...хулиганка с агнельским обликом. Невероятной красоты девушка – и такая матерщинница! Непотребными словами она сорила именно в мужской компании, причём как раз в той, где находился нравящийся ей парень. Вот такая беда случилась со мной, и ещё с одним моим другом. Мы попеременно привлекали её пристальное внимание, но если друг в открытую жил с так называемой «студенческой женой» и к нему приставать вроде как не было смысла, то меня она мучила по полной.
Приходила в нашу общаговскую комнатенку, когда я был там один, приходила в прозрачном платье, явно без нижнего белья, вся просвечивающая своим потрясающим телом, наклонялась над моей железной койкой, где я в редкие минуты одиночества обычно читал любимые книги, и буквально изводила меня, наклоняясь надо мною, покачивая налитыми грудями, и – материлась при этом. Нарочито грязно, вызывающе материлась.
Она прекрасно знала, как и другие девушки курса, что я тогда безумно любил свою жену и крошку-дочурку, которые жили очень далеко, в Алма-Ате, и сдавал кровь в Боткинской больнице (целых 25 рублей за 400 грамм крови – ровно билет в один конец на самолёте по студенческому), писал заказные рецензии для «Литературного обозрения», находившегося прямо в нашей общаге на Добролюбова и платившей очень приличные даже по тем, советским временам, деньги.
Я не мог даже представить себе тогда отношений с другими женщинами, на дух их не переносил, даже таких прелестных, как Ирочка Полянская. И я бил её пальцами по губам за каждое матерное слово – они так не шли ко всему её облику! Ирке, кажется, даже нравилась поначалу такая игра-флирт. Но когда однажды я, серьёзно глядя ей в глаза, попросил оставить меня в покое и – особенно – прекратить мат, так не шедший ей, она тоже посеръёзнела, и перестала (во всяком случае со мной) эту игровую матерщину.
А была она уже жената – «по дури!» – хохотала она. Впрочем, быстро развелась и женилась на другом, с которым прожила всю жизнь и родила дочку. Я как-то спросил её товарища по семинару Анатолия Егорова:
«А кто у вас хорошо пишет?».
Толик, с присущим молодости циничным максимализмом, ответил:
«Да все мы, по большому счёту, дрянцо пишем».
Потом, подумав, добавил:
«Ну, я ничего пишу... Юрка Доброскокин может... Иришка Полянская...»
«А что Ирка пишет?» – заинтересовался я.
«Да неважно, что она пишет. Хорошо пишет. Лирическую прозу. В общем, не перескажешь... но не это главное. Главное – я вдруг понял через её прозу, какая у Ирки душа!.. Какая светлая, чистая душа!..»
Тогда, поверив на слово товарищу, я понял, почему именно Ирку я бил по губам, – матерщинниц и тогда хватало, особенно среди литераторш. Но мне было почти всё равно – какую похабень они там бормочут между собою, выдыхая сигаретный дым, сбившись в кружок на переменке. Доносились отдельные грязноватые слова, но мне было всё равно. А вот с Иркой – не всё равно. Я ведь и до толиковых слов чувствовал – она же совсем другая! И потому бесило это несоответствие между её внутренним (да и внешним) обликом и той грязью, которую она (актрисуля!) изрыгала из своего прекрасного, классически выточёного ротика.
...через двадцать лет, уже перебравшись в Москву, мы снова сошлись с Иринкой, сошлись чисто по-дружески. Но, Боже ты мой, какая же в ней произошла перемена! И дело тут совсем не в том, что она за эти годы стала знаменитой писательницей, нет. Она стала – Сама Собою! Она стала глубоко православным человеком, и долго – даже умоляюще – просила простить меня за все те юношеские безобразия, что вытворяла ради бравады. Она теперь не пропускала ни одной службы, вычитывала утром и вечером все каноны, и упросила батюшку, чтобы ей в боковом притворе маленькой церкви разрешили поставить топчанчик.
У неё катастрофически рушился позвоночник, и она могла теперь только лежать или ходить – минут 20–30, не больше. И все свои великолепные рассказы и книги написала лёжа, выстукивая на компьютере. Чего ей это стоило – одному Богу ведомо.
Но она их написала. А какая она стала красивая! Она и раньше была первая красотка на курсе, но я не был влюблён в неё, а теперь понял – я её просто люблю. Без всяких интрижек, заигрываний. Я смотрел на неё и говорил:
Ирка, знаешь ты какая теперь? Теперь ты настоящая, и я люблю тебя. Да-да, не смущайся, люблю. Вот такую, настоящую, какой ты стала...»
И она опять каялась мне за бравадную молодость, а я уже не бил её пальцами по губам, как в юности, а просто прикрывал ладошкою рот.
«Не надо, Ирка, хватит. Ты сделала Главное. Девяносто процентов живущих на земле не могут этого сделать – вот так засветиться к зрелым годам, а ты смогла. И хватит об этом».
...подлецы из комиссии, выдвинувшие её на весьма денежную премию, в последний момент предали её. Хотя она была первым и безусловным кандидатом. Я всех интриганских тонкостей не знаю и знать не хочу. Только в последний момент дали премию не ей, а какому-то безвестному графоману со связями. А ведь именно те деньги, которые ей посулили, и уверили (сам председатель комиссии в первую очередь уверил, что дело решённое и премию она получит, и уже может готовиться к операции в Германии, которая, единственная на тот момент, могла спасти её), те деньги уплыли вместе с премией...
Господи, какая же она была красивая в гробу!
Такой красивой я её не видел никогда – ни в юности, ни в золотой зрелости.
Это могут подтвердить все мои друзья-сокурсники, пришедшие проводить её в последний путь.
Я смотрел на неё, увитую чем-то белым, кружевным, с иконкой и крестиком, и дико осознавал – теперь я люблю её как никогда при жизни. Да, да, – вот так!
А разве такое возможно?
Возможно, раз такое чувствовал.
Так что же я любил? – Смерть? Бессмертие? Вечность?..
Не знаю. Просто благодарю жизнь за то чудо, которое она мне подарила. И благодарен журналу «Москва» за то, что он решил дать её рассказы и хоть немногим напомнить нынешнему поколению, что не они одни писать умеют, а умели и до них. Да ещё как! Читайте, учитесь, просто наслаждайтесь этим великолепием…
Царствие тебе Небесное, раба Божия Ирина!
Когда-то, уже очень давно, в промозглую зимнюю ночь мы вместе возвращались после библиотеки на скрипучем «Икарусе» в нашу общагу. Я не сразу заметил Ирину, сидевшую довольно далеко от меня и что-то пытавшуюся разглядеть в морозном окне, заплывшем ледяными цветами.
Мне она вдруг показалась такой одинокой и печальной, что я решил развеселить её. И, кажется, развеселил. Во всяком случае, написал стихи. Они не раз печатались и очень нравились Ирине. Там не было посвящения ей, но она прекрасно всё поняла.
Теперь вот исправляю непростительно долгую ошибку.
Посвящается Ирине Полянской
«…и ты печальная сидела,
А нынче – погляди в окно…»
А.С.Пушкин
В «Икаpусе» шатком, дpемотном, как зыбка,
Мне зябко покажется, зябко и зыбко,
Так зябко и зыбко и так неуютно...
Мне тайны весёлой захочется смутно.
Покажется мне – одинока, больна,
Глядит на окно и не видит окна,
И улиц не видит, и скpипа не слышит
Кpасивая женщина. В муфточку дышит.
Я с нею знаком. Наши встpечи случайны.
Ей тоже, навеpное, хочется тайны...
Я свистну тихонько ей – не обеpнётся,
Едва в меховой воpотник усмехнётся,
Слегка улыбнётся и станет коситься,
Мохнатые в мех заpывая pесницы.
Я свистну погpомче – мне глянет в ответ
Её деликатный, усатый сосед.
Я песню знакомую ей пpосвищу,
Внимание всех на себя обpащу,
А женщина станет беспечной, весёлой...
Качанье замедлит «Икаpус» тяжёлый,
Раздуется складчатыми телесами,
Задышит двеpьми, зашипит тоpмозами,
Мигнёт остановка. Фонаpь у окна.
Чудесная полночь! Моpоз и луна!