Анноуво. Венок сюжетов
ВРАТА В ТЕМУ
Интересно получается. Или грустно? Нет, всё-таки интересно!
Чего нам грустить? Мы через шесть недель лапки кверху не поднимали.
Но - чур о плохом...
Какой грандиозный, просто-таки всемирный праздник устроили они там в честь семьдесятилетия успешной высадки союзнических войск в Нормандии!
Нет-нет: всё прекрасно.
Мальчишками мы американцев, - они же за нас! -, очень любили.
Лихую песню «Вся команда цела, и машина пришла на честном слове и на одном крыле» знали все. Чувствовалось по ритму: её сочинили, и поют, и с ней воюют те простые ребята, у которых ноги на столе. Простота во всём, поскольку мы сами простые, была нашим идеалом. Простой Ленин (автор «Философских тетрадей», о которых никто из нас слыхом не слыхивал). Простой Сталин, который день и ночь думает о нас в Кремле: «Знакомая негаснувшая трубка. Чуть тронутые проседью усы». Простые и весёлые янки-дудль с их банджо. Гитара-барабан.
Милые наши мифы!
Но только ли мы, пацанва, так думали тогда и так относились к американцам?
«Недаром Рузвельт, Черчилль, Сталин в честь мира, дружбы и любви на путь победы нынче встали, врагу погибель начертали. Когда земля в огне, в крови, они, предвестники победы, друзья по сердцу и мечу, разгром фашистским людоедам несут, как злому палачу». Почти песня! Слова народные, музыка ЦК КПСС.
Сперва мы любили американцев как бы авансом (почему-то именно их, поскольку о северных конвоях почти ничего не знали и потому, что американцы «простые», а англичане «чопорные»: так говорили взрослые). Потом стали любить по делу. За самолёт «Кобру». За обожаемый всеми «Студебеккер» с красной резиной. И за тушёнку, которую называли «вторым фронтом». Говорят, вкусная.
И всё же какая многогранная дата, эти их семьдесят! И круглая, и грустно-ироническая. То есть, смотря как считать. Скажем, они отмечают семидесятилетие начала своей войны в Европе. А мы через год, даже через одиннадцать примерно месяцев, отмечаем семидесятилетие её полного окончания.
Иными словами союзники наши западные реально воевали на европейском континенте против фашистов чуть больше 330 дней, а мы, дай Бог памяти...
А мы - 1418. Дней и ночей...
И хотя Рузвельт, Черчилль, Сталин, конечно, друзья по сердцу и мечу, но, по Маленину-Буренину, ждали мы авансом любимых союзников фантастически долго.
Почти 1100 дней мы воевали одни!
И уже почти догнали немцев до любимого Ярошем гнёздышка Бандеры.
Поэтому, хотя я путинец-фундаменталист (с чего вы взяли, что «хвастаюсь»? констатирую факт, для меня необычный: ничьим ордодоксом раньше никогда не был; старею, наверно), однако «даже мне» режет слух, когда питербургский интеллигент берёт верх над статусом президента - и он говорит, дабы не напрягать тонкий слух французских пресс-геронтов, что наша страна можно сказать внесла решающий вклад в победу над фашизмом.
«Можно»?
Нужно сказать!
Тысячу и один раз нужно сказать.
А потом передохнуть — и продолжить ещё.
Ибо когда там всё чаще говорят, что главная трагедия XX века не в том, по какой причине возникла Берлинская стена, а в том, что она вообще была как таковая,- стало быть, главная общечеловеческая радость не в победе над фашизмом, но именно в разрушении Берлинской стены, - то это похоже на особую форму содомии: на групповое насилие над памятью в извращённой форме.
Другой формулы не вижу...
Читал недавно удивительный немецкий роман (между прочим, автор Нобелевкой премии за него удостоен: то есть это общеевропейская точка зрения и некая общеевропейская духовная ценность), похожий на занудливый плач потребителя о том, что у гэдээровцев в течение нескольких страшных десятилетий ларьки были намного хуже, чем у фээргэшников. О фашизме, о концлагерях с газовыми печах, в которых погибли миллионы («Марта, я здоров. Как ты? Как дети? Очень много работы. Лечу в Освенцим. Твой Геринг.» Письмо эпохи !), вообще о войне, в которой погибли десятки миллионов, — ни слова, ни оха, ни вздоха.
У меня грустная мысль. Мысль-подозрение. Или — прозрение?
А не придумали ли мы себе ещё один миф? То коммунизм, который издевательски всегда на горизонте. Теперь — Запад, сливки цивилизации и всё такое.
Не окажется ли, что это в них, в истинных европейцах, изначально и всегда: да пусть хоть Освенцим, в котором «много работы», - лишь бы хороший ларёк ?
Конечно, можно посоветовать оппонентам прочитать мемуары о войне их же генерала Де Голля. В которых от каждой строчки веет ужасом перед военной машиной германского фашизма. И генерал буквально умоляет предшественников Псахи прекратить американскую болтовню о нарушении Сталиным гражданским прав. Потом, янки, потом! Ясно, что с правами у дяди Джо не всё чисто. Но не мешайте героической Красной Армии в её смертельной схватке с фашизмом. Хотя бы помолчите: дайте русским завалить фашистскую гадину - кроме них, никому это сейчас не по силам. Никому в мире ! До высадки успешного десанта союзников в Нормандии ждать ещё годы и годы . Вот только будет ли польза от такого чтения у тех, для кого мадам Фарион, призывающая весь «цивилизованный мир» уничтожить проклятую Москву, — светоч свободы и демократии ?
Групповое насилие в извращённой форме теперь уже над очевидностью...
Однако странно, если бы я и дальше продолжил в том же духе. При тысячах профессиональных историках только в России. И при сотнях тысяч в мире. Которые знают даже о том, как от страха перед немцами англичане разнесли в щепки французский флот в Марселе (нет-нет: все вопросы — к профессионалам!).
Мы истории не пишем: мы о том, «как в сказках говорят».
А если в сказках говорят правду, то это вроде бы уже и не сказки, а нечто вплотную приближающееся к народоведению — к этнографии.
Я знаю, что люди не любят эту науку: кому охота слушать о себе нефильтрованную правду? И всё же не рассказать о том, какой видел войну я сам, вряд ли разумно. Ни в одном романе, ни в одном фильме я не встретил такую.
Это некая анноуво (пусть так: в знак благодарности союзникам) - неизвестная война. Хотя скорее всего она сохранилась такой в памяти лишь потому, что я видел её глазами человека, которому было пять и только потом-потом девять лет...
Почему назвал документальные сюжеты «венком новелл»?
Наверно, по аналогии с венком сонетов. А может, потому, что для большинства представителей моего поколения это, скорее всего, уже последний праздник Победы с нулём в конце. Нормально: мы не претендуем на вечность...
***
КАК Я ПРЕДСКАЗАЛ ПОБЕДУ...
I.
Лето. Жара за сорок.
Но это сейчас стало проблемой: жара-холод, кондиционеры-обогреватели.
Тогда на такую ерунду никто внимания не обращал. Жарко? Так на то же и лето! Холодно? Так на то и зима! Что за проблемы ?
В маленьком городке на юге РСФСР (какая ещё Россия? какой Дон? ради бога! хотя, пардон: какого ещё - «бога»? бога нет) пахнет горячими пирожками с печёнкой и пригоревшим мороженым. Да, вот так: пирожки, пригоревшее мороженое ручной работы, юг РСФСР. Воспоминания предвоенного детства. Запахи и символы эпохи.
От неё в памяти остался ещё запах арбузного мёда. Тоже слегка пригоревшего. Но то истинно августовский запах. А у нас пока ещё июнь сорок первого.
До начала войны осталось два дня...
Мне пять лет.
Я иду в цветастых трусах и босиком по сиреневатому от раздавленной тютины тротуару, вымощенному поставленным рубо жжёным кирпичом местной выпечки.
Российская провинция (извините: южная окраина СССР - и хватит таких говорок) ещё не знала асфальта. Когда он через несколько десятилетий появится, вечно консервативные старики будут пробовать каблуком и покачивать головами: «Дюже прочный. Не амортизирует. Ноги будут болеть». Ещё через несколько десятилетий они так же встретят первую дачную землянику: «Баловство всё это».
Ладно — не заморачиваемся...
Я иду мимо просторного судейского крыльца с кокетливыми плотницкими кружевами к нашему просторному крыльцу с таким же деревянным ажуром: наш жактовский дом на шесть квартир — главный судейский сосед.
У нас со старым нарсудом (кстати, его называли только так: нарсуд - суд народа) общая и весьма, между нами не героическая дореволюционная история.
При царизме в нашем степном торговом городке процветали так называемые ссыпщики зерна - оптовые торговцы этим вечно востребованным товаром. И у них, как сказали бы сейчас, постепенно появились всякие непрофильные активы.
Так вот в нарсуде при Николае Кровавом,- я не должен об этом вспоминать? запутаемся, лукаво купируя то, как мы говорили,- было заведение с номерами, или с кабинетами. Как там в несколько более поздней песне? «И девушек наших ведут в кабинет». А чтобы процесс общения господ-ссыпщиков с прекрасным полом шёл веселей, в нашем доме была водочная монополька. Всё продумано.
Просторное крыльцо с двумя лавочками и огромный крюк в потолке коридора (подвешивали туши: водке нужна хорошая закуска) постепенно исчезли — всё превратилось в скромные квартирки для совслужащих. Но я и крюк, и крыльцо ещё захватил. И помню, как при немцах владелица всего этого добра, отнятого у неё ненавистной советской властью, пришла в коменданту города отбирать своё имущество. А что? Общечеловеческая ценность! И знаю, что он ей сказал пожилой немец.Не исключено — хозяйкин одногодка. Но об этом в другом сюжете.
А пока ещё чуть о старом здании суда народного...
Через три года мы с двоюродным брательником Женькой, уже восьмилетние, найдём в кабинете нотариуса немецкое противотанковое ружьё: тяжеленное, мы его еле поднимали. А в руинах сожжённой поликлинике напротив, - мадам (фрау слишком точечно, а я особой разницы между европейцами, особенно по событиям новейших времён, не вижу), да-да, мадам, зачем ваши сожгли нашу поликлинику: какой в этом смысл!?,- отыщем советское гинекологическое кресло. И будем сидеть на нём посредине нашего жактовского двора, наводя на кого попадя жуткое дуло огромного ружья без затвора. Представляю, какая бы это была фотка, если бы нас кто-то щёлкнул: все бы призы мира «карточка» та завоевала!
То есть в наш городок всё-таки придут немцы? Увы. И будут около шести месяцев качать свои непонятные права. И как-то по-европейски культурно, вроде бы даже стесняясь, расстреляют в глиняных карьерах кирпичного завода больше трёх тысяч человек. Коммунистов, цыган, евреев. Широчайший, однако, спектр интересов у наследников творчества Гёте и Баха! Европа, что вы хотите.
А убегая, уже с выпученными от страха глазами, временами совершенно теряя человеческий облик, - я не преувеличиваю, мадам: более бессмысленных, более вообще не похожих на человеческие (куда делить тысячелетия европейской культуры - как ветром сдуло!), будут тупо шустрить,- немец - это же образец, даже эталон исполнительности ( «Очень много работы, Марта. Лечу в Освенцим»),- с канистрами бензина по тихим улочкам нашего абрикосового города, поджигая школы, больницы, ломая водопроводы и прочую, как сказали бы сейчас, инфраструктуру. Чтобы мы, надо понимать, не лечились, не учились, не умывались и так далее.
Такие вот диковинные забугорные ценности, ломом подпоясанные.
И наши холопы чужого духа к ним сейчас рвутся. Европейский стандарт во всём! Надо, чтобы декольте было внизу спины? Раз надо — переместим и декольте! Уравняем в правах осла с человеком! А пока будем общаться с ним в Дании, как с равным, и без прав. Это чисто юридические детали.
Так вот они, в том числе представительница нации, чей дедушка, - точно не знаю , шустрил ли он с канистрой бензина, чтобы поджечь мою школу, или по-немецки умело косил из пулемёна неуклюжих поначалу американцев (три тысячи душ в первый день десанта завалили!)-, присутствовавшая на прекрасных торжествах в честь успешной высадки союзнического десанта в непонятном для меня качестве, да-да: а они и конкретно она учат нас высоким европейским ценностях. Меня они учат, который видел своими детскими глазами этих зомби, запуганных до животного состояния.
Увы, ничего я не преувеличиваю: я фотографичен. Я примитивен, как Пиросмани: увидел — написал, как смог. И в том фишка моей анноуво.
Когда тётя Аня, мать моих двоюродных братьев и родная сестра сидевших перед войной на крыльце Алексея и Володи, решительно на поджигателей заорала, - именно заорала благим матом: «Что бы делаете, бараны! Если я расскажу об этом своим братьям — они вам всю Германию спалят!», - в них, в ещё недавних белокурых бестиях (понятно: государство может бить веревки из любого народа, из нас - тоже и ты потдверди, милая Псахи, что вы не исключение) мелькнуло что-то,- как бы поточнее?-, «общечеловеческое». Возможно, просто страх. Но канистры они побросали — и здание пожарки, которая как раз против нашего дома, не сожгли.
Надо же! Они всё более упорно советует мне не называть ту войну Великой Отечественной, поскольку им это непонятно и вообще не корректно.
Я в полном восторге!
Я даже готов оставить этот термин для домашнего употребления. Если они, - особенно она, среднеевропейская умница, - признают, как признали мы Сталина нашей «ценностью», что Гитлер и фашизм — это именно их, европейцев, ручная работа. Порождение суммы их ценностей и тайн их до смешного гордого духа.
Как там у великого поэта: «И сумрачный германский гений». Вот-вот!
А ещё лучше, чтобы она,- именно она, которая ближе прочих к здравому смыслу, - приняла (не знаю уж как) соломенную простоту моих воспоминаний об анноуво.
Пусть именно так — по-английски: в знак благодарности за ленд-лиз. И даже за то, что первый ломтик фрукта с названием ананас я испытал на вкус во «Вторую мировую войну», а потом в глаза не видел его лет шестьдесят.
Неужели ей совершенно не интересно узнать, что делал её дедушка по какой-то линии или, скажем, дедушка её мужа в маленьком городке на юге РСФСР в ту войну, которую мы не правильно называем Великой Отечественной?
Но - хватит об этом!
Мы уже готовы многое забыть. Правда, при одном условии: если у нас не будут всё более упорно и всё более нагло растаскивать по ломтику нашу Победу в войне, в которой мы одни бились фактически с объединённой Европой (извини, Англия!),- да: не добровольно, но всё-таки объединённой-, больше тысячи дней !
Всё-всё-всё: никакой «politic”.
Её так много.
Она буквально лезет везде, как квашня из макитры.
Она не просто мешает что-то делать: она мешает людям жить.
II.
Всё: мне пять лет.
Я иду.
И я сейчас упаду.
Потому что кирпичный тротуар вдоль нарсуда заканчивается. И начинаются кочки из окаменевшей от жары грязи, отполированной босыми ногами моих сверстников.
А я под ноги глядеть ещё не научился.
И пятеро парней, сидящих на нашем крыльце, весело шепчут друг другу: «Гляди: сейчас пацан грохнется... Оппа: готов! Надо же: не орёт...»
Парни самоуверенные и красивые. Я не мог оторвать от них глаз.
Особенно хорош дядя Алёша (конечно, дядя: на тринадцать лет меня старше). Бравый: гвардейское лицо словно из стали! У него в войну будет шапка орденов. О таких именно так и говорили: «Орёл! У него же шапка орденов!» И он, водитель «Катюши», будет писать с фронта матери Федосье Давидовне и сестре Ане, - да, той, которая кричала на немцев, пытавшихся поджечь пожарку, - такие письма: «Нас, гвардейцев, пули не берут: в лоб попадёт — отскочит, в рот попадёт — проглотим!»
Командир написал в похоронке, что пуля попала дяде Алёше в сердце.
Из пяти парней, что предсказали моё падение, погибнут четверо.
Живым вернётся через два неполных года только Борис. Без ноги и со звездой Героя. Городок будет носить его на руках. А он будет пить примерно пятьдесят лет подряд. С народными любимцами такое бывает нередко. И когда благодарные граждане, которые сами же к зелью девятнадцатилетнего воина приучили, начнут робко спрашивать: «Боря, может, хватит?», он будет хрипло отвечать: «Не хватит: я за пятерых пью!». За тех, которые сидели на нашем крыльце. И которые моё падение предсказали, а свою судьбу — увы. То есть за Алексея, бравого водителя «Катюши». За Володю, его родного брата, тихого красавца, будущего рядового пехоты «Второй мировой войны». Ну, как же, как же: политкорректность! За самого себя, бронебойщика. И за пулемётчика Трофима, которому уже поставил пятёрку за дружбу с «Максимом» будущий маршал Чуйков, поскольку Трофим, чернявый парень строгого армейского вида, - бывший кремлёвского курсанта. Да-да: Сталина охранял! Но был отчислен из-за международных приключений его матери, моей бабушки Дуни: все подробности — по ходу сюжетов анноуво. Трофима убьёт под яростно оборонявшимся Ростовом ещё перед первой его оккупацией фашистами немецкий снайпер. Типичная смерть пулемётчика.
А с родными братьями Трофима (их на крыльце нет, их нет даже в СССР, где такая прекрасная жизнь, как в фильме «Весёлые ребята»: запомните это ружьё — оно ещё стрельнет!) случится то, что в сравнении со всем, чему «учит» нас сейчас Европа, выглядит как грозный горный поток рядом с розовыми слюнями какого-нибудь зашоколаденного венского беби.Такие у меня ассоциации.
Не знаю, может, расскажу и об этом. А может, и не расскажу, поскольку судьба Трофимовых братьев относится к анноуво всё же по касательной. Тем более - что рассказывать: вы всё равно вряд ли мне поверите, если я вынужден буду говорить даже об армии американца Монтгомери, которая что-то там делала в Африке, поскольку в Европе тогда было слишком страшно. Пусть воюет дядя Джо!
Пока же расскажу ещё немного о красивых ребятах, сидевших на просторном крыльце с плотницкими прибамбасами нашего шумного и многолюдного жактовского дома. Которым (кроме Бориса) не суждено было стать даже тридцатилетними...
Как их любили городские девчата!
Они их так любили, что это не прошло никогда и продлилось всю жизнь. И постепенно обросло легендами, порою совершенно мистическими.
Именно — мистическими: такова народная традиция.
И тогда, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,-
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой !
Бориса, с железными руками бронебойщика и резкими, будто высеченным из камня лицом, они любили таким, каким он был: пьяного, грубого и бесстрашного.
Кстати, Борис - единственный из знакомых мне участников войны , который презрительно говорил, что немцы не умели воевать. «Гансы? Бздо! - да уж извините: я прямую речь солдата не правлю.- Вечно за мамалыжников прятались,- так Борис называл румын.- Мы пятились до Волги, только потому, что стрелять было нечем. Я всё сказал - закрыли тему!» Кстати, любимой песней,- вернее, единственной песней, которую он иногда хрипел за праздничным столом, - была такая: «Десять винтовок на весь батальон. В каждой винтовке — последний патрон».
Где-то в степи уже под Сталинградом несгибаемый Боря принял свой главный бой.
Они отступали-отступали, отступали-отступали по бесконечной жаре сорок второго года. И, наконец, командир с алыми глазами им сказал: «Ну, хватит, пацаны: от всего не отступишь. Окапывайтесь здесь: скоро пойдут танки. Остальное вы знаете.»
Они вырыли на откосе полынной балки окопчик на двоих: вторым при ружье был Коля, тихий парень из Коми. Борисов одногодок. Который тем не менее относился к нему, как в ветерану всех войн. Чуть ли не как к отцу. И успели покурить. Коля — последнюю в своей жизни. И парень из Коми даже успел задать вопрос:
- Боря, ты с девками целовался?
- Ну, было,- сказал Борис.
- И как ?
- Нормально.
- В губы?
- Во что придётся... Ты, Комик, давай без этого самого: за каждую «Пантеру» я, как старший по яме, гарантирую тебе полгода жизни, а за подбитого «Тигра» - вообще год. Нацелуешься ещё, Мыкола. Хвост пистолетом !
И, как только Борис приструнил и подбодрил своего подавальщика, они беззвучно появились в знойном степном мареве, как Фата Моргана - стальные германские черепахи. Да-да: времён «Второй мировой войны»! Которые, согласно новейшим тенденциям, шли по указанию Гитлера освобождать нас от тирании Сталина.
Я всё правильно говорю, мадам? Вот и прекрасно.
Вы ведь знаете, как надо. И что было, знаете. И почему. А если в чём-то ещё сомневаетесь - вам Фарион подскажет. Готовая двинуть армии на Москву...
Я же не могу даже описывать бой, в котором не участвовал. Мне стыдно «впадать в художественность». В бою надо участвовать, чтобы о нём писать.
То, что видел сам — без проблем!
Например, как ваши входили в село Муравьёвку, где мы притаились по причинам, описанным выше. И что, войдя, делали. И как выглядел ваш молодой и упитанный дедушка (ну, дедушка вашего мужа и так далее) — это без проблем.
Но описывать бой, в котором я не участвовал, мне, честно говоря, неловко.
Проза суровая вещь: я не верю роману Грина о джунглям, написанному «на основании» пальмы, которую он увидел на обёртке от мыла. Миф это!
А вот песне не воевавшего Высоцкого о войне — верю. Потому что у поэзии совсем другие задачи: ей не нужны факты и всякие «правдивые детали»— ей достаточно эмоций солдата. Так я ещё могу представить тот бой.
Но только так.
Короче, представьте, что я — Борис: на один эмоциональный миг, конечно.
Извините меня, мадам, я буду сейчас стрелять в вашего дедушку. И возможно даже его убью. Потому что не просил его меня от кого-то освобождать.
Не сомневаюсь, что вы, умная женщина, в эту чушь тоже не верите. Иначе не праздновали бы так пышно семидесятилетие наконец-то состоявшегося десанта.
Он повернул ко мне башку -
И глаз его стал дыркой дула.
И всё вокруг — как чем-то сдуло:
Исчезли солнце, степь, и ветер,
И всё, что есть на белом свете...
Я - палец, что спешит к курку !
Ружьё ударило в плечо
С тупой звериной страшной силой.
Но там, под башней, задымилось!
Где ж ты, братишка с автоматом?
Ну, вы даёте, блин, ребята!
Тогда нам будет горячо -
Сейчас и здесь: средь нор суслиных.
В окопчике из серой глины...
Борис, не любитель, как он говорил, «художественного свиста», выдавил из себя за долгие годы нашего с ним общения поразительно немного. Почти ничего!
Значительно больше я узнал, прочитав уже сравнительно недавно,- уже в интернете, - приказ о присвоении ему звания Героя. Он, кстати, вошёл в первую тысячу награждённых. Если брать не всю Вторую мировую войну, а только — нашу: неправильную, теперь ещё и с точки зрения мэра Киева, Великую Отечественную...
Выскочившие из загоревшегося танка дедушки нынешних политстилистов первой же очередью убили нецелованного и грустного Колю, словно предчувствовавшего, как-то обронил Борис, свою смерть. Окоп был «занят» бедным парнем из Коми АССР. Кажется, так: точно аббревиатуру уже не помню. А духарь с нашего крыльца выскочил — и лёг за земляной бруствер. Нет-нет: я обещал не описывать бой, в котором не участвовал! И слово сдержу. Но кое-что я всё-таки выудил у Бориса.
Заговоривший откуда-то слева наш пулемёт загнал немецких автоматчиков за подбитый танк. И дал возможность Борису, что называется, отвязаться по полной.
Никакие высокие чувства не двигали им в эти мгновения. Никакая «целая жизнь» не проносилась перед глазами. Только — солдатская ярость. Только желание убить их как можно больше врагов. Русский мужик защищал свою хату от грабителей.
Всё! Уймитесь, ораторы...
Сколько он подбил танков, Борис так и не сказал.
- Пишут, что пять,- спрашивал я, ссылаясь на приказ.
Борис засмеялся, что бывало с ним очень редко:
- Брешут. Но как загорелся третий — помню. А потом — аут...
«Максим» слева автоматчиков к Борису не пустил. Но от снаряда, который разорвался почти рядом, не уберёг. Кстати, я ни разу не слышал от него словосочетания «Ужасы войны». Примерно так же сказал он и об этом:
- Я сперва ни хрена не понял, что ногу оторвало. «Как» - вот так! Не до того было. Завёлся я тогда по полной: думал, сейчас всех гадов перебью — и война кончится!
Но кончилась не война: кончился боекомплект. И Борис привязал к уже фактически бывшей ноге противотанковое ружьё и пополз, по его прикиду, в сторону Сталинграда. В таком состоянии, в состоянии грога, и увидел его мчащийся на джипе генерал. А не увидел бы — в нашем городишке было бы одним Героем меньше. Многих тогда генералы не увидели, по знойной степи ползущих.
Таким любили Бориса девчата наша городка: молчаливым и одноногим...
С Алексеем, - а приятели приходили побазарить на наше крыльцо прежде всего к нему,- всё просто: эталонный парень, воплощённая бравость. Такого да не любить !
Но интересно, не меньше любили они и его родного брата , полную противоположность Алексея: мягкого, застенчиво-улыбчивого, с мелкими чертами красивого смуглого лица - Володю. Кстати. именно с ним была связана прямо-таки мистическая история, о которой бывшие невесты ребят из нашего дома, - Борис приходил к ним в гости, а Трофим даже приезжал,- уже давно вышедшие замуж, уже многодетные, так и прошептались всю жизнь с тётей Аней. Когда заглядывали в наш переулок: не в силах им было забыть её братьев и своих женихов по Звёздам.
Мистика же была такая.
Хотя, может, это и не мистика, а всего лишь женские фантазии...
Дядина Володина невеста, - а погибли оба брата,- года через три после войны вышла замуж за его приятеля. Жизнь идёт — и надо жить. Он, муж Володиной невесты, - да, такие вот стилистические фигуры крутит война, которую нам советуют не называть Великой Отечественной, поскольку Европа (особенно Германия) может не понять,- тоже был фронтовиком. Но остался живым и даже прислал с фронта своей матушке-продавщице фантастическую посылку (расскажу, но позже). Володина невеста родила ему, - ну, и себе, конечно, красивую дочку - буквально свою копию. Однако дальше семейная жизнь как-то не заладилась.
Может, потому, что парень, теперь уже муж, оказался чересчур хватким. А зачем душе её, которая любила тихого и застенчикого Володю, - была такой? Нет, не разошлись: кроме души, есть ведь ещё и тело. Но холодок какой-то между супругами засквозил. И детей не было больше чуть ли ни десять лет.
В чём там была заковыка, точно не знаю. Может, даже в том, что супруг и его деловая матушка,- а мы тогда таких не просто не любили: мы, нищие по современным массштабам, их гордо презирали,- так хватко, деловито и по уму разобрались с фронтовой посылкой.
Посылка была, конечно, уникальной.
Чтобы «сообразить на неё», нужно было не сидеть в окопе, как хотя бы наш застенчивый дядя Вологдя, а воевать, скажем, парикмахером или валторнистом при клубе художественной самодеятельности какого-нибудь шустрого гвардейского полка. Армия — она большая. А война — вообще огромная. В ней всем есть место.
Так вот посылку от будущего мужа дядиной Володиной невесты несли в огромном чемодане, обвязанном ремнями, шесть человек на трёх железных трубах.
Всё просто. Пока — никакой мистики: в посылке той был ровно миллон швейных иголок германского качества.. То есть — ровно миллион рублей.
Так появился в нашем городке первый миллионер: муж Володиной невесты.
Всё нормально: не тыловая крыса — фронтовик!
Но с деловой хваткой. Которая тогда ценилась крайне низко (бывшая Володина невеста её даже стеснялась), а теперь — на вес золота.
Что ты, любимое государство, придумаешь для нас завтра: какой, так сказать, вектор развития назовёшь «не тем путём», а какой назначишь главным?!
Словом, с нелюбимым жила Володина невеста. С богатым, но нелюбимым.
И однажды, - жизнь-то идёт, да и супруг экономически процветающий настаивает, лет родила-таки ему сына. И этот сын оказался... копией Володи!
Представляете, что тут началось: какой пошёл шёпот?
Он живой!
Он где-то ходит!
Но он так страшно ранен, что не хочет показываться людям, которые его знают!
Я о таких расскажу: их были по Руси (хватит: нет уже СССР, хотя и жалко) тысячи.
И они встретились!
И она, невеста Володина, его узнала!
Потому что нельзя не узнать любимого, предназначенного тебе Звёздами...
Верю ли я в эту версию? Увы, нет. Тем более, что сейчас есть объяснение такого феномена, довольного близкое в серьёзной науке.
Но и что, коль я не верю?
Боюсь, что верила она. Как древние гречанки, которые шептали друг другу: «Этого мальчика я родила от Аполлона. Он однажды приходил ко мне ночью.»
Оставим. Тем более, что миф красивый...
А долбанулся же я тогда, засмотревшись на красивых и юных дядек, прилично: мясо оторвалось от ногтя. Кровь аж хлещет. Не забыли?
Я шёл. Босиком и в трусах. Мне пять лет. И я упал.
Да, я, наконец, упал — и меня перевязывают в теньке возле крохотных сараев ещё неразвитого социализма дворовые тётушки (мать на работе: она медсестра больницы, которая вскоре станет эвакогоспиталем) и суровая, только что не курит трубку, как у Гарика Сукачова, бабушка Дуня. Её недавно привёз из-за границы мой общительный и начитанный, но не воинственный по сравнению с дядьками отец. Из Польши привёз: её кусок, как известно, по договорённости с Гитлером Сталин присоединил к СССР. Поэтому местная газета пишет от щедрот ТАСС, а все недоумённо поднимают брови, но, понятно, молчат: «Вчера «Люфтваффе» успешно бомбило английский город Ковентри.»
Привёз вместе с тётей Шурой (она потом сойдёт с ума, когда умрёт её пока ещё не родившаяся дочь, а солнечный пилот Володя Кокоулин, отец и муж, погибнет). Трофим, один из сидящих на крыльце парней, — бабушкин старший сын. Моя мать — её старшая дочь. А исчезнувшие пацаны, Витя и Володя, — это у неё, у бабушки Дуни, уже от второго мужа — от Сайдака. О котором бабушка, великокняжеская (станица была такая: Великокняжеская) казачка, любительница резать правду в глаза, как-то сказала матери: «Я, Татьяна, твоего отца не любила. А австрияка, как ты его называешь,- любила безумно». А что? Так — значит так.
Австрияк, он же поляк, он же военнопленный , и он же Сайдак, вольно жил у великокняжеских казаков и женился на трёхдетной вдове.
Потом будем разбираться.
Но золотое слово вымолвлено: у дам любовь — это святое.
Однако я, естественно, ничего этого ещё не понимал. В отличие от современного мальчика, примерно моего одногодки, который ползает по телеэкрану и серьёзно, как мужичок искушённый, рассуждает на тему, что такое любовь.
III.
Посему, когда тётушки вокруг меня, перевязывая, ойкали (бабушка, как всегда, была сурова: я не Сайдак, чтобы меня безумно любить), то все они нравились мне одинаково. И разбитная тётя Аня, матушка моих двоюродных братьев, сестра родная бравого Алексея и тихого Володи. И Вера, у которой было несколько будущих красивых дочек, что хорошо в перспективе. И бездетная Зина, стройная и тонкогубая, которая смотрела на мой палец, почти оторвавшийся от ногтя, с искренним любопытством. Зина при немцах будет гулять с оккупантами напропалую. Просто какая-то Антипышка. Но моё ли это дело? Любила же суровая бабушка Дуня рейнджера австровенгерской армии, поляка по происхождению, казаками великокняжескими пленённого и вольно у них в станице жившего?
Да и Медведев как-то сказал, что не всё, что происходит между людьми, можно регулировать законодательно. Короче я здесь пас. Не моя тема.
Меня другое интересует. Другое из головы не выходит.
Вернее, так: заинтересовало меня и удивило другое. Правда, лет через пятьдесят после того, как «имело место быть». Что именно? Об этом сейчас и расскажу...
Пока тётушки сердобольные меня перебинтовали, пока жареными на шкварках пирожками с печёнкой кормили, подгоревшим общедворовым мороженым полакомили,- мода у нас во дворе была такая: дядьки, которые постарше, в основном уже чьи-то отцы, один раз в летний месяц делали корыто мороженого (какое оно получалось — это другой вопрос, но делали), да, когда всё это по-провинциальному не спеша закончилось, - до начала войны осталось уже чуть больше суток. И я, сидя с ногами калачиком в окружении тётушек, забинтованный, весь из себя обласканный, стал рассказывать им... приснившийся мне сон.
Что это такое, Господи?
Теперь ведь Бог — опять есть.
Я никогда в жизни больше никому не рассказал ни одного сна!
Да они мне практически и не снились.
Нет, с десяток, конечно, почти за век набралось.
Но я даже словом о них не обмолвился.
Даже пар изо рта не выпустил!
А тогда сидел прямо как сказитель какой-то, просто как Джамбул Джабаев, — и публично, со всеми подробностями рассказывал взрослым людям свой сон...
Будто бы иду я босиком и в трусах, - иду, иду, иду совершенно один!-, по гигантскому, как планета, как целая жизнь, полю, а на меня налетают тысячи черных коршунов. Всё небо в их клёкоте, в их вони и перьях! Они клюют меня, бьют меня крыльями, впиваются в меня, ребёнка, мальчика в трусах, когтями.
А я иду-иду-иду, ловлю их — и отрываю им головы.
Просто библейская картина.
Просто что-то космическое.
Хотя ни о Библии, ни о Космосе я тогда ничего не знал.
Тётушки слушали, затаив дыхание. А потом начали плакать. Но это были какие-то особые слёзы: горестно радостные это были слёзы!
Просто — оптимистическая трагедия в жактовском дворе.
И тётя Аня сказала:
- Сестрёнки, будет война! Огромная. Страшная. Но мы — победим!
Я обо всём этом тогда почти мгновенно забыл. И первый раз вспомнил лет лишь через пятьдесят. Сейчас мне, конечно, всё это кажется смешным. Однако в то же время интересным. Это же надо: публичное чтение сна...
А вспомнил я о том сне через полвека отчасти ещё и потому, что знаменитый артист,- талантливо играющий офицеров и генералов всех родов войск и всех армий мира, весь в бутафорских звёздах Героя Советского Союза, - именно тогда рассказал с экрана, как его дед, глядя на армаду медленно вползающих в село чёрных фашистских танков, тихо сказал: «Отэ, унучок, и всэ.»
Так вот я ничего подобного в нашем дворе не слышал ни разу. Ни когда танки вползали, ни когда выползали. Не потому, конечно, что я предрёк нашу Победу.
Хотя, а почему «не потому»?
Калифом же на час становятся. Почему нельзя стать пророком на мгновенье?
Да-да: не сказали ни разу!
Скорее всего, конечно, потому, что из нашего шумного жактовского двора ушли воевать десять мужиков и парней. И половина из них никогда не вернулись...
Что до немцев, то они были ещё далеко-далеко.
И до них ещё было много всякого, связанного с анноуво: с неизвестной войной.
ВИКСАВЕЛ-2.
© Copyright:
Виксавел 2, 2017
Свидетельство о публикации №217050500628