Рождённым в СССР с детства внушали: Советский Союз - крепость, оплот мира. Крепость оправдывает своё назначение только тогда, когда окружена врагами и вредной идеологией, от которых надо отгородиться. И построили нам высокий железный занавес, дабы западная тлетворность не проникала в сознание советских людей. За нашим железным занавесом было монотонно, зато справедливо - бесплатное образование, бесплатное здравоохранение, летние путёвки, продуктовые наборы...
И трудовая повинность в довесок прилагалась - кто не работает, тот не ест. Тунеядцам бой...
Обучение иностранным языкам поставлено было из рук вон плохо, бдительные охранители догадывались, знание языков таит в себе потенциальную опасность устоям. Вместе с лишними знаниями в крепость может проникнуть вражеская идеология. Да и то правда, зачем нужны иностранные языки, если граница на замке, а общение с редкими зарубежными гостями - крамола?
Зато занятие музыкой всячески поощрялось.
Дети интеллигентных родителей, все как один, вне зависимости от желания и способностей, должны были учиться игре на музыкальных инструментах. Так что занятие музыкой было предначертано мне самой судьбой.
С этой родовой обречённостью, как бы не было прискорбно, можно было вполне смириться, как вознаграждение за причастность к цивилизованному миру, но в моём случае была неприятная загвоздка: как назло, у меня был коварный брат, который успел родиться раньше, сыграв тем самым роковую роль в моей жизни. Он уже был приобщён к большому искусству - фортепьянному миру, мне же, в результате возрастной субординации доставалась всего лишь скрипка.
Скрипка, конечно, скверный инструмент, но если разобраться, получается, мне ещё повезло, что второй ребёнок в семье, а не пятый... так ведь могло и до контрабаса дойти.
И всё-таки, представьте себе на минуту - горячий мальчишка, непоседа, драчун и задира, весь в царапинах и ссадинах - и девчачья скрипка. Ну, каково?!.. То-то же...
Большего унижения придумать было невозможно.
Я сейчас, конечно, маленько лукавлю, намекая на несправедливость судьбы. Мне, откровенно говоря, и фортепиано в то время было до фени, но всё таки - если уж страдать, то страдать хотя бы по-большому.
О музыкальном инструменте и семейном антураже скажу отдельно...
Чёрное немецкое пианино с бронзовыми канделябрами было большой семейной гордостью, выгодно отличавшей наше благополучие от бедности соседей, которые даже помечтать о таком не могли. Это был трофейный привет из Германии: щедрый презент дяди, маминого брата, победившего немецких фашистов во Второй мировой войне. Реституция, однако...
Вместе с пианино, в качестве трофеев нам достались огромный диван с резным деревянным верхом и мягкими подлокотниками, которые завершались головами рычащих львов, плюс два массивных кресла из того же гарнитура.
Кроме роскошного упругого дивана-батута с великолепными германскими пружинами, который прогибался под нашим натиском, запомнилась тяжёлая, расшитая цветными нитями скатерть и шелковистый, чрезвычайно приятный на ощупь, настенный гобелен: на водопое, в тени ветвистых деревьев, рогатые олени и плавающие при них лебеди (куда же без лебедей...)
И ещё - с потолка свисала шикарная по тем временам люстра. Она была выполнена искусными ремесленниками в форме витой виноградной лозы, с усиками-завитушками и множеством листьев, отлитых из тонкого металла, имитирующего каждую прожилку. Всё изделие было покрыто плотной темно-зеленой эмалью. А завершалась торжественная "ода вольности" гимном педантичному натурализму - тремя плафонами из розового стекла в виде гроздьев винограда.
Немецкая роскошь в сочетании с разномастной убогой мебелью, доставшейся от проклятого прошлого, царила в гостевой, а в спальне стояли скрипучие никелированные кровати с металлическими сетками в количестве трёх штук, плюс две раскладушки на комнату площадью чуть больше десяти квадратных метров.
Меня занесло в живопись, а намеревался рассказать о музыкальном образовании.
Итак, скрипка... Она была не одна, к ней полагался выгнутый волосатый смычок, коробочка с канифолью, чёрный подбородник и защитный мешок, чтобы уберечь инструмент от случайных ударов. Брезентовый тряпичный футляр, между прочим... (?!)
В целом, скрипка произвела на меня очень хорошее впечатление. Стройная, красивая - даже слишком, особенно мне нравились колки и завиток на головке грифа, а пахла сладким лаком. Была не очень маленькая - на вырост. Так полагалось по жизни: костюм - на вырост, рубашка - на вырост, туфли - на вырост. Жаль, что едой нельзя было запастись наперёд. Я бы наелся на всю оставшуюся жизнь. Скрипка, разумеется, была частью этого утилитарного мира. Жизнь впрок.
Всё бы ничего, я почти смирился с неизбежным, но издавала моя скрипка отвратительно скрипучие, пискляво просящие звуки, видимо, поэтому так и называлась. А до того, кстати, то есть в дореформенной русской орфографии - именовалась она и вовсе созвучно своему существу - "скрыпка".
Ну, как вам такое? Народ не обманешь!
В то время я ещё не знал, что итальянцы, эти сентиментальные макаронники, зовут четырёхструнное чудище - "виола". И слава богу, что не знал, могло ведь понравиться, а там, глядишь, и звуки могли показаться не такими уж отвратительными. К счастью, пронесло.
Лето было на исходе. Мы только-только вернулись из Кисловодска. Школьные занятия ещё не начались. Дворовая круговерть напрочь растворила время и превратила его в невесомость. Жизнь казалась сплошной вольницей, бесконечным удовольствием. Но, к несчастью, счастье длилось совсем не долго: к концу августа родители тоном, не допускающим никаких возражений, объявили, что с началом сентября я буду обучаться игре на скрипке. То есть, кроме обычной школы, и без того осточертевшей, дважды в неделю мне придётся посещать ещё и музыкальную.
Спасибо, обрадовали... Интересно, за что родители так нас ненавидят. Спорить было бесполезно - пришлось согласиться.
Сентябрь, не дав мне морально подготовиться, ворвался мгновенно...
Музыкальная школа располагалась недалеко от нашего дома, на втором этаже здания нынешней филармонии. Близость к дому меня вполне устраивала, даже радовала, но скоро выяснилось - обучение, оказывается, не ограничивается игрой на скрипке, о чём вроде договорились. Родители, как всегда, не договорили...
Более того, струнное пиликание оказалось не самой мерзкой частью принудиловки, надо было вдобавок к этому постигать музыкальную грамоту. Называлось эта экзекуция не менее высокопарно, чем сам инструмент - сольфеджио.
То есть, мне придётся не только обучаться игре на скрипке, но ещё и научиться читать ноты... А там было столько закорючек, столько умных терминов, с ума можно было сойти. От одних только слов у меня мутился рассудок: квинта, кванта, доминанта, субдоминанта, терция-шмерция. И всё это у нас, послевоенных, называлось счастливым мирным детством.
Школа, домашние задания, музыкальная школа, сон, школа, домашние задания, музыкальная школа, сон... И так день за днём, неделя за неделей. Никакой личной жизни. Ну, разве что на минуту-другую удавалось вырваться на волю - во двор, но это были секунды...
Блин, ну почему я не родился сиротой...
Учился я из рук вон плохо. И не только в музыкальной школе. Поэтому музыкальный мой наставник (уж простите за тавтологию) настаивал: во-первых, чтобы мне наняли репетитора, а во-вторых, чтобы я больше внимания уделял домашним упражнениям.
Начну со второго. В спальне на пюпитре лежат ноты, в комнату посторонним вход строго воспрещён - ребёнок репетирует. Мама на кухне готовит обед и внимательно прислушивается к моим упражнениям. Я прекрасно понимаю, что мама также разбирается в последовательности восходящих и нисходящих звуков гаммы, как я - в последовательности действий при изготовлении кюфта-бозбаша. Этим пользуюсь сполна: опустив скрипку на колени, беспорядочно вожу смычком по струнам, чтобы раздавались хоть какие-то звуки. Так продолжается минут пятнадцать-двадцать, после чего голосом человека, изнемогающего от упадка сил, со слезами на глазах начинаю канючить:
- Мама, я очень устал... Больше не могу...
Приходит мама, увидев муки на лице дитя (а это я умело изображал), разрешает отдохнуть несколько минут. Я выпрашиваю разрешения провести эти минуты на воле, то есть во дворе. Мама неосторожно соглашается, а потом, занятая своими делами, забывает обо мне...
Совсем другое дело - репетиции с педагогом. О, эти прелестные, трепетные репталии. К сожалению, всего один раз в неделю. Как мимолётное виденье. Как миг разбуженного сладострастия...
Репетиторша жила на втором этаже старого трёхэтажного здания недалеко от Баксовета, с окнами глядящими на скверик Мирза Фатали Ахундова. На подоконниках, как и положено божественной фее, расставлены горшочки с пахучей геранью. Высокие окна обрамлены ажурными занавесочками, прихваченные витыми тесёмочками. Я, к сожалению, не запомнил имени богини, но если бы её нарекли Афродитой или Венерой, это вполне соответствовало образу.
Молода, стройна и чертовски, до помрачения красива. Как-то не по-нашему откровенно одета: заманчиво обнаженные островки белоснежно-розового тела, и глубокий вырез на груди - производили неизгладимое впечатление. Всегда нарядная и ухоженная, окружённая каким-то парфюмным облаком... Наверняка, "Красная Москва". Этот внеземной аромат дурманил моё неокрепшее сознание. Учащённый сердечный бой волной подкатывал к гортани и разливался по всему телу жаркой истомой. Её томный голос действовал магически. Я без остатка растворялся в дивном бархатном контральто. Довершали достоинства дивы алые полные губы и длинные тонкие пальцы с маникюром на ногтях под цвет губ. В целом и в частностях, она была воплощением совершенства.
Я был безумно влюблён в неё...
Между прочим, это произошло всего второй раз в моей жизни. Первый раз любовь приключилась со мной в детском саду. Тогда я был увлечён своей воспитательницей. Не помню, как она выглядела, но отчётливо помню, как, обняв её колено, испытал странное, совсем недетское чувство обожания.
Так вот, каждое слово, произнесённое моей репетиторшей, было для меня воплощением абсолюта. Я готов был выполнить любую её просьбу, любую прихоть. Стать Никколо Паганини, Яшей Хейфицем или Иегуди Менухиным в одном лице... если бы знал, кто они такие.
А когда богиня любви и красоты дотрагивалась до меня, поправляя неправильную постановку кисти, во мне бушевал раскалённый вулкан, грозивший взорваться и разнести всё ко всем чертям...
Если бы у меня было несколько скрипок, я бы с каждой из них приходил к репетиторше и занимался музыкой без сна и отдыха.
Кажется - это опять не совсем про искусство...
... На противоположной стороне лестничной площадки нашей музыкальной школы в филармонии была массивная белая дверь, из-за которой иногда доносились звуки симфонического оркестра. Как-то после занятий, расслышав тамошние звуки, я подошёл к двери и прислушался. Мелодия показалась очень знакомой, но почему-то постоянно прерывалась окриками. Это странное сочетание заинтриговало меня, но проникнуть туда не решился.
Однажды всё-таки, переборов страх, попробовал приоткрыть дверь, она оказалась податливой. Заглянул, - за дверью был длинный полукруглый балкон большого зала. С некоторой опаской, мелкими шажками, осторожно и нерешительно вошёл... И обомлел.
Такое великолепие я видел впервые. Грандиозное пространство, изысканный, ослепительно высокий зал произвёло на моё детское воображение ошеломляющее впечатление. Было ощущение, что я вошёл в иной мир. Мир этот был огромным, очень белым, с колоннами и ажурными капителями, с купольным потолком, с вершины которого на длинной массивной посеребренной цепи свисала огромная хрустальная люстра необыкновенной красоты.
Внизу подо мной был круглый зал с множеством белых кресел, обитых бархатом, а перед ними на возвышении - овальная сцена, на которой разместился большой оркестр. Оттуда неслись хаотичные звуки. Оркестранты, одетые произвольно, напоминали группу случайно собравшихся на пикник музыкантов. Была пауза перед началом репетиции. Разношёрстная масса издавала беспорядочные звуки, сливающиеся в единый перезвон. Монотонная фонирующая разноголосица. Какой-то гипнотический хаотичный звуковой шум. Почему-то сразу вспомнился жужжащий пчелиный рой вокруг ульев, который привлёк моё внимание в летнем саду деревни. Я мог подолгу пристально наблюдать за пчёлами, и это совсем не надоедало, даже завораживало. Так и здесь всё шумело, бухтело, завивалось в однообразное многоголосие.
Жужжание вмиг прекратилось, как только на сцене появился человек совсем небольшого роста. Энергичной походкой он подошёл к подиуму, чуть приподнятому над сценой, и резкими движениями стал листать партитуру. Это был знаменитый дирижёр Ниязи. Воцарилась невероятная, звенящая тишина. Музыканты в ожидании. Чувствовалось пришёл хозяин...
Осторожно, чтобы не нарушить таинственный процесс созидания, я приблизился к барьеру. Выбрал крайнее кресло сбоку, чтобы музыканты не засекли меня, и так просидел незаметным мышонком до конца репетиции.
Творческий процесс был очень зрелищным и увлекательным, под стать великолепию зала.
Уже с первых музыкальных фраз стало ясно - произведения известные, набившие оскомину, многократно звучавшие по радио. Даже мне, отдававшему предпочтения гулу и свисту спортивных трибун, мелодии были до боли знакомы. В этом смысле, репетиция была вполне рутинной.
А вот как разворачивались мизансцены, как разыгрывались маленькие драмы, как строились отношения дирижёра и оркестрантов - оказалось чрезвычайно интересно. Я присутствовал на уникальном спектакле, в котором солировал лишь один актёр. Но как! Жаль, если хроникёры не зафиксировали это зрелище.
Ниязи был элегантен, худощав, спортивен и агрессивен. Я бы обозначил его портрет один словом - брутальный. У него был зычный, хорошо поставленный голос, которым он великолепно владел. То возвышал его до оглушительных высот, то понижал до шепота. То говорил нарочито медленно, умеренно, а то срывался на отчаянный крик. Чувствовалось, он весь во власти многообразной роли... и эта роль повелителя и мужественного властителя человеческих душ ему очень нравилась.
Потом я ещё не раз присутствовал на этих моноспектаклях и всегда оставался чрезвычайно воодушевлённым и довольным увиденным. Провёл здесь много приятных часов, возможно, впитывая что-то важное, не до конца мною осознаваемое.
С тех пор мои музыкальные вкусы сильно трансформировались, мне стали значительно ближе современные произведения, новая гармония, поиски и находки новых стилистических средств, но память бережно сохранила образ и артистизм Ниязи.
... Музыка была замечательным, но далёким от меня миром. Настоящая жизнь была там, за стенами музыкальной школы. Та жизнь, заманчивая и разнообразная, пробегала мимо, и это было невыносимо. На третий год обучения я взбунтовался всерьёз. "Родина или смерть" - начертано было на знамёнах дерзкого отрока. И родители, под напором моих истерик и воплей, не без откровенных намёков со стороны педагогов о моих истинных музыкальных способностях, наконец, сдались.
Скрипка куда-то исчезла. Возможно, досталась очередному оболтусу вроде меня. А, может быть, совсем наоборот - попала в руки нормальной приличной девчонки, и она, совсем не исключено, стала известной скрипачкой нашего города, а может и выше... В таком случае невольно оказался причастен к рождению музыканта.