О Стиле и ином литературном. К.Н. Леонтьев и его работы «Анализ, Стиль и Веяние» и «Два графа Толстой и Вронский».
Эссе 3
Наперекор надвигающейся валом в «общественное мнение», разлагающим русское общество, идеям «республиканской демократии» в Мировой Русской Литературе XIX века Леонтьев безстрашно кричал Вечное: -
«Блестящий военный должен быть, как он прежде и бывал, по преимуществу героем романа. Во всей же нашей литературе - военный высшего круга не был истинным героем романа со времени Лермонтова и до больших сочинений Толстого.
Между «Героем нашего времени» и «Войною и миром» прошло более тридцати лет. Между злым, но поэтическим скептиком Печориным и спокойным, твердым и в то же время страстным Вронским высится мрачный призрак Гоголя (не Гоголя «Тараса Бульбы, Рима и Вакулы», а Гоголя «Мертвых душ» и «Ревизора»); призрак некрасивый, злобно-насмешливый, уродливый, «выхолощенный» какой-то, но страшный по своей все принижающей (эгалитарно демократической В.М.) силе.
Из этого серого мрака едва-едва высвобождаются (и то не вдруг, а постепенно) - где Тургенев с честным Лаврецким и энтузиастом Рудиным; где Писемский с благородным масоном своим и привлекательными «людьми 40-х годов»; где Гончаров не с Обломовым, конечно (ибо Обломов это тот же Тентетников «Мертвых душ» - только удачнее и симпатичнее исполненный), а скорее уже с бессильным, но тонким и умным Райским. Где (сам В.М.) Достоевский с несколько бледным и далеким сиянием христианского креста над клоакой окровавленного гноища; а где и сам Толстой в своих первоначальных повестях, как односторонний, еще тогда не слишком самобытный поклонник чрез меру потом прославленных «простых и скромных» русских людей
(есть прекрасная эпиграмма Тютчева на повесть Толстого «Казаки»: -
«Затею этого рассказа
Определить мы можем так:
То грязный русский наш кабак
Придвинут к высотам Кавказа»
И Нам с Вами здесь ни добавить, ни убавить нечего В.М.).
Лев Толстой и дорос сперва до военных героев 12-го года, а потом и до современного нам флигель-адъютанта Алексея Кирилловича Вронского.
О Вронском-то я и хочу поговорить подробнее и, между прочим, о том, почему нам Вронский гораздо нужнее и дороже самого Льва Толстого.
Без этих Толстых (то есть без великих писателей) можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека. Без них и писателей национальных не станет; ибо не будет и самобытной нации.
Трудно решить, который из этих романов художественно выше и который политически полезнее.
И тот и другой во всем так прекрасны; и тот и другой - хотя и не во всем, но во многом так полезны…
Великое время народной войны, эпоха, неизгладимая из памяти русской... Конечно, задача выше, содержание в этом смысле грандиознее, чем в «Карениной».
Так; но зато второй роман ближе к нам, и потому его красоты могут иметь на нас, современников, более прямое влияние.
Как не ценить этого после того, как в течение целых тридцати и более лет никто не мог, не хотел и не умел за это взяться! Так называемый "мужичок", "солдатик", раздраженный завистью студент или разночинец, угнетенный чиновник Акакий Акакиевич или, напротив того, чиновник-грабитель Щедрина, Тит Титыч Брусков и, в самом лучшем случае, благородный, но все-таки смешной Бородкин или некрасивый Каратаев Тургенева - вот кто был почти исключительно вправе занимать собою читателей в течение этих истекших тридцати или даже сорока лет.
…герои у Тургенева, у Гончарова и, отчасти, даже и у Писемского - или нестерпимо бесхарактерны, или робки, или крайне нерешительны, или во многих случаях даже низки (Калинович), или не патриоты, или неловки и ленивы до карикатурности (Обломов), или физически слабы и не очень красивы и т.д.
А прав был тот немецкий критик, который сказал про героев Тургенева, кажется, так: «Не думаю, чтобы все русские мужчины были бы таковы - одна одиннадцатимесячная осада Севастополя доказывает противное!»
Только у Толстого действительность русская во всей полноте своей возвращает свои права, утраченные со времен серых «Мертвых душ» и серого «Ревизора». Только его реализм (в этих двух больших творениях, повторяю, а не в прежних, более слабых повестях) -- только реализм Толстого есть реализм широкий и правдивый .
Только его творчество равняется русской жизни, а не стоит много ниже ее по содержанию и освещению, как у всех других (и художественные приоритеты «советской литературы» Мы с Вами обсудим обязательно далее; особенно в плане ее мнимой преемственности от литературы Русской Имперской В.М.).
Искусство имеет свойство делать нам многое в жизни яснее прежнего. …и мы сами дивимся, как мы прежде этого не замечали.
Оригинальность, умение видеть и показывать другим нечто новое - сами по себе редкость, но и для оригинального, для нового освещения жизни необходимы предшественники. Разница между умом оригинальным и неоригинальным та, что первый не останавливается сразу только на том, что указали ему предшественники его в области мысли, но ищет уже прямо в жизни чего-то еще иного, и не только ищет, но и находит его. Напротив того, человек неоригинальный, наблюдатель без творчества, удовлетворяется - если не на всю жизнь, то надолго - чужим освещением явлений, чужим мировоззрением, усвояя его себе иногда до такой глубины и силы, что и жизнью за эту чужую (по происхождению) мысль иногда жертвует.
Робеспьер был несравненно сильнее волей и духом, чем Ж.-Ж. Руссо, ибо он жил его мыслями (Леонтьев - Мыслитель пророческий В.М.).
В литературе это особенно заметно, и мы видим часто, что люди, весьма твердые характером, самобытные волей, оригинальные, пожалуй и независимые в жизни, являются литераторами вовсе не оригинальными, слабыми, почти вполне подчиненными своим знаменитым предшественникам и во взглядах, и в выборе сюжетов и лиц, и даже в языке и внешнем стиле.
Было время, когда о мужике, например, у нас никто не писал; писали о «военных героях»; потом явился Гоголь -- и запретил писать о героях (разве о древних, вроде Бульбы), а о мужиках позволил. И все стали писать даже не о мужиках, а о «мужичках». Гоголь разрешил также писать о жалких чиновниках, о смешных помещиках и о чиновниках вредных. Потом прибавился еще к этому так называемый «солдатик» и, в особенности, «заскорузлый» солдатик. Еще купец - деспот по образцу Островского, наконец, бесхарактерный, вечно недовольный собою, расстроенный «лишний человек» Тургенева. И множество молодых русских, если не героев, так сказать, и в жизни самой, и в повестях стали рвать на себе волосы, звать себя, прямо из Гоголя, «дрянь и тряпка» (болваны!) и находить себя ни на что не годными.
Помню, что вообще какая-то молодая, «страстная» или «чистая душою» женщина бросается в реку, отравляется, закалывается; и все оттого, что все другие люди очень дурны, а она очень хороша, искренна (особенно -- эта искренность у них в почете! Да черт ее побери, эту искренность, если она или вредна, или бестолкова)... Встречается также много добрых, но слабых отцов; мужей добрых, но «непрактических»... (один совсем практический, другой совсем непрактический человек - какая верная и точная классификация - подумаешь!). Граф или князь, щеголь и т.п. - это уж непременно подлец... Студент, учитель, какой-нибудь «честный труженик» (произносите, прошу, это великое слово позначительнее!) - это все благородные, умные люди. Ну что за вздор! Ведь это вовсе неправда; это вовсе нереально ... Я сам (да и всякий поживший человек) знавал князей и графов, и франтов разных, и даже фатов отчасти, которые были при этом благороднейшие и очень умные люди, и сам же я встречал и смолоду, и теперь учителей и студентов, таких мерзавцев и таких ничтожных, что Боже упаси; несмотря на то, что они были «труженики»…
Глеб Успенский, Немирович-Данченко, Помяловский и т.д., (и здесь В.М.) Гоголь так и дышит из каждой строки! Все не грубое, не толстое, не шероховатое, не суковатое им не дается. …как же могут они высвободиться из тисков той сильной, но в своей силе неопрятной и жестокой руки Гоголя, когда ни Достоевский, ни Тургенев, ни Писемский, ни Гончаров не могли не подчиниться ей, один так, другой иначе?
И у Льва Толстого можно найти, даже в «Анне Карениной», следы этой гоголевщины; в иных выражениях, в иных подробностях, нужных Гоголю для его целей, ему же, Толстому, вовсе ненужных. Я об этих весьма характерных мелочах упомяну после и укажу на них тогда (и Леонтьев указал на них в шедевре литературной критики, своего рода завещании русской литературе «Анализ, Стиль и Веяние» В.М.).
Но об этом в следующей части.