как «гражданская оборона»? Противогаз, сирена, искусственное дыхание… Прекрасно! Бомбоубежище, носилки, штаб… Ещё лучше!
Но обратитесь с этим вопросом ко мне, и всё великолепие системы рассыплется в пух и прах. Ибо любое, даже косвенное упоминание о гражданской обороне в памяти моей прочно увязано с человеком по фамилии Казанков.
Именно этой ассоциацией я любезно огорошу возможного исследователя. Алексей Авдеевич Казанков, капитан второго ранга. Кавторанг.
Но достаточно преамбул с лёгким флёром загадочности – на деле всё объясняется просто. Капитан второго ранга в запасе Алексей Авдеевич Казанков преподавал у нас гражданскую оборону, когда я завоёвывал диплом инженера. Завоёвывал, попутно сражаясь с собственной натурой, питающей к точным наукам чувство устойчивого отвращения.
Борьба эта продолжается по сей день, и надо сказать, что в последние годы технарь во мне заметно сдал свои позиции.
Гражданская оборона – дисциплина не инженерная, то есть не ахти какая сложная и занимательная. Да и важности, прямо скажем, сомнительной, но в те годы чему только нас не учили. Когда я читаю приложение к своему диплому с перечнем освоенных дисциплин, даже названия некоторых вызывают у меня лёгкое недоумение. Память, как рациональный и немелочный хозяин, избавилась с годами от ненужного хлама.
Так случилось и с гражданской обороной, – не держать же в памяти схему штаба ГО на металлургическом заводе, – но зато я хорошо запомнил Алексея Авдеевича Казанкова.
Преподавателем Казанков был заурядным, да и предмет излагал суховатый – соловьём никак не зальёшься. Остался же он в моей памяти исключительно потому, что какое-то время обретались мы с ним в одной компании.
Ох, какая это была компания! Головная боль декана Денисенко, красная тряпка для туповатых перестарков из бюро комсомола! Ни одна драка в ближайших к общежитию кварталах не обходилась без нашего участия, ни одна партия вина в окрестных гастрономах не продавалась в обход нашего пристального внимания. Обычно мы вино это и разгружали, и мы же подбирали остатки. Мафия, гусарский эскадрон, уголок Дурова, красная капелла – вот далеко не полный перечень коллективных прозвищ и самоназваний. Одним словом, компания – оторви да брось! Та ещё компания!
И вдруг – Казанков! Отставной офицер и степенный преподаватель достойного учебного заведения…
Алексея Авдеевича открыл для нас Серёга Безуглов. Подобно комиссару Мегрэ, коллекционирующему людей в целом, Безуглов коллекционировал собутыльников. Среди них встречались раритеты: уголовник-рецидивист Фога, не расстававшийся с полуметровым ножом, и инспектор по делам несовер-шеннолетних, представлявший из себя отчаянно молодящуюся блондинку с густо накрашенными губами и устойчивым налётом перхоти на капитанских погонах.
Вполне естественно, что в обществе Безуглова засветился и преподаватель. Мужчина солидных лет, невысокий и плотный, с уходящей к темени лысиной и сохранившейся армейской выправкой.
Многим из нас Алексей Авдеевич был известен. Особенно, постигающим курс гражданской обороны и уже обогатившимся знанием оной. Разумеется, воспринимали мы его как преподавателя, то есть человека с другой стороны баррикад. С лёгкой руки Безуглова с Казанковым пришлось познакомиться вновь, на этот раз – в пивбаре.
Алексей Авдеевич новых знакомств не чурался, но обычно, хитро сощурив маленькие глазки, спрашивал:
– На каком курсе?
Узнав, что перед ним «мафиози» четвёртого или пятого года обучения, Алексей Авдеевич удовлетворённо кивал. Если новый знакомец оказывался младше, Казанков радостно отмечал:
– Мой клиент!
И вполне мог достать трояк и сгонять «клиента» за пивом. Впрочем, на этом его верховенство и заканчивалось – в нашем кругу он вёл себя демократично, снисходительно посмеиваясь над многочисленными нашими выходками.
А трояки и более крупные бумажки из его кармана появлялись бесперебойно. Надо думать, бывший военный, он получал неплохую пенсию. Да и преподаватели в те годы ещё не были оттеснены на последнюю – щербатую и заплёванную – ступеньку социальной лестницы. Мог, короче, позволить себе Алексей Авдеевич некоторое мотовство. И было в этом что-то от высшей справедливости: получая деньги за наше обучение, деньги эти он с нами же и пропивал.
Деньги и в тогдашней жизни имели немаловажное значение, но не настолько, чтобы говорить о них денно и нощно, как это делается сейчас. А тогда и других тем хватало в избытке – сойдясь вместе, языками работали мы без устали. Особенно, если поглощались при этом всякого рода стимулирующие напитки.
Бурные споры без надежды добраться до истины и планы, шокирующие авантюрностью, леденящие душу откровения и словесные перепалки – всё это казалось важным, нужным, значительным. Во всяком случае, мне понадобилось ещё очень много лет для понимания того, что весь этот пьяный трёп не имеет ни малейшей ценности… Да и многие другие слова, сказанные при иных обстоятельствах, – тоже.
…Каким-то образом разговор зашёл о спорте. Потом о физической силе. Серёга Болотников поспешно освободил край стойки от пивных кружек и выставил перед собой согнутую в локте руку. Желающих бороться с ним на руках не оказалось. Нам было хорошо известно, что этот «крестьянский вождь» способен в порядке очерёдности переломать руки всем посетителям пивбара. Болотников вопросительно глянул на Казанкова.
Алексей Авдеевич приосанился, поиграл плечами и вздохнул:
– Был бы я помоложе… Всё-таки семь лет был чемпионом Балтфлота по борьбе. Это кое-что значит…
– Кто был чемпионом? – компания несколько притихла.
– Я, – просто ответил Казанков, рассматривая пену в своём бокале.
– А по какой борьбе? – спросил Болотников.
– Без разницы, – отмахнулся Алексей Авдеевич. – И вольной занимался, и классикой… А вообще я вам скажу, кого я уважал, так это Ивана Поддубного. Слыхали?
Мы даже возроптали негромко – кто же не слышал о легендарном чемпионе!
– Талантливый был борец, нечего сказать, – задумчиво продолжал Казанков. – Если становился в мост или полумост, – труба! Никто не мог одолеть…
Мы покивали. Если уж Поддубный сделал мост, – ситуация безнадёжная, каждому понятно.
– …А я – то накатом, то перекатом… Никак! Стоп, думаю, попробую-ка я прогибом. И что вы думаете – сломал всё-таки!
– Кого? – мы даже о пиве забыли.
– Поддубного, – как можно бесстрастно ответил Казанков.
За нашей стойкой случилось то, что в театре принято именовать немой сценой. Самый малоначитанный из нас знал, что пик славы русского богатыря Ивана Поддубного приходился на конец девятнадцатого – начало двадцатого века. Не нужно было разбираться в тонкостях борьбы, чтобы сообразить: если и пришлось борцу Поддубному жить на белом свете в одно время с борцом Казанковым, то первый был уже безнадёжным стариком, а второй…
– Ах, да! – встрепенулся Безуглов. – Как же, как же! Ну да, конечно…
Он повернулся и направился к прилавку, считая на ходу мелочь.
Всем стало ясно: в нашей компании объявился враль.
Следует заметить, что враль – это ни в коей мере не врун и, уж тем более, не лжец. К вралям мы относились терпимо, если ими соблюдалось условие: врать нужно так, чтобы было интересно слушать.
И ведь находились такие, кто достигал в этом жанре особого мастерства, поднимался до той высоты, за которой начинается чистое искусство.
Приближённость к искусству достигалась с помощью ещё одного нюанса: в рассказе желательно было себя не приукрашивать, а даже наоборот…
На этом поприще неувядающей славой покрыл себя Витя Чуркин. Его рассказы, подобно русским былинам, передавались из уст в уста. В своё время Чуркин служил на подводной лодке. Так вот, по его версии, на этой самой лодке росла сирень, а матросам заботливое командование выдавало свинцовые трусы. Заботилось, то есть, о генофонде нации – «бежишь по отсеку и слышишь, как атомы, нейтроны там всякие, от трусов только отскакивают».
При этом Чуркин отлично понимал, в чём заключается истинное мастерство враля – все его рассказы неизменно заканчивались фразой «А мне как дадут по шее… Пошёл отсюда, усатый!»
Осмелюсь утверждать, что за рамками сольного рассказа привирали все. Не соврёшь – красиво не расскажешь, – гласит народная, как не крути, мудрость. Тут стоило бы послушать, как мужское общество, собравшись после летних каникул, наперебой живописует свои амурные подвиги. Какой-нибудь Джакомо Казанова или тот же Генрих Миллер сдохли бы от зависти, не дождавшись и середины программы. «Декамерон» – это, вооб-ще, тьфу! Сказка «Теремок» – никак не больше…
Как-то раз на подобную, мягко говоря, беседу забрёл Николай Сергеевич. Став студентом в тридцать без малого лет, он старался держаться чинно, в проделки нашей компании не ввязывался, хотя нередко поглядывал на нас с молчаливым одобрением. Завиральные истории о подвигах молодых ловеласов Николай Сергеевич слушал молча, – держал, так сказать, дистанцию, – лишь вертел головой, внимая то одному, то другому рассказчику. Наконец он засопел негромко, крякнул и, презрев какие-либо художественные изыски, выпалил:
– …а вона мені й каже: не дам тобі під кущем – і все! Пришлось хату шукать...
Что касается Казанкова, то подобных тем достойный отставник не касался вообще. Хотя, знакомясь с нашими девицами из позаинститутских кругов, он выпячивал грудь, щурил в улыбке маленькие глаза и, протягивая ладонь, скромно представлялся:
– Лёша...
Не касаться-то скабрёзных тем он не касался, но зато уж когда коснулся... Рассказчик он был, прямо скажем, – так себе, плохонький. Обычно подолгу бубнил что-то себе под нос, отхлёбывая пиво или глодая таранку, ничуть не считаясь с окружающим гомоном. Но тем неожиданней, ярче и эффектней звучали концовки его историй, поражая слушателей непредсказуемостью сюжетного поворота и грандиозностью описываемых событий и их участников.
Каюсь, я совершенно не помню, с чего начал Алексей Авдеевич очередную историю, но финал её слушали все, боясь пропустить хотя бы слово.
– …и вот поднимается к нам на борт английская королева. Мы – в строю, навытяжку, а она идёт вдоль строя в белом платье с бриллиантами… Я тоже – в белом кителе; на груди – иконостас… Как подмигну ей… Она смутилась, покраснела… И тут командир приказывает мне показать ей линкор. А я-то корабль знаю как свои пять пальцев – повёл её так, что свита отстала и заблудилась…
– Ну! – не вытерпел кто-то сделанной Казанковым паузы.
– Что «ну»?! – дёрнул плечом Алексей Авдеевич. – Экипаж – на палубе, каюты свободны…
Он умолк, глядя себе под ноги: не джентльменское, мол, это дело – вдаваться в подробности.
Потом вскинул затуманенный взгляд поверх наших голов, заулыбался отрешённо, как всякий нормальный мужчина, вспоминая о дорогой, оставшейся в прошлом женщине.
К счастью Вити Чуркина, он в тот день отсутствовал и рассказа этого слышать не мог. Иначе, боюсь, его ожидал бы нервный срыв. А ведь человек был не из слабых – украл же как-то вдвоём с напарником трёхтонную торпеду…
Стоит ли говорить о том, что мы не имели веры россказням Алексея Авдеевича? Тем не менее, никто и никогда не прервал его, не уличил во лжи, не попытался сделать всеобщим посмешищем. Так же, как никто и никогда не оспорил его право находиться в нашем кругу – в кругу бесшабашного, не зашоренного социальными догмами студенчества. Видимо, мы чувствовали, что и ему, немолодому человеку, так же, как и нам, душно в институтских стенах. Видимо, и он испытывал глухую тоску от противоречий между естественными устремлениями и навязанной, скучной и глупой ролью.
Каждое утро он приходил в институт, где его ожидали студенты, лекции, зачёты, кафедра… Скорее всего, на кафедре работали отставники, подобные ему, с которыми он мог бы выпить не хуже, чем с нами, но… Но вряд ли в обществе бывших полковников мог он дать выход своей фантазии, своему глубоко спрятанному и, похоже, не отыгравшему до конца мальчишеству.
И вообще – почему люди врут? Что подталкивает их к этому: неудовлетворённые амбиции, рухнувшие надежды или дефицит внимания и чуткости со стороны ближних? Почему самые дичайшие вымыслы рождаются именно в нетрезвой голове, то есть в минуты наибольшего раскрепощения?
Боюсь, тривиальной пьянке здесь отведена роль всего лишь декорации, да и то не первого плана. Рассказывая о Казанкове, я мог бы и не упоминать, где и при каких обстоятельствах мне довелось слышать его умопомрачительные истории, но… Но – истина дороже.
Конечно, я рискую навлечь на себя град упрёков в смаковании застольных сцен. Увы, мне приходилось выслушивать их не раз. Ну, а что может поделать автор, поставивший перед собой неблагодарную задачу – как можно достоверней отобразить ни что иное как жизнь?
К тому же существует мировая литература со своими устоявшимися традициями. Ну, например. Сколько поколений строителей коммунизма (впрочем, как и его хулителей) в юности взахлёб зачитывалось романом Дюма «Три мушкетёра»? А чем, скажите, на протяжении шестисот страниц заняты его герои? Эти благородные сердца, эти рыцари духа? Отвечу: дерутся, курочат девок, наставляют рога отцам благородных семейств. И всё это – наглотавшись какого-нибудь бургундского или в поисках опохмелки.
Достойная компания, а младшему – восемнадцать! Да поставили бы в своё время мне с Серёгой Болотниковым по бутылке этого самого бургундского и сказали: сгоняйте, ребята, в Англию – мы бы себя ждать не заставили и припёрли б оттуда не то что подвески, а целую ювелирную лавку… А может, и ничего бы не припёрли, но Жоржику этому Бекингэмскому морду б начистили – это уж точно!
Хорошо! Я готов сделать реверанс в сторону блюстителей строгих нравов и признаться, что пили мы не всегда. Доказательством тому служит факт, что большинство из нашего «уголка Дурова» получили-таки дипломы инженеров, для чего необходимо было хотя бы изредка проветривать голову от хмеля.
Вот и Казанков, излагая свою дисциплину, преподавателем был не из худших. А ведь многие в памяти моей не оставили даже внешнего облика.
Из лекций Казанкова я усвоил, что здание от здания необходимо строить на расстоянии, равном высоте одного из домов плюс пятнадцать метров. Для того, чтобы избежать завалов, если потом эти здания разрушить. Чудесное правило – интересно знал ли его НКВД, взрывая в 1941 году Крещатик?
На занятиях Казанков демонстрировал великолепную память и дисциплину мысли. Конспектом не пользовался. Помнил фамилии всех студентов потока. По звонку обрывал фразу на полуслове и продолжал её с того же полуслова после перерыва.
Однажды это обидело Николая Сергеевича. Тот примчался откуда-то в перерыве между часами, плюхнулся рядом со мной за стол, достал конспект.
Прозвучал звонок и в аудиторию вошёл Казанков, вещая на ходу:
– …в одна тысяча девятьсот пятнадцатом году и был впервые применён…
– Алексей Авдеич, – возмутился Николай Сергеевич, – я ж прийшов, меня отметьте!
– А, Панасенко! – Казанков добродушно нацелился ручкой в журнал. – Спишь долго?
– Та з вечера біля стінки ліг... – пробасил Николай Сергеевич.
Сто пятьдесят человек, преимущественно молодых, недоумённо повернулись в сторону моего соседа.
– Ясное дело: пока перелезешь… – с пониманием кивнул Казанков и продолжил:
– …русской армией при отражении газовой атаки немцев в первой мировой войне.
Но помнится мне и другой случай. Дело было в самый разгар сессии, лекции закончились, и гуляли мы в тот день по городу с самого утра. Где-то по пути к нам прибился Казанков.
За окнами бара уже серело и в народных массах вызрело логически завершённое решение: запастись горючим и продолжить вечер в общаге.
Кто-то был при деньгах.
– Возьмём водки, – сказали массы.
– Да ну её, эту водку, – приземлил идею Петя Таратун.
И мотивировал:
– Выпил – и всё! Наберём лучше вина – потеха будет!
У парка Гоголя на глаза нам попалась стоящая пожарная машина. Большая и красная – как было её не заметить даже в сумерках?
С доблестными пожарными мы сторговались за две бутылки водки. Так и подъехали к общаге на пожарной машине.
Но фантазии, как известно, нет предела.
– Ребята, выкиньте нам лестницу на четвёртый этаж!
– Да вы чего, мужики! Это уже слишком!
– Ещё литра водки!
– Хотя… почему и нет?
Славные ребята, эти пожарные.
По пожарной лестнице, выдвинутой прямо к окну на четвёртом этаже, мы по очереди двинулись вверх.
Алексей Авдеевич лестницей не воспользовался. Наблюдая за нашим десантом, он исходил восторгом внизу.
– Ура! Табор уходит в небо! – кричал он, стоя у машины, по-командирски выбросив руку над головой. – Вперёд! Молодцы, гвардейцы!
Когда последний из нас скрылся в окне, он умолк и прошёл в общежитие самым заурядным способом. Через дверь. Предъявив вахтёрше преподавательское удостоверение:
– Дежурный от кафедры. Проверить порядок.
Ближе к ночи веселье не угасло, а всё набирало и набирало обороты.
– На пропой! – уже кричала Света Паровоз, сорвав с пальца перстенёк с жёлтым камнем.
Уже всхлипывала в руках Дубровского гитара:
– Любовь пытаясь удержать,
Берем как шпагу мы ее ;
Один берет за рукоять,
Другой берет за острие…
Умел, шельмец, вынуть душу! И уже хитроумный Саня Хлыстов деланно вздыхал, глядя куда-то мимо Казанкова:
– А завтра ж зачёт… По гражданской обороне.
– Так давай зачётку, – Алексей Авдеевич достал авторучку.
– Да ладно, не надо. Завтра, – великодушно отверг преподавательский порыв Хлыстов.
Потом появился Вовка Ушаков. Институт он уже закончил, работал на заводе и забрёл в общагу, как говорится, на огонёк.
В присутствии Ушакова Дубровскому с гитарой делать было нечего.
Ушаков пел сначала на заказ, в зависимости от песни перестраивая гитару с шестиструнного строя на семиструнный и обратно. Потом и сам завёлся. Грянул:
– Ах, ручеёчек, ручеёк,
Брала я воду на чаёк…
И тут Алексей Авдеевич не выдержал. Выскочил на середину комнаты и пустился в пляс.
За ним вместе с гитарой ринулся танцевать Ушаков.
Так и плясали они в кругу студенчества: шеф-инженер крупнейшего машзавода и преподаватель ГО, капитан второго ранга Казанков.
Ушаков притопывал небрежно – нужно было ещё играть на гитаре и петь:
– А речка помутилася,
А с милым разлучилась я…
При этом Ушаков ещё умудрялся курить.
Зато Алексей Авдеевич плясал истово, ляская себя по икрам и ступням, откинув голову и зажмурив глаза, как пляшет на свадьбе хмельной забубённый русский мужик…
К слову, когда на следующий день Хлыстов явился к нему за зачётом, Казанков гонял его по всему курсу. До семи по-хмельных потов, до дрожи в коленках. Потом вывел в зачётке долгожданное «зачт», после чего отправился пить пиво с тем же Хлыстовым.
Иногда, приняв на грудь два-три стакана вина и переложив их пивом, Алексей Авдеевич мог огорошить компанию неожиданными знаниями:
– Вы слыхали когда-нибудь об эскейпологии?
Безуглов кивнул, Дубровский сделал идиотское лицо, кто-то хохотнул коротко: опять, мол…
– Был такой знаменитый фокусник – Гарри Гудини. Слыхали?
Имя казалось знакомым, хотя чего-либо конкретного припомнить никто не мог.
– То-то, – довольно ухмыльнулся Казанков. – Он прославился тем, что выбирался из любых пут… Кандалами его заковывали, верёвками связывали. Потом зашивали в мешок, запирали в сундук… Сундук запирали в камере… А он разбирал суставы рук и выбирался…
Мы стояли в чахлой посадке, в десяти шагах – шумела очередь у пивной бочки.
Алексей Авдеевич оказался в центре – окружив его, мы заинтересованно слушали.
– Что с ним только не делали… Всего в цепях в море бросали – он освобождался и всплывал, – с мстительной интонацией продолжал Казанков.
Бродяжка сунулась было в наш круг за пустыми бутылками. На неё прикрикнули:
– Быстро забирай и топай!
– Ага! – веско сказал Алексей Авдеевич после вынужденной заминки. – И, наконец, последний его фокус…
Он поиграл плечами, глядя поверх наших голов. Это означало, что рассказ достиг кульминации, а рассказчик – наивысшего вдохновения.
– …Похоронили его живьём. Он приказал сделать металлический гроб и на могилу положить двухтонную плиту. Через сто лет он пообещал выбраться из могилы…
Алексей Авдеевич умолк, взгляд его мечтательно вперился в безоблачное весеннее небо…
– Ну?! – не выдержал Дубровский.
– Сто лет уже прошло… – не меняя позы, отозвался Казанков.
– Ну и?!
– Ну и вот, – Казанков скромно потупился, пнул ботинком землю.
– Вот! – повторил он и чуть развёл в стороны ладони: как вы, мол, дураки, не понимаете…
Опешив, мы молчали…
Из уст Алексея Авдеевича Казанкова мне довелось услышать ещё немало историй.
Однажды, в госпитале, развлекая раненого соседа по койке, он начертил схему автомата. Начертил прямо на простыне. Сержант Калашников, а именно он оказался рядом с Алексеем Авдеевичем, осчастливил мир непревзойдённым скорострельным оружием…
Казанков плакал и каялся: лишние пять минут задержался у обольстительной гейши и не успел предупредить Рихарда Зорге о предстоящем аресте…
Переправлял в Боливию Эрнесто Че Гевару. В пути они выпили и Казанков выиграл в карты у Че триста песо. В счёт долга легендарный команданте предлагал рассказать, куда подевался вместе со своим самолётом Камило Сьенфуэгос. Стеснённый в средствах кавторанг предпочёл деньги…
Весь он был устремлён в прошлое. Он как бы прислушивался к отголоскам отшумевшей эпохи, хранил тепло встреч с незаурядными, навсегда ушедшими людьми.
«Какие были времена! Какие люди меня окружали! – пронзительно звучало в подтексте его рассказов. – А что сейчас? Тоска зелёная. Только и осталось – пить водку с вами, сопляками…»
В обществе отставных полковников делать ему было определённо нечего.
Вот таким был Алексей Авдеевич Казанков – победитель Ивана Поддубного и соблазнитель английской королевы. Он же – великий эскейполог и проходимец Гарри Гудини, завершивший наконец свой знаменитый фокус.
А вы спрашиваете: с чем ассоциируется у меня гражданская оборона?
Спросите лучше про Бразилию. Бразилия – это футбол, это карнавал, это крейсер из давней песенки Вертинского.