Из всего корпуса произведений Л.И.Бородина стихи – лишь малая, и далеко не главная часть его творчества. Но читая и перечитывая книжечку его стихотворений «Излом», я снова и снова словно бы прозревал горестную судьбу сидельца – почти при всех советских властях сидельца, судьбу, ещё не прикрашенную поздней славой, положением в обществе. Я понял вдруг, что кроме тюремной стены, у него не было сильнее собеседника в самые тяжёлые годы. А в чём, как не в стихах, можно излить камню свои раздумья, нечастые радости, и, наверное, более частые горести?
Я перечислю самые сильные, на мой взгляд, стихи из этой книги: «Вагоны зарешечены», «Я завтра кончаю с этим...», «Сын Василия Тёркина», «Только строчкой синей...», «Русь», «Вас оставалось двое...», «Над водою скалы...», «Здесь тоже жизнь...», «Снова майские стоны земли...». И – конечно же! – «Падший ангел».
Об этом стихотворении я бы хотел поговорить более подробно. Для начала процитирую это стихотворение. Крупным шрифтом выделю те куски, что считаю корневыми, в которых проступает, на мой взгляд, именно онтологическая, то есть – самая творческая суть художника. А четыре строфы обычным шрифтом я бы снял. Каждый может читать как угодно, но то, почему я цитирую в сокращённом виде, станет ясно из дальнейшего разговора.
ПАДШИЙ АНГЕЛ...
КАК ОН ПАЛ?
ОН, ДОБРУ СЛУЖИВШИЙ ВЕЧНО?
ЭТУ ИСТИНУ ПРОСПАЛ,
ПРОВОРОНИЛ Я БЕСПЕЧНО.
А МЕЖ ТЕМ СОБЛАЗНА ТЬМА
В ДИАЛЕКТИКЕ ПАДЕНЬЯ,
В ОПЫТ ПРОСИТСЯ САМА,
ТОЛЬКО РУКИ К НЕЙ ВОЗДЕНЬ Я
ДУМОЙ СУХ И ЛИКОМ СТРОГ,
К СОСТРАДАНЬЮ ЧУВСТВА ГЛУХИ, –
Я И САМ НЕМАЛО СТРОК
НАЦАРАПАЛ В ЭТОМ ДУХЕ.
И ВОСТОРГАМИ ДЫША,
ПОСПЕШАЛ ЗА ВЕКОМ НАШИМ,
КАК ПОКЛОННИК МЯТЕЖА,
СЛАБОСТЬ К ПАВШЕМУ ПИТАВШИЙ.
В суете не одинок –
Век почтил поклоном низким.
Он ведь сам, сбиваясь с ног,
Строил замок сатанинский.
Стены слов и башни книг,
Крыш узорчатое пенье…
Я в построенный проник,
Поднимаясь по ступеням.
В ДАЛЬНЕЙ БАШНЕ УГЛОВОЙ,
ТАМ, ГДЕ НЕТ ПУТИ ИНОГО,
ВДРУГ УСЛЫШАЛ ТИХИЙ ВОЙ,
ПЛАЧ СОЗДАНЬЯ НЕЗЕМНОГО.
ЗНАТЬ, ПРИВЁЛ МЕНЯ НЕ ЗРЯ
ГЛАС НЕУЗНАННЫХ ВЕЛЕНИЙ!
У СВЯТОГО АЛТАРЯ
ДЕМОН ПАДАЛ НА КОЛЕНИ.
Я,ОПЕШИВШИЙ, ВИДАЛ,
Как ТРЯСЛИСЬ КРИВЫЕ ПЛЕЧИ,
КАК БЕЗУДЕРЖНО РЫДАЛ
ГЕНИЙ ВОЛИ ЧЕЛОВЕЧЬЕЙ...
Как несвязные слова
Утопали в жалком стоне,
Как склонилась голова,
Как лицо сползло в ладони…
Там, в таинственном углу,
Потряслась земная вера!
Распростёртым на полу
Я оставил Люцифера.
Обратим внимание на строчку в первой строфе, про павшего ангела, Люцифера:
«Он, добру служивший ВЕЧНО…»
То есть, нечто страшное, неведомое нам, живущим в категории ВРЕМЕНИ, произошло – до нас. Произошло – в ВЕЧНОСТИ. А законы этой вечности нам неведомы. И тем более неведома длительность его служения добру, или протяжённость добра падшего ангела. – По убогим земным понятиям мы ведь невольно проецируем наши физические понятия – килограммы, километры, годы, тысячелетия – на категории совершенно иного измерения. В сущности, наши времена – всего лишь песчинки для вечности. Но другого инструментария здесь попросту нет. Есть стандарты. Есть таблица мер и чисел. Вот и всё. Мы не знаем ничего, почти ничего в этом непонятном, тварном мире. Тем более,не знаем о вечности.
Более-менее ясно другое – законы того крохотного отрезка времени, где мы и мучаемся, и радуемся, и задаём себе страшные, «последние» – по слову Достоевского – вопросы. Себе эти вопросы задают все. А поэт, задав вопросы себе, выносит их на суд всего мира. И тут личная судьба художника играет первостепенную роль.
Когда-то Кюхельбекер, восставший против царской власти, а потом раскаявшийся (но не сдавшийся и не просивший пощады поэт), писал о демоническом начале, обуявшем всех без исключения декабристов. Леонид Бородин слишком много думал о том же, так же не сдаваясь и не прося пощады, чтобы не написать о себе:
«...поклонник мятежа,
Слабость к павшему питавший...»
Но, в отличие от милого «Кюхли», он провидел в себе – творце – ещё и другое, более глубинное: поэт не ангел, не демон, ни тьма, ни свет. Задача поэта - пройти в жизни и творчестве путь между тьмою и светом, между Сциллой и Харибдой. Именно – МЕЖДУ. Попади на крайние полюса – пропал художник. Это остро чувствуется во всём творчестве Бородина. И сравнение себя с Люцифером (оно, на мой взгляд, слишком пафосно, и потому я, во всяком случае для себя, его снял) – это акт творческого, личностного покаяния.
Это же не Люцифер воет «в дальней башне угловой», это кается – вот так! – с воем, с рыданьем, с падением на колени сам поэт, заблудившийся в тёмных глубинах человеческого, и – особенно – творческого бытия. И как же это человечно! Как это понятно! Я думаю, подобного покаяния не избежал ни один настоящий художник.