Сколько же мы не виделись? Пятнадцать лет? Скорее двадцать. Узнав его, ощущаю в желудке меховой комок неуверенности и тревоги, перемешанной со слезливой сентиментальностью. Тоска по нему иссякла много лет назад. Редкие воспоминания сухо поскрипывают - «он где-то жив и дай бог ему здоровья». И вдруг такой поворот. Нас отделяют три покупателя в очереди в кассу супермаркета и примерно около двадцати лет отсутствия в жизнях друг друга.
Я окликаю его. Очередь оборачивается как по команде, будто всех зовут Игорями, включая сухонькую старушку и ее сопливую собачонку. А он не оборачивается. Я делаю три шага к нему и дергаю за рукав.
Он смотрит на меня и не удивляется. Делает паузу, вспоминая кто я, и спрашивает дикое «как дела». Расплачивается за дешевую водку и терпеливо ждет меня на выходе из магазина.
Мы молчим. Так было всегда. Мы много молчали. Я не умела говорить о любви в те времена, а он говорил о любви с другими. Теперь, спасая ситуацию, я сходу приглашаю его к себе в дом. Прямо сейчас, чего тянуть. Он кивает и мы проделываем молчаливый путь в двести метров до моего подъезда.
Я суетливо мечу на стол что-то закусить, он откупоривает бутылку и наливает ядовитую воду в протянутые стопки. Не донеся рюмку до рта, вдруг скороговоркой спрашивает - когда я перестала его любить?
...Много лет мы были соседями в старом кирпичном восьмиквартирном доме, выстроенном пленными немцами, которых нужно было занять чем-то до отправки на побежденную родину, дескать, как разрушили, так и стройте.
Восемь семей, обновляя поколение, жили в этом доме, и в силу неизменности этого обстоятельства, стали больше чем родственниками, переживая друг за друга, радуясь, ссорясь, мирясь, хороня и чествуя друг друга, храня верность многочисленным традициям, образовавшимся за годы совместного бытийствования.
Негласные соревнования хозяек по ослепительной белизне и крахмальности свежевыстиранного белья, взмывающего в небо двора. Ночные караулы мужского населения дома в разбитом в глубине двора садике с роскошными редкими цветами, ибо череда романтических ухажеров неизменно пыталась посягнуть летними ночами на наши цветы. Я помню куст черных роз, которые на самом деле были глубокого лилового цвета, и непререкаемо занимали призовые места на городских конкурсах образцовых дворов, являя собой особую гордость.
Спивающаяся учительница. Выставленный во дворе закрытый гроб с вернувшимся с афганской войны сыном тети Раи. Сырые таинственные сараи, в которых мы отыскивали замысловатые артефакты прошлых жизней обитателей нашего дома. Чердак с голубями и призраками, прятки, салки, штандер, дочки-матери, страшилки про гроб на колесиках и черную руку.
...Он был старше меня на три года. То есть недосягаемо старше по тогдашним меркам. Он был мужским богом во плоти, пришедшим забрать мою жизнь, если вдруг она ему потребуется.
И все эти годы, пока дом держал нас в прохладных объятиях, он, не замечая меня-малявку, широким жестом высевал горстями в мою благодатную почву неясные женские знания, навыки и ощущения.
Эти семена медленно и настойчиво прорывали покров детства и всходили, преображая меня из девочки в женщину. В этом саду прорастало разное. Незабудки терпеливого ожидания его возвращений с танцев заполночь. Чертополох ревности к его подружке. Лиловые розы осознания женской сути, когда он вдруг удивленно разглядел во мне девушку. Бересклеты кокетства, приемы которого вдруг стали доступны без труда. Крапива коварства, плющ заботы, анютины глазки неразделенной любви. И все бы ничего, если бы не высоченный частокол моей тоски и невысказанности по всему периметру этого сада. Он ничего не замечал, будучи занят важными мужскими делами. И не дождавшись его любви, я отправилась во взрослую жизнь, и еще несколько лет на всякий случай хранила ему верность.
…И вдруг оказывается, что все было не так. Он смотрит на меня выцветшими глазами и спрашивает, когда я перестала его любить. Я чувствую, как затылка касаются узловатые пальцы правды – он знал, но ему было наплевать. Он наблюдал за моей любовью, как смотрят на муху, увязшую в варенье – без научного даже интереса, просто праздное наблюдение за живой природой.
Присев на краешек стула, я в лучших традициях фарса спрашиваю, не нужно ли ему чего – ну денег там, помощи в трудоустройстве сторожем или вот у меня есть хороший свитер, прямо на него, теплый и добротный, к тому же новый.
Он решительно опрокидывает в себя забытую рюмку. Вытирает губы тыльной стороной ладони, грузно поднимается и уходит, оставив входную дверь нараспашку. Пьющий человек не позволил бы себе роскоши оставить початую бутылку в доме, куда больше никогда не придет. Он оставил.
Я еще долго сижу с открытой дверью, и по ногам сквозит наша бессмысленная встреча.