Приторный запах корвалола липкой волной растекался по комнате. Старик повернул голову. Его белесые, почти бесцветные, глаза смотрели куда-то в пустоту. Наконец, он глубоко вздохнул, и едва слышно прошептал:
- Юта? Ну шо там? Они уже ушли? Зачем ты их вызывала? Что они могут? Ну, ты же знаешь, Юта, что от старости нет лекарства.
- Ушли. Ты лежи, лежи, - старуха закрыла дверь за «неотложкой» и украдкой смахнула со щеки слезинку. – Тебе нельзя так переживать.
- Переживать? – сухой, похожий на кашель, смех вырвался из груди немощного старика. – Я уже ничего не смогу пережить, Юта. Но, все же, очень хотел бы таки пережить эту ночь! Ты помнишь, какой завтра день?
- Я-то помню! Но кто об этом сегодня будет говорить вслух, да еще так громко?
- Я буду, Юта. Я больше не хочу молчать и прятать свою память. Достань сюда мой загашник.
- Загашник? Та на шо он тебе?
- Достань!
- Шо ты такое выдумал? Миша?.. Ладно, ладно, достану …
Шаркая по половицам старенькими тапочками, старуха вышла в другую комнату. Там она долго возилась с ящиком комода, извлекая из-под белья небольшую жестяную коробку с нарисованной на ней Спасской башней Московского Кремля.
Узловатыми, чуть дрожащими пальцами старик открыл коробку. Там, бережно завернутая в ситцевую тряпицу, лежала медаль «За оборону Одессы». А еще – немецкая губная гармошка.
- Юта, а чи ты помнишь Лёвку Шнайдера?
- Лёвку? Это того, который пристава зарезал? Миша! С откудова ты меня такое спрашиваешь?
- Юта! А шоб ты знала – Лёвка никого не резал!
- Ну, с чего ты завелся со своим Лёвкой? Резал-не резал! Того Лёвки уже сто лет, как никто не видел, - старуха сердито поправила одеяло и подушку в изголовье постели старика. – А шо то за гармошка? Ты же никогда на ней не играл?
- То Лёвкина гармошка, Юта …
- Лёвкина? Боже мой! Так Лёвка ж тоже не играл на гармошке. Миша, а с чего это она у тебя?
- С того, что я трус. Самый первый трус на всю Одессу, - старик прерывисто вздохнул и повернулся на бок.
- Болит? Может, водички?
- Та не… Ты сядь он там, в кресло. Ты сегодня непременно должна узнать, какой я есть трус…
*****
… Тогда, до войны, они учились в одном классе, Лёвка и Мишка. Мишка был длинным, нескладным очкариком с постоянно взъерошенной копной волос. Он старательно занимался спортивной борьбой, тренировки никогда не пропускал. Его одним из первых принимали в комсомол, а потом на общем собрании избрали комсоргом. Мишка очень хотел стать моряком, плавать по морям-океанам на большом белом пароходе, и чтобы на Приморском бульваре все знали, что он, Мишка, бывалый моряк! Но эта мечта навсегда осталась мечтой – очкариков, с таким никчемным зрением, в морское училище не брали. Но Мишка надежды не терял и все равно мечтал о море.
Лёвка, точно так же, до ужаса, как хотел стать моряком! Но таких, как он, тоже не брали в морское училище. Лёвка был маленьким тщедушным мальчишкой, с прилизанными волосами, и он с рождения хромал на одну ногу. Но самое главное – Лёвку в назидание всем, даже не собирались принимать в комсомол. Потому, что Лёвка Шнайдер был воришкой. Не то, чтобы таким уж знаменитым, но в детской комнате милиции слыл завсегдатаем.
Друг друга Мишка с Лёвкой как бы и не замечали. Точнее – старались не замечать. Лёвка тогда говорил:
- У нас кардинально не совпадают интересы.
Но все изменилось в один день, когда в класс пришла красавица Юта. Её кудрявые волосы и дивные синие глаза без боя взяли в плен обоих – Мишку и Лёвку. Тогда их интересы не только совпали, но даже столкнулись лоб в лоб!
Лёвка первым ринулся на абордаж, лихо сбросил на пол портфель отличницы Симы, и сел рядом Ютой:
- А шо такая кралечка скажет за то, чтобы погулять со мной до моря?
Лёвку в классе побаивались и сторонились, поэтому в полной тишине, которая, словно облако, зависла над классом, Юта прошептала:
- Я не могу, сегодня вечером комсомольское собрание…
- Та я не идейный, я по коммерческой части! – некрасивое Лёвкино лицо расплылось в улыбке.
И тут на первый план выступил Мишка. Он поднял Симин портфель, подошел вплотную к Лёвке и сказал:
- А ну, встань!
- Куда тикать, когда такая встреча? – Мишка был на голову выше, поэтому спорить с ним в одиночку Лёвка не мог, но отступая попытался сохранить лицо. – Целоваться не будем?
После уроков Мишка на правах победителя провожал Юту домой.
- А с откудова ты до нас приехала?
- Мы в Киеве жили, а я болею часто. Доктор сказал, надо до моря ехать. А тут тетка живет, вот мы и приехали. А что этот хлопец? Ну, тот, в классе? Он такой страшный!
- Хто? Левка? Ты его не бойся. Если будет задираться, ты мне скажи.
А Лёвка шел по другой стороне улицы и тоскливо смотрел им вслед. Злился, но ничего не мог поделать с собой, поэтому все равно шел.
- Миша, а ты поведешь меня до моря? Я уже и не помню, какое оно.
- Море? Давай портфель, до меня закинем, та сразу же и сходим?
Юта улыбнулась и протянула Мишке свой портфель.
- Идем до веранды, на обратном пути заберем, - Мишка распахнул калитку. – Шоб не таскать.
- Я тут подожду, - щеки красавицы Юты покрылись розовым румянцем.
Окрыленный Мишка помчался к дому, а Юта осталась у калитки. Лёвка воспользовался моментом и вышел из-за кустов на середину дорожки.
- Ой! – от неожиданности Юта попятилась.
- Та шо ты так ойкаешь? Я аж испугался!
Под Лёвкиным натиском девочка прижалась спиной к Мишкиному забору.
- Ой, ну тю! Не надо так напирать на штакетник! Може, ты лучше расскажешь мне за алгебру?
В это время Мишка, издалека завидев соперника, бегом бросился к калитке:
- Что тебе тут надо? Гуляй себе!
- Ну, шо ты тулишься вперед меня? Тебя тут не стояло! – всё Лёвкино нутро закипало, но Мишкина решительность никак не пропускала его вперед.
- Нам пора, – Юта взяла Мишку под руку. - Мы спешим!
- А вы шо, спешите скорее, чем я?
Но Мишка разговор продолжать не стал, и Лёвке ничего не оставалось, как пропустить вперед новоиспеченную парочку, и стиснув зубы, глядеть им вслед.
Сколько раз потом Лёвка точно так же стискивал зубы и сжимал кулаки, когда то и дело встречал Мишку с Ютой в парке, у моря, в кинотеатре. Ой, как хотелось ему вцепиться в русые Мишкины кудри! Лёвка бы полжизни отдал, согласись Юта пройтись с ним рядом, хотя бы один разочек. Но синеглазая красавица сторонилась хромого некрасивого парня с сомнительной репутацией.
Но однажды Лёвке все-таки выпал шанс поквитаться со своим соперником. В тот день Мишка проводил Юту и возвращался домой через парк. Там, среди тенистых аллей, он и попался. Двое слободских, Венька Кут и Яшка Лозовский преградили ему дорогу.
- Ты глянь, Яша, какой прикид!
- Та шо на него задаром глядеть? Треба уже пощупать, чи шо?
Мишка понял, что драки не избежать, остановился, стараясь держать противников на виду. Железные Яшкины кулаки знала вся Слободка, поэтому пощады ждать не приходилось. Но когда удар уже казался неотвратимым, из тени аллеи вышел Лёвка:
- Стой! Яша, ты ж ему так весь фасад попортишь. Какой он завтра до своей крали пойдет?
- Так пусть не ходит! Пока он свой фасад штукатурить будет, мы тую кралю до музыки прогуляем!
Мишка молчал. Он знал, что на первый удар ответить сможет, но до второго очередь не дойдет, слишком неравные были силы.
- Лёвка! А чи може, тебе его жалко? Так пусть он попросит по-людски – мы люди не злые, отпустим! – конопатый Венька ухмыльнулся. – Эй, ты! Жених! Давай, ставай на колени! Ну?
- Я не могу, - почти шепотом сказал Мишка.
- Лёвка! Ты слыхал? Он не может! Все могут, а он не может! С чего такое недоразумение?
- Я комсомолец, - голос у Мишки вдруг стал твердым и уверенным.
Яшка взорвался, как пороховая бочка:
- Чего??? А ну, уже дай я тебя пощупаю!
Наверное, Мишке бы крепко досталось в тот вечер, но на пути Яшкиных кулаков снова встал маленький неказистый Лёвка:
- Яша, а ну, не тарань! Ты видишь, у человека и так горе, - он сплюнул сквозь зубы и снисходительно, почти по-королевски, добавил. – Иди, комсомолец Миша. Только второй раз не попадайся, береги фасад.
Юте Мишка тогда ничего не сказал, но через парк вечером больше не ходил. Не известно, сколько бы длилось это противостояние, если бы не случившееся в ту пору громкое дело с кражей мануфактуры, о котором вдруг заговорила вся Одесса. Десятка полтора вагонов были задержаны на Раздельной. И следствие уже стало подбираться к заводской конторе.
Однажды Лёвка в школу не пришел. В этом не было ничего удивительного, но к концу дня директор объявил, что ученик восьмого класса Лев Шнайдер задержан по подозрению в соучастии в убийстве пристава. Секретарь райкома тогда настаивал на собеседовании с обвиняемым, мотивируя тем, что у следствия недостаточно доказательств. Но Лёвка от этой встречи категорически отказался и, ко всеобщему изумлению, взял на себя убийство пристава.
Мишка недоумевал, как маленький, тщедушный Лёвка смог всадить нож в спину двухметрового дядьки, когда ему даже дотянуться до такой высоты было бы трудно? Но следствие почему-то сразу же поверило Лёвкиному признанию. Так Лёвка попал в колонию для несовершеннолетних.
А потом грянула война.
Мишка целыми днями околачивался у военкомата, приписывая себе то год, а то и два года, пока его уже не стали гнать оттуда в три шеи.
- Я все равно, убегу на фронт! – говорил Мишка Юте. – Не возьмут, так я втихаря доберусь, под вагонами!
Но так случилось, что линия фронта сама пришла в Одессу. Осенью сорок первого в город вошли румынские войска.
Рослому не по годам Мишке приходилось туго – он всегда вызывал подозрение.
- Миша! Та не стой ты посреди улицы! – сокрушалась мама. – Какой-нибудь солдат тебя обязательно застрелит!
- Тогда мне надо ховаться, мама, - отшучивался Мишка. – Вот я и сховаюсь у катакомбах! На фронт не взяли, так може уже в партизанах пригожусь?
Вскоре Мишка стал «внештатным разведчиком» партизанского отряда.
*****
- А чего ж Лёвка тогда заступился за тебя в парке? – старуха приглушила свет и снова поправила подушку, бережно коснувшись седых волос старика.
Старик улыбнулся. Его потухшие глаза вдруг вспыхнули каким-то ясным, молодым огоньком:
- Он потом сказал мне, шо не мог допустить, когда бы ты переживала по таким пустякам.
- А ты, выходит, видел его потом? Миша! И ты не испугался с ним разговаривать? А ну, как у него был бы нож?
- Юта! – старик снова закашлялся. – Ну, сколько тебе говорить, шо у Лёвки не было никакого ножа?
- Так он же сам признался, шо зарезал пристава? Или не так?
- Не все есть так, каким кажется. Лёвка вор, но он не убийца. А еще он сделал мне шикарный подарок, он подарил мне тебя. А я такой трус, шо даже не передал его подарок тебе - вот эту гармошку…
- Гармошку? Та на шо она мне?
- Она красивая. Так он сказал тогда.
Старуха взяла в руки губную гармошку. Гармошка была тяжелой, добротной, украшенная затейливой резьбой.
- А где ты потом встретил Лёвку?
- Он сам меня нашел.
*****
Пресная вода в отряде была на вес золота, за ней надо было ходить на колонку, что на самой крайней улице. Вода бежала слабой струйкой, и ведра наполнялись долго. Мишка всегда брал бидон, который потом катил на скрипучей тележке.
- ЗдорОво, комсомолец Миша! Помочь?
Мишка повернулся: рядом стоял Лёвка Шнайдер и улыбался. Но что-то было в его улыбке другое, жесткое, колючее.
- Не, я сам, - Мишка рывком поднял бидон и водрузил его на тележку.
- А шо так? Ну, сам, так сам, - Лёвка зашагал рядом, и уходить явно не собирался.
- Ты куда шел? – Мишка в замешательстве замедлил шаг и повернул к дому, идти с Лёвкой к скалам в его планы не входило.
- До тебя шел, комсомолец Миша, - зеленые Лёвкины глаза смотрели в упор, словно прицеливались. – Тут такие времена теперь, шо ты мне первый дружок стал.
- Я тебе не дружок!
- Та шо ты булькаешь, як той чайник на плите? Ты за Юту шо знаешь?
- Тебе-то какое что?
- А мне такое что, комсомолец Миша, шо есть у меня разговор до моего начальника и твоего командира, Якова Петровича Забутного.
Мишка обомлел и растерялся. Скрипучая тележка попала одним колесом в выбоину на дороге и едва не опрокинулась. Лёвка ловко подхватил бидон и удержал равновесие:
- С тобой никакого дела, с тобой одни конфузы, комсомолец Миша! Ты думаешь, Шнайдер слепой и не знает, шо его одноклассник не ночует дома? И шо начальник колонии в одно красивое утро исчез, как утренний туман в поле? А еще Шнайдер знает за список всех евреев с нашей улицы.
- Лёвка, а ты шо, еврей?
- Не, узбек!
- Все шутишь?
- Ты первый начал! – Лёвка злился, но очень старался не подавать виду. - Не за себя боюсь, за Юту, дурень! Пойдем до скал, позовешь Забутного до ветру.
- А с откудова ты знаешь, шо до скал? Может, я домой иду?
- А с оттудова, комсомолец Миша, шо до дому ты воды вчера с вечера натаскал, а сегодня на дальнюю колонку пошел, когда до вас ближе есть. Не бойся. Может, Шнайдер и вор, но он не паскудник.
Яков Петрович Забутной, здоровый упитанный дядька, до войны был начальником детской трудовой колонии для несовершеннолетних преступников, как раз той, куда поместили Левку Шнайдера после нашумевшего дела с убийством судебного пристава.
А с того самого дня, когда в Одессу вошли румынские войска, Яков Петрович возглавил один из отрядов подпольщиков в Нерубайских катакомбах. И последняя головная боль его была о том, что кто-то передал унтерам список еврейских семей целого квартала и теперь готовилась массовая карательная операция. Разведка, отправленная Яковом Петровичем, не вернулась, двоих бойцов нашли расстрелянными на берегу моря. Поэтому, когда Мишка сказал, что один чудак хочет говорить с командиром, Забутной нахмурился, но все же вышел к скалам и с удивлением узнал в тщедушном подростке своего недавнего подопечного:
- Лев? Так это ты? Сбежал таки?
- Хто??? Я??? С откудова? С колонии? Так, гражданин начальник, шо мне было делать, когда все уже разбежались до меня? Вы же первый и разбежались. А я посмотрел-посмотрел на все это и тоже разбежался на все четыре стороны!
Доверять словам уголовника, хоть и несовершеннолетнего, бывший начальник колонии не мог, но появление Лёвки Шнайдера, явно было не случайным. Забутной сделал вид, что ничего серьезного в этом разговоре нет:
- Ладно. Так что ты там хотел мне сказать?
- Я хотел сказать, Яков Петрович, за то, шо в воскресенье вечером на улице будет шмон. Всех по райкомовскому списку заберут и повезут до Богдановки, - Лёвка опустил голову.
- Всё?
- Не… Возьмите меня до себя в отряд, гражданин начальник…
Мишка, стоявший рядом, даже глаза выпучил от таких слов! А Забутной и ухом не повел:
- Тебя? А с чего ты взял, что у меня есть отряд? Я вашего брата насмотрелся ого-го! Может, ты обыкновенный провокатор?
- Провокатор? Я??? – Лёвка был страшно возмущен. – Я в колонии не за провокацию сидел, Яков Петрович. Так Вы себе знайте, шо Шнайдер имеет глаза и уши, а не просто так гуляет по Одессе. А еще Шнайдер знает за то, шо Вы уже три раза за последний месяц нарывались на засаду. А вчера два Ваших хлопця остались лежать на пляжу в Аркадии. Так?
- Даже если и так или наполовину так, то что?
- А то, гражданин начальник, шо у Вас тут завелась крыса.
- Крыса? – Забутной нахмурился. – Лев, кто тебе сказал такие глупости? Откуда ты можешь знать то, что тебя не касается?
- Гражданин начальник! Не спрашивайте меня такие смешные вопросы! Хто сказал? С откудова знаешь? Например, я на той неделе ходил до райкому. Ну там щас совсем не интересно. Там сидит один жирный румын, а еще неделю назад туда два фрица приехали, при погонах. Так ото ж я и говорю – делать там нечего, я уже и уходить собрался, смотрю – морда знакомая, до румына лыбится. Комсомолец Миша! Та ты его знаешь – он тебе до войны комсомольский билет вручил и значок на рубашку прицепил!
Мишка с Забутным переглянулись.
- Та Вы не смотрите на меня так! – Лёвка пожал плечами. – Шнайдер честный форточник и крысятничать за просто так не станет.
- А если не за просто так? С чего тебе было ходить в райком?
- Та все тот жирный румын… И два фрица… Ну и тот, у кого морда знакомая… Тут такое дело … Они испортили мне всю Одессу!
- Та ну?!
- И еще они… Они убили мою маму…
Теперь настала Мишкина очередь удивляться. Лёвкину маму, тетю Руфу, знали все. Она торговала на Привозе свежей рыбой, которую скупала оптом у местных рыбаков, не брезговала и кое-каким барахлишком, о происхождении которого никогда не интересовалась. Зато, когда милиции вдруг становилось интересно, где её сын Лёвка, тетя Руфа, уперев руки в пышные бока, вызывающе отвечала:
- А я знаю?
В тот злополучный день в комендатуре все всполошились – искали Лёвку Шнайдера, который сбежал из колонии. Эка невидаль – сбежавший воришка! Однако же, сначала о нем спрашивал секретарь райкома, а потом пришли из комендатуры. Когда тетю Руфу вывели во двор, она окинула взглядом ощетинившиеся на нее дула автоматов, потом повернулась к румынскому офицеру и, покачав головой, сказала:
- А Ваша мама знает, чем Вы тут занимаетесь? Мне стыдно за Вашу маму!
Короткая автоматная очередь прервала так и не начавшийся диалог. Офицер вытер ладонью потный лоб и быстро зашагал прочь, а тетя Руфа осталась лежать посреди двора, широко раскинув руки, словно собиралась обнять все небо.
Лёвка в это время сидел на чердаке, сжавшись в комок, словно стальная пружина, и шептал себе под нос:
- Мама! Ну сколько раз Вам надо было говорить – замолчите свой рот!
Только спустя полчаса, когда солдаты ушли, Лёвка пришел в себя. Он накрыл тело матери простыней и прошептал:
- Я плохой сын, мама. Но Вам не будет стыдно за меня, я обещаю!
Тетю Руфу хоронили всем двором. Хоронили молча, без пышных речей. Соседская девчонка Сонечка положила на свежий кладбищенский холмик букет желтых одуванчиков. Лёвка как-то отрешенно улыбнулся и коснулся ладонью белокурой Сонечкиной головки. С виду он был даже спокоен, но что-то в нем застыло, покрылось льдом и острыми иголками выступило наружу:
- Жирный гад! Я найду тебя! Век воли не видать! …..
……….
- Лев! – Забутной тормошил Лёвку за плечо. – Лев! Очнись! Так что ты там сказал за Богдановку?
- Та шо там за нее говорить? – Лёвка криво ухмыльнулся и протянул бывшему начальнику колонии, сложенный вчетверо листок. – Сами смотрите.
Яков Петрович торопливо развернул бумагу, бегло пробежал по ней взглядом. Это была страница из общего журнала переписи населения 1940-го года. А журнал хранился в сейфе у секретаря райкома.
- А скажи мне, Лев Шнайдер, - взгляд бывшего начальника колонии стал мрачнее тучи. – А как ты добыл этот список, когда сейф под замком?
- Вы мне делаете смешно, Яков Петрович. То, шо болтается на сейфе в райкоме, то не замок, а сплошное недоразумение.
- А зачем тебе был нужен этот список?
- Я подумал, шо если его там не будет … Ну, может, они не всех зацепят?.. – Лёвка опустил голову и его острые плечи вздрогнули.
- Идем! – Забутной вдруг решительно направился к скалам.
А дальше все произошло так быстро, что Мишка даже глазом не успел моргнуть. Они не прошли и половины пути, как повстречались с замполитом отряда, бывшим секретарем райкома партии.
- Здравствуйте, Филипп Андреевич! – поздоровался Мишка.
Но замполит встретился взглядом с Левкой и стал белый, как полотно. Забутной это заметил и нахмурился. Выходило, что Лёвка не соврал на счет крысы.
А потом сразу же раздался выстрел, и Мишка упал на землю. Когда очнулся, то увидел, что Лёвка тормошит за плечо Забутного:
- Яков Петрович! Та сейчас же бросайте это дело! Не наводите тут панику своим раскуроченным видом! Вставайте уже!
- Живой? – Мишка держался за плечо, а из-под рукава старенькой куртки сочилась кровь.
- Живой, - Лёвка утвердительно кивнул. – Покоцаный только, но ничего, сдадим в ремонт, будет, как новенький. А у тебя шо?
- Та так, царапина. Лёвка?
- Ммм?
- А что это было?
- Крыса, комсомолец Миша. Большая жирная крыса. Уходить надо с отсюдова. И ход камнями забить.
*****
Старуха покачала головой, взяла с тумбочки пузырек, накапала в стакан валерьянки и залпом выпила лекарство.
- А шо, Миша, так выходит, будто бы секретарь райкома узнал Лёвку? А с откудова?
- Эх, Юта, Юта… Как раз до войны, когда следователи зацепили то дело с мануфактурой, Лёвка скумекал, что речь идет о больших деньгах. Вот он и решил спереть, если не деньги, так документы, за которые можно было эти деньги стребовать. Дурак! Ночью он залез в райком, но открыть сейф не смог. Хотел уйти по-тихому, та не успел. До кабинета зашли пристав и секретарь райкома. Они долго спорили, а когда пристав повернулся спиной, то секретарь и ударил его ножом. Пристав упал на пол, но зацепил и оборвал штору, за которой прятался Лёвка. Тогда секретарь райкома понял, что есть свидетель. Лёвка, конечно, выскочил в окно и дал деру, но в тот же вечер его арестовали.
- Так вот почему Лёвка Шнайдер взял вину на себя! И отказался от помощи самого Филиппа Андреевича! Выходит, что колония оказалась для него самым безопасным местом.
- А когда началась война, и начальник колонии Забутной ушел в партизаны, то секретарь райкома все равно не забыл за Лёвку. Теперь он был замполитом в партизанском отряде. Он приходил до колонии, но Лёвки Шнайдера там уже не было. С началом войны колония перестала быть для него безопасным местом, и он ушел с оттудова. Надо сказать, что вовремя ушел.
- Не зря я так боялась того Лёвку…
- Эх, ты! «Боялась…» Та Лёвка Шнайдер так любил тебя, как никто на свете не смог бы!
- Никто? Даже ты?
- Так слухай уже дальше. Ты ж помнишь, сколько народу положили в Богдановке?
- Я помню, Миша. Ты же знаешь, я не могу это забыть. Моя тетя Луиза сгорела там…
- Правильно, Юта. Это нельзя забывать. Ты же видишь, как только трошки забыли, так все повторяется – в Одессе снова жгут живых людей! Как это возможно, Юта, сжигать людей живьем? – старик закашлялся.
- Тихо, Миша, тихо. Выпей вот водички, - старуха бережно поднесла стакан с водой к пересохшим губам старика.
- А Лёвка тогда узнал за списки, по которым сгоняли в кучу еврейские семьи, - старик сделал глоток и продолжил. - И знаешь, за кого он подумал сразу? За тебя! Если вычислят твою тётку, то прихватят и тебя. И это не давало Лёвке покоя. И он снова полез в райком ночью. На этот раз он сумел открыть сейф, потому, что старый замок был сломан, а до сейфа прицепили новый, с которым Лёвка легко справился. Он уже было взял весь журнал с переписанными фамилиями, но в кабинете вдруг загорелся свет. Зашли двое – румынский офицер и все тот же Филипп Андреевич. Он работал на тех фашистов, на своих доносил, старые счеты сводил, барахлишко прибирал до себя. Они вдвоем кинулись до Лёвки, а секретарь, то есть, наш замполит, вцепился в журнал, як той клещ. Лёвка сумел выдрать только несколько страниц, остальное забрали.
- И что же? Они таки не застрелили Лёвку?
Старик снова засмеялся:
- Юта, Лёвка Шнайдер не какой-нибудь там босяк! Он таки снова выкрутился и сбежал. Теперь наш замполит не мог спать спокойно, когда знал, что Лёвка вольно гуляет по Одессе. Это он натравил румынских солдат на Лёвкину маму, тетю Руфу… И Лёвка дал слово поквитаться за все. Для того он и нашел меня, а дальше ты уже знаешь…
- Миша, а с чего ты сказал, шо он любил меня? Та еще так, как никто на свете?
*****
Отряд сменил позиции и выход у скал был завален камнями. В румынском штабе усилили охрану, а немцы прислали им в помощь отряд СС. Теперь Мишка не мог вот так запросто бегать домой и не мог встречаться с Ютой.
Всю свою историю Лёвка рассказал Забутному, завершив её вдохновенным монологом:
- Гражданин начальник! Вы ж теперь понимаете, шо без меня Вам никуда? Бо нихто из вас не знает Одессу так хорошо, как знает её Лёвка Шнайдер!
- Лев! Ты хлопец смелый, но ты же прешь в одиночку, как тот броненосец! А один против роты автоматчиков – это чепуха. Зачем тебе дырка в голове? Для сквозняка?
- А Вы, гражданин начальник, меня на понт не берите, - Лёвка улыбнулся. – Вы покаместь свою дырку латайте та пулю из пуза выковыривайте. Лёвка Шнайдер хором не поет, он солист.
- Черт с тобой, солист! Оставайся. Авось, сгодишься.
Забутного повели на операцию, а Лёвка снова подошел к Мишке:
- Слухай сюда, комсомолец Миша. Пока доктор Циммельман штопает командиру дырку, мы с тобой не можем дожидаться с моря погоды!
- А ты чув, шо Яков Петрович сказал? Не можно солисту против роты автоматчиков!
- Солисту не можно. А потому мы с тобой споем дуэтом! Там Юта, комсомолец Миша. Так шо, мы с тобой будем тут семочки лузгать, а она под пули пойдет?
Такой аргумент решил все, и Мишка пошел за Лёвкой, который уверенно вывел его к балке, и они вдвоем направились в сторону города:
- Нам тут ходу часа два, комсомолец Миша. А потому шустрее шевели ластами!
- Левка? А шо ты за это думаешь? У тебя есть какой-то план или мы по понятиям?
План у Лёвки был. Он хотел протиснуться до Соборной, где собирали всех «списочных», кого застали дома, и по возможности увести Юту из толпы в закуток. Но кто-то должен был отвлечь охрану.
- Всех мы не сховаем, - зеленые Лёвкины глаза потемнели, как море в бурю. – Но Юта… Я хочу, чтобы она жила! Ничего больше не надо, только, чтобы она была живая… Лучше пусть я сам за это сдохну!
- Идем, Лёвка. Я согласен сегодня спеть с тобой дуэтом!
На Соборной площади стояло оцепление. Те, кто оказались за ним обреченно и беспомощно взирали из-за спин солдат. Женщины плакали. А вокруг стоял бесконечный гул – люди кричали, звали кого-то, но их никто не слушал. Иногда раздавались автоматные очереди, и толпа замирала.
- Смотри здесь, комсомолец Миша, - Лёвка зашептал прямо Мишке в ухо. – Та пригнись ты! Не отсвечивай, як той маяк! Бачишь того конопатого румына сбоку? Он отдельно стоит, и соседнего патрульного за деревом не видно. Пойди, напой ему слезный мотивчик!
- Напеть? Шо я ему должен спросить такое, шоб он еще и послушал?
- А шо хочешь! Только сделай мне так, шоб он не рыпался минуть пять. А потом тикай. Понял?
Мишка кивнул.
- Ну, и добре. Запевай!
Мишка поправил очки, пригладил волосы, изобразил жалостливое лицо и подошел к охраннику:
- Дяденька солдат! Там у вас моя тетя. А она не еврейка, это ошибка! Вы мне, шо хотите, говорите, а я точно знаю, что это ошибка! Ну, посмотрите, дяденька солдат!
Румынский конвоир ни слова по-русски не понимал, он попытался оттолкнуть назойливого подростка. Но тот снова и снова начинал клянчить. С третьего раза солдат схватился за автомат, и Мишке пришлось отступить. Как раз тут он и заметил, что из оцепления вынырнул Лёвка с двумя пацанами-дошколятами.
- Тикай, комсомолец Миша! – по Лёвкиным щекам текли слезы.
Остановились они только когда оказались тремя кварталами дальше от площади.
- Левка! Ты чего? Где ты взял этих детей? Шо мы будем с ними делать?
- Не знаю! Не расчесывай мне нервы! Она так плакала, так плакала!
- Хто?
- Ихняя мама, - Лёвка не стеснялся своих слез. – Она сказала: Хлопчик, спаси моих деточек! Говорит, шо их всех расстреляют ночью. Мишка! А если бы твоя мама так просила, ты бы отказал ей?
- Юту видел?
- Нет, никого не видел. Там столько народу…
Малыши стояли молча и смотрели на двух чумазых подростков, что увели их от солдат и от мамы.
- Вы хто, пацаны? – как можно, серьезнее, спросил Мишка.
- Я Сеня, а он – Веня, - старший заговорил первым. - А куда вы нас поведете? Мама тоже туда придет?
- Придет, хлопчики, обязательно придет. Только потом, когда ее дядя солдат отпустит, - не моргнув, соврал Лёвка.
- Давай отведем их до кинотеатру? – Мишка вдруг вспомнил, что в кинотеатре теперь был детский дом. – Там их не будут искать, там все одинаковые. А потом вернемся и за колонной пойдем.
- А у нас неплохой дуэт выходит, комсомолец Миша, - Лёвкины слезы вдруг разом высохли. – Ведь можешь же, когда хочешь! Пошли, пацаны!
А потом Лёвка с Мишкой всю ночь шли за колонной. Оцепление было плотным, дорогу освещали мотоциклами, поэтому мальчишки пробирались в стороне, полем. До Богдановки добрались только под утро. Сизый туман растекался над полем, опускался в долину, заливал пеленой холодные лиманы. Людей прямо с дороги сгоняли в старый коровник.
- Я слыхал, шо тут народу постреляно – море! – шепнул Мишка. – Прямо в яму поскидают, землей притрусят и следующих стреляют… Дядька один говорил…
- Ты глянь! Комсомолец Миша! Эти гады не спешат стрелять, значит мы с тобой здесь не задаром.
Они прятались в сухих камышах, не обращая внимания на сбитые в кровь ноги. Были забыты все разногласия, интерес совпал полностью – нужно было спасти от пули девочку Юту.
- Я так думаю, шо коровник не крепость! – Лёвка воспрял духом. – И мы найдем, как туда пролезть.
Но тут Мишка заметил белые клубы дыма, что стали подниматься из окон коровника к небу. Истошный, нечеловеческий крик раздался над лиманами!
- Лёвка! Смотри!
Пламя быстро охватило коровник. Люди кричали, но тех, кто пытался выбраться наружу, тут же расстреливали из автоматов. Вскоре все стихло. Только пламя гудело и бушевало, сжигая останки несчастных …
Теперь плакал Мишка. Плакал, как маленький, навзрыд. Когда погасло пламя и едкий запах сожженной плоти стал въедаться в ноздри, Лёвка дернул его за рукав:
- Слухай меня, комсомолец Миша, - голос Лёвки был спокойным, но каким-то холодным и чужим. – Я клянусь тебе, шо жизнь свою положу, а найду того румына и секретаря райкома! Сам лично горло перегрызу! Век воли не видать.
- И я с тобой!
С той самой ночи в румынском штабе не знали покоя. Периодически вокруг взрывалось всё: бочки с горючим, мотоциклы, боеприпасы, портилась техника, пропадали документы.
- Ловкий у вас дуэт получился, хлопци, - говорил тогда Забутной. – Но не надо дергать смерть за усы. Вас уже давно все шукають. Миша, шо я скажу твоей маме? Шоб сидели себе отут и не рыпались!
Мишка с Лёвкой переглядывались, соглашались с командиром, но потом опять уходили в город и шерстили своих кровных обидчиков. Дома Мишка больше не показывался, боялся навлечь беду. А Лёвке и вовсе некуда было идти. Пули почему-то не задевали этот импровизированный дуэт, а общая утрата придавала мальчишкам сил.
Весной сорок четвертого, когда советские войска были уже на подходе к Одессе, румыны и немцы стали срочно паковать монатки. Все грузили на корабли и катера. До кораблей, конечно, было не добраться, но отряд Забутного в те дни не один катер потопил.
Однажды Лёвка вдруг исчез из отряда и появился только через три дня.
- Ты где был, солист? – с подозрением спросил Яков Петрович. – И не делай мне тут невинность на лице!
- Гражданин начальник! Они сегодня будут тикать аж от семинарии! Там три катера стоит, все начальство с комендатуры с ними. И этот ваш … замполит… тоже.
- Понятно, Лев. Я интересуюсь знать, что это ты вдруг не дуэтом на разведку ходил?
- А в разведке солисту легче, товарищ командир!
Но вместе с группой партизан Лёвка не пошел, и Мишку тормознул:
- Погодь, комсомолец Миша. Тут покумекать надо. Не может того быть, чтобы такая жирная крыса, как тот толстый румын, тикала бы разом со всеми. Катера каждый день взрываются, он же не совсем дурак. Я прошу пардону, и поэтому не хочу, чтобы он ускользнул.
- Ну?
- Не запрягал, не нукай! Идем!
С того места, куда Лёвка привел Мишку, был виден весь берег, что внизу от семинарии.
- Смотри здесь, комсомолец Миша, - Лёвка говорил отрывистым голосом, так, словно уже знал все наперед. – Начальство с солдатами на кораблях не поедет, сам понимаешь, наши на подступах. Они, как самые первые крысы, на лодку сядут, а потом их в море транспорт подберет. По транспорту наши стрелять не станут. Кумекаешь?
- Кумекаю. Живыми хотят удрать!
- Точно так. Значит, ждем тут до здрасьте тех уродов, шо подумали, будто они умнее нас! Там внизу, за тем рыжим камнем, нычка есть. Для лодки лучше и не придумаешь. Я два дня туда шнур тянул.
Вскоре Лёвкины предположения оправдались: по тропе, прячась за скалами, пробирались трое – румынский офицер, бывший секретарь райкома и сопровождающий. Лёвка довольно усмехнулся и продолжал спокойно сидеть в укрытии.
- Лёвка! Уйдут ведь! – забеспокоился Мишка.
- Ну, ты шо, стахановец? Куда ты так спешишь? Какой же румын без багажа пойдет?
И точно, на фелюгу, что стояла за камнем, стали грузить какие-то ящики.
- Интересно, а что там? – безо всякого любопытства спросил Мишка.
- Потом занырнешь, глянешь. Давай, подпалюй шнур!
Бикфордов шнур зашипел и веселый огонек побежал по нему вниз.
- От щас гахнет!
Но огонек вдруг пшикнул и погас в расщелине между скалами. Лёвка решительно встал:
- Вот что, друг мой Мишка! Теперь стало не место дуэту, теперь будет соло! Не для того я эту падлюку три дня вычислял, шоб он вот так удрал у меня из-под носа!
- Лёвка! Что ты задумал?
- Я хочу их таки поджарить, так шоб аж семинария подпрыгнула, - Лёвка достал из кармана губную гармошку. – Подержи, шоб не пошкрябалась! Я взял ее там в райкоме, хотел Юте подарить.
- Юте? Зачем?
- Красивая гармошка. Это, можно сказать, шо не краденная, это трофей. Ты на меня так не смотри, они забрали у меня все – дом, маму, Юту. Все, что я любил. Мне даже сон снился – я иду по нашей улице, а навстречу Юта идет… Мишка, я никого так не любил, как Юту! Я бы даже был согласен, шоб она с тобой была, только чтобы живая. Не могу я их поэтому вот так запросто отпустить.
- Лёвка! Не ходи!
- Та шо ты так спугался? Мишка, ты ж комсомолец! Запомни, Лёвка Шнайдер тебе не какой-то там босяк! У меня там схрон есть, промежду камней, понятно? Все будет так, как лучше не бывает. Не бойся, комсомолец Миша! Нам еще не время умирать, а мы с тобой умрем в один день. Дуэтом.
Левка спустился вниз, и вскоре раздался взрыв. Обломки фелюги вместе с теми, кто на ней был, разлетелись в разные стороны и плавно закачались на волнах. Лёвка соврал, никакого схрона в скалах не было…
Солнце поднималось над морем. Чайки парили над волнами, радостно приветствуя новый день. А день был ярким и красивым. Это было десятое апреля, день, когда Одесса стала свободной.
А когда через три дня Мишка вернулся домой, то увидел там то, чего меньше всего ожидал увидеть – Юту, исхудавшую, но живую и здоровую. Совсем, как из Лёвкиного сна …
*****
Слезы текли по морщинистым щекам старухи.
- Как жалко, шо вы с Лёвкой даже не знали, что меня не было в той колонне … А я думала, с чего это ты тогда такой бледный стал? Оно и конечно… С откудова тебе было это знать, когда ты домой не показывался? Как всех стали сгонять на Соборную, тетя Луиза пришла вечером до твоей мамы и попросила меня спрятать. Она сказала так: «Люба, ты не еврейка, у тебя шукать никого не станут.» Твоя мама хотела, чтобы и тетя Луиза спряталась, но она ответила, шо тогда будут шмонать всех…
- Ты помнишь, как мне вручали медаль?
- А ты стоял весь хмурый, как грозовая туча. Как будто и не рад был.
- Понимаешь, эта медаль, Юта, она и Лёвкина тоже. Наполовину. Потом, после войны, я ходил в военкомат, доказывал, что Лёвка Шнайдер сражался за нашу Одессу так же, как и я. Но Забутной погиб в последнем бою, а Лёвка числился уголовником, и меня никто слушать не стал. Ни в тот раз, ни потом.
- Миша, а с чего тогда ты себя трусом назвал? Да еще на всю Одессу?
- А с того, что за столько лет я так и не решился тебе за все это рассказать… И гармошку, Лёвкин подарок, не отдал.
- А почему?
- Потому, что боялся. Боялся, что Лёвкина любовь окажется сильнее моей. Ведь Лёвка погиб за ради этого. Ты уж прости меня, ладно? Может, и вовсе не надо было ничего говорить? Столько лет прошло … Может, зря я тебе спать всю ночь не давал?
- Нет, не зря, Миша. Теперь я знаю, что Лёвка Шнайдер никого не резал, - старуха распахнула окошко. – Светает. А знаешь, Лёвка таки мастак врать! Он тебе сказал, что вы с ним умрете в один день? Дуэтом? Ловко соврал!
- Нет, Юта. Лёвка не соврал. Он просто не сказал, сколько лет спустя.
Улыбка застыла на губах старика, его взгляд угас и веки опустились.
… Солнце поднималось над морем. Чайки парили над волнами, радостно приветствуя новый день. А день был ярким и красивым. Это было десятое апреля, день, когда Одесса стала свободной.